Текст книги "Меж троном и плахой. Исторический роман"

Глава IX

Действительно, Меншиков работал, не покладая рук, причем, как-то задорно, с выдумкой, с вдохновением, едва ли ни с юмором. Да, временами он тяжко переводил дух, вспоминая в связи с чем бьется, но останавливаться нельзя было, – слишком опасно, – надо было гнать и гнать вперед, и это спасало от страданий.

Меншиков заговорил, даже не дождавшись, пока сомкнутся створки двери за удаляющейся императрицей:

– Итак, нам предстоит составить план действий в решительную минуту, которая последует за смертью Императора. Тут будет необходимо объединение усилий многих лиц. Перво-наперво, нужно, чтобы каждый из нас обязался дать надлежащие наставленья тем, кто ему наиболее предан, или находится в зависимости.

– Да, но сначала нужен план, – напомнил Толстой.

– Прошу вас, господа, сюда, к столу, чтоб можно было записать, – пригласил светлейший. – Так, что же нам понадобится?

– Гвардия и войска, – незамысловато подсказал Бассевич.

– Гвардия уже здесь. Войска поручены Бутурлину. А теперь моя основная задумка, пригнитесь, буду говорить очень тихо, тут важна полная секретность и неожиданность для противника. И еще наперед прошу сразу четко запоминать, что надлежит кому: репетировать нам некогда, подсказать может не представиться случая, а действовать мы должны очень слажено. Так вот я, пожалуй, могу предложить вам забавнейшую шутку, которую мы с ними сыграем и в два счета примирим с нашим решением! Они и «ах» сказать не успеют… Эх, коли б не печальный сей момент, мы всласть посмеялись бы потом…

Тут он перешел на тихий шепот, быстро и энергично объяснил задачи и распределил обязанности, в некоторых случаях даже просил запомнить конкретные фразы и обороты, которые должны быть произнесены и особенно в какой последовательности необходимо развивать действие. В заключении сказал:

– Вы, разумеется, понимаете, достопочтенные други мои, что, предполагая реакцию наших противников, я могу ошибиться в словах, которые они произнесут, но смысл будет неизбежно тот, что сейчас означен. Нижайше прошу вас предельно внимательно следить за всеми персонами, как с той, так и с другой стороны, поддерживать друг друга, если потребуется подправлять: от слаженности и четкости будет зависеть наш успех. А сейчас я должен выполнить возложенную на меня государыней миссию и вручить памятные награды тем преданным и достойным людям, что ожидают в соседней зале, прошу и вас пойти со мной, ибо и вас императрица не обошла своим вниманием. В процессе церемонии будет удобно и уместно ненавязчиво поставить задачи перед участниками.

Вручение прошло торжественно, но быстро, по разным причинам все стремились к одному: соблюсти приличия и перейти к дальнейшим делам. Пожалованные благодарили горячо, но кратко. Не выдержал лишь велеречивый Феофан Прокопович и цветисто и изящно проговорил минут пять-десять. Суть его высказывания сводилась к тому, что пожалованные и так с лихвой осчастливлены императрицей тем, что она дала согласие принять на себя правление и что другой награды и не надо бы, однако, и другую принял с благодарностью.

Когда последние, остававшиеся в зале, собирались разойтись, открылась дверь, и вошел кабинет-секретарь Макаров, он мог бы ничего и не говорить, по его заплаканным глазам, отчаянью и горю на лице сразу стало понятно, что произошло.

– Все кончено! – только и произнес он

Его тихие слова поразили присутствующих до глубины души, а, вернее сразили наповал, их сковал непередаваемый ужас, отчаянье. На несколько секунд замерли, потрясенные. Необъяснимая загадка! Казалось бы, давно знали, что с часа на час им предстоит услышать страшные слова о смерти императора. Более того последние дни только и думали, только и говорили, только и готовились к этом моменту. Практически был возведен на престол новый монарх, а точнее монархиня. И тем ни менее, как гром среди ясного неба, прозвучала едва слышная, почти невнятная фраза Макарова – никто не был готов! Общее молчание нарушил Меншиков:

– Я к НЕМУ. Остальным действовать! – сказал он и исчез за дверью.

