Текст книги "Меж троном и плахой. Исторический роман"

Глава XXIII

Мария Меншикова потихоньку опускалась с небес на землю. По её мнению прошло достаточно времени со дня смерти императора, чтобы молодой граф Петр Сапега снова стал появляться в их доме, но тот не спешил. Более того, когда они оказывались в одном месте, в один час (её усилиями), он не делал никакого различия между ней и другими присутствующими дамами. Он был приветлив, но приветлив равно со всеми. Внимателен, но не более, чем к остальным. Предупредителен, но как-то вообще. Складывалось впечатление, что он успел накрепко забыть, что они сговорены и, если бы не траур, возможно, были бы обручены. Причины такой перемене она не находила. Самое странное, что никто из окружающих вроде ничего не замечал: ни батюшка, ни матушка, ни брат, ни сестра. И временами ей думалось, что ей мнится. Но сердце щемило постоянно, в груди теснило, в голове была тяжесть, в душе – горечь. Словом, она была подавлена, но этого тоже никто не видел. Более того, ей стали мерещиться странные вещи, например, будто граф постоянно бросает пылкие взгляды на матушку-императрицу, а совсем недавно привиделось, что (Господи, прости), та скрытно отвечает ему столь же выразительно! Мария, было, попыталась поговорить о Сапеге с отцом и матерью, но батюшка просто отмахнулся: мол, сдался он нам, что ли! Матушка сказала, – пустяки, да и, Сапега сделался ей не слишком по сердцу. А вообще-то не пристало княжне Меншиковой тужить по жениху, когда любой, просто любой сочтет за честь породниться с ними, только надежду подай, не говоря уж о каком-то графе. Сестрица Саша, которой батюшка, должно быть, шутя, пообещал поискать жениха среди немецких принцев, заявила, что на месте Марии, на меньшее бы не согласилась, глупышка, что с неё возьмешь! Братец, того пуще, выругал Петра Сапегу выскочкой и прощелыгой. Заявив, что приметил, как тот имеет наглость бросать неприличные взгляды на цесаревну Елизавету Петровну. После этих бесед голова у Марии совсем пошла кругом, но с души слегка отлегло. Она решила оставить усилия видеться, перестать думать о нем и посмотреть, что покажет время.

Между тем граф Сапега с земли воспарял в небеса. Дела его шли лучше, чем он мог мечтать, и надежды его росли час от часа. Он стал своим при императрице и не раз бывал участником поминок, последнее время переходящих в разгул. Недавно князь Меншиков объявил ему, что он пожалован камер-юнкером и орденом, его отец также получил награды. И хотя светлейший недвусмысленно дал понять, что сим он обязан князю, Петр нутром чувствовал, что это так, да не вполне, и принял решение немедленно сделать попытку перейти к «серьезным» действиям. Помогла ему сама Екатерина. Когда, после традиционного ежевечернего застолья стали расходиться, она вдруг окликнула его:

– А ты, граф, что ж, так и уйдешь, не поблагодарив меня ещё раз за пожалования?

– Матушка, государыня императрица! – воскликнул он, в притворном ужасе падая перед ней на колени. – Не вели казнить, не принимай моей скромности за неблагодарность. Не посмел я задерживать твоё внимание долгими излияниями своей благодарности, а не то бы говорил о ней и по сею пору, и до утра, и на следующий день, и тогда, не знаю, хватило бы времени высказать, как она велика!

– А ну-ка, поглядим! Сколь тебе духа хватит! – был нежданный, но вожделенный ответ. – А вы ступайте с Богом, а то, чаю, вам скучно будет, – обратилась она к замешкавшимся и не успевшим своевременно молча откланяться и раствориться присутствовавшим. Собственно, то был один Левенвольде, ибо до конца надеялся, что его остановят, а не прогонят. Сжав зубы и собрав волю в кулак, он сумел изобразить взглядом страсть, отчаянье, любовь и надежду, вместо злобы, зависти и ревности, которые так и рвались выплеснуться. Однако ему удалось-таки царапнуть гневным и предупреждающим взглядом Сапегу, но тому было море по колено, ему представлялось, что через минуту-другую весь мир будет у его ног.

