Текст книги "Метромания"

Сборы

До «Павелецкой» они доехали молча. Молча вышли из метро, молча добрались до дома, где жила Людмила Романовна.

Кривцова встретила их на лестничной площадке. Окинула быстрым взглядом. Отметила про себя, что, судя по экипировке, Андрей принимать участия в экспедиции не намерен, и ему даже не кивнула. Катю же обняла и поцеловала. И дома разговаривала только с ней, обсуждая, что еще нужно прихватить с собой, демонстрировала мощный фонарь и собачий поводок с карабином:

– Я взяла для самых крупных – выдерживает вес до восьмидесяти килограммов. Веревка действительно очень прочная, проверила. Ее, как ремень, продену в штаны, ручка пусть болтается сбоку. Я буду спускаться первой, ты – за мной. Ты же будешь отцеплять пристегнутый мной карабин. Если я сорвусь, меня подстрахует веревка, если ты – внизу буду я.

Ироничный комментарий вроде: «Да, это вы классно придумали: Катерина отстегивает карабин, и он на огромной скорости вписывается Людмиле в голову или еще в какое-нибудь уязвимое место!» – готов был сорваться с губ Андрея, но он удержался.

Рюкзак, который мадам Кривцова намеревалась тащить с собой, с каждой минутой рос в объеме: кроме пары свитеров, упаковок с кальсонами, ботинок на толстой подошве туда отправились несколько банок икры, ветчины и тушенки, кофе, сухое молоко, килограмма два конфет…

При виде аккуратного кулька с «Белочкой», «Мишкой на Севере» и «Грильяжем» у Андрея заныло в груди. Мадам Кривцова окончательно перестала быть железной леди, предусмотрительной, разумной, все просчитывающей и ко всему готовой. Сейчас она казалась ему неразумной девчонкой, которая вместе с подружкой собирается тайком пролезть на отправляющийся в кругосветку корабль.

Вопрос сорвался с губ сам собой:

– А где Георгий?

Анализируя потом этот разговор, Шахов решил: подсознание подсунуло ему любовника Людмилы не случайно – Андрей хотел заручиться поддержкой кого-то сильного, имеющего влияние на главу экспедиции.

– Георгий? – укладывавшая в рюкзак очередную партию провизии мадам Кривцова посмотрела на Андрея непонимающим взглядом.

Шахов даже испугался: не поехала ли у дамочки крыша? Вдруг она сейчас спросит: «А кто это?»

Но Людмила Романовна, снова склонившись над рюкзаком, еле слышно пробормотала:

– Наверное, дома.

Потом вдруг резко распрямилась и, презрительно сощурив глаза, выпалила:

– Видите ли, Андрюша, мужчины не любят, когда у их женщин появляются проблемы. Знаете, по пословице: «Муж любит жену здорову, а брат сестру богату».

От этого язвительного тона и от того, что знавшая его с пеленок мадам Кривцова вдруг перешла на «вы», Андрей растерялся. Начал сбивчиво оправдываться:

– Я так просто спросил… Вы же вместе живете… Жили…

– Да ладно, – смягчилась Людмила Романовна. – Я не в упрек ни ему, ни тебе… И не простила бы себе, если бы с тобой, например, что-то случилось. Я и Катю отговаривала.

– Ага, конечно! – горячо возмутилась Гаврилова. – Как бы я вас одну отпустила?!

– Я мать, – просто ответила Кривцова, и не было в ее голосе ни пафоса, ни надрыва. – На кого Максу еще рассчитывать, как не на меня… – С этими словами она оторвала от пола рюкзак и испуганно ойкнула: рюкзак весил килограммов десять, не меньше.

– Значит, так… – Андрей решительно шагнул навстречу, дернул за лямки – Людмила Романовна послушно отпустила поклажу – и поставил рюкзак у своих ног. – Никто сегодня никуда не идет. Обещаю: завтра с утра я прочешу несколько станций метро, я знаю, какие именно, буду искать Коляна, который в прошлый раз приходил с Максом на встречу. Все у него выспрошу. Если надо будет, вечером спущусь под землю сам. Вам там делать нечего!

