Текст книги "Меж троном и плахой. Исторический роман"

Глава XIII

Феофан заговорил:

– Прежде всего, братья мои, мне хотелось бы напомнить вам о правоте и святости присяги, которую вы принесли в 1722 году. В ней вы обязались принять наследника, назначенного государем.

Опять встрял князь Василий Лукич:

– Но здесь не видно такого ясного назначения, как пытается представить господин Макаров.

Репнин подхватил:

– А недостаток ясности можно признать за признак нерешительности, в которой скончался монарх.

Алексей Долгорукий тоже счел своим долгом поучаствовать, хотя ни на что серьезное не надеялся с момента барабанного боя:

– Нерешительность налицо. Посему можно рассудить так, коли сам император не определил судьбу монаршей власти, значит, он оставил решить этот вопрос государству.

Репнин же, казалось, принимал пустые словопрения за чистую монету:

– А что до коронования императрицы, то оно не может давать столь обширных прав. У большей части других народов супруги государей коронуются, не получая права претендовать на престолонаследие!

«Нет, они меня сейчас доведут, – уже не на шутку злился про себя Меншиков. – Еще немного и я велю арестовать! Вместо того, чтобы с покойным побыть, помолиться, приходится на их беспомощные потуги смотреть!!! Ну, Феофанушка, разберись-ка с ними поскорей, не попусти, чтоб я в гнев вошел».

Феофан Прокопович, будто услышав отчаянные мысли светлейшего, взялся за дело энергичнее:

– Иль вы хотите запутать дело, братья мои, или вам просто не ведома истина. Выслушайте же. Накануне коронования императрицы его величество, открывая сердце перед своими верными слугами, очередной раз подтвердил, что возводит на престол достойную свою супругу только для того, чтобы после его смерти она могла стать во главе государства. Ссылаюсь тогдашних свидетелей. Великий канцлер Головкин, тебе ли не помнить государевы слова?

– Да, но то было до… – снова сделал попытку сохранять объективность граф Головкин.

Перебивая его, раздались голоса из разных концов зала: «Мы слышали! Мы подтверждаем!»

Алексей Григорьевич, почувствовал слабую надежду, услышав головинское «но…”, и не удержался, хотя ясно видел, что светлейший вот-вот сорвется:

– Не следует ли обратиться к мнению народа?

Но офицеры делались энергичнее:

– Кто ж?! Какой народ осмелится ослушаться воли государя нашего Петра Великого?! – послышалось из их рядов.

– Тем более что об избрании речь не идет, – завершил Бутурлин.

– Разумеется, мы здесь собрались лишь для декларации, – поддержал Толстой, которому тоже надоело разводить антимонии.

И Меншиков перешел к эндшпилю:

– Однако, друзья мои, как вы запальчивы! Наша императрица велела нам обсудить обстоятельства спокойно, и вдумчиво, а вы даже не дослушиваете друг друга. В шуме я не уловил, как следует, подтвердил ли слова митрополита наш великий канцлер. Граф?

– Да, – повторил Головкин.

– Все слышали? Великий канцлер подтвердил. Какого другого удостоверения нам надо! В таком случае, государи мои, я не спрашиваю никакого завещания. Если наш великий император поручил свою волю правдивости знатнейших своих подданных, не сообразовываться с сим было бы преступлением и против их чести, и против самодержавной власти государя. Я верю вам отцы мои и братья! – патетически завернул Меншиков.

– Считаю, что в силу коронации императрицы и присяги, которую все чины ей принесли, Сенат может провозгласить ее государынею и императрицей всероссийскою с тою же властью, которую имел государь, ее супруг, – расставил точки над i Толстой и тут же подтянул Меншикову, который на последних звуках его речи грянул:

– Да здравствует наша августейшая государыня-императрица Екатерина I!!! Ура!

Теперь подхватили единогласно, причем, один другого громче, сочтя за благо долее судьбу не испытывать.

Глава ХIV

Дело было сделано. Тем временем Санкт-Петербург полностью проснулся. У дворца собрались огромные толпы. Безразличных к судьбе императора и России в городе не было.