– Итак? – игриво ободрила императрица.

– Матушка-императрица, дозволь ручку поцеловать, столь многие слова столпились в горле, что дух перехватило и с чего начать не решить, всё разом сказать хочется.

Ручка протянулась. «Вот оно, теперь не оплошай, Петрушка!» – подначил сам себя Сапега и со всей страстью, которую мог собрать и сыграть, приник сначала к кончикам пальцев, их не отдернули. Тогда ещё исступленнее – к запястью, отпора не было. Тогда он решился, склонился в земной поклон и прижался губами к ножке, но не к кончику туфельки, а к подъему, ножка не шевельнулась, тогда к коленке, потом…

Потом ничто не могло омрачить его торжества, ни то, что к утру поближе выбросили, как котенка через черный ход, ни то, что ясно дали понять, что нужно держать язык за зубами, и что он не один такой, ни то, что, и самому ясно, на место супруга ему не претендовать. Зато он стал настоящим фаворитом самой владетельной из монархинь на свете. От восторга он под ногами не чуял земли.

Меншикова такие фавориты, как Левенвольде и Сапега вполне устраивали. Пусты, слабы, мелко тщеславны, невеликого ума, размаха и воли, зато хороши собой, молоды, неопытны и резвы. Лучшего и желать не приходится. Других он не подпустил бы. А то, что дочь за Сапегу он не отдаст, он решил давно. Однако, это отнюдь не означало, что и обручение не состоится. За отказ от обрученного жениха с Екатерины можно получить отступного, куда в более крупных размерах, чем за просто сговоренного, а пока следует сделать вид, что не замечено до какой степени её шашни с Сапегой дошли. Не забыть только велеть жене, чтобы настраивала Марию полегче ко всему относиться. Ох, Господи, грехи наши тяжкие! Не легко достанется ему сей разговор. А сколько дел государственных, политических, дипломатических, а перепоручить со спокойной душой некому. Союзнички по возведению Екатерины, не считая Бутурлина, знай, противоборствуют, аль в затылок дышат, всё им мало власти, влияния, да пожалований, всё на его место целят. По чести признаться и сам он светлейший не в меру захватлив, грешным делом, себя-то тоже умерить трудно. Вот доносят, что скоро может открыться герцогская корона в Курляндии. Так поймал себя, что сей момент, как услыхал новость, стал на корону ту зариться. А до неё ли! Тут не знаешь, как с Гольштинским разобраться. Сам-то он, жидок, да слаб, к тому ж, пока искал жениховства и жил при дворе Петра по отсутствию предварительной тренированности, да богатырского здоровья, считай, так к рюмке пристрастился, что ничего больше ему и не надо. Да, Бассевич его министр крепкий орешек оказался. В тайный совет своего герцога сует и, явно, о российский короне для него возмечтал. Ишь! Да не вскройся монсова история, ему бы и жениховства с Анной Петровной не видать как своих ушей, отбыл за милую душу ни с чем. Только, узнав о неверности жены и не желая больше иметь от неё детей, Петр возложил свои надежды на внуков. Ведь был куда как не стар и легко мог рассчитывать на пять, десять, а то и двадцать лет жизни, вот и передал бы власть внучку, «собственноручно» взращенному наследнику. Как задумал, так и сделал, и взял того, что под боком оказался, абы быстрее осуществить свой план, да не успел, сорвался… Теперь возись с надоедой Бассевичем. «С другой стороны, что с ними и возиться, потерплю пока, а там и в Гольштинию сплавлю вместе с молодой женой, как только приличия позволят… Да, следует заканчивать с организацией похорон, близятся сорок дней, как Петр почил в Бозе. Хоть народ по-прежнему тянется через траурную залу, прощается, надо хоронить императора. А там и о свадьбе Анны можно будет начать подумывать, а императрицу нашу, Екатерину Алексеевну, станем подводить к этому с сего дня», – завершил свои утренние размышления о делах насущных светлейший князь Меншиков и быстро вскочил с постели. «Что толку дела в голове перебирать, их делать надо!» – подхлестнул он сам себя, и скоро его карета подъезжала к Зимнему дворцу императрицы.

