Текст книги "Метромания"

Законы преисподней

Оставшись один внутри бетонного куба, Макс еще несколько минут не двигался с места. Стоял, будто приклеенный, вслушиваясь в звуки удаляющихся шагов Витька и Андрея. В какой-то момент мелькнула мысль: «Идиот, зачем я согласился?! Я же здесь сдохну!» Он уже готов был рвануть к лестнице, чтобы, карабкаясь по ржавым ступеням, догнать друзей, а догнав, сказать… Что именно скажет Милашкину и Шахову, Кривцов не придумал. Сработала самодисциплина, выкованная на тренировках и соревнованиях. «Без паники!» – скомандовал самому себе Макс и, закрыв глаза, досчитал до десяти. Дыхание выровнялось, сердце перестало скакать и забилось медленнее и ровнее.

– Вот так. Все в порядке, – вслух сказал Макс. – Я тренированный, здоровый мужик. Я знаю, куда идти. И там, куда иду, меня ждут.

Фонарик, купленный Андреем, был достаточно мощным и неплохо освещал дорогу. Кривцов старался идти размеренно. Пятьсот метров – это тысяча его шагов. Если пятьсот пятьдесят – тысяча сто. Пропустить лаз в бериевский тоннель, по словам Витька, невозможно: этот ход упирается прямо в него.

Где-то на седьмой сотне Макс вдруг понял, что именно кажется ему странным. Полное отсутствие каких-либо звуков, кроме шелеста его собственных шагов и шуршания куртки. Он остановился и замер, задержав дыхание. Определение «звенящая» к воцарившейся вокруг тишине совсем не подходило. Здесь она была тягучей, плотной и обволакивающей. Максу показалось, будто он находится внутри большого шара, стенки которого обладают полной звукоизоляцией.

И вполне возможно, где-то рядом капает вода, бегают крысы, даже ходят люди, но он их не слышит. Кривцов зачем-то пошарил лучом под ногами, затем посветил на потолок, задрал голову. Свод был абсолютно сухой, и с него свисали толстые, будто сплетенные из деревенской шерстяной нитки тенета. Вдруг захотелось спать. Нестерпимо. Глаза стали закрываться сами собой. Макс тряхнул головой, отгоняя внезапно навалившийся сон, проворчал:

– Этого еще не хватало! – И почти побежал вперед.

Лаз он увидел метров за десять. Луч фонаря выхватил овальное отверстие, которое поначалу показалось Кривцову слишком узким. Но, подойдя ближе, он понял, что сможет в него пролезть, если снимет рюкзак и будет толкать его впереди себя.

Бериевский тоннель встретил Кривцова… звуками капели. После глухой, мертвой тишины хода с Патриарших какофония срывавшихся с потолка капель показалась ему оглушительной. Слушая эту так похожую на земную музыку, Макс почувствовал, что давивший его страх слегка расжал свой железный кулак.

– Ну вот, а ты боялась! – прошептал Кривцов. – Еще три раза по столько же – и Митрич с распростертыми объятиями.

Идти после сеанса аутотренинга стало легче. В какой-то момент он даже забыл, что должен считать шаги, а потому в районе Театральной площади (точнее, под ней) пропустил еле заметное ответвление тоннеля и прошел в сторону Лубянки еще метров двести. Но вскоре интуитивно понял, что отклонился от маршрута, вернулся, нашел нужный коридор… Продвинулся по нему на полкилометра. Остановился. Никто его не встречал. Макс достал карту, сверился. Все правильно, в данный момент он находится под Никольской улицей. Вдруг совсем рядом раздался шорох, и от стены отделилась фигура. Максим метнулся влево, больно ударился плечом. Незнакомец подал голос:

– Не боись, я от Митрича. Сам он приболел, да и расстояние немалое: пока добрался, руки бы по локоть стер.

Раздался мягкий щелчок, и Макса ослепил луч фонаря, который висел у незнакомца на груди.

– Спасибо, что встретили, – морщась от яркого света, поблагодарил Максим. И, стыдясь за свой испуг, постарался замаскировать неловкость: – А то бы я тут точно заблудился… Я Максим.

Кривцов протянул проводнику правую руку. Левой чуть приподнял фонарь, чтобы видеть лицо отряженного ему Митричем в проводники человека.

