Текст книги "Флер Д’Оранж: Сердце Замка"

14

Каньон. Жар дневного солнца сменился освежающей прохладой наступающей ночи. Солнце стало скрываться за горизонтом. Отключенная на какое-то мгновение от собственной боли, я всего лишь молча наблюдала его закат, чувствуя нестерпимый запах останков нашего догорающего «форда».

Каньон – сердце замка. Огромная вогнутая чаша, полная белых цветов с устойчивым запахом гниющей, разлагающейся плоти. Я смотрела по сторонам с невероятной серой тоской… Все мои вещи навсегда остались в разбитой машине, и моя камера, и фотоаппарат, и мобильный телефон. Я собиралась сделать несколько кадров каньона, снять камерой пугающую легенду. Я никогда не думала, что мне так повезет – оказаться на закате солнца в каньоне, без малейшей надежды когда-то выбраться обратно. Впрочем, боль давала знать вполне ясно о том, что я не сумела бы сейчас удержать в руках ни камеру, ни фотоаппарат. Физически не смогла бы исполнить свое намерение. Но мысль об этом так же была пустотой. Все было уже не важно. Просто так существовал каньон сейчас, в данный момент, потрясающим заходом солнца, похожего на вогнутый обруч. Зрелище уносило боль, дезинфицируя раны своей удивительной красотой. Смерть? Что за глупость! Никакой смерти! Жизнь! Я так хочу жить! Дыхание жизни… Я иначе не могла бы назвать… словно совершенно случайно прикоснуться пока еще живой рукой: настоящее дыхание жизни. Солнце, раскатанное по огромной небесной простыне, заходило сразу с нескольких сторон, со многих углов, отражаясь в воздухе, как в хрустальной прозрачной призме, разбрасывая сияющие искры находящейся в воздухе чистоты, падающей белой росой на цветы, пробуждая во мне невероятную волю к жизни.

Завороженная открывшейся картиной, я фактически перестала ощущать боль. Я совершенно забыла о том, что вся почти разодрана на клочки. Боль, отчаяние, страх – все куда-то ушло. Я чувствовала свободу, испытывала, может быть, впервые в жизни. Полностью отделенная от своего тела, вслед за сияющим солнечным светом я поднималась высоко-высоко, в сверкающую хрустальную призму… Я чувствовала на губах вкус своего, больше никому не принадлежащего неба. Я отражалась в иных измерениях прежде царствующей в моей душе пустоты. Я не собиралась возвращаться назад к хаосу и ненависти, которые теперь мне довелось навечно покинуть. Я сама была ощущением воздуха. Никогда в жизни мне не дышалось так легко, никогда, никогда… Я глотала слезы, так и не рожденные на поверхность.

Я знала: со стороны все происходит, как боль. И, наверное, нет на свете зрелища трагичней, чем то, которое мы с ним представляем… Я, лежащая возле полумертвого (или уже мертвого) мужчины. Два полутрупа, в стороне от искореженной машины, два израненных, изничтоженных, окровавленных тела, больше не способных вообще ни на что, заживо замурованных болью в каком-то непроходимом, не пропускающем свет лабиринте…

Это, наверное, со стороны выглядело очень трагично – человек без лица, существо, рядом с которым я лежу, прежде бывшее обыкновенным мужчиной. Я так думала раньше – обыкновенным… Тот, имени которого я не помнила точно так же, как не помнила здорового, целого лица… Еще один, обреченный на то, чтобы уйти, промелькнуть прозрачной тенью вдоль моей жизни, не оставив своей обыкновенностью никакого заметного следа. Незнакомый, ничего не значащий ни в моей жизни, ни в чьей-либо еще. Все это было, наверное, так, если посмотреть со стороны. Так было со стороны, но ни в коем случае так не было на самом деле. Я просто шла по коридору, в котором дышалось необыкновенно легко. Я видела ослепительный свет в конце, приводящий меня к цели. Из последних сил стараясь идти, я сжимала чью-то ладонь, отвечающую мне довольно крепким пожатием. Это был кто-то знакомый, человек, которого я вела за собой, человек, который хотел и был способен идти со мной вдоль бесконечно длинного коридора, приводящего к ослепительному свету.

