Текст книги "Имя врага"

Суд над писателями проходил 10–14 февраля 1966 года. На процессе цитаты из произведений Синявского и Даниэля выдергивались из контекста, искажались.

В последнем слове подсудимые не каялись, а защищались, они возмущались, что их аргументы не опровергаются, а игнорируются. И в этом была вся суть процесса – тоталитарное открытое судилище с признанием и покаянием – и как бы суд, где стороны равны в правах.

Выяснилось, что режим разучился делать судебные постановки – ведь раньше он прорабатывал все детали, выводя на процесс только тех, кто готов был каяться. А советская Фемида была примитивна и груба. При свете какой-никакой гласности ее противники выглядели героями. И вызывали широкое сочувствие тех, кто имел возможность приобщиться к распространяемой самиздатом страшной тайне – материалам проходящего процесса.

Даниэль суммировал аргументы защиты: нельзя приписывать мысли героя автору, нельзя вырывать цитаты из контекста, нельзя расценивать критику конкретных явлений как критику советского строя и выдавать «критику пяти лет за критику пятидесяти лет».

Он признался вину в том, что «отправил сочинения за границу, что позволило использовать их в борьбе против СССР»… Это действительно стало одной из важнейших причин процесса, но не было наказуемо уголовно. Позже, узнав о кампании клеветы в свой адрес, Даниэль это признание взял назад.

В последнем слове Синявский сказал: «Я другой. Но я не отношу себя к врагам, я советский человек».

Государство столкнулось с тем, что выросло новое советское поколение некоммунистов, других людей. Можно было посадить двух из них, но их были десятки тысяч. Выжигать их каленым железом было бессмысленно. Это не получилось и у Сталина: Синявский написал свою статью о социалистическом реализме всего через четыре года после смерти вождя. Советских некоммунистов можно было только интегрировать в систему, что неизбежно вело к дальнейшим ее изменениям.

Поведение обвиняемых произвело на общество большое впечатление. Как отметил Шаламов, впервые с 1922 года на открытом процессе обвиняемые «не признавали себя виновными и приняли приговор как настоящие люди».

Тем не менее наказание оказалось жестоким и воспринималось обществом как практически сталинское. Писателей приговорили к семи и пяти годам лагерей. Однако даже при Хрущеве приговор мог оказаться и более суровым – ведь, как считалось, Синявский покусился на саму коммунистическую идею…

В итоге дело Синявского и Даниэля режим проиграл по всем статьям…

Проводившаяся в 1965 году политика относительной терпимости к творческой интеллигенции закончилась неудачей. Между бюрократией и творческой элитой все более и более увеличивался зазор. Испуг 1966 года превратил его в пропасть. Развернулось так называемое движение «подписантов», направленное против «ресталинизации» – людей, которые подписывали письма в защиту арестованных и осужденных писателей.

Кроме того, все чаще и чаще поднимались силы, пытавшиеся показать, что они находятся в оппозиции – власть их пока не давила, но прислушаться к ним уже должна была. И это движение уже было нельзя придавить, поскольку сохранялось табу на массовые репрессии.

Репутация СССР на Западе оказалась подмочена очень сильно. Причем настолько, что западные коммунисты должны были в этом вопросе громко отмежеваться от СССР, чтобы не потерять голоса и популярность в собственной стране. Особенной пощечиной для Советов стало то, что мнение западных коммунистов выразил старый друг Советского Союза Луи Арагон: «Если лишать свободы за содержание романа или сказки – это значит превращать заблуждение в преступление, создавать прецедент еще более опасный для интересов социализма, чем могли бы быть опасными сочинения Синявского и Даниэля».

И скандал получился огромный, и общественное движение вышло на новый уровень, и советские писатели продолжали передавать свои произведения на Запад. Теперь они ссылались на то, что «само утекло» через самиздат. Но одно завоевание осталось за режимом: отныне нельзя было одновременно «клеветать на строй» за рубежом и сохранять статус на родине. Здесь процессом Синявского и Даниэля была проведена жирная разделительная линия.

Однако несмотря на то что брежневское руководство учло итоги процесса и решило впредь быть гораздо осторожнее с оппозиционно настроенными писателями, аресты продолжались по всей стране. Существовала негласная директива о «профилактической работе в отношении антисоветских элементов». Под эту секретную директиву попал и Анатолий Нун.