Тот ухмыльнулся, помедлил немного, но застывшую в воздухе руку все же пожал – слегка, будто делая одолжение или выполняя какой-то чужой, не практикуемый в его мире ритуал.

Кривцова от этой снисходительности передернуло, но он продолжил с приветливостью, уместной скорее при знакомстве в ресторанчике на Тверской или в фитнес-центре:

– Простите, я не расслышал, как вас зовут?

– А я тебе и не представился, – все с той же ухмылкой парировал незнакомец. – Давай шевели батонами. Нам еще километр пилить.

Проводник шел ходко, легко перепрыгивал встречавшиеся на пути колдобины и холмики, состоявшие из невесть откуда взявшегося окаменевшего от времени мусора. Максим едва за ним поспевал. Ноги в литых резиновых сапогах, которые оказались велики размера на три, ныли от усталости: при каждом шаге Кривцов инстинктивно поджимал пальцы, чтобы не дать обувке свалиться. Противно зудела вспотевшая под теплой курткой и увесистым рюкзаком спина. А потом Максим начал задыхаться.

То ли услышав, как он дышит, то ли потому, что и сам подустал, проводник сбавил ход, и следующие метров двести они передвигались с половинной скоростью. А потом и вовсе остановились. «Сусанин» полез в карман:

– Куришь?

Вообще-то, Максим не курил, так, изредка баловался в компании, делая две-три затяжки, а сейчас еще в горле стоял ком и першило, будто туда насыпали соли. Но он кивнул, решив, что отказываться нельзя. Проводник протянул едва початую пачку «Кента» и, дождавшись, когда арьергард возьмет сигарету, чиркнул зажигалкой. Максим сделал затяжку и зашелся в безудержном кашле.

– Давай подержу. – Незнакомец протянул руку за зажженной сигаретой. – А ты того, что в рюкзаке булькает, хлебни. Водяра, что ли?

– Нет, вода. – Максим суетливо сбросил с плеч лямки, достал трехлитровую бутыль с водой, сделал три жадных глотка, протянул проводнику.

Тот помотал головой: спасибо, дескать, за угощение – и с легкой издевкой попытал:

– Тебя кто в дорогу-то собирал? Небось маманя?

– Нет. Сам.

– С водой тут проблем нет, – примирительно просветил новичка проводник. – Можно вообще на поверхность не выходить – от жажды не сдохнешь. Во всех бункерах – действующий водопровод: хоть пей, хоть ванну принимай, полно артезианских скважин, да еще и огромные запасы в чанах – между прочим, постоянно автоматически обновляющиеся. На худой конец можно и из крана в любом гальюне напиться. Она там, правда, ржавчиной отдает, но захочешь пить – пойдет за милую душу.

– А что, тут есть туалеты?

– Здесь конкретно нет. Но на перегонах между станциями через каждые пятьсот метров – гальюн. Про совсем новые участки, которые в последние десять лет пробили, точно не скажу – не на всех бывал, а на прежних – железно. Обязательная деталь была и при проектировании, и при строительстве. Люди ж при угрозе ядерного взрыва в метро должны были прятаться – не срать же им прямо на рельсы… Ну, чего, отдышался? Дальше нормально будет. Вентиляция как надо работает.

Через четверть часа они были на месте, или, как выразился проводник, у Митрича дома. Обитал безногий в небольшой пещере со сводчатым потолком, отгороженной от длинной и широкой галереи покоробившимися от влаги сколоченными фанерными щитами.

В похожей на келью освещенной яркой лампочкой каморке стояли топчан, стол, обшарпанное кресло без подлокотников и сооруженное из узких неструганых дощечек подобие этажерки для книг. Макс пробежал взглядом по корешкам: Достоевский, Лесков, Чехов, альбом с репродукциями «Шедевры Третьяковки», «Атлас автомобильных дорог России»…

Митрич лежал на топчане, укрывшись бурым одеялом с поперечной черной полосой. Точно такое, вспомнил Макс, было на лежанке у электрика метро Степана Петровича. Хозяин выпростал из-под одеяла руку и, чуть приподнявшись, протянул ее Кривцову:

– Извини, что сам не встретил, заболел вот некстати. В обед, когда с Виктором виделся, еще ничего себя чувствовал, а домой спустился – и расклеился.