Я ощущала чувство такой свободы, которую не испытывала на земле. Я знала, что все происходит так потому, что я отделена от собственного тела. Нас обоих я видела словно со стороны: он, раскинув широко руки в обе стороны, лежа на спине, упирался в землю обугленной черной культей. Я, уткнувшись лицом в землю, одной рукой крепко обхватила его за шею, другая рука безжизненно и неподвижно лежит на земле. След засохшей крови, тот самый, который я тянула за собой по земле от остова машины. Белые цветы, примятые моим собственным телом. И все это в глубине каньона, в самой его сердцевине, один край которой завершался глубоким обрывом, другой находился достаточно далеко от обрыва со множеством камней. Посреди этих камней была спрятана дорога в каньон, дорога, которую мы на свою беду сумели найти, где падали вниз вместе с машиной, подгоняемые взрывом в воздухе. Впрочем, как произошел взрыв и как мы падали на самом деле я могла только предполагать.

Я хорошо видела горы за желтыми камнями, очень далекие горы с заходящим за них солнцем. Только с натяжкой их можно было назвать горами – просто большие желтые камни. Тем не менее, я видела их и видеть их мне было легко. И ничего невозможного больше не существовало, все можно было изменить. Это был отчетливый пейзаж того, к чему я шла. Это был каньон, который я видела в своих снах. Я понимала, почему мне легко. Я умерла или почти умерла, и отчетливая легкость – всего лишь состояние клинической смерти. Я умерла в том месте, к которому я так шла. В первых же кадрах, которые давно (целую вечность назад) я увидела на мониторе, мелькало что-то очень похожее: скопище белых цветов, уводящий в никуда коридор… Я не знала, что это мой коридор, по которому я буду идти, спрятав щеку на груди того, кого увела за собой… Я пришла в каньон, в место, ждущее только меня, теперь я точно это знала. Я всегда хотела знать именно это, не решаясь разрушить прежде знакомые иллюзии. Я лежала, впуская в легкие очищенный кислород испытанной впервые в жизни свободы.

Этот миг, когда я шла по коридору, я не могла променять ни на что, даже на собственную жизнь. Отделенная от тела, я ощущала путь легким светлым туннелем, у которого нет ни потолка, ни стен. Ощущение сразу же стало моим светом, легкостью, которую я должна была испытать… Верой, уносящей высоко вверх. Испытанием, выпавшим завершить мой путь. Я готова была лететь, я летела высоко, отраженная в хрустальной призме чистой прозрачности, ставшей моим небом…

Но что-то была не так. Что-то тянуло вниз, мешая испытать эту бесконечность до дна. Что-то, отталкивающее мои руки от гладкости несуществующих стен… Я пыталась оторвать это от своих рук и в результате сильно толкнула вниз… Вслед за этим мы стремительно полетели назад – мы оба…

Солнце закатывалось за желтые надгробия гор. Это был каньон, оставляющий меня в собственных недрах. Упав вниз, я почувствовала нехватку воздуха, в реальном мире существующую, наверное, как удар. Удар был стоном, который внезапно и четко зазвучал в голове. Я очнулась от стона, сдавившего разломанный череп железной рукой. Я очнулась от стона, сталью резанувшего мои нервы. Это стонал он, человек без лица. Он был жив. Жив! ЖИВ! Легкий звук прорывался в разрезы уничтоженных губ признаком еще оставшейся в нем жизни. Почему-то сразу исчез коридор, как будто и не было его никогда. Легкость сменилась раскаленной немотой, от которой я перестала чувствовать свое тело.

Я поняла, что была без сознания достаточно долго. Очевидно, все это время он приходил в себя и даже пытался что-то сказать. Тем остатком голоса, который едва сохранился в его теле. Я с трудом приподнялась на локтях, пытаясь взглянуть на часы. Теперь я осознавала ситуацию четко: от невыносимой боли и физического напряжения я потеряла сознание после того, как вытащила его из машины. В то время, пока я перенесла клиническую смерть, он пытался прийти в себя и наконец пришел. Именно поэтому что-то буквально вытолкнуло нас из туннеля: меня и человека, которого я вела за собой, то есть его. А значит, я отвечаю теперь не только за его смерть, но и за его жизнь.