Глава 9

Вспышка фотокамеры защелкала с ускоряющейся частотой – раз, другой, третий… По комнате, и без того освещенной ярко, заплясали рваные белесые тени.

В воздухе резко запахло химикатами. Несмотря на то что ни один осмотр места происшествия не обходился без этой вспышки, Емельянов все никак не мог привыкнуть к ней.

По правилам необходимо было сфотографировать все углы в комнате, и Емельянов строго следил, чтобы это четко выполнялось. Особенно сейчас, на таком деле.

– Эй, глянь-ка! – фотограф прекратил щелкать вспышкой и обернулся к Емельянову. – Там, под шкафом, посмотри.

Емельянов опустился на корточки и полез в узкий угол между шкафом и стенкой. Если бы не яркая вспышка фотокамеры, на этот угол никто так и не обратил бы внимания. Но теперь…

Не без труда, покрывшись пылью, сажей и еще чем-то мерзким, черным, похожим на застывший мазут, только вонявший еще больше, Емельянов извлек что-то очень странное. Сначала он никак не мог оторвать взгляд от своей руки, испачканной вязкой гадостью, а уже затем посмотрел на то, что ему удалось добыть.

– Канифоль, – прокомментировал фотограф. – Здесь, в углу, похоже, тряпка валялась, пропитанная канифолью. Ее используют для музыкальных инструментов.

– И где эта тряпка сейчас? – машинально спросил Емельянов.

– Выбросил, скорее всего… – фотограф, не выходя из выбранной для себя роли, картинно пожал плечами. – Вонища от нее еще та… А следы остались…

Отложив в своей памяти эту исчезнувшую тряпку с пятнами, как откладывал все, пока необъяснимое, Емельянов разжал ладонь. На ней лежала измятая профсоюзная книжка, где указывались уплаченные членские взносы. Было понятно, что эту профсоюзную книжку пытались порвать и выбросить.

– Ничего ж себе! – присвистнул фотограф. – Тянет на хорошую статью. Намеренное уничтожение советских документов. Повезло мужику, что он умер. Впаяли бы такое… Мало бы не показалось!

– Похоже, он очень не любил Советский Союз, – вздохнул Емельянов, глядя на первую страницу книжки. Все совпадало – она принадлежала покойному. Емельянов нахмурился.

За спиной раздалось знакомое сопение: это был Сергей Ильич, следователь прокуратуры. Бросив все свои дела, он приехал на место происшествия с опергруппой. В последнее время именно он ездил с Емельяновым все чаще и чаще, и тот уже успел покориться судьбе.

В общем, правила есть правила: Емельянов обернулся к следователю, который даже с каким-то преувеличенным интересом рассматривал профсоюзную книжку:

– Заносить в протокол будем?

– А на кой черт? – Следователь пожал плечами. – Оно тебе надо? Только лишний гембель на голову! И без этого все и так понятно!

Емельянов промолчал, продолжая хмуриться. Всегда по каждому вопросу у него было свое собственное мнение, и чаще всего оно не совпадало с мнением следователя. Ничего не поменялось и в этот раз. Однако именно сейчас Емельянов предпочел промолчать.

Как-то совершенно неожиданно вышло солнце, просто упало прямо в окно. Сквозь призму грязноватого стекла оно раскололось на тысячи ослепительных осколков и осветило и без того залитую ярким электрическим светом комнату. Беспорядок, царивший в ней, стал особенно виден. Емельянову вдруг подумалось, что вот так, в этом беспорядке, хозяин комнаты и предпочел отправиться в вечность. И больше никто не станет здесь убирать…

Все началось ровно три часа назад, когда в дежурную часть поступил сигнал из коммунальной квартиры по Кузнечной. Звонила соседка, переполошенная тетка, которая сказала, что в комнате ее соседа были слышны странные звуки, а когда она постучала в дверь, никто так ей и не ответил. А дверь оказалась запертой изнутри.

Поначалу на ее звонок не отреагировали. Дежурный лениво спросил: – А с чего этот сосед должен был открывать? Может, просто видеть не захотел, и все.

Однако соседка была настойчива. Сосед ее был человек не простой, а всемирно известный скрипач Семен Аркадьевич Лифшиц, артист филармонии. Так как он был холостяком, то попросил соседку следить за порядком.