Тираду он произнес, полуприкрыв веки. Боялся увидеть в глазах женщин сомнение или иронию: дескать, это ты сейчас так говоришь, а завтра придумаешь еще какую-нибудь отмазку. Но на фразе «Вам там делать нечего!» оторвал взгляд от пола и посмотрел прямо перед собой. Людмила и Катя стояли рядом, и на лицах обеих было одинаковое выражение – благодарности и освобождения.

Людмила уговорила Катю с Андреем остаться на ночь. Вскоре после полуночи хозяйка отправила Андрея спать: «Тебе завтра рано вставать». А сама с Катериной зависла на кухне. Шахов, которого хозяйка разместила в своей спальне, до звона в ушах вслушивался в их негромкий разговор, но разбирал только отдельные слова. Через полчаса он встал и, стараясь не шуметь, подошел к полуприкрытой кухонной двери. Рядом был туалет, в случае чего он мог сказать, что направлялся туда. Говорила Людмила:

– …То, что случилось с Максом, – не случайно. Это меня Бог решил наказать. Ну может, не наказать, а предупредить. Не так живу, не о том думаю, не за то переживаю… Не то главным считаю, понимаешь? Вот сейчас мне, кроме Макса, никто не нужен. Я все отдам, чтобы он вернулся и чтобы у него все было хорошо. Ты мне веришь?

Видимо, Катя кивнула, потому что Людмила продолжила:

– Вот ты мне веришь, а я себе самой до сих пор поверить не могу. Я ведь до того, как все произошло, считала: сын вырос, у него своя жизнь, я помогла ему получить образование, квартирой обеспечила… Он женился, потом развелся, и к первому, и ко второму я отнеслась спокойно: сам знает, что делает… Гордилась собой, что остаюсь молодой, привлекательной женщиной, у которой богатая личная жизнь.

Тут Андрей будто воочию увидел, как Людмила горько усмехнулась. На кухне повисло молчание, и Шахов испугался, что может обнаружить себя, даже задержал дыхание.

– Да вот… А случилась беда, и стало ясно: все, что я о себе представляла, – бред. Как подумаю, что, когда мы там, на Майорке, с Георгием по магазинам ходили, в ресторанах сидели, в постели нежились, Макс уже в подземелье был… Господи, как же стыдно и противно!

– А Георгий… он что, не позвонил даже?

– Звонил. Сначала с претензиями: «Ты не должна была там, в кафе, так со мной разговаривать!» Потом с извинениями: «Я был неправ». И никак не мог понять, что мне все равно, что он думает про меня и про наши отношения. Я ему так и сказала.

– Жалеете?

– О чем? – как будто даже не поняла Людмила. – А-а-а, нет, не жалею. Мне вправду все равно. Ну, ладно, подруга, пошли спать. Я нам с тобой в гостиной постелила.

Последовал звук отодвигаемого стула, и Андрей на цыпочках ретировался в спальню.

Убедившись, что гостья устроилась на ночь с комфортом, Людмила взяла стоявший на столике ноутбук и вернулась с ним на кухню. Уснуть ей сегодня все равно не удастся, так, чем лежать, пялясь в потолок, лучше она поработает с документами.

Нужного файла не было. Кривцова отлично помнила, что, уезжая в отпуск, скопировала на ноутбук с рабочего компьютера все важное, в том числе и свои предложения по перепланировке верхнего торгового зала центра. В программе «Поиск» набрала ключевые слова, комп выдал несколько файлов, но нужного среди них не оказалось.

Не зная, чем себя занять, Людмила подогрела чайник, залила кипятком пакетик «Гринфилда», зеленого с жасмином. Надо было найти что-нибудь почитать. Все равно что. Шкаф с книжными полками в той комнате, где спит Андрей. Не шариться же там в темноте! А-а-а, у нее же и на кухне, в отделении, куда она складывает квитанции, есть пара книжонок. Людмила присела на корточки, потянула на себя дверцу, и в глаза ей бросился альбом с фотографиями. Вытащив из-под кипы бумажек обтянутый кожей фолиант, она раскрыла его посередине. По обеим сторонам, за прозрачной пленкой – фотографии Макса. Сколько ему здесь? Года четыре – четыре с половиной. Алексей сделал эти снимки незадолго до того, как Макс тяжело заболел и они его чуть не потеряли. А ее рядом с сыном в те дни не было – она слушала лекции в Германии.