Рука была горячая и сухая.

– У вас высокая температура, – озабоченно сдвинул брови к переносице Макс.

– А-а-а, да, мне же лейтенант говорил, что ты доктор, – хохотнул Митрич, но тут же зашелся долгим бьющим кашлем.

Откинулся на подушку он совсем обессилевшим: бескровные губы, крупные капли пота на лбу.

– Судя по всему, у вас не бронхит, а пневмония. – Макс подошел к топчану и присел на край. – Нужно серьезное лечение. Антибиотики, лучше в уколах.

– А ты доктор какой специальности? – В глазах Митрича мелькнула веселая искорка. – Ну, чего лечишь? Желудок там, сердце…

– Я стоматолог.

– Оно и видно. Ниже зубов, значит, в организм не спускаешься? Да ты не обижайся, это ж я так. Туберкулез у меня – вот тебе и весь диагноз.

– Но ведь и это сейчас лечится, даже в самых запущенных состояниях.

– Ну, это там у вас, в цивилизации, – боднул головой вверх Митрич и успокоил: – Ты не переживай, я поднимусь. Денька два-три отлежусь, таблетки поглотаю – и поднимусь. Это я простыл немного, вот чахотка голову и подняла. Вообще-то, она у меня тихая, с пониманием, особых хлопот не доставляет – так, точит легкие потихоньку, как моль сукно. Когда еще все-то сожрет. Ты вот что, парень, отдохни немного, перекуси. Вон там, на столе, у меня консервы, хлеб, колбаса, а потом тебя Колян к одному человеку проводит. Когда лейтенант мне про дело твое рассказал, я тут кое-кого порасспрашивал… Один из наших видел, кто девчонку на рельсы тащил. Больше того: он видел, кто еще это видел.

– Кто? – Макс подался вперед и судорожно вцепился пальцами в одеяло.

– Две тетки-дефектоскопщицы. Да он сам тебе все расскажет.

– А показания в милиции он согласится дать?

– А будут его показания силу-то иметь? Бомжа метровского, у которого ни паспорта, ни вообще какой другой удостоверяющей личность бумажки… Вот тетки – это да… Ну, все, устал я. Давай ешь, а потом – к Нерсессычу. Где на ночлег устроиться, сам решай. Хочешь, у Симоняна оставайся, хочешь – у Коляна, а хочешь – сюда возвращайся. Вон там, в углу, видишь, тюфячок скатан, внутри и одеяло с думкой есть. Только, когда уходить будешь, свет погаси. А то с утра горелой пластмассой пахло – должно, замыкает где-то. Проводку-то в наши квартиры Колян вел, а из него электрик… – Митрич сделал слабый взмах рукой. – У соседей, говорят, профессионал есть, но мы его просить не хотим. Мы тут не любим у других одалживаться…

Макс невольно втянул голову в плечи. Ему показалось, Митрич дает понять, что, прося Коляна его встретить и убеждая этого самого Нерсессыча поговорить, он отступил от своих правил. Отступил ради незнакомого, попавшего в неприятную ситуацию, но в целом вполне благополучного «хлыща с земли».

Гранта Нерсессыча Макс и Колян застали за работой. Старик сидел за большим столом, заваленным какими-то папками, блокнотами, и при свете яркой лампочки, вкрученной в цоколь настольной лампы без абажура, что-то строчил на верхнем листе хорошей бумаги для принтера. Рядом лежала стопка таких же – пока девственно чистых.

– Грант Нерсессович, вот, привел… Это знакомый Митрича, – уважительно обратился Колян к хозяину «кабинета».

Тот оторвался от рукописи и посмотрел на пришедших невидящим взглядом – он по-прежнему был там, в мире только что родившихся строчек. С седой взлохмаченной гривой, из-за которой голова казалась несоразмерно огромной на узких плечах, Нерсессыч походил на Эйнштейна со знаменитого фотопортрета.

– Что, простите? – Взгляд старика наконец обрел осмысленное выражение. – А-а-а, да-да, конечно. Проходите, устраивайтесь… Я в вашем распоряжении… Вот только… – И он не без сожаления поглядел на разложенные перед ним листки.