Тут дежурный насторожился – это уже было совсем другое дело: речь шла о знаменитости. Сигнал был передан в опергруппу. Емельянов с помощниками тут же отправился на место происшествия.

Это был большой пятиэтажный дом на углу Кузнечной, ныне улицы Челюскинцев и Тираспольской. По-новому – улицы 1905 года. В доме этом даже был лифт.

Но Емельянов боялся лифтов с детства, особенно в таких старых домах, поэтому предпочел подняться пешком на четвертый этаж, который оказался довольно-таки высоким, с большой, широкой мраморной лестницей, очень чистой, как он отметил.

В этот полдень дом, как обычно, жил своей жизнью. Гудел старый лифт, жители входили в квартиры и выходили из них. Лаяли собаки, плакали дети, раздавались громкие голоса… Все вокруг было обыденным, мирным, домашним… Ничто не говорило о том, что тут произошла трагедия. Емельянов поневоле задумался: а действительно ли трагедия?

Может, скрипач просто забыл о том, что должна прийти соседка, и ушел, а дверь заклинило так, что ей показалось, будто она заперта изнутри? У творческих людей, особенно музыкантов, всегда ветер в голове…

Емельянов на секунду представил лицо начальства, когда он станет оправдываться за взломанную дверь в присутствии знаменитого скрипача… Однако видение оказалось нечетким и сразу исчезло, что означало – не все так просто, как кажется с первого взгляда. Как-то интуитивно (он знал, что у каждого оперативника это бывает) он почувствовал, что ничего хорошего его не ждет.

– Когда вы соседа в последний раз видели? – спросил Емельянов пожилую женщину, которая и позвонила в милицию. Останавливаясь на каждой площадке, они поднимались вместе.

– Так ночью. Часа в три. На кухне, – ответила она.

– А что он делал в три часа ночи на кухне? – удивился Емельянов.

– Так у него же концерт вчера был, в филармонии. Закончился поздно, часов в одиннадцать, – начала объяснять соседка. – Потом, ну после этого, они всегда гуляют в каком-нибудь ресторане. Вот около трех он вернулся и зашел на кухню.

– А вы чего не спали?

– Бессонница у меня – я услышала, как дверь у соседа хлопнула, ну и пошла воды попить.

«Шпионила, значит», – про себя хмыкнул Емельянов, а вслух произнес:

– Он один жил, так?

– Один, – кивнула соседка.

– А ночью один был, ну или с женщиной пришел?

– Один, – соседка с нескрываемым удивлением посмотрела на него.

– Но он же водил женщин, так? – Емельянов знал, сколько лет скрипачу. Поэтому и допытывался. – Молодой мужчина, 42 года. Жил один.

– Ну… да. Бывали… иногда… – нехотя призналась соседка.

– Сколько? – прямо спросил Емельянов.

– Ну, вообще-то я видела двух, – сказала та.

– Значит, – вслух задумался Емельянов – сегодня ночью он вернулся с концерта один?.. Он был пьян?

– Нет, что вы! – Соседка замахала на него руками. – Что вы! Он вообще не пил! У него печень была больная. Доктор совсем запретил. Он вообще никогда, ну вот ни разу алкоголь не употреблял…

Наконец они подошли к квартире. Эксперт и остальные члены оперативной группы, которые поехали на лифте, уже стояли там.

– Вот тут он живет… жил… – Женщина, войдя в коридор, указала на первую дверь слева, обитую зеленым дерматином, и как-то сразу сникла и заплакала. Емельянов осмотрел замок. Действительно, дверь была защелкнута изнутри.

– Сколько там комнат? – Он обернулся к соседке. – Может, он вас не услышал?

– Две комнаты, смежные, большие, – сказала соседка, вытирая слезы, и почему-то добавила: – Одна с балконом.

Интуиция превращалась в пылающий, алый пожар. Конечно, можно было бы действовать официальными методами – послать за слесарем из жилконторы, начать составлять протокол… Но Емельянов прекрасно знал, что в случае самого плохого развития событий никто и не будет допытываться, как именно он вошел в квартиру. Поэтому он достал из кармана отмычку и принялся колдовать над замком. Прошло минуты полторы, не больше. Замок оказался настолько простым, что его можно было бы открыть и пальцем. Раздался щелчок, и дверь подалась вперед.