Воцарилось смятение. Вельможи засуетились, запричитали, завсхлипывали, забегали, словом, потерялись. Лишь мало-помалу стали приходить в себя, сосредотачиваться.

По каким тайным каналам и каким образом со столь невероятной скорость распространилась по Петербургу трагическая весть, неведомо никому, ибо по рассеянности или намеренно не успели еще толком с рассылкой гонцов, как дворец начал наполняться. Среди первых появились граф Апраксин Федор Матвеевич, Долгорукие Алексей Григорьевич и Василий Лукич, князь Репнин Аникита Иванович, Ягужинский Павел Иванович, Головкин Гаврила Иванович.

Атмосфера в приемной зале стала стремительно накаляться.

Глава X

Прибывали с каждой минутой. Вновь появлявшиеся сдержанно здоровались, невнятно переговаривались, обменивались знаками, сигналами, жестами. Замелькали офицеры, пожаловало духовенство. Продолжался обмен приветствиями, грозными взглядами, словами скорби, печали, радости, и при этом все что-то или кого-то искали глазами… Недоставало Меншикова. Светлейший просто не мог не быть здесь, однако, не появлялся, не хватало еще некоторых, что было странно, но не озадачивало и не тревожило так, как отсутствие князя Александра Даниловича.

Нагнеталось тяжелое противостояние. Обстановка достигала предельного напряжения. Чаще и чаще то тут, то там слышались фразы: «… да, их жалкая кучка!» или «…и древностью рода и количеством превосходим…”, «Петр II»…

Василий Лукич и Алексей Григорьевич Долгорукие как бы невзначай сошлись вплотную. Одними губами Алексей спросил:

– Что, князь Долгорукий, Василий Лукич? Как на дело смотришь?

И получил едва слышный ответ:

– С надеждой, князь Долгорукий, свет-Алексей Григорьевич. Наших тут подавляющее большинство. По шепоткам слыхать, что Петру II на троне быть, если ничего непредвиденного не произойдет. Твое мнение?

– Уверен.

– Рад, рад слышать… Видать, светлейший тоже не сомневается, что к их высочествам бегал на поклон, – хмыкнув, отозвался князь Василий.

– Да уж коли их светлость так чудить начали, стало быть в полной беспомощности пребывают, вона, даже нос высунуть ему боязно! – на этих словах братья разминулись.

На самом деле своими радужными прогнозами и шутками братья лишь желали подбодрить один другого. Отсутствие Меншикова пугало и настораживало их несказанно. Да, то что было на поверхности трудно оценивать иначе, как победу, но не было светлейшего, значит, идут какие-то подводные течения, иначе быть и не могло, но было бы куда легче столкнуться с ним в лоб, а то думай-гадай, чем он сейчас занят. Ставки-то уж больно не равны. Они Долгорукие в случае провала останутся, как говорится, при своих, если, не полезут на рожон, а он теряет все: власть, положение, состояние, жизнь, да и семье и близким его не поздоровится. Посему от него было легко ожидать наиотчаяннейших поступков, и чем дольше он не казался на глаза, тем более угрожающим воспринималось его отсутствие.