– Ну, я пойду? – обратился Колян к хозяину «кабинета» и, не дождавшись ответа и даже не взглянув на Макса, исчез в дверном проеме.

Грант Нерсессович поднял глаза от бумаг:

– Да-да, я был в ту ночь на перегоне между «Новослободской» и «Проспектом мира». Мне нужно было проверить одну информацию и рассмотреть хорошенько витражи в отреставрированном виде.

И вердикт мой таков: то, что сделано с «Новослободской», – это варварство! Взять хотя бы новое освещение и кричащую, щедрую, так сказать, позолоту! Станция проектировалась в виде грота или, если хотите, протестантского храма. Кстати, по одному из источников, материал для отделки «Новослободской» привозили из Латвии – разбирали витражи закрытых лютеранских соборов и отправляли в Москву… Да, по замыслу авторов это был храм! Отсюда и верхняя подсветка, создававшая иллюзию проникающих сквозь цветные стекла солнечных лучей. А сейчас! Это же какой-то кафе-шантан!

А сами витражи! Да, их следовало хорошенько отмыть, но зачем для этого было разбирать-то? Большая часть совсем в том не нуждалась. А если уж разобрали, то соберите обратно как следует, по-человечески, а не тяп-ляп, с зазорами. В незаделанные по уму стыки набилась пыль, отчего сейчас, спустя совсем немного времени после реставрации, они в худшем состоянии, чем были до нее!

От негодования у старика перехватило дыхание. Пришлось брать паузу. Короткую, на несколько секунд. Следующим объектом симоняновского гнева стали «жуткие новые» лампы с бьющим светом, которые армянин назвал световыми пушками.

– Какая таинственность, какой грот?! Помилуйте! – Грант Нерсессович театрально воздел руки к сводчатому потолку. – Я понимаю, тревожное время. Угроза терроризма, но… не до такой же степени! А что вы, молодой человек, скажете по поводу этих сине-красных стел, установленных посреди вестибюлей? Не так давно я побывал на своей любимой «Смоленской» Арбатско-Покровской линии. Так меня чуть удар не хватил. Стоит эта, извините за выражение, дура в самом центре… Я не знаю даже, с чем ее сравнить. Это все равно что посреди Грановитой палаты деревянный нужник соорудить. Убили же станцию этим чудовищем – неужто не понимают? Поставили бы где-нибудь в сторонке, так нет!

Нерсессыч так стукнул кулаком по столу, что лежавшие на краю стола папки попадали на пол.

Макс поднял их и положил обратно.

Старик этой маленькой услуги, кажется, даже не заметил.

– Вы знаете, – продолжил он уже без надрыва, – ведь многие из старых, построенных при Сталине станций имели своим прообразом какой-либо храм. И это удивительно! В условиях воинствующего атеизма, гонений не только на православную церковь, но и на религию вообще! Станция «Кропоткинская» – это маленькая копия древнеегипетского храма Амона в Карнаке, «Полянка» – соборный храм, в рисунке свода «Новокузнецкой» использованы темы римской гробницы Валериев. На некоторых станциях можно найти каббалистические знаки, руны и даже аяты. Знаете, что такое аяты? В переводе с арабского – «знак, чудо, знамение». А по сути – краткие фразы из Корана, написанные причудливой вязью куфического письма. Я сфотографировал несколько образцов, а потом нашел возможность передать снимки одному ученому-арабисту. И он мою версию подтвердил. Это действительно аяты!

Симонян встал из-за стола и, сконцентрировав блуждавший до сей поры неведомо где (должно быть, среди вызывавших в нем священный трепет аятов, рун и каббалистических знаков) взгляд на напрягшемся Максе, пытливо всмотрелся в лицо гостя. Кривцов постарался изобразить искренний интерес. Видимо, ему это удалось, потому что «лекцию» Симонян продолжил с прежним пылом:

