Текст книги "Флер Д’Оранж: Сердце Замка"

– Я просмотрела документы. К сожалению, это были всего лишь копии, без печати, но подписи виднелись на них довольно отчетливо. Это было гораздо больше, чем я могла ожидать.

– Вы мне еще что-то поручите?

– Нет, к сожалению. Ты сделала больше, чем достаточно.

– Я протянула девчонке 50 долларов вместо обещанных тридцати и мы расстались, весьма довольные друг другом.

10

Миловидное лицо молодой женщины казалось совсем белым. Она так и не пригласила меня войти. Человек, плохо знающий людскую природу, принял бы все это за равнодушие. Но я неплохо разбиралась в людях. И я поклялась бы на чем угодно, что все эти признаки, вместе взятые – все, что угодно, но только не равнодушие. Скорей, тревога, опустошенность, страх… Под белой маской лица женщины были скрыты тысячи очень глубоких эмоций! Эмоций, которые (и для этого требовалась недюжинная сила воли) она не выставляла напоказ.

В моем сознании я воображала ее прямой противоположностью той, что сейчас видела. На самом деле Вера Алексеева оказалась милой, очень привлекательной молодой женщиной, шатенкой небольшого роста, с пушистой копной коротко стриженых волос и огромными голубыми глазами, все время сохранявшими печальное выражение. Ее миниатюрная хрупкая фигурка была завернута в бесформенные темные тряпки (старье, которое почему-то принято носить в сельской местности), но это совершенно ее не портило.

– Мне кажется, наш разговор закончен, – в ее голосе с самого начала прозвучали твердые нотки.

– Нет, не закончен! И он не будет закончен, даже если вы закроете передо мной дверь! Впрочем, вы этого не сделаете.

– Почему не сделаю?

– Потому, что вы не верите в то, что ваш муж мило живет в Греции или в Германии, или где там еще…

– Женщина тяжело вздохнула, прислонилась к стене, но дверь все-таки не захлопнула.

– Зачем вам все это? Зачем вам вся эта грязь?

– Я уже говорила, кажется, несколько раз, что…

– Я поняла. Я выучила наизусть почти все, что вы мне сказали. Ваша история – страшная даже для тех, кто не связан с этим лично.

– Нет, не моя. Это не моя история, а ваша.

– У меня уже ничего нет.

– Даже веры в справедливость?

– Какую справедливость? Вы что, смеетесь надо мной? Виктор мертв!

– И вы не хотите, чтобы его убийцы понесли наказание?

– Не смешите меня! Я – простая женщина, у меня двое маленьких детей. И я понимаю только одну справедливость – вырастить моих детей. Теперь мне придется делать это самостоятельно. И рисковать их жизнью я не буду.

– Значит, вам угрожали?

– Я с самого начала была против! Я все поняла сразу, когда Виктор стал задерживаться на работе, все время нервничать, вздрагивать от малейшего шума… А потом привел в дом этого иностранца… Он совершенно не посчитался ни со мной, ни с детьми! И что произошло? Что хорошего вышло из поиска справедливости, которым занялся Виктор? Что он получил за свои принципы? Виктор мертв! Иностранец мертв! Дальше что? Моя очередь? Да, я плевать на все это хочу! Я и Вите с самого начала говорила – сделай все так, как они хотят, выполни их требования! А он умничал что-то о совести, о гражданском долге… Потом этого иностранца вислоухого притащил…

– Откуда вы знаете, что иностранец мертв?

– Мне сказали.

– Кто вам сказал?

– Какая разница!

– Я и так знаю, без вашего ответа. Вам сказали те люди, которые запугали своими угрозами! Те самые, кто убил и Виктора, и Поля Вердена!

– А если и так? Вы думаете, что я стану рисковать своими детьми? Я не Виктор! И у меня нет гражданского долга! Виктору было наплевать на детей, мне нет!