Я его спасла, поэтому отвечаю за жизнь этого человека. Моя затея узнать время оказалась безуспешной. Скорее всего, я просто потеряла часы при падении, их не было на руке. Это снова вернуло меня к навязчивой мысли: как именно я могла упасть? Теперь я твердо знала (каким образом? – я еще не могла ответить на этот вопрос, но я прекрасно видела, чувствовала, понимала), что это именно он вытолкнул меня из машины. Очевидно, когда автомобиль только-только сорвался со скалы и еще не раздался взрыв. Я не видела следов огня на своей коже и одежде. У меня не было ожогов, только раны. Он открыл дверцу и вытолкнул меня, для того, чтобы меня спасти. Именно поэтому я оказалась так далеко от места падения машины. Именно поэтому я так сильно разбилась на острых камнях. Стекло же в руках было потому, что я пыталась уцепиться за лобовое стекло, инстинктивно боясь выпрыгивать. Он вытолкнул меня и остался в машине сам. Значит, он находился внутри в самый момент взрыва. Поэтому он так сильно обгорел. Да, но если он был в момент взрыва в машине – он не может остаться в живых! Как же это… Настоящее чудо, что ли? Он выжил в момент взрыва. Я отчетливо слышала его стон. Я не могла искусственно создать его в своем воображении. Значит, все-таки жив? По страшной маске его лица ничего нельзя было понять. Это был человек, который меня спас. Я буду жить тоже – в этом я ни секунды не сомневалась!

Человек без лица спас мою жизнь. Напрягаясь изо всех сил, разламывая собственный череп, я пыталась вспомнить имя лежащего передо мной мужчины. То, что я ничего не помню о нем, стало навязчивым кошмаром, похожим на тот, когда я открыла глаза возле обрыва. Тогда я почувствовала, что когда-то все уже видела. В своих снах. В липком бреду наплывающих четырех стен, вдоль долгих теней в непроходимом круге, из которого пыталась вырваться. Я открыла глаза, потом разглядела обрыв, потом все остальное. Я увидела кровь на траве, заставляющую заново ориентироваться в окружающей обстановке. И осознание того, что я попала в автомобильную катастрофу, и теперь уж точно нельзя ничего изменить. Я вздохнула с облегчением, вспомнив, что тот кошмарный момент уже пережила, а, значит, мне никогда не нужно будет переживать его вторично. Может быть, такие кошмары навевал сам каньон.

Место, в которое я обязательно должна была прийти. Квинтэссенция особенных, вполне различимых своей кошмарностью пробуждений. Естественно закономерная степень возвращения к тому, что прежде было различимо только во сне. Какая чушь лезет в разбитую голову… Как и то, что небо по-прежнему остается небом. Я его различала сотню, тысячу раз во сне. В дни, когда просыпалась в тяжелых облаках бесконечных депрессий. В дни, когда утро приходило как смерть и различался только бег запутанных бесконечностью коридоров, по которым до одурения, до настоящего безумия нужно было идти. Сны, только сны на самом деле всегда были иными. В них реальность представала легкостью, которая никогда не успевала прийти наяву. Это была та самая легкость, которую я испытала много позже в каньоне, в самой его сердцевине. Тогда я еще не знала о том, что где-то существует каньон. Я ничего не могла знать об этом в те дни, скатывающиеся в моей груди, с моих ног подобно оледенелой, дарующей смерть, лавине.

Позже (я поняла это в тот момент, когда испытала впервые страшную легкость отключения от жизни) я сопоставила разные вещи в уме, синхронно сложила в одно: это всегда был каньон, мечта о каньоне, истина, совершающая подвиг воскрешения любых безумных историй. Это был каньон, к которому я всегда шла до тоски. Необыкновенное открытие неизведанного, вполне способное расставить все по своим местам, даже самые низменные и грязные из моих побуждений.

Помню дни моей последней депрессии. Удушливые дни, накатывающие серой сплошной стеной. Разумеется, я нуждалась в чем-то, способном помочь мне вырваться из этой бесконечной тоски. Наверное, именно потому я и бросилась во всю эту историю, бросилась отчаянно, с головой, ничего не видя вокруг, неожиданно для всех, кто меня знал. И для тех, кто не знал, тоже. Я давно уже билась лбом об унылую безнадежность жизни, которая меня окружала: бессмысленная, автоматическая и порой унизительная работа на телевидении, извращенное понимание окружающих, чувство, что ты не человек, а бессмысленная марионетка в чьих-то жестоких руках. Я чувствовала, как постепенно и страшно стирается моя личность, как превращаюсь в тупую бездумную куклу, лишенную не только какой-либо внутренней выразительности, но и собственного достоинства. Я билась лбом обо все это и мне казалось, что я просто разбиваю лоб о железобетонную стену. Я всегда оставалась одна, даже наедине с бесчисленной, оголтелой толпой. От того мне представлялось, что есть во мне что-то нечеловеческое, звериное.