В ночь перед отъездом Людмилы на учебу у Макса поднялась температура. Попытались сбить таблетками, снижали до тридцати восьми, потом столбик термометра снова полез вверх. Ей ехать в аэропорт, а на градуснике снова под сорок. Людмила велела свекрови и мужу вызвать «скорую», а сама помчалась на самолет. Из аэропорта позвонила, Кривцов дал трубку врачу. Докторица заявила, что у ребенка, скорее всего, ОРВИ, но лучше госпитализировать. Людмила отказалась, сказала, что дома уход будет лучше.

Первые два дня в Германии у нее не было ни единой свободной минуты: встречи, круглые столы, посещения торговых предприятий. А когда Людмила наконец позвонила домой, Алексей убитым тоном сообщил, что у Максимки двустороннее воспаление легких, он в больнице, под капельницей и с кислородной маской. Бабушка рядом, не спит которую ночь. Людмила услышала в словах мужа упрек, накричала: «Ты так говоришь, будто я с любовником на курорте! Спроси у врачей, какие лекарства нужны, и достань. Денег, наконец, докторам дай. Делайте что-нибудь!» Алексей на ее крик не среагировал. Сказал только: «Приезжай как можно скорей» – и положил трубку. Людмиле тогда показалось, он едва сдерживался, чтоб не разрыдаться. Все бросить и уехать домой она не могла, но теперь звонила два раза на дню. И слышала одно и то же: «Состояние без изменений, очень тяжелое. Все лекарства, которые нужны, есть. Со дня на день должен быть кризис, тогда все станет ясно».

Алексей говорил сухо, будто общался с посторонним человеком, решившим продемонстрировать свое участие. А у нее сердце рвалось на части! Людмила несколько раз намеревалась подойти к руководителю группы, сказать, что у нее заболел ребенок и ей нужно срочно в Москву… И тут же сама себя останавливала: ну чем она поможет? Тем, что будет рядом? Вдвоем им ухаживать за ребенком не позволят, свекровь же все сделает для Максимки лучше, чем кто бы то ни был.

Их группа должна была улетать во вторник, а в воскресенье, в день православной Пасхи, слушателям курсов устроили отдых: несколько экскурсий, праздничный банкет. Людмила попросила разрешения на этих мероприятиях не присутствовать и, узнав у экскурсовода, где находится православный храм, отправилась туда. Утренняя служба уже закончилась, однако в церкви все еще было много людей. Празднично одетые, они улыбались, говорили друг другу «Христос воскресе! – Воистину воскресе!», троекратно целовались. Большинство из прихожан были русские – видимо, из эмигрантов. Хотя кого-то, как и Кривцову, Пасха, должно быть, застала в командировке, в туристической поездке. Людмила нашла икону целителя Пантелеймона, поставила перед ней свечу. Она до сих пор не знает, как назвать то, что с ней случилось. Сошло на нее тогда что-то или снизошло… Только неожиданно для себя самой она вдруг упала перед иконой на колени и, обливаясь слезами, стала шептать какие-то слова. Просила силы небесные спасти сына, говорила, что готова пожертвовать всем ради его жизни и здоровья, давала какие-то обеты. И вдруг почувствовала на плече легкое прикосновение. Подняла глаза. Рядом стояла старушка в шляпке с вуалью. «Деточка, – сказала она тихим, журчащим голосом, – зачем вы так убиваетесь? Сегодня нельзя. Сегодня надо радоваться. Радоваться и верить, что Господь обязательно поможет. Вот вам свечи, подите поставьте одну к праздничку, другую – Матери Божьей, а третью – у Распятия. И всюду говорите: „Верю в силу твою!“ Вот увидите – они помогут». Вложив свечи в ее безвольную ладонь, старушка будто растворилась. Все еще стоя на коленях, Людмила искала свою утешительницу среди прихожан глазами, но не нашла.