Страсти разгорались. Сторонники Петра Второго честолюбивые и знатные по рождению люди, натерпевшиеся в тени, безвестности, в безвластии и подчиненном положении бесконечно долгие годы петровского правления, всеми фибрами души страстно вожделели перемены. Представлялось, счастье так близко, так возможно, рукой подать. Но опаска нарастала с устрашающей силой и скоростью: противоборствующие не сдадутся без боя и сражаться будут до последнего, несмотря на то, что их позиция заранее проигрышная, а скорее именно поэтому. На какие отчаянные действия их толкнет безысходность?!! Что за лихие шаги они предпримут при том, что отступать многим из них предстоит только на плаху?!! У НИХ нет шансов, но что ОНИ будут делать?!! Подобные вопросы мучили собравшихся ничуть не меньше, чем нестерпимое желание ухватиться за власть… Сюда же прибавлялась жгучая горечь утраты, чувство, которое многие не предполагали ощутить в себе в связи со смертью Петра и тем ни менее… Гремучая смесь сильнейших и разнообразнейших эмоций наполняла и наполняла зал и, казалось, давно перевалила возможные пределы… Меншикова не было, зато из внутренних покоев появился Бассевич, его встретили холодными и презрительными взглядами, уж больно много на себя брал последнее время при дворе этот гольштинец. «Теперь придется тебе поосадить коней, мил человек, да и убираться к себе в Гольштинию», – замелькало во взглядах и ухмылках окружающих. Не смущаясь, с видом исполненным достоинства, граф, пересекая зал, направился к Ягужинскому, подошел вплотную и, понизив голос, с крайне секретным видом, но так, чтобы любой желающий мог расслышать хотя бы суть, Бассевич «зашептал» на ухо растерявшемуся обер-прокурору:

– Примите награду, господин Ягужинский, за предостережение, сделанное вами вчера. Уведомляю вас, что казна, крепость, гвардия и армия, Синод и подавляющая часть Сената – в распоряжении императрицы, даже здесь ее сторонников больше, чем можно полагать. Передайте тем, в ком вы принимаете участие и посоветуйте сообразовываться с обстоятельствами, если они дорожат своими головами.

У Ягужинского даже не было времени поразмыслить, не провокация ли это, понятно было лишь одно, что раздумывать некогда, и плавно переместившись к своему тестю, графу Головкину, он забормотал:

– Граф, будьте осторожны, – сила и власть в руках Екатерины.

Бутурлин, скромно и тихо пристроившийся у окна, внимательнейшим образом проследил, чтобы весть обошла большинство собравшихся, и, обменявшись взглядами с Бассевичем и Толстым, прислонился лбом к стеклу, – таков был условный сигнал. Тотчас за стенами дворца раздается барабанный бой, причем, сразу со всех сторон, что позволило сообразительным и опытным присутствующим мгновенно понять, – дворец окружен гвардейскими полками. Опять пробежали шепотки, на сей раз панические: «что такое?», «никак мы в окружении?», «западня!?», «теперь держись!», «уж не готовятся ли нас всех взять под стражу?»

Два князя Долгоруких снова невзначай сомкнулись.

– Считай, мы в ловушке, ну и прыть у некоторых. Поберегись, одно неловкое движение и дверца захлопнется, – уголком губ шепнул Василий Лукич братцу.

– Не многовато ли мы трусим? Не на пушку ль нас берут? – захорохорился Алексей Григорьевич: ощущение уплывающего из-под самого носа величия доводило его чуть не до умопомрачения.

– Вот именно – на пушку! Гляди! Геройствуй в меру! – бросил князь Василий и отстранился.

Тем временем остальные вышли из первого шока. Раздался зычный голос Репнина:

– Что значит сие, кто осмелился распоряжаться гвардией помимо меня?! Разве я боле не главный начальник полков?

Отозвался доселе смирный Бутурлин:

– Приказано мною. Без всякого, впрочем, притязания на ваши, князь, права. Я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой любой верноподданный обязан повиноваться и будет повиноваться, не исключая и вас.