– А я вас ни о чем особенном и не прошу. Я не прошу от вас никаких публичных выступлений. Просто расскажите мне в двух словах все то, что вы знаете.

– И не подумаю! Уходите!

– Вера, вы читали газеты? Вам приятно, что в газетах грязно смакуют то, как директор известного музея сбежал за границу, бросив семью?

– Читала… В одной из газет писали, что Виктор сбежал со своей любовницей. Еще где-то поливали грязью его секретаршу… На самом деле его секретарше 55 лет, весь поселок ее знает. Она работала с Витей еще в школе, а потом он пригласил ее в музей. К сожалению, мне не удалось ее увидеть после исчезновения Виктора. Могу себе представить, как она плакала, если прочитала такое о себе в газетах. А что касается любовницы… Тем, кто знает Витю, кто знает, как мы жили с ним, подобное смешно даже предположить. Он был замечательным мужем. И у него никогда не было любовницы! И вообще, я не хочу обо всей этой чуши даже говорить! Неужели вы не понимаете, как мне больно? Неужели так трудно понять?!

– Вы хотите сказать, что все люди в поселке знают, что Виктор не сбежал заграницу? Что он мертв, его убили?

– Понимайте, как хотите!

– Я могу доказать, что Виктора убили.

– Ничего вы не можете! И никто не может! Вы никогда не сможете доказать главное – что труп бомжа с отрезанной головой и Виктор идентичны!

– А вы бы помогли мне это доказать?

– При чем тут я?

– У меня создалось впечатление, что автор письма не считает вас такой неосведомленной!

– Я прекрасно знаю, кто автор письма!

– Что?

– Но вам этого не скажу! Да, я знаю, кто написал это письмо, и зачем. Но он просчитался. Мне уже все равно!

– Он?

– Он, она – какая разница? Это все глупость! Все это бессмысленно!

– Вы не правы!

– Я прекрасно понимаю, чего вы добиваетесь! Вы добиваетесь престижной высокооплачиваемой работы, которую хотите получить любой ценой потому, что дешевка на телевидении вас не устраивает. Но почему вы решили, что я позволю вам получить эту работу через трупы моих детей?

– Вера! О Господи!

– Убирайтесь! Разговор окончен!

Мне ничего не оставалось, как уйти. И я ушла, миновав маленький огород (он же сад), закрыв на щеколду калитку. Дом семьи Алексеевых не поражал роскошью. О нем можно было сказать даже больше – владелец такого дома вряд ли имел средства на длительное пребывание заграницей. Хотя… Все может быть. Я сама знавала новых русских, которые ходили в старых рваных костюмах. Домик был бедный. Он ничем не отличался от домиков соседей, строения которых тоже были бедны. Покосившийся, одноэтажный, побеленный дешевой посеревшей известкой… Внезапно меня поразила одна вещь (вернее, я задумалась об этом, когда шла через огород).

Я пришла в шесть часов вечера. Еще было светло. Я знала, что у Веры Алексеевой двое детей – две маленькие дочери. А в шесть вечера дети обычно еще не спят. Кроме того, стоит прекрасный летний вечер. Почему же дом Алексеевой так тих и пуст? Почему не слышно детских голосов? Почему дети не играют во дворе? Дом Веры Алексеевой производил впечатление какой-то мрачной заброшенности… Как же все это странно…

Проверяя свои подозрения, я завернула за угол и пошла по другой улице, стараясь разглядеть дом Алексеевой с обратной стороны (то есть, с тыла). Сквозь буйную зелень соседского сада я разглядела сероватую стену ее дома и одно окно. Окно блестело черными провалами стекол без признаков занавесок или цветов. И было совсем не похоже, что именно в этот день Вера сняла занавески постирать. Окно выглядело так, словно на нем давным-давно не было никаких занавесок… Нет. Все это не так. Здесь что-то другое. Очевидно, она собралась бежать. Поэтому в доме и нет детей. Я застала ее случайно. Она не могла знать о моем приезде. В гостинице я записалась под чужим именем, а лишняя купюра заменила проверку моих документов. Другая прическа и темные очки дополнили картину. Меня невозможно было узнать! Да, но… Новая мысль поразила меня настолько, что я остановилась. Не знала о моем приезде, как же! Какая глупость! Новый человек приезжает в небольшой поселок, останавливается в единственной приличной гостинице, отправляется не в музей, не в лес, не в горы, а просто бродит по поселку и об этом не становится известно? В маленьком поселке, где нет никаких развлечений? Где единственное развлечение – приезжие?