Сделав все, как велела женщина, Кривцова вышла на улицу и спросила, где ближайший международный переговорный пункт. Заказала Москву. Дома никто не ответил. Она попросила повторить через полчаса. Трубку опять никто не взял. Сердце зашлось в страшном предчувствии. Она попросила набрать номер свекрови. Если сейчас та ответит, значит… Значит, все, уход Максимке больше не нужен… Слова телефонистки, что и этот номер не отвечает, сказанные сочувственным тоном, подарили Людмиле надежду. Алексей взял трубку через два часа. Его голос звенел от счастья: «Людка, все хорошо! Кризис миновал. Доктор говорит, теперь угрозы жизни нет. Максимка уже попросил есть. Грушу попросил, представляешь? Грушу и вишню! Вишню я достал только мороженую, а груш купил два килограмма. Три рынка объехал, чтоб хорошие найти! Люд, ты чего молчишь?» Она молчала, потому что не могла вымолвить ни слова. Стояла, прижав трубку к уху, и слизывала языком лившиеся из глаз сплошным потоком слезы…

Рассвет Людмила встретила лежа с открытыми глазами на кухонной кушетке. Она думала о том, что именно с болезни Макса, а точнее, с ее отсутствия рядом с сыном в критическую минуту и началось охлаждение между ней и Алексеем. Муж, правда, говорил, что все понимает, убеждал ее и себя, что, прервав командировку и вернувшись в Москву, она все равно ничем бы особо не помогла… Говорить-то говорил, но простить так и не смог. Появившаяся тогда в их отношениях трещина с годами становилась все шире, пока не превратилась в непреодолимую пропасть…

Юбилей

В то время, когда мать и Катя набивали вещами и продуктами рюкзак, Максим накрывал праздничный стол. Оказалось, три дня назад карманнику-виртуозу исполнилось семьдесят пять лет, но торжества по случаю юбилея из-за болезни Митрича решили отложить.

Сегодня утром хозяин приютившей Кривцова пещеры заявил, что чувствует себя «как половинка огурца» и сам предложил изнывающего от безделья гостя в качестве устроителя народного гулянья.

Вскоре после обеда Колян, как и обещал, принес всякой рыбы, начиная с малосоленой белуги и семги и заканчивая селедкой, и два пластиковых кювезика: побольше – с красной, поменьше – с черной икрой. Деликатесы из сумки доставал с прибаутками, рассказывал, как Сом поначалу хотел за харчи срубить по магазинной цене, а деньгами за разгрузку – «Я пять часов без продыху корячился! – отдать, хрен с маслом», но Коляну удалось-таки разбудить в нем совесть. Как он это сделал, «маркитант» не уточнил.

Митрич кинул взгляд на замершего в напряжении Кривцова и сам задал вопрос, которым Макс не решался прервать веселый отчет Коляна о проделанной работе:

– А с лейтенантом-то встретился?

– Не-а, – помотал головой тот. – Нету его на месте. Щас пойду за остальным, на обратном пути заскочу – может, появился.

Выпив залпом кружку остывшего чая, Колян пообещал вернуться через час-полтора.

Пришел через три с лишним. Молча выложил на стол картошку, овощи, большой кусок ветчины, две палки колбасы, сыр, хлеб. Разительная перемена в настроении добытчика не укрылась ни от Макса, ни от Митрича.

– Колян, ты говорил с Милашкиным? Удалось тебе? – робко попытал Макс.

– Его опять не было, – даже не взглянув на Кривцова, буркнул «маркитант».

– А может… – начал Макс и замолчал.

Повисла пауза, во время которой хозяин кельи и Кривцов наблюдали за скупыми резкими движениями Коляна и его угрюмой физиономией. Наконец Митрич спросил:

– Чего такой смурной?

– Да так, ничего, – отмахнулся Колян.

– Говори! – приказал Митрич.

– Кардан деньги забрал. Сказал, чтоб завтра я еще три штуки притаранил. Хорошо, я жрачку успел купить.