Репнин не нашелся, да и не успел ответить, ибо едва отзвучали слова Бутурлина, в зал вошли Меншиков, Екатерина, поддерживающий её принц Гольштинский и еще целая свита приближенных. Не оставляя шанса собравшимся даже перевести дух, Екатерина, ответив на холодные поклоны, заговорила:

Несмотря на удручающую меня непомерную горесть, я пришла к вам, мои любезные, с тем, чтобы рассеять вполне справедливые опасения, которые предполагаю с вашей стороны, а именно, того, что власть теперь может перейти в руки ребенка. Хочу уведомить вас, что согласно воле моего возлюбленного, дражайшего покойного супруга, который, разделяя со мной трон, собственноручно возложил на меня корону, готова посвятить оставшиеся мне дни трудным заботам о благе монархии и всеми силами стараться воспитать Великого Князя так, чтобы он сделался достойным того, кого мы теперь оплакиваем.

Без паузы, перекрывая последние слова Екатерины, не давая никому опомниться и вставить слово, громогласно вступил Меншиков:

– Виват Государыне Императрице Екатерине I! Виват! Виват!

Выкрикивая здравицы, светлейший чутко отслеживал всех и каждого. Да, как и ожидалось, подхватили не поголовно, а из тех, что подхватил, многие без должного восторга. Пока дело шло по задуманному, и Меншиков продолжил:

– Матушка, Государыня-Императрица, позволь поблагодарить тебя за столь благое и важное объявление.

– Благодарим, благодарим! – не слишком стройно затянули присутствующие.

«Продвигаемся, теперь пора отдать должное соблюдению приличий», – подумал Меншиков и обратился к Макарову:

– Господин кабинет-секретарь, скажите нам, не сделал ли покойный Государь какого-нибудь письменного распоряжения и не приказывал ли обнародовать его?

– Нет, – раздалось в ответ. – Однако его намерения в свое время были выражены с такою торжественностью, которую нельзя было бы придать никакому письменному акту.

– Совершенно с вами согласен, впрочем, как и всё почтенное собрание, – продолжил Меншиков. – Посему в силу коронации императрицы и присяги, которую чины ей принесли, словесному завещанию государя нашего, которое он доверил своим приближенным еще в 1722 году, и благодаря милостивому согласию ее величества, Сенат может провозгласить ее государынею и императрицей всероссийской с тою же властью, что имел государь, ее супруг. Полковник Бутурлин, объявите о сем гвардейским полкам, не-то, боюсь, что они уже теряют всякое терпение. Пусть узнают, что их упования на матушку-императрицу сбылись, да грянут громкое «ура». А вам, господин Макаров, полагаю, надлежит заняться составлением манифеста. Ну и раз все решилось, мы, здесь присутствующие, можем заново принести присягу нашей всемилостивейшей монархине.

Бутурлин бросился выполнять данное ему поручение немедля, и загодя проинструктированные гвардейцы разразились громоподобным «ура» прямо среди речи светлейшего, так что тот договаривал в паузы между многократными возгласами.

– Вот и гвардия выплескивает свою радость, узнав о вожделенном для нее разрешении ситуации. Давайте подхватим, друзья! Гип-гип!

Сквозь жидкое «ура» в зале опять зазвучал голос Репнина:

– А не имеет ли смысл объявить императрицу не правящей монархиней, а регентшей при малолетнем царе Петре II?

«Ура!» резко оборвалось.

Глава ХI

Санкт-Петербург спал той ночью крайне тревожно. Снова и снова по улицам раздавался топот копыт, грохот повозок и экипажей, скрип полозьев, причем, гнали во всю прыть, поднимая высокие и бурные снежные фонтаны на поворотах. Те, что спали почутче, или были полюбопытнее вообще не сомкнули глаз, глядя в окна, мимо которых пешие, конные, на санях мелькали люди, по одному, по двое, по несколько. Можно было увидеть и военных, и гражданских, и вельмож, а то и целый отряд солдат вдруг протопает туда, да обратно. Картину довершал почти неумолчный печальный перезвон колоколов: в монастырях и церквях в Санкт-Петербурге и окрест молились за императора. Ясно было, что царю не лучше, и что происходит нечто непонятное, да еще, что на улицу до утра без чрезвычайной надобности лучше не казаться. Зато, как забрезжит, надо бежать ко дворцу, – такая суета не иначе как связана с серьезными событиями именно там.