С горькой досадой он услышал, ставшие привычными за последние дни слова: “ Их императорское величество изволят почивать».

Велев передать императрице, как пробудится ото сна, что, мол, светлейший уже являлся с докладом, да за распоряжениями, он с головой погрузился в ежедневные труды. Слава Богу, многое он мог решать своей волей без предварительного согласования и подписания бумаг.

«Однако, матушка, вам ненадолго здоровья хватит, если и дальше так усердно станете надрывать его удовольствиями, да беспорядочным образом жизни», – мысленно ворчал Меншиков, во всю прыть мчась к Адмиралтейству.

Такое наблюдение сделал не один Меншиков. Посему великий князь Петр Алексеевич и его сестра великая княжна Наталья снова ощутили на себе прилив внимания. Их воспитатели были постоянно при них, занятия чередовались с отдыхом, прогулками и приличными во время траура развлечениями. Иван Долгорукий, на радость цесаревича стал реже исчезать (усилиями и внушениями своего отца), чаще стали появляться потихоньку отходившие от своего горя тетушки, Анна и Елизавета, а большего и лучшего Петру Алексеевичу и не требовалось. Несмотря на траур и близившиеся похороны деда, он чувствовал себя почти счастливым, хоть и стыдился в сем признаться даже самому себе. А намедни в мирной вечерней беседе как бы ни о чем с Андреем Ивановичем Остерманом прозвучали такие важные слова, которые запали глубоко в душу и послужили причиной рождения у маленького великого князя Петра мечты, которая практически не оставит его до самой смерти.

Рассуждая о порядке престолонаследия в России и прочих странах, об обычных и очень тяжелых случаях борьбы между разными ветвями правящей фамилии, Остерман невзначай бросил, что сейчас есть способ такого рода ситуацию в России упредить. Угадав, что это должно касаться его или сестры Натальи, юный цесаревич мгновенно и живо заинтересовался:

– Какой же ты видишь способ, Андрей Иванович?

– Ну, разумеется, пока мы говорим только теоретически, предположительно и не исключено, найдутся впоследствии и иные перспективы, да и может не возникнуть необходимости.

– Андрей Иванович, не тяни! – Петр Алексеевич был ребенком быстрого ума и не любил, когда размазывают или разжевывают, ему требовалось, чтобы его интерес был удовлетворен сразу, а уж, коли что останется не понятным, он спросит.

– Я имею в виду объединение ветвей, – ответил, наконец, конкретно воспитатель.

От тихих слов Остермана у Петра Алексеевича возникло впечатление, будто загорелись все фейерверки мира, заиграли бесчисленные оркестры, с неба посыпались заморские цветы и фрукты, а за окном среди зимы расцвели сады. Пояснений ему не потребовалось. Он залился краской, тяжело задышал и, с трудом совладав с собой, сдавленным голосом он сказал:

– Андрей Иванович, вели, чтобы готовили спать, хочу пораньше лечь, прямо теперь.

Андрей Иванович распорядился немедленно, досадуя на себя, что не углядел, что с воспитанником сегодня творится неладное.

Глава ХХIV

«Скорее, скорее остаться одному и думать, думать, думать об этом», – звенело в голове у маленького Петра.

Он терпеливо дал умыть себя и переодеть ко сну. И даже пожелал сестре спокойной ночи и выслушал всех, кто счел нужным попричитать над ним от души или по долгу службы, единственно, что он резко и строго отверг, это приглашение врача. Свита решила, что коль скоро явных признаков болезни нет, то можно погодить до утра. Не исключено, что покой и хороший сон без следа уничтожат сегодняшнее недомогание.

Наконец, его оставили одного, и он впился мыслями и мечтами в брошенную Остерманом идею. Стал раскладывать её по полочкам.