– За меня, что ли? – Глаза Митрича холодно блеснули.

– Ну, – кивнул Колян. – За тебя и за Нерсессыча. Сказал, ему по хрену, кто у нас болеет, а у кого клиентов нет. Если живем общиной, значит, у нас коллективная ответственность.

– А то, что Адамыч ему валюту пачками носит, – это не в счет?

– Говорит, не в счет. Говорит, раз бизнес у Афганца криминальный, то и крыша, само собой, по другим расценкам. Врет, что почти всю «зелень», которую от Адамыча получает, ментам отдает, себе крохи оставляет.

– Вот паскуда! И Нерсессыч ему, выходит, должен! Сам старику уже два месяца ни одного клиента не подогнал и сам же неустойку выписал! Сколько он тогда с китайца, с которым Симонян три дня вожжался, взял? Штуку зеленых, не меньше. А Гранту сколько отстегнул? Полторы деревянных! А когда Нерсессыч этого режиссера – американца или англичанина – в старые выработки с высолами водил натуру для фильма ужасов выбирать! Киношник явно не поскупился, а Кардан только пятихатку кинул.

– А что там такого в этих пещерах жуткого? – некстати встрял Макс.

– Такую декорацию в павильоне не построишь, хоть миллионы долларов вбухай, – не повернув к нему головы, ответил Митрич.

– А что там? – не унимался Кривцов.

– Тьма кромешная, сырость, а с потолка вот такие, – Митрич растянул в сторону руки, – белые толстые червяки свисают. И при малейшем движении воздуха шевелиться начинают. Солевой выпот грунта называется… – Тут Митрич раздраженно мотнул головой: дескать, чего пристал? И продолжил прерванную Кривцовым тираду: – Да старик, если б за общим столом не харчевался, давно б копыта отбросил. Бизнесмен, твою мать! Будь у него хоть одна извилина в башке, он бы Нерсессыча берег как я не знаю что! Это ж курица, у которой все яйца золотые.

– Это про какие яйца тут речь?

В проеме двери, как в прошлый раз Колян, картинно скрестив ноги (левая на носочке впереди правой), стоял Грант Симонян собственной персоной. Одной рукой визитер придерживал занавес, другой держал за горлышки две бутылки армянского коньяка.

– Это мой подарок и мой взнос на праздничный стол.

Грант Нерсессович гордо прошествовал к столу и водрузил на него напиток богов. Ответа на свой вопрос дожидаться не стал, да и не собирался: разговор он, скорее всего, слышал, но решил, что подобные темы сейчас обсуждать совсем некстати. Не способствует это праздничной атмосфере.

– А где, собственно, сам именинник? – поинтересовался армянин, прожевав ловко извлеченный из-под ножа кусочек семги.

– Да должен уж быть, – внутренне согласившись с Нерсессычем, а потому ровным, спокойным тоном ответил Митрич.

Именинник появился, когда стол уже был накрыт, а картошка доваривалась, булькая в стоящей на плитке мятой и закопченной алюминиевой кастрюле. Он был одет в серый костюм-двойку и темно-синюю рубашку с отливающим серебром галстуком.

– А ты чего это в спецовке? – изобразил удивление Митрич. – Переодеться, что ли, не успел?

– Так я думал… день рождения все-таки, – смутился юбиляр и, кажется, готов был развернуться и пойти к себе, чтоб облачиться в «домашнее».

– Да шучу я, – рассмеялся Митрич. – Иди, посидишь с нами щеголем.

Через четверть часа за столом собрались все приглашенные. Последними пришли доселе незнакомые Максу парень лет двадцати пяти с жутким шрамом через все лицо и два мужичка лет пятидесяти, чем-то неуловимо похожие друг на друга. Кривцову всех троих представил Адамыч.

– Это Антон, – кивнул он в сторону парня со шрамом, а это – братья Стеценко – Борис (погоняла Шумахер), и Роман (погоняла Ростикс).

Макс по очереди пожал всем троим руки.