– А какие материалы для оформления были использованы! Полудрагоценный камень тоннами шел. Сейчас реставраторы, бывает, с чем сталкиваются? С тем, что не знают, где взять материал для восстановления утраченных фрагментов. Потому что большую часть камня добывали в рудниках ГУЛАГа, в сверхсекретных лагерях. Да что там говорить?! Если разобраться, все старые станции – это храмы, только вместо икон там портреты полководцев, героев труда, собирательные образы советских людей, а на месте алтаря – бюсты вождей. Так, во всяком случае, раньше было. Сейчас многие из них опустели. Одних памятников и бюстов Сталина по подземным храмам полтора десятка стояло. А сейчас кто у нас остался из несвергнутых-то? Пожалуй, только Ленин. На «Комсомольской», на «Белорусской»-радиальной, в верхнем вестибюле «Театральной»… Ногин на «Китай-городе» пребывает пока. Из названия станции его имя сняли, а бюст остался. До последнего времени, пока на «Чистых прудах» второй выход долбить не начали, у торца Сергей Миронович Киров стоял. Я спрашивал у служащих, куда его свезли, – не знают. Но самую смелую шутку над советской атеистической идеологией архитекторы с художниками знаете, где сыграли? На «Октябрьской». Ведь в торце там настоящий алтарь сооружен. С царскими вратами, наверху которых, на каждой половинке, издали будто даже православный крест виден. Подойдешь ближе – ан нет, не крест, а сложное сооружение из перекладин, шара и пятиконечной звезды.

Несколько минут Симонян молчал, погрузившись в глубокое раздумье. Потом вздохнул и виновато посмотрел на Макса:

– Вы ж не за этим пришли… Простите старика. Меня как понесет…

– Да нет, что вы, мне очень интересно, – покривил душой Макс.

Еще вчера, встретив такого вот чудика, он с удовольствием поддержал бы беседу. Но сегодня ему было совсем не до оплакиваемых стариком красот.

– Ценю вашу тактичность, – склонил голову в полупоклоне Нерсессыч. – Так вот, в ночь со среды на четверг я, как уже сказал, обходил с ревизией две станции… Шел по тоннелю от «Новослободской» к «Проспекту мира». Этот перегон хоть и длинный, в два километра, но для пешехода легкий. А вот если идти от «Красных ворот» к «Комсомольской» – очень тяжело. Перегон-то всего ничего, километр, а падение уровня – тридцать метров. «Красные ворота» среди старых станций – одна из самых глубоких, а «Комсомольская» – так себе, среднего заложения. Пассажиры в поезде этого перепада не замечают, а если пешком… В общем, я уже почти достиг нижнего вестибюля «Проспекта мира»…

Когда до выхода из тоннеля осталось десятка два метров, Симонян вдруг услышал голоса. Женские. Присмотрелся – дефектоскопщицы. Да и кому еще быть в такой час! Остановились на путях и кого-то костерят. Грант Нерсессович прислонился спиной к стенке тоннеля и стал ждать, когда облаченные в оранжевые жилеты женщины двинутся дальше. Попадаться лишний раз на глаза сотрудницам подземки ему было без надобности. Испугаются еще или с расспросами пристанут. Милицию позовут. Через несколько минут Симонян услышал характерный шум: дефектоскопщицы покатили свою колымагу вперед.

– Я уже хотел было выбраться из своего укрытия, но вдруг звуки затихли. – Грант Нерсессович понизил голос, перейдя почти на шепот: – Только-только дефектоскопщины вошли с другой стороны в тоннель – и сразу мертвая тишина. Чего они опять тормознулись, не знаю. Может, в приборах какой сбой обнаружили, может, решили в туалет сходить. Я на платформу не вылезаю – жду, когда дефектоскопщицы подальше отойдут. Вдруг рядом, в нескольких метрах буквально, что-то тяжелое упало. Глаза скосил – какой-то тюк. Присмотрелся, а то не тюк – человек! Женщина. И тут же следом из воздуховода мужик вылезает. Грузно так на землю плюх! Слава богу, ночью в тоннеле освещение дежурное, слабое – непривычный к темноте человек в полметре руку свою не разглядит. Вот и этот боров меня не заметил, женщину под мышки взял и протащил внутрь тоннеля метров двадцать. Потом бегом обратно, да, видно, от страха воздуховод пропустил, мимо меня промчался, а потом и из тоннеля выскочил. Стоит, головой по сторонам вертит: понять не может, где находится. Сообразил – и назад. Опять мимо меня – и, кряхтя, в ход полез. Я подождал, пока дрожь в коленях уймется, – и к женщине этой. Мертвая она была – уже окоченеть успела.