«Объединение двух ветвей, конечно же, – брак! Мы с сестрой, Наташей – представители старшей ветви рода, потому что мы – дети старшего сына почившего императора. Тетушки Анна и Елизавета, (бедняжка Наталья только что умерла) – младшая ветвь, ибо они младшие дети деда. Так. Теперь тетушки они, разумеется, нам тетушки, только не до конца, то есть, наполовину, потому что у них и моего покойного батюшки общий только отец, мой дед, а матушки у них разные, значит, и родные они нам с Наташенькой только отчасти. Так. Брак. Само собой, Наташеньке не за кого выходить из младшей ветви, ибо мужского полу там не осталось. Только Анна да Лиза. Анна обручена с Гольштинским. Значит, как я сразу и понял, речь идет о возможности моей женитьбы на Елизавете!!!»

В закрытых глазах цесаревича снова засветились потешные огни, а в ушах зазвенела музыка.

«Господи, слава Тебе! – продолжал мысленный монолог великий князь. – Если бы не Андрей Иванович, я бы никогда не додумался, что такое хоть чуть-чуть возможно!!!»

От переизбытка чувств он заметался на постели.

– Вашему высочеству ничего не угодно? – зазвучал за дверью голос дежурной камер-фрау, которой строго-настрого было наказано ни на секунду не смыкать глаз и держать ухо востро.

– Мне угодно лишь, чтобы мне дали покойно отдохнуть, – отрезал цесаревич голосом, который сам же не узнал.

Чувствовалось, что за дверью пуще напряглись, но запнулись на полу-звуке. И на том спасибо.

Дальше маленький великий князь впал в сладчайшие мечтания о тетушке Лизе, которую он решил с той минуты тетушкой больше не называть, для начала хотя бы в мыслях. Правда, он и наяву иногда позволял себе называть ЕЁ просто Лизой, она не возражала, или не замечала. Да и разница в годах между ними не столь велика. Это пока она старше его едва ни на пол его жизни. А когда ему станет, скажем, восемнадцать, ей будет двадцать с небольшим, нечто разница?!

«Да! Я ЕЁ люблю! Теперь хоть сам себе могу смело сказать: „ЛЮБЛЮ!!!“. И не как тетю, какая она мне тетя, она мне и не тетя совсем, а подруга, дальняя родственница по деду! У нас, правда, церковь не освящает браков между родными, сиё мне известно, но это, должно быть, касается близкого родства. А в Германии, граф Остерман говорит, даже совсем близких родственников венчают… Слава тебе, Господи! Теперь у меня надежда появилась, есть ради чего жить! Буду учиться, чтобы скорее стать умнее, взрослее, чтобы быть ЕЙ интересным. Нажму на верховую езду, фехтование, стрельбу, танцы, стану учиться на музыкальных инструментах играть. Ей подобное по нраву! Должен же я быть ей приятным! Только ради объединения ветвей она за меня замуж не пойдет и для сохранения спокойствия в государстве любить не станет, младенцу понятно!»

И ему так остро захотелось немедленно взяться за работу над собой, что он, непроизвольно соскочил с постели и забегал по спальне.

– Ваше высочество, вам плохо? – раздалось из-за двери.

– Наоборот, мне очень хорошо, просто замечательно, и прошу меня не беспокоить! – бодро и радостно закричал он в ответ.

За дверью недоуменно смолкли.

От переполняющей резвости он с разбегу плюхнулся снова в постель.

Результат не замедлил сказаться:

– Может быть, Ваше высочество изволит дать разрешение пригласить доктора? – умоляюще простонала камер-фрау.

– Категорически запрещаю, я здоров как никогда, – выпалил размечтавшийся влюбленный и понравился сам себе!

«Вот говорят, маленький, маленький, а когда надо, отбрить могу не хуже взрослого! Моя сестра туда же: любить могут только большие, а мы ещё маленькие. А я влюблен, влюблен, значит, большой! Прочь сомнения! Начинаю добиваться взаимности!»

Приняв свое скоропалительное решение, он снова зачем-то спрыгнул с постели и голыми ногами с топотом прошлепал туда-сюда по спальне.