Первый тост – кто в кружках, кто в пластиковых и, судя по отпечатавшимся изнутри темным полосам, отнюдь не одноразовых стаканах – подняли за Адамыча. Пожелали ему, как водится, долгих лет, крепкого здоровья…

– …И чтоб, помирая, я видел вас, а не свиную рожу санитара, – закончил оду себе Адамыч.

– Это мы тебе обещаем, – серьезно изрек Колян.

Макс исподволь взглянул на проводника и главного «маркитанта». Выражение высокой торжественности делало его лицо глуповатым, тем не менее Макс ни на йоту не усомнился, что, случись милицейский налет, имеющий целью зачистку подземелья, Колян Адамыча вынесет через лабиринты на себе. А не сможет вынести – сам будет ранен или поймет, что поимка неминуема, – «вонзит кинжал недрогнувшей рукой».

Прежде чем употребить по второй, участники компании приступили к некоему странному ритуалу: водрузив на середину стола кусок фанеры, поставили на него несколько пластиковых стаканчиков (новых, из упаковки) и стали их наполнять: которые – водкой, которые – коньяком. Разливал Митрич. Когда пустой осталась одна посудина, он оглядел стол и строго спросил у Коляна:

– А где Надино вино?

Тот метнулся куда-то в угол пещеры и вернулся с бутылкой «Изабеллы» в руках. Незлобиво проворчал:

– Неужто б я забыл? Надя ж крепкого не пьет.

Откупорив бутылку и налив в стакан бордовую жидкость, Митрич закрыл его, как чайник крышкой, большой душистой грушей. На другие стаканы положили снедь посущественней: сыр с ломтиком лимона, намазанный маслом и икрой кусок батона, горбушку черного хлеба с толстым кругляшом колбасы.

– А Сергуня больше всего селедочку с зеленым лучком и укропчиком уважает, – со вздохом сказал Адамыч, водружая на стаканчик с водкой пирамидку из куска бородинского хлеба, скрученной спиралью половинки дальневосточной сельди и горки зелени.

Митрич критически оглядел импровизированный поднос, поправил подвявший листочек на груше и кивнул Коляну:

– Все. Неси.

Колян осторожно поднял фанеру и понес к выходу. Опередивший его Грант Нерсессович попридержал полог, а вернувшись, подпер голову рукой и тоже включился в царившее за столом молчание.

Макс несколько раз открывал рот, чтобы спросить, что это значит и кому предназначено угощение, но что-то подсказывало: его праздное любопытство будет сейчас не просто неуместно, а в какой-то мере даже оскорбительно для присутствующих.

Колян вернулся через четверть часа. Приблизившись к столу, поднял свой стакан. Все последовали его примеру. Выпили, не чокаясь и не произнеся ни слова. Кривцов отметил, что эту порцию спиртного все закусили черным хлебом без добавления изобиловавших на столе деликатесов. Дожевав корочку бородинского, Митрич удовлетворенно изрек:

– Приняли, значит. Ну и слава богу. Выходит, ничем мы их не обидели.

Максу от распиравшего его любопытства стало невмоготу:

– Соседи, что ли?

Митрич посмотрел на Кривцова долгим взглядом:

– Можно сказать, и так… Покойники это наши. Которые с нами тут жизнь подземную делили. Похоронены неподалеку. Если захочешь, Колян тебя туда потом проводит.

Макс поежился:

– Не по себе как-то. Кладбище, можно сказать, в соседней комнате.

– И что с того? – мягко улыбнулся Симонян. – Да вся Москва на кладбище стоит, а под центральной частью – вообще одни захоронения. Ты вот небось даже не знаешь, что в старые времена у каждой московской улицы был свой погост. А столица наша в древности Садовым кольцом только и ограничивалась. Это место Скородом называлось. Читал я где-то, что, когда вынимали грунт для станций, много сохранившихся останков нашли. Скелеты, черепа. И по ним определили, что предки москвичей, которые веке в тринадцатом жили, были с примесью негроидной крови. Это стало серьезным открытием, потому как до той поры считалось, что никого, кроме угрофинских племен, а потом поселившихся здесь вятичей, на московской земле не было.

– Угрофинны ведь язычниками были… – проявил осведомленность Кривцов.