В доме Меншикова, наоборот, было тихо. Спальни выходили в огромный роскошный сад, никакие уличные шумы туда не долетали. Меншиков держал семью в стороне от своих дел: дети были еще малы, Дарью Михайловну не хотелось тревожить, да она не особо и набивалась в советчицы или помощницы, у неё было полно своих забот. Что хозяина нет дома ночь напролет, никого не удивляло, – как ему не состоять при хвором императоре? Само собой, и перед сном, и как проснулась, княгиня Меншикова думала об Петре, о муже, о Екатерине, вздыхала, молилась за них, но серьезной тревоги не возникало. И совсем уж никакой тревоги не ощущалось в покоях детей, особенно, дочерей Марии и Александры. Там царили совсем другие настроения. Мария последние недели грезила своим графом Сапегой, с которым предполагалось в скором времени её помолвить. Они были сговорены детьми, потом долго не виделись. Сапег не было в Петербурге. И вдруг, в один прекрасный день, отец без всякого предупреждения представил ей прекрасного рослого, крепкого юношу, сказав, что он – её нареченный. В мгновение во всём её существе произошло такое смятение мыслей, чувств и ощущений, что закружилась голова, и перехватило дыхание. С тех пор это ощущение так и не прошло, хотя, конечно, поутихло. Мария не могла даже определенно ответить своей сестре, как та ни пытала, влюблена ли она, но жила в последнее время в каком-то дурманном предчувствии счастья. От постоянного сопереживания Александра впала в аналогичное состояние, которое усилилось случайно оброненной отцом фразой, что теперь надо будет и ей жениха присмотреть. Своему братцу Александру они изрядно надоели разговорами об одном и том же, но он им сочувствовал, тем более, что подозревал, что и сам влюблен. Накануне они долго проговорили про болезнь царя, пожалели Анну, Елизавету и Наталью, которым грозила потеря отца, причем, Александру было особенно жаль цесаревну Лизу, и было жутко представить, что в тот самый момент, когда они уютно сидят и безмятежно болтают, её прекрасные глазки, возможно, наполняются слезами… Но к утру из их ветреных молодых голов тучи улетучились, и осталось ясное ощущение праздника, счастья и светлой надежды на большое, бесконечное и радостное будущее, которое, к тому же, так близко.

Заглянув до зари в комнату Марии, Александр застал там обеих сестер сидящими в одной кровати со слегка припухшими от сладкого сна глазками и губками и ярко разрозовевшимися щеками. Они весело болтали.

– Ах, Сапега, Сапега, Сапега! – передразнил он и вошел.

– Ну тебя, Сашка, тебе бы только дразниться! – отозвалась младшая сестрица. – Вот мы говорим: теперь по болезни царя, должно быть, долго не будет ни ассамблей, ни праздников. Печаль какая!

– Да! – с искренней горечью в голосе согласился он, думая о том, что какое-то время не сможет не только словом перемолвиться, но даже подле Елизаветы Петровны вдосталь побыть, насмотреться в её лучистые полные жизнью и заразительным весельем глаза…

– Что завздыхал? Небось, по принцессе Елизавете? – задала риторический вопрос лукавая Александра.

– Уж и вздохнуть нельзя, сразу Елизавета, Елизавета, – вспыхнув до корней волос, проворчал Александр.

– А по ком же еще? Теперь ежели кто вздыхает, то, знамо, по ней, ох, и много у тебя соперников, братец, уж и не знаю, как ты со всеми с ними справишься! – продолжала вышучивать брата Саша.

– Будет тебе, Александра, – заступилась за брата старшая сестра.