Зная автора письма, Вера наверняка знала и то, кому именно он отправил письмо. И когда появилась приезжая женщина в гордом одиночестве, она моментально догадалась – кто я такая и зачем приехала в поселок. Поэтому, когда я проспала утром, потом гуляла по поселку и теряла время, она основательно подготовила свое бегство. Следовательно, она бежит и от бандитов, и от меня. Но тут получается логическая неувязка. Если Вера решила бежать от меня, зачем она все-таки со мной встретилась? Почему не исчезла еще утром? Стоп! Я поняла! Ответ только один. Она специально устроила встречу со мной, специально сыграла весь этот спектакль! Ведь, если хорошо вдуматься, то как произошла наша встреча? Вера Алексеева не впустила меня в дом. Она разговаривала, стоя на пороге, все время выходя вперед, то есть, во двор. Говорила она очень громко, с явными металлическими нотками. Следовательно, если кто-то наблюдал за домом, то не мог не слышать наш разговор во всех подробностях. Значит, она намеренно демонстрировала бандитам, что не собирается вступать со мной в переговоры. Все это Вера Алексеева делала специально.

Умозаключение мое было верным, но выводы из него напрашивались неутешительные. Во-первых, бандиты здесь, совсем рядом. Во-вторых, они знают о моем активном участии в этом деле. А в-третьих, мне необходимо любой ценой увидеться с Верой тайно, без свидетелей. Тут мне в голову пришла мысль, которая понравилась сразу, без долгих размышлений. Решив, что буду действовать только так, я стала обдумывать все детали по дороге в гостиницу.

План мой был очень прост. Ночью тайно пробраться в дом Веры и попытаться вызвать ее на откровенный разговор, о котором никто не узнает. Очень простой план. Я не сомневалась, что все у меня получится. Я приехала в N без машины. Да и торчать на проселочной дороге прямо перед домом смешно! Здесь не город. Здесь единственная машина на дороге – повод для сплетен на неделю. Впервые я обрадовалась разумной мысли, которая заставила меня запереть машину в городе, в гараже. Правду сказать, я стала жалеть об этом, как только уселась в поезд. Итак, первая часть моего плана состояла в том, чтобы незаметно выбраться из гостиницы. Я подозревала, что за мной следят. И хотя следом откровенно и нагло никто не шел, сомневаться в том, что на меня обратили внимание, было глупо.

Гостиница, в которой я остановилась, представляла собой приличную турбазу летнего типа с удобствами в номере, длинным мрачноватым коридором, но сама комната со светлыми обоями, кондиционером и мягкой мебелью была достаточно уютной. К счастью, моя комната была на первом этаже с внешней, фасадной стороны здания. Окна выходили на улицу, а не во двор. Включив яркий свет, я раскрыла шторы, чтобы комната хорошо просматривалась снаружи. Демонстративно переоделась в халат и включила душ. Затем, выключив свет и не закрыв шторы, улеглась в постель. Дальше все было так, как я задумала. Я выждала примерно час. Потом скатилась с кровати на пол, почти ползком добралась до противоположной стены, на которой находилось окно и там, стараясь двигаться бесшумно, переоделась в заранее приготовленные вещи: черные брюки, черный джемпер с высоким воротом и длинным рукавом, и даже повязала голову, чтобы скрыть светлые волосы черным платком. Потом вернулась к кровати и из нескольких полотенец соорудила что-то типа «куклы», напоминающей по форме человеческое тело. Открыла створку окна и, снова стараясь двигаться бесшумно, выпрыгнула наружу.