– Ваше высочество, нижайше и убедительно прошу вас позволить мне войти, – засуетилась камер-фрау.

В ответ он снова с разбегу бухнулся в кровать.

– Ради всего святого! – раздалось из соседней комнаты, где, судя по доносившимся шумам, собралась целая толпа.

«Ладно, все равно мне хочется начать работать над собой сейчас же!» – милостиво решил великий князь.

– Войдите, только вы одна! – предусмотрительно распорядился он.

В ту же секунду камер-фрау стояла у его постели, с ужасом в глазах уставившись на него.

– Вот, ваше высочество, мои наихудшие опасения оправдываются, – бормотала она. – Вы весь пылаете, посмотрите, у вас зарделись щеки, – и поднесла ему зеркало.

– В первый раз слышу, чтобы румяные щеки считались признаком болезни, – выпалил он и опять остался глубоко удовлетворен собой.

Я, действительно, взрослей своих лет, недаром многие так говорят. А вот Лиза – ребячливее, ей бы только резвиться», – заключил он.

– Могу ли я оказаться вам полезной чем-нибудь? – прозвучала фраза, вернувшая его к текущей ситуации.

– Да, – решительно согласился он. – Почитайте мне на сон грядущий, но не какой-нибудь пустяк, а серьезную, познавательную книгу.

Ненадолго остолбенев от удивления и неожиданности, камер-фрау быстро совладала с собой и принялась выполнять приказание.

Глава XXV

Похороны Императора Петра I Санкт-Петербург переживал трагически, город рыдал и убивался, как в день смерти, а то и пуще. Церемония похорон была пышна и торжественна, как, пожалуй, ни одна другая, коих великое множество перевидал город на своем коротком веку, радостных и печальных. Ежеминутная пальба из ста пушек, неумолчные церковные колокола, траурные оркестры, сама похоронная процессия долгие часы двигавшаяся от Зимнего дворца Петра к Петропавловскому собору в крепости, которая послужила краеугольным камнем будущей столице и, главное, с новой силой наступившее осознание трагизма происходящего надрывало душу всему городу. Он понимал, что хоронит своего родителя, человека столь великого масштаба, какого не рождает земля даже раз в несколько сот лет. Да, он был более чем требователен к своей юной столице, даже суров, а часто и жесток, но не с меньшей беспощадностью он относился и к самому себе. Ради Санкт-Петербурга и России он не гнушался никаким, даже самым черным, трудом, никакими лишениями, никакими жертвами. Никто иной не знал это столь хорошо, как столица Великой империи, созданная Великим Петром. Толпы народа стояли вдоль набережных и улиц, по которым Петр двигался в свой последний путь, и все, как один, испытывали едкое, щемящее чувство невосполнимой утраты и неизбывного горя. Казалось, что земля рушится под ногами, охватывало отчаянье.

Но вот Петр был предан земле. Петербург еще раз с искренним жаром помолившись за упокой его души, и отдав последний долг своему отцу-основателю, впервые за долгие сорок дней испытал, пока едва заметное облегчение, и потихоньку стал возвращаться к жизни. Так же понемногу входила в свое русло жизнь в Зимнем дворце.

Воспитатели и учителя великого князя Петра Алексеевича не могли нарадоваться его успехам и рвению к наукам. За братом тянулась и Наталья Алексеевна, всегда и во всем готовая составить ему кампанию.

Андрею Ивановичу Остерману даже пришлось пару дней серьезно поработать над программой и расписанием занятий цесаревича, призадуматься о приглашении новых учителей. Он искренне любил брата и сестру, великих князей, получавших так мало внимания от своих родных. Разумеется, приняв пост воспитателя плюс к другим своим обязанностям, он руководствовался не исключительно душевными порывами, а наоборот, чистым расчетом и дальновидностью, но скоро заметил, что испытывает к детям теплые чувства.