Я возвращалась домой от побед к боли, и победы мои представали такими, какие они есть на самом деле – никому не нужными. Так случилось, очень долго мне пришлось оставаться одной. После очередного и самого болезненного разрыва я осталась опустошенной не только внутренне, но и внешне. Моя работа в студии была единственным, чему я отдавала все силы. И вот как раз там все мои силы и не были нужны. Я пыталась найти себе какое-то применение: лезла в монтажную, пытаясь присутствовать на монтаже передачи, позже всех уходила из студии домой, и даже заменяла бы других, если б этому не воспротивился продюсер.

В сутках было двадцать четыре часа, для всех окружающих я делала вид, что мне до безумия не хватает в сутках часов, но все было не так. Время тянулось для меня не проходящей, чудовищной пыткой, которую по собственной воле я не могла прекратить. Я работала очень много и постоянно оставалась на том же самом месте. У меня не было возможности продвинуться в карьере по той причине, что больше некуда было продвигаться. И самым ужасным было то, что всех моих усилий не хватало, чтобы стать незаменимой. Я знала: случись что со мной сегодня, завтра на моем месте будет точно такая же смазливая дура, которая точно так же будет вести ту же самую программу. Просто на мое место продюсер поставит кого-то другого и все. Ничего не изменится. Моего отсутствия никто не заметит. У меня не было даже друга, которому я могла бы все это рассказать. Я знала: у успешных людей друзей не бывает. Если мне понадобился друг или подруга, следует срочно увольняться с работы. Потому, что, видя мое лицо на экране (даже если я скажу, что это самое лицо на экране стало моей пыткой), никто не станет испытывать ко мне дружеских чувств.

Когда я возвращалась домой одна, были только стены и потолок. Еще – телевизор, который зарос пылью. Это было единственной реальностью, которая существовала на самом деле. И я делала вид, что со всем этим мирюсь. Впрочем, я сама не была способна следить за быстрой сменой своих настроений. Я была одновременно и доброй, и злой, изводя всех окружающих своим невыносимым характером. Изводя буквально до жути. Сработаться со мной не мог никто. Изредка удушливая волна отчаяния захлестывала меня с головой и я думала, что больше не смогу выжить… Так было до каньона. Небольшие отголоски остались потом. Я изменилась, но еще не на много. Я имела шанс изменить свою жизнь, но все еще испытывала одиночество.

Одиночество – это какое-то потустороннее, лежащее в твоей постели существо, о котором ничего нельзя сказать. Иногда занят ая сторона кровати – еще большее одиночество от той пустоты, которую приносит наступившее утро. Утро с ярким обнажающим светом. Утро, раскрывающее шторы и душевные раны: чужое лицо на твоей подушке не имеет черт. Не человек. Не друг. Не любовник. Некто, не имеющий определения или звания. И когда пришло утро, я пошла к окну смотреть в слепое стекло, воспользоваться, как предлогом, светлеющим квадратом, чтобы начать тот разговор, который представлял для меня самую большую ценность. Разговор, ради которого я заняла вторую половину кровати, надеясь, что он больше не увидит моего лица.

– Я так рад, что между нами мир! Хотя, если честно, я и не открывал никаких военных действий. И не собирался их открывать. Это ты была в последнее время такая нервная, злая… Словно разом ополчилась на всех, а, главное, на меня.

Стекло отразило скрытую улыбку на моем лице. Интересно, он хоть представляет, что говорит? Как можно ополчиться на то, чего нет! Пустота – она и есть пустота, как бы не называла себя красивыми именами.

– Мне не хватало тебя! Ты даже не понимаешь, как ты мне нужна. Словно воздух… Я и не думал, что так сильно к тебе привязан. Но, знаешь, я даже рад, что это открыл. Теперь меня волнует любая мелочь, связанная с тобой. Я очень рад, что твоей сестре лучше и ее лечат хорошие врачи.

– Какой сестре?

– Вот видишь, ты настолько успокоилась, что почти забыла! Очень хорошо, что ты съездила к сестре и успокоилась!

Господи! Какое счастье, что он не видит моего лица. Но еще большее счастье, что в стандартном контракте между владельцем телеканала и сотрудником этого канала ничего не сказано о ближайших родственниках! И еще большее счастье, что продюсеру канала, одновременно владельцу и директору (прямо не должность у человека, а какая-то реклама: три в одном флаконе) ничего не положено знать о ближайших родственниках своих ведущих сотрудников, даже если их отношения давно вышли за рамки деловых.