Ночь была очень теплая и темная. Небо затянули тучи. К счастью, за ними спряталась луна. Где-то вдалеке глухо лаяла собака, гремя цепью. Собачий лай и стрекотание кузнечиков – эти звуки громко разносились вокруг. Возле здания турбазы никого не было. Входная дверь неподалеку от моего окна была плотно заперта. Вокруг ни души. Маршрут своего движения я запомнила еще днем. Я уверенно пошла в правильную сторону, стараясь держаться поближе к заборам. Вот и нужный мне дом. Огород выглядел абсолютно пустым и тихим. Я знала, что у Веры нет собаки, поэтому легко перемахнула через деревянную ограду и шлепнулась на мягкую землю. Ничего ж себе приключение… Ночью в какой-то глухой деревне забираюсь в чужой дом, как вор… Посмотрел бы кто-то на меня со стороны! Господи милосердный! Не поймешь, что и делать – радоваться собственной сообразительности или с утра проситься в свободную палату ближайшего сумасшедшего дома. Вздохнув (и с этим вздохом отбросив все свои соображения и сомнения) я пригнулась и крадучись пошла к своей цели.

Все окна дома были темны, а дверь, разумеется, заперта. Я стала обходить дом. Мне повезло сразу же, как только я завернула за угол. Очевидно, это было окно кухни. Разбухшая от дождей и снега рама закрывалась плохо, образуя широкую щель. Мне ничего не стоило легонько придавить эту щель, чтобы открыть раму наружу. Я просунула пальцы в отверстие, надавила изо всех сил… Рама крякнула и подалась вперед. Мне повезло еще раз – вторая рама, которая была сразу за поломанной, оказалась не запертой на задвижку. Еще одно резкое движение и окно было открыто. А, главное, все прошло почти беззвучно! Я делала успехи на новом поприще! Пробралась внутрь, поблагодарив всех богов за то, что мои действия происходят в глухой деревне (где дома не ставят на сигнализацию), а не в городе. В городе я рисковала бы напороться на охрану, а это уже грозило уголовной статьей.

Я представила себе броские газетные заголовки и легко спрыгнула в темную комнату, действительно оказавшуюся кухней. Свет вспыхнул сразу же – ослепляюще яркий, сразу из всех углов и щелей (так в припадке паники показалось мне). Когда, немного приоткрыв глаза (в первое мгновение я закрыла их ладонью), смогла сориентироваться в окружающей обстановке, то увидела, что на пороге стоит Вера Алексеева с пистолетом в руке.

12

Камни попадались среди цветов. Словно маленькие островки, отколовшиеся от больших придорожных камней. Я не чувствовала боли, оставляя в размазанной цветочной жиже острые отпечатки вдавленных в землю локтей, перетаскивая то, что осталось от моего тела. Я смотрела на все происходящее со мной со странным равнодушием, если еще умела смотреть… Изображение представало в виде осколочных образов, как картинки в калейдоскопе. Какая-то бесконечная пустота, скатывающаяся сверху в кровоточащие обрывки, в десна, где остался от зубов только след, и где пустые места выбитых зубов были маленькой, невидимой смертью. Время шло по замедленной плоскости. Оборачиваясь, следом за собой я видела длинный, подсыхающий кровавый след, разделяющий цветы и землю. Гарь горящей машины приближалась к неровной линии моих шагов, которые больше не были шагами – только кровавой, тянущейся следом за мной, тенью… Я с трудом ворочала распухшим языком, пытаясь избавиться от слипшихся сгустков крови, мешающих открыть рот. Языком я пыталась определить, какие зубы выбиты. Постепенно боль внутри полости рта становилась все меньше и меньше, словно я почти сжилась с ней, приняла в себя как должное, примирила с ней свою душу. Нужно было крикнуть, чтобы там, в горящей машине, он услышал мой голос и понял, что я жива. Если только жив сам… Если только что-то долетит сквозь догорающий металлический гроб, отнявший человеческую жизнь. Возможно, самую бесценную человеческую жизнь для меня на целой замолчавшей планете.