– А вы хорошо этого человека рассмотрели? – Макс с надеждой посмотрел на Нерсессыча.

– Лица я вообще не расмотрел. Но телосложением – точно не вы…

– И на том спасибо, – усмехнулся Макс. И тут же из саркастической его улыбка стала просящей: – А вы в свидетели пойдете?

Нерсессыч тяжело вздохнул:

– Эх, молодой человек… Если бы милиция была на вашей стороне и искала сейчас доказательства вашей невиновности, тогда и мой бы рассказ был лыком в строку. А так… Да они меня и слушать не захотят, выгонят взашей. Это в лучшем случае. В худшем… Я даже думать не хочу, что будет в худшем. Запрут в психушку или дочери под опеку отдадут. В дурдоме будут колоть всякой гадостью. Там-то я в состоянии растения пару годков протяну, а вот, коли предоставят меня заботам Ниночки, через пару месяцев окажусь на кладбище. С почестями, под оркестр. Я ж сейчас пропавшим без вести числюсь, и оттого дочка моя в права наследства вступить не может.

Юродивый

И старик поведал Кривцову свою невеселую историю. Инженер-строитель по профессии, в советские времена он сумел сколотить приличное состояние. Армяне, перебиравшиеся с родины поближе к изобиловавшей головокружительными возможностями обогащения Москве, брали его в прорабы и платили щедро. Хоть и москаль в третьем поколении, но все же земляк. К тому же Грант Симонян свои обязанности выполнял не на страх, а на совесть. Но как же он ими тяготился! Его душа хотела другого. Он мечтал быть архитектором, но не чванливых безвкусных особняков, а храмов, в которых соединились бы гениальные находки всех времен и религий. Из знаменитого самаркандского Гур-Эмира он взял бы опирающийся единственно на круглый барабан высокий купол, из флорентийских соборов – оживающие даже при самом робком солнечном луче витражи, из старинных русских церквей – торжественно-строгую внутреннюю роспись купола и стен.

Перемены начала девяностых Симонян встретил звучащим в душе бравурным маршем. А глядя, как правители новой России неумело осеняют себя крестом, косясь одним глазом на икону, другим – в телекамеру, умилялся и радовался до слез. Большинство соотечественников от этого нового увлечения власть предержащих коробило, а Грант Нерсессович готов был целовать экран своего «грюндига». Ему казалось: это не просто первый шаг, а гигантский прыжок к осуществлению его мечты. Вот-вот начнется в России возрождение веры, будут возводиться новые храмы, и тогда материалы, собранные им за столько лет, его гениальные идеи непременно будут востребованы. Храмы не сразу, но действительно стали строить, только у приоткрывших для этой цели казну правителей и отщипывавших от немыслимых барышей крохи «зелени» спонсоров были свои архитекторы. Москва, Питер и города помельче начали наводняться унылыми, громоздкими сооружениями, которые, по мнению Симоняна, ничего не давали ни глазу, ни сердцу. А стало быть, не могли ничего вызвать и в душе. Он иногда заглядывал в эти церкви-новоделы и, видя сосредоточенно-мрачные лица людей, не мог отделаться от мысли, что точно с таким же выражением они сидят в очередях на прием к префекту или ответственному работнику социальной службы. Решая свои житейские проблемы, в список, к кому следует обратиться, включили поход в церковь – вот и зашли.

Он обивал пороги архитектурных ведомств и фирм, где в лучшем случае его принимал какой-нибудь ничего не смыслящий в деле храмостроительства клерк. Насмотревшись на разложенные на столе рисунки и чертежи, тот снисходительно записывал номер телефона докучного старика и обещал, если идея заинтересует руководство, непременно позвонить.

В конце девяностых число состоятельных земляков Симоняна, решивших осесть в российской столице, умножилось тысячекратно. Заказов на строительство хором ценою в несколько миллионов долларов в элитных районах Москвы и ближнего Подмосковья стало невпроворот. Грант Нерсессович с жаждавшими заполучить его в прорабы армянскими нуворишами встречался, но только затем, чтобы убедить их внести свою лепту в строительство нового храма. Кто-то обещал подумать, но потом, когда будет отстроен «домишко», кто-то искренне недоумевал:

«А зачем? Вон на Ваганьковском кладбище стоит армянская церковь. Мало, что ли?» И те, и другие старались поскорее перевести разговор на свои личные новостройки. Но Симонян от прежнего «амплуа» категорически отказывался – все силы и время уходили на хлопоты о доселе невиданном чудо-храме.