Цесаревне Елизавете недавно пошел шестнадцатый год, всегда хорошенькая и привлекательная, в последнее время она стала обворожительна нестерпимо. Все от мала до велика особи мужского пола, хоть раз видевшие её, надолго подпадали под её обаяние. А уж те, что пребывали в подростково-молодежном возрасте, влюблялись, как правило, без памяти, но безнадежно, не признаваясь самим себе, – не смели они любить великую княжну, дочь Петра Великого, не дерзали и мысли такой попустить, а пребывали в каком-то радостно-грусном безысходном томлении и радужно-туманных безнадежных грезах. В ряды добровольных сладких мучеников входили и князь Александр Александрович Меншиков, и граф Петр Борисович Шереметев, и великий князь Петр Алексеевич, и целых несколько молодых князей Долгоруких, не исключая даже князя Ивана, лучшего друга цесаревича. В то время как родители отдавали свои силы и чувства борьбе вокруг трона, детей их одного за другим захватывал вихрь любовных страстей. А поклонение Елизавете Петровне постепенно набирало силу жесточайшей эпидемии. Но как ни юны и как ни поглощены своими влюбленностями были представители молодой части двора, (а перечисленным на момент повествования исполнилось от девяти до восемнадцати лет), они отчетливо и с горечью понимали, что болезнь и, не дай Бог, смерть императора может нанести сильнейшие удары по их судьбам. И были правы. В то время, когда маленькие князья Меншиковы проводили совещание, собравшись в постели своей старшей сестры, во дворце их будущее уже который раз за эту ночь зависло на волоске.

Глава XII

Услыхав предложение Репнина, старший князь Меншиков, скорее раздосадовался, чем испугался. Провозглашение Екатерины не правящей императрицей, а регентшей, конечно же, было менее желательно, так как создавало бы большую шаткость положения и для неё, и для него, но фатальной опасности в себе не заключало. Куда хуже было, что одно, высказанное альтернативное предложение, может повлечь за собой и следующее, куда менее удобное, значит, такой почин надо заглушить немедля и окончательно.

«Хорошо Репнину возвышать свой голос», – судорожно размышлял Алексей Долгорукий, его-то, начальника гвардейских полков, гвардия не схватит. Однако коли он сделал нам услугу, открыв дискуссию, упускать момент неслед».

Никто из Долгоруких и их сторонников не успел открыть рта, хотя они понимали ситуацию, как и Алексей Григорьевич, каждый из них полусознательно, полуподсознательно предпочитал, чтобы начал другой, отсюда и проистекала вялость реакции, все они были готовы, но никто не спешил уцепиться за соломинку, протянутую Репниным. Меншиковская партия была быстрей и проворнее. Екатерина решила, пауза не уместна и не на руку и, во-избежании ошибок, предпочла закрыть её на первый случай обтекаемой фразой и величественно произнесла:

– Если великий князь захочет воспользоваться моими наставлениями, то я, может быть, буду иметь утешение в своем печальном вдовстве, что приготовила вам императора, достойного крови и имени того, кого мы только что лишились. Я – сирота, вдова, поручаю вам себя и своих детей.

Меншиков подхватил, не давая никому опомниться:

– Матушка, государыня-императрица, столь важное и благое объявление требует зрелого и здравого обсуждения, ибо дело касается блага и спокойствия империи. Хочу просить тебя о милости.

– Сделай одолжение, проси, – был ответ.

– Ваше императорское величество, дозвольте нам свободно и верноподданнически обсудить все тонкости сложившейся обстановки, дабы все, что будет сделано, всегда оставалось безукоризненным в глазах нации и потомства. Прикажи нам удалиться и назначь нам время, к которому мы должны справиться, – продолжил светлейший.

– Я выполню твою просьбу, князь, лишь частично.

– Заранее подчиняюсь тому, как ты рассудишь, матушка-императрица. Повелевай!

Своими оборотами и фигурами речи Меншиков давал понять, что для него, и для остальных, Екатерина является уже правящей монархиней, стало быть, всем должно быть ясно, что предстоящее обсуждение – лишь дань соблюдению проформы.