Мысль о том, что я должна его позвать, была словно остановка на пути. Я застыла в месиве земли и цветов с отчаянием внутри разбитого мозга: я хотела кричать, я знала, что смогу кричать, но я не помнила его имя! Я не помнила, как его зовут! Разумеется, он говорил мне, там, в прошлом. Стертые черты и звуки наплывали сплошной пеленой, сводящей с ума… Но все, что я помнила, были только руки с мелкими бисеринками пота, руки, сжавшие руль… Это было самым последним, что я успела запомнить. Впрочем, я знала: вероятности, что он жив, нет. Я помнила, что он остался там, в горящей машине, а значит… Небо было синим и дарило прохладу, маня за собой. Я ползла к машине, ползла из последних сил, пытаясь подобраться поближе.

Остов машины догорел. С черного металла слезла краска, там почти не осталось стекла. Все стекло с избытком хранили в себе мои руки. Я не помнила его имени. Я не помнила его лица. Я не помнила времени, которое мы провели вместе. Я помнила только одно: жив он или мертв, я не позволю ему сгореть за мои грехи. Я вытащу его, даже если мне суждено погибнуть вместе с ним здесь, в каньоне, куда я стремилась.

С левой стороны обгоревшего остова машины бесформенной массой чернело нечто. Я усиленно ползла вперед, обдирая о камни обнаженные сухожилия разломанного бедра. Я спешила, чтобы отмахнуться от боли. Очевидно, именно этот момент приходил в мои сны, накатываясь какой-то особой волной: застывшая картина дикой и страшной пустоты. Дело было даже не в пришедшей опять боли. Это было самым первым, что я поняла, уткнувшись всем телом, своими переломанными, больными коленями в мягкую груду, не доползя до горящего форда, что-то почувствовав на пути. Я остановилась, чтобы понять: то, что ищу – это человек без лица, который лежит на земле. Рядом с этой истиной соседствовало только ощущение вновь появившейся боли.

Стеклом были нафаршированы мои ладони. И сколько я не пыталась, не смогла его приподнять, даже плюнув на боль, на собственные руки. Он лежал совсем рядом с горящим остовом машины. Он лежал спиной на камнях, широко раскинув в стороны руки, совсем целые, выделяющиеся на остальном фоне ярким белым пятном. Левая его нога была согнута в бедре (я поняла, увидев ее неестественное положение, что нога сломана). Правая по колено застряла в искореженной груде металлических горящих машинных костей. Там, возле колена, где железо соприкасалось с ногой, кожа и брюки были обуглены. Чудовищные подпалины на человеческой коже были знаком того, что он не успел уйти до конца. Очевидно, он просто вывалился. Выполз? Упал случайно? Или падал вместе с машиной? Я смогла бы ответить на этот вопрос, если б точно знала, что с нами произошло.

Машина почти догорела. Огня вблизи я не видела. Только отвратительная вонь и черные клочья густого дыма, продолжавшие уходить в небо из тлеющих, посмертных руин. Я обернулась. Обрыв был далеко. Был еще дальше дороги. Я не знала, откуда у меня взялись силы столько проползти. Тем не менее, это был вполне приличный отрезок – от машины до обрыва. Каким образом я могла оказаться так далеко? Только падая. Только если я упала из машины, которая летела в глубину каньона на большой скорости. Только если во время падения он вытолкнул меня из машины.