Как и другие, а вернее, раньше других, граф Остерман отчетливо осознал, что при избранном ею образе жизни матушка-императрица долго не протянет. В молодости она обладала добрым здоровьем и недюжинной выносливостью. Но бесконечные беременности, двенадцать из которых закончились родами; смерть десятерых из рожденных ею детей (Наталья Петровна, умерла, вслед за отцом и была одновременно с ним похоронена). Сверх того, постоянно походная жизнь, переезды, кутежи, петровский разгул и темп жизни – всё это не могло не сказаться на самом богатырском здоровье. Царицу спасали её сосредоточенность, организованность, воля и страх перед Петром. Любила ли она его когда-нибудь – никто не знал, но боялась его и дорожила им безмерно, и, будучи неплохой актрисой, редкостно умела изобразить беспредельную к нему любовь, обожание и всепрощение. Поле смерти Петра ее хваленая природная сметка явно изменила Екатерине. Вместо того чтобы по-прежнему держать себя в тонусе и жестких рамках, что помогло бы ей не только восстановиться после утрат, но и продолжить дела Петровы, опираясь на его соратников, то есть реально царствовать. Она почему-то решила воздать себе тем, что полностью расслабилась и стала позволять себе все, в чем вынуждена была отказывать долгие двадцать лет совместной жизни с Петром.

«И сколько ты, матушка, полагаешь таким образом протянуть», – думал граф Остерман, как и Меншиков, регулярно по утрам получая один и тот же ответ:

– Их величество ещё не соблаговолили пробудиться ото сна.

Андрей Иванович Остерман издавна слыл наиболее изощренным, дальновидным и хитрым политиком, когда-либо служившим при русском дворе. И не без основания. Хитрость его была проста – крайняя осторожность и осмотрительность, соблюдавшаяся неизменно, неуклонно и заблаговременно. Основной метод защиты незамысловат – мнимая болезнь. Но сим методом он пользовался так беззастенчиво, упорно и постоянно, что, прекрасно зная, что его хвори – бессовестная симуляция, ему в то же время верили. Сказавшись немощным, он накрепко запирался дома, и муха не могла к нему пролететь. А уж, если кто, когда и прорывался в его спальню, то был сам не рад. Там он находил мумию, с ног до головы обмотанную примочками, обложенную, где грелками, а где пузырями со льдом, да ещё с компрессом на глазах; умирающего старика, который и пальцем не мог шевельнуть и на все отвечал громкими стонами, столь велики были его страдания. Разыгрывалось это так виртуозно и гротескно, что ни одна христианская душа не могла выдержать, исполнялась сначала сомнением в своих подозрениях, затем состраданием, а потом и глубоким раскаянием, что обеспокоен человек, которому впору священников приглашать. Но до священников дело не доходило. И только ситуация выравнивалась, Остерман незамедлительно выбирался из-под своих примочек и оказывался в нужном месте, в нужный час с совершенно невинным взором, для правдоподобности день-другой после «выздоровления» изредка постанывая. Зато, когда он был здоров, работал честно, без продыху, толково и, если надо, хоть за десятерых. К императору Петру он попал, говорят, спасаясь от правосудия: вроде студентом на дуэли убил своего сокурсника. Завербовавшись простым матросом, он так быстро и хорошо выучил русский, что через несколько месяцев выбился в писари. Его приметил Петр. Образованные, толковые и быстро обучаемые люди ему остро требовались, и карьера бывшего немецкого студента пошла в России стремительно. Преступная горячность и неосторожность, допущенная однажды, в молодые годы, преподала ему суровый урок, коего он не забыл до конца дней. Загодя и спокойно он просчитывал ходы, которые могли бы безопасно и без потрясений принести желаемый результат ему лично и стране, где он жил и служил. Прикинув, что нынешнее царствование сулит оказаться недлительным, и, предполагая распри вокруг престолонаследия в близком времени, Остерман стал разрабатывать и исподволь продвигать идею об объединении ветвей, как допускающую наиболее миролюбивые и бесконфликтные решения, пока обсуждая существующие прецеденты с великими князьями, коих неизбежно вплетут в борьбу за престол, как только вызреет ситуация.