– Как я действую более для общего блага, чем для собственного, я не боюсь, что до меня касается отдать на ваш, милостивые государи, суд и не только позволяю, но приказываю размыслить с полным тщанием. А вот время назначать вам не стану: в серьезном деле спешка – только помеха. И удалиться не велю. Ибо сама удаляюсь к своему возлюбленному супругу.

Произнеся эти слова, она медленно повернулась и вышла, тем самым показывая, что возражений не потерпит.

Меншиков, почтительно склоняясь, изобразил полную и трепетную покорность:

– Нижайше благодарим тебя, матушка-императрица.

Как только двери за Екатериной закрылись, тон светлейшего резко изменился на деловой, непререкаемый и напористый:

– Господин кабинет-секретарь, скажите нам, еще раз, не сделал ли покойный государь какого-нибудь письменного распоряжения, не приказывал ли обнародовать его?

Макаров четко понимал поставленную перед ним задачу и заговорил медленно, отчетливо, как бы разжевывая для непонятливых очевидные вещи:

– Незадолго до своего последнего путешествия в Москву государь уничтожил завещание, сделанное за несколько лет перед тем. После он неоднократно говорил о намерении составить новое, но не приводил его в исполнение, удерживаемый размышлением, которое часто высказывал…

– А вы не соблаговолите ли, сударь, уточнить нам, о каком таком размышлении императора идет речь, – наконец, решился и успел Василий Лукич Долгорукий.

– Охотно, – с вежливым терпением в голосе отозвался Макаров. – Тем более, уверен, многие из здесь присутствующих тоже его слышали. Он говорил: «… если народ мой, которого я вывел из невежественного состояния и поставил на степень могущества и славы, окажется неблагодарным, тогда я бы не хотел подвергнуть своей последней воли возможности оскорбления. Зато, если народ чувствует, чем он обязан мне за труды, то будет и так сообразовываться с моими намерениями, выраженными с такою торжественностью, которую нельзя было бы придать письменному акту», – примерно так.

– Все, что вы говорите, милостивый государь, как-то туманно, проявился и Алексей Григорьевич, – Зато ясно одно, что ближайшим и прямым наследником по мужской линии является родной внук императора – цесаревич Петр Алексеевич…

Немедленно раздались угрожающие выкрики гвардейских офицеров, число которых в зале, ни для кого не заметно, существенно возросло:

– Да он не хочет принять волю покойного императора!!! Это измена! Не желаем слушать!

«Откуда их тут столько взялось», – досадливо подивился Долгорукий, и, сделав вид, что ему не дают закончить, умолк.

Головину, который был на стороне Екатерины, почему-то показалось важным создать впечатление полной объективности дискуссии, и он принялся было рассуждать:

– Вдовствующая императрица могла бы быть регентшей пока…

Но снова раздались угрожающие возгласы: «Смутьяны!», «Недаром покойный император опасался их неблагодарности!»

Головин замолчал. “ Бог с ними, с изысками, – рассудил он. И так сойдет, а то эти одры еще, и правда, во мне супостата увидят, а как разойдутся, так и костей не соберешь.»

На счастье зазвучал зычный бас Феофана Прокоповича, без усилия перекрывая шум и крики и заставляя всех мгновенно умолкнуть:

– Дорогие, дорогие братья во Христе! Дозвольте обратиться к высокому собранию с просьбой дать мне сказать свое слово?!

– Мы просим тебя, отче, – отозвался Меншиков за собравшихся в зале.

Он знал, митрополит не подведет и не оплошает. Хотя протяжки и риторические упражнения начинали вводить его в нешуточное раздражение. Разумеется, приличия нужно соблюсти, но, почто Долгорукие топорщатся, ведь видно, что давно смекнули, что дело определено, и им предложено спокойно принять судьбу!

Между тем все превратились в слух.