Я подползла ближе, не думая о том, сколько уйдет на это сил. Уткнулась ему в шею возле самого ворота рубашки, надеясь почувствовать теплоту кожи, которую не успела узнать. А раньше и не собиралась. Как печально и, наверное, глупо. Я не хотела чувствовать ничего. Просто лежать так, забывая, что есть боль, просто лежать, не думая ни о чем. Даже о том, что несмотря на погасший огонь, машина все-таки может взорваться в любую минуту. Я хорошо разбираюсь в машинах, чтобы это понять. Но мне хотелось совсем немного – маленького кусочка теплоты и спокойствия. Без боли, без мыслей. Особенно, мыслей о том, что человек, застрявший в этой проклятой машине – человек без лица. Я сумела разглядеть это.

В определенный момент, когда боль и желание спокойной тишины вдруг уступили место чему-то другому, я прекрасно поняла то, что на самом деле не было иллюзией. Наверное, этому способствовал каньон. Та безумная, давящая тишина, влившаяся в пустые машинные окна. Я готова была видеть, я готова была к тому, что мои глаза ясно и отчетливо увидят его лицо… Но все-таки внутренности вывернулись уничтожающей тошнотой. Его лицо выглядело так, словно камни забрали его облик.

Я смотрела на то, что осталось вместо его лица: распластанный вдоль земли кровоточащий бесформенный блин с синими жилами и свисающими, как ошметки, обгоревшими кусками кожи. Огромный распухший волдырь, где моя тошнота заново открыла мешанину красок (синего, красного и черного). Обезображенный кошмар, где мясо отставало от костей, обожженное невыносимейшей на земле болью… У него не было лица и волосы выгорели почти все, оставляя продолжение чудовищного волдыря обнаженным обугленным скальпом с синими венами и засохшей кровью там, где должны были быть его волосы.

Взрыв пришелся в центр его лица. На груди и шее от огня лопнула кожа. Он горел. Горел в машине, весь превращенный в огромный вздувшийся волдырь. Я никогда так близко не ощущала запах горелой кожи. Все внутри меня выворачивалось, подступая к глазам. Я еще смогла отползти, чтобы вырвать подальше от него какой-то зеленоватой отвратительной слизью, в которой попадались куски засохшей крови. Потом я некоторое время пыталась прийти в себя, вытирая рот о белые цветы, росшие в таком непомерном избытке на дне каньона. После рвоты мне стало легче и я смогла ползти дальше. Спазмы прошли, приучив меня воспринимать запах, как нечто должное. Я прекратила обращать внимание на его лицо и на остов машины. Я хотела узнать одно: есть ли в том, что осталось от его тела, хоть какие-то признаки жизни. Именно в тот момент я почувствовала свои руки с обреченностью, что буду всегда их ощущать такой болью… Всегда. Изрезанные стеклом, заскорузлые от крови ладони. Я ухватилась ими за то, что осталось от его рубашки, загоняя глубоко в свои раны стекло. Из них сразу же брызнули свежие струйки крови.

Он не поддавался. Сдвинуть его с места я не смогла. Обгорелым остовом машины прищемило его ногу. Я подползла еще ближе. Из глубины раскаленной машины на меня дохнуло страшным жаром. Его кость застряла между расплющенным сидением и дверцей. Я схватилась рукой прямо за металл. Резкой вспышкой что-то рвануло в глазах, заглушая в моем сознании остатки собственного крика Я очнулась. На руке, которой я схватила раскаленный металл, лопнула кожа. В этом было одно преимущество: из ладони выпало все стекло, но, несмотря на это, двинуть рукой я уже не могла, да и смотреть на подобие его лица, тоже уже не могла. Тем единственным, что я сумела в себе спасти, была способность абсолютно не воспринимать боль.