Единственную дочь Симоняна Ниночку папина дурь приводила в исступление. Подсчитывая, сколько сотен тысяч баксов потеряно на одном, другом, третьем отринутом родителем заказе, она устраивала истерики, рыдала, взывала к совести и отеческому долгу: «Ты посмотри, на чем я езжу! На десятилетнем „Форде“! А что ношу! Мне скоро на улице будет стыдно появиться!» Робкое предложение Гранта Нерсессовича немного поработать (Ниночка кое-как закончила юрфак) было воспринято с искренним негодованием. Однако настоящий скандал разгорелся, когда Симонян, отчаявшись получить ассигнования на храм, решил продать квартиру на Чистых прудах, загородный дом в Домодедове, а также антикварную посуду, статуэтки и подсвечники-канделябры, которые коллекционировала покойная супруга. Вырученных от продажи денег, по подсчетам Гранта Нерсессовича, ему должно было хватить на первоначальный этап, а там, увидев, что дело перестало быть просто прожектом, потянутся и щедрые жертвователи.

Узнав о планах отца, Ниночка превратилась в ведьму. «Милая деточка» заявила, что пойдет на все, лишь бы не дать им осуществиться. Вариантов у дочки было несколько: психиатрическая экспертиза, которая объявит папочку недееспособным; «аргументированная беседа» очередного бойфренда и его друзей («Поверь, папуля, такие, как Григ и его приятели, умеют убеждать кого угодно и в чем угодно – и ты, обещаю, подпишешь дарственную на мое имя, указав в ней все до последнего молочника Кузнецовского завода»). О третьем варианте Ниночка упомянула вскользь, оговорившись, что не хотела бы «брать грех на душу».

Особых иллюзий по поводу наличия у дочери к нему теплых чувств Симонян не питал. Ниночка сызмальства воспринимала отца как источник материальных удовольствий: нарядов, отдыха у моря, дефицитной вкуснятины. Но даже в отсутствие иллюзий варианты Ниночки стали для Гранта Нерсессовича тяжелым ударом. Он понял, что дочка, не моргнув глазом, пойдет на все, лишь бы не позволить отцу оставить ее «без средств» (двухкомнатная квартира на Покровке, на которую Грант Нерсессович не посягал, – не в счет).

Симонян подумал о самоубийстве: «Зачем жить, если единственный оставшийся на земле родной человек жаждет твоей смерти, а несбыточность мечты всей жизни видна так явственно?» Но, будучи человеком верующим, решил не уходить в мир иной с ношей страшного греха. Сложив в чемодан на колесиках рисунки, чертежи, фотографии жены и дочери, несколько пар нижнего белья, любимый свитер, немного денег (снимать со счета не стал принципиально), он покинул дом с намерением отправиться странствовать по России. В сердце Гранта Нерсессовича еще теплилась надежда, что где-нибудь его талант и его проект непременно понадобятся. Он сел в метро, доехал до «Юго-Западной», поднялся на поверхность, посмотрел на безликие коробки с загогулистыми лоджиями или немыслимых размеров козырьками над подъездами… и снова спустился в метро. Решил, что перед тем как покинет Москву, побывает на своих любимых станциях – «Кропоткинской», «Новокузнецкой», «Маяковской», на «Красных Воротах»… В середине прощальной экскурсии на «Смоленской» Симонян присел на лавочку и не заметил, как задремал. Проснулся от того, что кто-то пытался вырвать чемодан, ручку которого он крепко держал даже во сне. Вид у посягнувшего на чужое имущество мужичонки был затрапезный: грязные, прохудившиеся на коленках и в паху джинсы, серая (то ли по изначальному колору, то ли от грязи) толстовка. Несколько мгновений они тягали каждый к себе чемодан молча, пока наконец грабитель, запыхавшись, не сдался и прерывающимся голосом не спросил:

– Чего у тебя там? Золото, бриллианты? Вцепился, как клещ!

Грант Нерсессович честно ответил:

– Чертежи и рисунки.