Первая комната была гостиной – огромная, с двумя окнами и да, действительно с балконом. В глаза сразу же бросалось наличие антикварной мебели и ковров. Картину довершали хрустальные вазы и бронзовые лампы. Было видно, что скрипач жил богато и очень любил антикварные вещи. Однако все это великолепие портил беспорядок, который, судя по всему, накапливался не один день, а был присущ творческой личности.

На кожаный диван была навалена гора одежды. На столике рядом возвышалась грязная посуда. Такая же рискующая развалиться горка посуды стояла на одном из подоконников. Занавеска на этом окне была оборвана до половины. На полу валялись скомканные газеты, обувь… Комната действительно нуждалась в хорошей уборке.

– А… у него всегда такой бардак? – Емельянов обернулся к соседке, которая просочилась вслед за оперативниками и теперь с тревогой оглядывалась вокруг.

– Ну а что вы хотите… Он творческий человек, к тому же холостяк.

«Творческие способности не оправдывают свинства в быту», – про себя подумал Емельянов, однако вслух ничего не сказал.

Дверь во вторую комнату была закрыта – к счастью, не на замок, хотя замок в двери был. Емельянов сразу понял, что это спальня. Он решительно толкнул дверь вперед. И увидел то, о чем уже просто кричала его интуиция.

Скрипач висел на трубе центрального отопления, которая проходила над окном. Лицо его было иссиня-черным. Из распухших губ вывалился прокушенный язык. В комнате стоял страшный запах. Емельянов знал по опыту, что в момент смерти от удушения происходит дефекация. В общем, ничего нового…

Судя по всему, веревку Лифшиц сплел из собственных подтяжек. Сам он был в белой майке и полосатых, в серо-синюю полоску пижамных штанах. Обуви на нем не было. На полу валялись тапочки. Выглядело все так, как будто скрипач закрепил веревку, влез на подоконник и оттолкнулся от него…

Соседка закричала. Страшный ее крик прорезал воздух. Емельянов уже знал, что после этого крика она станет биться в истерике, поэтому резко скомандовал, не оборачиваясь:

– Уберите ее!

У него не было времени успокаивать ее, а истерика мешала работать. Сотрудники подхватили соседку под руки и вывели из комнаты скрипача – скорей всего, на кухню. Началась обыкновенная оперативная работа.

Сотрудники, кряхтя, сняли тело и положили на пол. Емельянов убедился, что веревкой действительно послужили подтяжки. На комоде рядом с широкой двухспальной кроватью обнаружилась предсмертная записка. Емельянов отметил, что кровать не расстелена, однако верхнее покрывало примято, что означало – скрипач все-таки лежал.

В записке простым карандашом было написано: «Умираю сам, в моей смерти прошу никого не винить». Маленький огрызок карандаша валялся рядом на комоде. Записку предстояло отправить на экспертизу, чтобы установить, действительно ли это почерк покойного. А после вскрытия, Емельянов знал эту процедуру, дело можно будет закрыть.

Однако никто не отменял осмотра места происшествия и опроса свидетелей. Емельянов, вздохнув, склонился над покойником.

На шее отчетливо виднелась фиолетово-черная странгуляционная борозда. Даже после такой ужасающей смерти было заметно, что при жизни Лифшиц был красив – высок, худощав. У него были вьющиеся, черные волосы, опускавшиеся ниже плеч, без признака седины. Такие мужчины нравятся женщинам, и Емельянов отметил это.

Отойдя и дав возможность судмедэксперту заняться телом, он принялся осматривать комнату. Первое, что бросилось ему в глаза, это был большой чемодан из полированной коричневой кожи, обклеенный заграничными наклейками.

Он что, собирался уезжать? Емельянов нахмурился. Что-то здесь не стыковалось. Отъезд как-то не сочетался с самоубийством. Наклейки на чемодане были довольно веселые. Судя по ним, скрипач побывал во многих странах.

Емельянов открыл шкаф – там висели в основном пустые вешалки. Пара оставшихся костюмов были совсем уж обыкновенными, поношенными. Похоже, свою лучшую одежду скрипач упаковал в чемодан. То же самое касалось и обуви: в шкафу оставались только старые туфли и ботинки. В комоде возле кровати был страшный беспорядок. Емельянов подумал, что надо было бы пересмотреть все очень тщательно. Интуиция снова подала тревожный сигнал.