Я стала смотреть по сторонам в поисках чего-то тяжелого, чем можно вытащить его ногу из тисков. Мне повезло. В некотором отдалении я рассмотрела остатки расщепленного бревна. Научившись лавировать сломанным бедром, я уже могла передвигаться достаточно бодро. К лопнувшему остатку моей ладони присохли белые цветочные лепестки, но снять их оттуда у меня не было силы воли. Это была деревянная палка, вполне легкая для того, чтобы я могла потащить ее за собой. Я обхватила палку подмышкой, грудью, всем телом, ртом и так в обнимочку стала перекатываться с ней, вгоняя в живые остатки тела свежие зазубренные занозы. Я действовала палкой, как рычагом, вставив в маленькое отверстие между сидением и захлопнувшейся дверцей. Нескольких усилий мне хватило на то, чтобы внутри что-то щелкнуло и сквозь полуоткрывшуюся дверь вывалился обгоревший черный обрубок. Освободив его ногу, я стала его тащить, вцепившись содранными ногтями в целые куски его кожи.

В стороне коптил форд. Мы лежали в самом центре каньона. Больше у меня не было сил. Я лежала, уткнувшись лицом в его живот, совершенно не чувствуя никаких признаков жизни. Может быть, он давным-давно прекратил дышать. Может, уже не дышала и я… Я не знаю, что это было. Помню только широко раскрытые собственные глаза, рассматривающие сердце замка из самой его глубины.

Я уже была в N, но в каньоне оказалась впервые. Я действительно видела это зрелище в первый раз. Я закрыла лицо руками, заслоняясь от яркого солнца. У меня была какая-то странная привычка – закрывать лицо в самый неподходящий момент. Точно также я поступила в свой первый приезд в N, заслоняясь от пистолета Веры. Я вспомнила отчетливо ту минуту… Вспомнила охвативший меня страх.

Пистолет в руке Веры напоминал маленькую блестящую игрушку. Только почему-то от вида этой игрушки появился ледяной ком в желудке. Точка дула, похожая на тусклую пуговицу. Эта пуговица уставилась прямо мне в лицо.

– Не двигаться! – голос Веры прозвучал резко, так, как звучал во время нашей встречи, но мне стало плохо не от этого голоса (я почти не обратила на него внимания), а от мысли, что вот так запросто она может меня застрелить и на этом закончится все, и я погибну так нелепо и глупо, что рассказы о моей смерти будут вызывать только смех. Вера может меня застрелить. Она действительно может так сделать и будет совершенно права, ведь я тайком забралась в ее дом. Наверное, если она найдет ловкого адвоката, ее оправдают. А услуги этого ловкого адвоката ей с радостью оплатит мой бывший любовник, разумеется в рекламных целях, чтобы лишний раз пропиарить телеканал.

Не двигаясь, я смотрела на Веру, вместе с обледенением чувствуя какое-то странное равнодушие, настолько предательское и глупое, что мне даже захотелось попросить Веру поскорее стрелять. Теперь она выглядела совсем по-другому. Джинсы, куртка-ветровка, глухо застегнутая на змейку, кроссовки. Она была одета так, словно собиралась в дальнюю дорогу, и мое вторжение застигло ее буквально на пороге. А может, это и было так. Ее бледное лицо было застывшим, но глаза метали молнии. Мне даже показалось, что она меня не узнает. Вера замешкалась. Очевидно, как и я, она попала в нелепую и тяжелую ситуацию. Вера явно не знала, как должна поступить. Стрелять? Не стрелять? Секунды шли… Если б на моем месте была профессиональная бандитка, Вера давным-давно распрощалась бы с жизнью. Но ее замешательства мне хватило, чтобы прийти в себя. Быстро подняв руку, я сорвала с головы платок. Лицо Веры мгновенно расслабилось и, громко выдохнув: «О, Господи!», – она опустила пистолет вниз. Я поняла, что пули предназначались не мне и это немного меня успокоило.

– Вы… Снова вы, – голос ее предательски дрожал и было понятно, что она перенервничала не меньше меня.

– Вера, я прошу прощения за то, что я так вторглась в ваш дом… Я не хотела ничего плохого. Просто поговорить еще один раз.