Дело в том, что у меня никогда в жизни не было родной сестры! Скажу больше – у меня не было даже двоюродной или троюродной! Просто история с тяжело заболевшей сестрой была первой пришедшей мне в голову для того, чтобы взять срочный отпуск за свой счет на несколько дней и поехать в N.

Тогда, ворвавшись к нему в кабинет, я наплела что-то про огромную любовь к сестре и внезапную болезнь. А ровно через три часа, когда сочувствие моего любовника выразилось в том, что он обещал не высчитывать за пропущенные дни деньги, я сидела в вагоне поезда, катившего в N, думала, как стану разговаривать с Верой и на месте выяснять все обстоятельства, и даже не представляла, что я там найду…

– Да, конечно… я забыла, действительно… сестра почти здорова. С ней все хорошо… – Отличительной чертой, которую получаешь после длительной работы на телевидении, становится умение выдерживать свою лживую роль до конца. Какой бы ни была эта роль, ты все равно будешь держать ее до последнего и даже с улыбкой! Ведь от этой стойкости, направленной подчас на такую ерунду, зависит не только настоящее, но и будущее. От моей выносливости зависело еще больше – окончательный результат моего расследования, моей цели, к которой я должна была прийти. Поэтому, с самой любезной улыбкой изо всех, имеющихся в моем арсенале, я присела на краешек постели…

– Послушай, я хотела задать тебе один вопрос… Давно собиралась спросить, еще до отъезда к сестре. Только пообещай, что ты скажешь мне правду!

– Тебе скажу все, что угодно!

– Серьезно?

– Естественно! Почему ты все время во мне сомневаешься?

– Нет, тебе показалось… совсем недавно я слышала разговор и в этом разговоре упомянули очень интересную вещь… Скажи, что тебе говорит фамилия Горянский?

– Горянский? – от удивления от даже привстал, – депутат. Зачем он тебе? Пустое место, ноль.

– Это правда, что ты работаешь на него, что твой канал будет поддерживать Горянского на предстоящих выборах и ты даже собираешься продать ему часть акций телекомпании?

– Господи, какая чушь! Кто тебе сказал весь этот бред?! Впервые слышу такую нелепость! Мало того, что это возмутительная ложь, так еще и несусветная глупость! Кто тебе это сказал?

– Мне лично – никто. Просто я слышала разговор в кулуарах одной тусовки, болтали две журналистки. Знаешь, как бывает – бабские сплетни. А потом еще один человек упоминал, журналист из газеты… Сопиков его фамилия!

– Слышал я про Сопикова – дурак и подлец. Пустое место и вечный прихлебатель у тех, кто больше заплатит. Кроме того, он совершенно не владеет никакой информацией, просто не имеет доступа. Все, на что способны люди такого сорта – выдумать глупую, нелепую сплетню.

– Значит, ты считаешь, что это просто глупая сплетня?

– Совершенно идиотская! Я постараюсь тебе объяснить. Ты знаешь, с кем я в хороших отношениях? (назвал одну фамилию, очень известную и весомую в политических кругах). Этот человек имеет большое будущее и мой канал будет поддерживать его программу. Ты поняла, что я имею в виду?

– Вроде бы, да…

– Он в первом эшелоне власти. И здесь большие деньги. В смысле, с ним. Чего вдруг я должен рисковать всем ради шестерки, которая сегодня есть, а завтра – нет? Пойми, Горянский – политически бесполезная фигура. Пустое место, как я уже и сказал раньше! Ему никогда не выдвинуться в первый ряд и не сделать политическую карьеру. Да он и сам не хочет делать эту карьеру! Знаешь, какое у него прозвище? «Сельский депутат»! Потому, что он не умеет вести тонкую политическую игру и всегда держится несколько отстранено. Но человек он неплохой, следует отдать ему должное. Кроме того, всем известно, что Горянский – очень успешный бизнесмен. И в политику он пошел только для того, чтобы поддержать свой бизнес, получить дополнительные возможности, льготы. Возможно, изменить какую-то законодательную базу в свою пользу, повлиять экономически. То есть, Горянский – бизнесмен, а не политик. Он занят только своим бизнесом и на всем остальном фоне выглядит даже положительной фигурой в политическом плане, понимаешь? Он умный деловой мужик с железной хваткой, он понимает такие серьезные вещи касательно законов, налогов, бизнеса, какие любому краснобаю, делающему себе политическую рекламу разглагольствованиями с трибуны, просто не понять!

– Ты говоришь так, словно ему симпатизируешь!