– Да. Это ты к тому, что мы, может, под капищами находимся, где человеческие жертвы приносили? Вполне может быть. Метростроевцам, автодорожникам и сейчас древних покойников тревожить приходится. Уцелевшие до наших времен курганы вятичей по большей части на востоке и юге находятся: в Новогирееве, Косине – рядом с подмосковной резиденцией Лужкова, в Домодедове… А это уже современные районы с многотысячным населением, которым транспортные магистрали – и наземные, и подземные – нужны…

– Не зря в старину говорили: «Не тревожь прах предков: навлечешь беду», – подал голос один из братьев Стеценко. – А у нас сейчас что? Кладбище не кладбище, курган не курган, олигархи землю проплатили – и пошли экскаваторы чьи-то косточки в труху давить да с землей перемешивать. А потом еще удивляются: чего это в новых районах, на погостах построенных, обстановка такая неблагоприятная? Деревья не растут, новехонькие многоэтажки трещины по стенам пускают, люди болеют, особенно психически. А как тут не сдвинуться, если кругом души потревоженных покойников шастают?

– Слушай, Шумахер, глуши мотор! – грубо оборвал Колян вошедшего в раж Бориса. – Ты ж как заведешься – не остановишь!

– Дай сказать человеку, – вступился за Шумахера Грант Нерсессович. – Тем более он дело говорит. И без того по свету столько неприкаянных душ бродит, а тут еще и древних покойников стали тревожить. Скоро живым среди теней не протолкнуться будет.

Услышав про тени, Макс замер. Как будто находящееся внутри некое устройство сработало на кодовое слово. Он подался вперед, намереваясь что-то сказать, но его опередил Митрич.

– Ну, вы, мужики, совсем загрузили парня, – попенял он Симоняну и Борису. —

Максим же про наше кладбище спрашивал. Не боись: никаких мумий или обгрызенных крысами скелетов на нашем погосте нет.

У нас все по-христиански. Мы в стене ниши выкапываем и туда гроб деревянный с покойником вдвигаем. Конечно, по-православному положено опускать, но батюшка сказал: так тоже можно. Вон я когда во Флоренции в соборе Санта-Кроче был, где Россини, Галилей, Макиавелли похоронены, так они вообще не в земле, а в выставленных вдоль стен саркофагах лежат. И ничего. Католическая вера… она, конечно, от нашей отличается, но все равно ж братья во Христе. Наши покойники все в храме отпетые – правда, заочно, но такое дозволяется…

– Подождите, подождите, – ошалел Максим. – Вы в Италии бывали?

Растерянность на физиономии гостя развеселила Митрича до слез.

Отхохотавшись, он спросил:

– А ты думал, я тут родился и всю жизнь прожил? Я, мил человек, всю Европу объездил, несколько раз за океаном бывал, а также в Африке, Австралии… Короче, только в Антарктиде разве что мой голос не слышали, и то потому, что там уникальный тенор Константина Перова оценить некому. Константин Перов – это я, в прошлом звезда отечественной оперной сцены, – не без гордости представился Митрич и галантно тряхнул головой: – Слышал о таком?

Кривцов честно признался, что поклонником оперы никогда не был, но тут же добавил:

– Но фамилия мне знакома, наверняка я что-то про вас читал.

– Это уж точно, – горько усмехнулся Митрич. – Писали про меня много. Особенно про то, что я жену свою и сына убил. Топором…

Макс инстинктивно отшатнулся. Стул, на котором он сидел, наклонился, и Кривцов чуть не упал.

– Чего ты парня пугаешь? – урезонил Митрича Симонян. И, уже обращаясь к Максу: – Никого он не убивал. Но больше полугода в СИЗО за то, чего не делал, отсидел. Потом обвинение сняли, но сначала на всю страну обосрали.

Нелитературный глагол в претендующей на изысканность речи резанул ухо.

– Ну а как по-иному скажешь? – развел руками «профессор». – Митрич, можно, я юношу по части твоей биографии немного просвещу?

Перов, помедлив, махнул рукой: дескать, валяй, рассказывай, чего уж там.