– Как вы меня напугали!

– Да, наверное. Но у меня не было выбора. Я сразу поняла, что за вами следят.

– Господи… – внезапно Вера опустилась на какой-то стул, – Да ты хоть понимаешь, что я могла тебя застрелить?! Застрелить и сесть в тюрьму из-за наглой дуры, которая везде сует свой длинный нос? Я уже почти собралась стрелять! Я хотела начать стрелять в темноту, не включая свет, но потом какое-то шестое чувство подсказало все-таки щелкнуть выключателем и посмотреть, кто влез в окно! Какое счастье, что я включила свет! Ты хоть понимаешь, что ты натворила?! Ты перепугала меня до смерти! Я думала, что умру на месте, когда услышала шум!

– Мне очень жаль…

– Засунь свои сожаления знаешь куда?! Ты – психопатка! Чертова психопатка! И я не лучше! Какого я вообще взяла этот пистолет?!

– Кто дал тебе пистолет, Вера?

– Один человек. Близкий мне человек. Для защиты. Сказал, что так я буду чувствовать себя в большей безопасности. Как ты узнала, что за мною следят? Ты их видела?

– Нет, я их не видела. Поняла из нашего разговора. Ты говорила слишком громко, слишком демонстративно, к тому же, не пригласила меня в дом. И тогда я поняла, что ты словно показываешь кому-то нашу встречу.

– Твоя правда. Они предупредили меня, что ты сюда приедешь. Сказали, как я должна с тобой говорить. Сказали, что убьют меня и детей, если я что-то сделаю не так, например, если соглашусь с тобой разговаривать о Викторе. Поэтому я так тебя и встретила. У меня не было другого выхода.

– Вера, где дети?

– В безопасном месте. Мне удалось их вывезти. Сама я тоже собираюсь бежать. Видишь, дом заброшен? Я бегу! Они не препятствуют мне в этом. Наоборот, поощряют мой отъезд. Бежать куда угодно, главное – быстро и подальше от всего этого. Оставаться здесь – слишком большой риск. Я даже не продаю дом, просто его бросаю. Витя бы одобрил мой поступок. Если уж появилась ты, то ты и вмешивайся, а я не могу. Идем.

– Вера провела меня в комнату без мебели, но с оставшейся на полу ковровой дорожкой.

– Садись, – она легко села на пол и я последовала ее примеру, – свет включать не будем. Это ни к чему. Я должна выскользнуть отсюда до рассвета. До того, как станет светло. Они расслабились после нашего с тобой разговора. Теперь за мной уже не следят, я проверяла. Поэтому сейчас самое время их обмануть. Утром, когда увидят, что дом пуст, выслеживать меня будет уже поздно. Да они и не будут выслеживать. Какой в этом смысл, если я не буду ни с кем говорить и они прекрасно это знают?

– Где они? Здесь, в поселке?

– Они везде! Ты даже не представляешь, какие люди во всем этом замешаны! Просто страшно! Здесь в поселке – простые шестерки, исполнители. Верхушка не здесь. Иностранец, которого привозил Витя, кажется, разобрался, кто верхушка. За это его и убили. По автомобильным авариям они мастера. Однажды они убрали целую семью такой вот автомобильной аварией – муж, жена и ребенок… За то, что муж отказался работать на них. У Вити не было машины, поэтому они не смогли разыграть случайную гибель. Решили идти другим путем. Я так понимаю, что тебе удалось незаметно выскользнуть из гостиницы и добраться сюда? Значит, ты тоже до рассвета должна оказаться в своем номере. Ты пришла только для того, чтобы со мною поговорить?

– Да. Только для этого.

– Так вот, я буду говорить! Я расскажу тебе все, что знаю и даже назову имена. А потом навсегда исчезну и дальше будет твоя очередь. Дай мне слово, что ты не станешь меня искать.

– Даю слово.

– Хорошо. Тогда слушай.