На тумбочке возле самой кровати лежали книги – Стендаль «Пармская обитель», сборник рассказов Джека Лондона и сборник рассказов Пришвина. Сверху – очки, еще одни в футляре. Тут же змеей свилась золотая цепочка, а рядом с ней лежал золотой мужской перстень с черным камнем.

В самой тумбочке было два довольно широких отделения – верхнее и нижнее. В первом Емельянов увидел старинные армейские часы. Также там лежал бумажник. В нем оказалась огромная сумма денег: 1800 советских рублей и 1500 американских долларов. Емельянов поневоле присвистнул: при пересчете на советские зарплаты это составляло целое состояние. Кроме того, в первом отделении обнаружился паспорт на имя Лифшица Семена Аркадьевича, который был прописан в доме на Челюскинцев и никогда не был женат…

Во втором отделении обнаружилась почти пустая бутылка из-под греческого коньяка – напитка оставалось только на донышке, половина бутылки гаванского рома и бутылка водки, в которой оставалось не больше четверти. Емельянов хмыкнул: «Хорош трезвенник». Почему-то ему сразу стало ясно, что эти напитки употреблял сам скрипач.

Возле окна, напротив кровати, стоял столик. На нем лежал футляр, в который была упакована скрипка, и портфель с нотами. Все это имело какой-то абсолютно дорожный вид. Было очевидно, что скрипач собирался взять их с собой в дорогу.

Подошел судмедэксперт.

– Смерть наступила приблизительно между 5 и 7 часами утра. Более точно – после вскрытия. Могу еще добавить, что перед смертью он был достаточно пьян.

– Причина смерти?

– Повешение, перелом шейных позвонков и асфиксия. И, судя по всем признакам, он сделал это сам.

– То есть это все-таки самоубийство? – нахмурился Емельянов.

– На первый взгляд, да. Но… – Эксперт замялся, и Емельянов мгновенно ухватился за это.

– Но – что? Что смущает?

– Да есть кое-что, – эксперт вздохнул. – На спине у него, между лопатками, я обнаружил россыпь синяков. Происхождения их я пока не могу объяснить. И большой, совсем свежий синяк на левом бедре. По его состоянию я могу сказать, что он появился буквально перед смертью. Совсем свежий. Полуовальной формы. Более точно покажет вскрытие.

– Его могли повесить? Насильно? – Емельянов чувствовал, как его интуиция бушует вовсю.

– Нет, – судмедэксперт покачал головой, – по первичным признакам выходит, что он повесился сам. Однако меня очень смущают эти синяки. Всегда, когда на теле самоубийцы находятся какие-то насильственные следы, это повод насторожиться.

– Я понял, – Емельянов кивнул. – А что насчет алкоголя? Сильно он был пьян? Могли что-то ему подмешать?

– Учитывая, что запах алкоголя сохранился даже после смерти, я бы сказал, что очень сильно пьян. А насчет подмешать – опять-таки, это покажет вскрытие, анализы. Ну вы же сами понимаете, без них никак.

Емельянов вспомнил почти пустую бутылку из-под коньяка. Да, если скрипач выпил ее сам, он был пьян очень сильно. Синяки могли появиться, когда он в пьяном виде пытался залезть на подоконник, но не удержал равновесия и свалился с него.

На первый взгляд все выглядело так. В три часа ночи скрипач был трезв как стеклышко и говорил с соседкой. И он был один. Затем он отправился к себе, где с 3 до 5 часов ночи выпил почти бутылку коньяка. Это означает, что он был очень сильно расстроен, находился просто в ужасном душевном волнении. Когда напился, решил покончить с собой…

Вот тут и появился следователь прокуратуры, Сергей Ильич. Хмыкнул:

– Ну что, опять тебе повезло, Емеля? Самоубийство? Дело можно закрывать?

– Как сказать, – буркнул Емельянов, который ненавидел просто до смерти, когда его называли Емелей, – есть еще синяки. И собранные вещи.

– А это здесь при чем? – не понял следователь.

– Нелогично. Человек собрался уезжать, упаковал все самые лучшие вещи, а потом полез в петлю? А почему на теле есть следы насилия?

– Емеля, не усложняй жизнь себе, а заодно и всем окружающим! Творческие люди способны на все что угодно. У них нет логики.

Но Емельянов попросту отмахнулся от следователя. Он собирался тщательно сфотографировать и осмотреть комнаты, а затем – допросить свидетелей.