– А Горянский действительно не вызывает у меня, как и у многих других, отрицательных эмоций! В первую очередь, он человек дела. А это всегда хорошо, в любой сфере, в том числе и в политике. Во вторую, он сумел занять очень интересную политическую позицию – нейтральную. Немногим это удается. Он не любит себя выпячивать. Не принимает участия в скандалах и не делает гадостей другим. Если человек, которого я буду поддерживать своим телеканалом, лидер по своей природе, то Горянский никогда не будет лидером. Он, скорее, купец. Знаешь, есть такая порода: купец – добряк. И это совсем не плохо. Я вообще считаю, что каждый должен заниматься своим делом. Вот он, к примеру, и занимается своим.

– Какой же у него бизнес?

– Очень крупный. У него металлообрабатывающий комбинат. Он занимается промышленным производством. Раньше, еще при Советском Союзе, это был крупный металлургический завод или сталелитейный, я в этом вообще не разбираюсь. После развала Союза завод повис мертвым грузом, половину оборудования растащили. А потом Горянский приватизировал это мертвое производство и за какой-то год поднял из руин до крупнейшего промышленного концерна так, что поразил даже коллег в разных странах, которые с ним активно сотрудничают. Некоторые называли его промышленным гением. Горянский, действительно, поднял производство буквально с нуля. Теперь это крупнейший комбинат, производственные, автосборочные, литейные цеха. Один цех у него, кажется, занимается какими-то художественными работами: художественным тонким литьем. Он создал несколько тысяч новых рабочих мест. А, главное, его предприятие не только не убыточное, а очень прибыльное. Кажется, он даже запатентовал несколько изобретений. Точно не могу сказать, каких, я в этом не разбираюсь, но он изобрел что-то типа нового метода сварки металла и еще какие-то новые сплавы. Вроде новые виды металла, которые не режутся, не плавятся, не колются, прочней стали и более гибкие, чем металлопластик. Может, я что-то не так объяснил, но суть вроде верна. Короче – все производство Горянского связано с работами по металлу.

– Может, и с продажей металла за рубеж?

– С какой продажей? Наоборот, ему ввозят металл тоннами, как сырье, а он чего-то там из него изготавливает. Если серьезно, то я не думаю, что он замешан в такой торговле. Может, что-то незаконное и есть, но не громкое, и не очень криминальное. Помню, были разговоры о приватизации крупнейшего завода – о том, что Горянский сделал это незаконно, хапнул лакомый кусочек буквально за бесценок. Но дальше разговоров в кулуарах дело не шло. Ты же знаешь людей – все любят посплетничать. Люди любят судачить о тех, кто имеет деньги и чего-то добился в жизни.

– Значит, ты не допускаешь мысли, что Горянский связан с криминалом?

– Нет, конечно. Не тот тип. Я уверен, что он не связан. Денег, кстати, у него не так много, чтобы их количество имело явный криминальный оттенок. Нет, он просто хитрющий работяга, который быстро заработал капиталец и пролез наверх. Я даже допускаю мысль, что он незаконно захватил этот завод. Но верх, на который он забрался, для него – потолок. Дальше он все равно не пролезет никогда, да он и сам не хочет лезть дальше. Поэтому, никто не относится к нему серьезно. Так что подозрение в том, что я буду рисковать деньгами и положением, чтобы поддерживать ничем не примечательную личность, а потом ничего не получить взамен – просто смешно!

– А знаешь, я почему-то так и подумала, когда услышала…

– Наверное, потому, что ты – умная и разбираешься кое в чем.

– Ну, я почти не знаю твоих дел.

– А хочешь узнать больше?

– Нет. Мне достаточно того места, где я нахожусь.

– Есть вероятность, что однажды оно станет выше.

– Каким образом?

– Если в один прекрасный день я почувствую, что не могу без тебя жить!

Принято восхищаться внешним результатом роли. Но мало кто знает, каково оно – выдержать эту роль. Иногда бывают такие моменты, что не нужно и никаких результатов… Мне действительно было сложно сдержаться, чтобы не раскрыть рот и не сказать все, что я о нем думаю. То есть – не думаю и не хочу думать. К примеру, о том, что он навсегда останется для меня пустотой. И никогда не станет, так как никогда и не был, чем-то большим. Поэтому я спросила о единственном, что было самым важным, о том единственном, что имело для меня смысл.

– Где находится предприятие Горянского?

– Как, разве я об этом не сказал? В уездном городке N, в горах.