Грабитель не поверил, пришлось открыть чемодан и показать. А потом и поведать вкратце, что, собственно, привело его на эту лавочку.

– Значит, так, – деловито почесал репу оборванец. – Заночуешь у меня. Пожрем чего-нибудь, выпьем и помозгуем, куда тебе податься. Не отказывайся, пожалеешь. Метро закроется, выпрут тебя на улицу, а там знаешь сколько всякого ворья шатается! И чемодан отберут, и самого разденут. Так что вставай и шевели батонами.

Симонян и Колян (так представился его новый знакомый) с пересадкой добрались до «Лубянки», а там пешочком прошлись до Армянского переулка. Юркнув во дворик небольшого двухэтажного домишки, Колян объявил, что они почти пришли и что чемодан придется оставить наверху. Чертежи, рисунки, фотографии он засунул за ворот толстовки, предварительно заправив ее в штаны. Свитер Грант Нерсессович надел на себя, а белье и носки рассовал по карманам и под футболку.

Пройдя еще пару десятков метров в глубь двора, Колян нагнулся и легко сдвинул решетку, закрывающую вход в колодец. Новый знакомый Симоняна спускался по сваренным из арматуры ступенькам быстро и ловко, будто по мраморной лестнице. Правда, вниз он сбегал не грудью и лицом вперед, а совсем другим местом. Гранту же Нерсессовичу путешествие далось тяжело. Внизу пришлось отдыхать не меньше четверти часа, чтобы восстановилось дыхание и хоть немного успокоилось готовое выскочить из груди сердце. Потом они долго тащились по каким-то ходам и тоннелям (впрочем, это тогда Симоняну показалось, что долго, сейчас такое расстояние для него пустяк), пока наконец не оказались в старинной галерее, давшей приют Коляну и еще десятку таких же, как он, бездомных.

«Найденыш» остался у «грабителя» и в эту ночь, и в следующую, а на третий день был представлен другим членам общины, которые предложили Нерсессычу перекантоваться с ними до лучших времен. Тот с радостью согласился, потому что заболел идеей (такой он человек: если нельзя осуществиться одной мечте, придумывает себе другую) написать летопись столичной подземки, включив в нее не только чистую информацию, но и всяческие легенды, необъяснимые случаи, а еще рассказать о тайных ходах, которыми изрыто чрево московское, описать быт и нравы людей, населяющих преисподнюю. Материала, как представлялось Симоняну уже после первых бесед с Коляном и его соседями, хватило бы на несколько томов.

Вскоре на Гранта Нерсессовича (точнее, на его краеведческий труд) работало практически все неспившееся и нескурившееся подземное народонаселение. Кто-то принес копию составленной столетие назад карты, где были обозначены и катакомбы, образовавшиеся в результате изъятия белого камня, который в давние времена шел на строительство домов, и тайные ходы от монастыря к монастырю, и пыточные камеры опричного двора, и соляные подвалы. Земля под Москвой была изрыта, будто чернозем червями.

Колян подтаскивал все новых представителей андеграунда, каждый из которых вносил в многотрудное дело сбора первоначальной информации свою лепту. Спустя еще полгода несостоявшийся архитектор, при любой возможности старавшийся поглядеть на «объекты» – лабиринты, катакомбы, подземные бункеры, пещеры, – своими глазами и аккуратно записывавший в многочисленные блокноты информацию о размерах, состоянии, безопасности и прочая, уже по праву считался самым компетентным по части московской преисподней человеком. А вскоре начал на этих своих знаниях и зарабатывать, давая консультации о местах, где можно обустроить подземные гаражи и мастерские. Понятно, клиентами Симоняна были не городские власти, а криминальные элементы, занимавшиеся угоном и предпродажной подготовкой или разбором автомобилей на запчасти. Несколько раз к нему через посредников обращались предприниматели, которым в преддверии «наезда» обэпников или других якобы блюдущих государственные интересы структур надо было припрятать большую партию товара. Симонян разворачивал карту и предлагал несколько вариантов, в которых учитывалось все: и хорошие подъездные пути-спуски, и габариты подземных помещений, и влажность воздуха – последнее было особенно важно для бизнесменов, намеревавшихся заныкать на неопределенное время оргтехнику, лекарства, продукты, большую партию сотовых телефонов.