Дальше Меншиков действовал как-то полуавтоматически, хотя ничего и не опускал. Народу было объявлено; золотые и серебряные монеты разбросаны; манифест написан, утвержден, оглашен и разослан; в иностранные государства отправлены соответствующие сообщения; императрица приняла присягу и поздравления; подарки, пожалования и посулы были розданы и прочее, и прочее. Управляя всеми этими актами и процессами, Меншиков наполовину отсутствовал, единственно чего ему по-настоящему хотелось – побыть с покойным, помолиться от души и вдоволь и отправиться домой. Сколько суток он толком не спал и не ел, сосчитать он не мог, да и не пытался. Время подошло к полудню, а дела, которые необходимо было завершить сегодня и сейчас не иссякали. Светлейший вдруг потерял терпение и разозлился на себя за то, что до сих пор не может оторваться от суеты сует ради того, чтобы помолиться о душе Петра. Меншиков даже затруднялся сформулировать, кем был для него император. Благодетелем? Отцом? Учителем? Другом? Воспитателем? Судьей? Наставником? Опорой? Защитой? – передать одним словом невозможно! Нет такого емкого слова ни в русском, ни в каком другом известном ему языке. Петр был его вселенной, в ней он жил всю свою сознательную жизнь. Что теперь? Хорошо еще, что мысль о том, что Петра больше нет, никак не могла полностью войти в сознание. Наскоро распределив дела и ответственности, Светлейший направился к покойному императору. С глубоким чувством и проникновением помолившись и поразмышляв о тщете сущего, он решил не возвращаться в круговерть мелких обязанностей, а направиться домой. Там заключалось самое дорогое, что оставалось у него на свете. Он быстро вышел.

Длинная темная глухая и студеная январская петербургская ночь, наконец, отступила и сменилась ясным, солнечным, слепящее ярким зимним утром. Все искрилось и сияло вокруг. Кресты и купола церквей – золотом, заснеженные крыши домов, улицы, тротуары, лед Невы – бриллиантами, серебром, жемчугами и платиной, в слюдяных окнах разливались яркие радуги и мерцали солнечные блики. Никакой иллюминацией, никакими фейерверками не достигнешь такой красоты. Меншиков очередной раз припомнил, как маленьким, хоть и хорошо знал, что так блестит на морозном солнце снег и лед, все же принимался бегать от одной переливающейся точки к другой, в надежде, что тут-то лежит не льдинка, а настоящий алмаз, который даст его семье пропитание и благоденствие. Он порой набирал горсти сияющих кристаллов, и даже держа их в руках не мог поверить, что столь прекрасна может быть обыкновенная застывшая вода, и нес «драгоценности» матери, но ей было не до любования мерцанием льдинок, и она, безжалостно вытряхивала «богатства» из его ладоней, приговаривая, что еще не хватало, чтобы он руки отморозил.

Он нашел-таки свое богатство на улице, несколькими годами позже, но, не отыскав сокровища, а попавшись на глаза Петру. Сейчас, глядя на алмазные струи взмывающие из-под полозьев его роскошных саней, Меншиков вдруг на мгновение понял, что настоящей ценностью в его жизни была лишь встреча с Петром и возможность оставаться при нем целую жизнь, а то, чем набит его дворец, что лежит в банках, те города и села, которыми он владеет – лишь льдинки и легко могут бесследно растаять. «Петр, да семья – мои единственные драгоценности, – мысленно резюмировал Александр Данилович. – Петра больше нет. Остается семья, да Санкт-Петербург, ещё дела Петровы. Господи, как много нужно сделать, доделать, переделать, чтоб не стыдно было перед НИМ! Хорошо, что власть взял, хотя бы поэтому хорошо! А с детьми сколько забот предстоит… Насчет Сапеги теперь нужно крепко подумать…» И как-то по мере приближения к дому его мысли потекли в более привычной плоскости, опустились на землю, стали деловитыми, и сам он постепенно успокоился, уравновесился, подъезжая, быстро и тщательно вытер незаметно для него самого обильно лившиеся слезы и в дом вошел совсем иным.

Глава XV

Ему навстречу, разумеется, спешила Дарья Михайловна:

– Батюшка, дорогой! Что там? Как?

– Тяжко! Устал! Но мы на троне, – коротко описал ситуацию светлейший.

– Грех, грех, свет мой, что, право, ты несешь! Устал? Что Петр?! – пытала ничего не понявшая жена.

Меншиков тянул паузу, тщетно подбирая слова, которые помогли бы ему с наибольшей мягкостью сообщить жене страшную весть. Он мысленно выругал себя за то, что заранее не подготовил подходящей фразы, но это не помогло, и он бухнул:

– Нет Петра, отыде в лучший мир…

– Боже милосердный, за что?!! Осиротели, все осиротели!!! Ах, Петр Алексеевич, Петр Алексеевич!!! Ах не жалел ты себя… – принялась искренне сокрушаться и рыдать княгиня.

– Да, никогда не жалел… А уж после Монсовой истории и совсем, как специально на рожон лез. Такое уж у него настроение было, знать, судьба его вела, – расфилософствовался Меншиков.

– Дался ему этот Монс! – запричитала Дарья Михайловна.

Меншиков продолжал рассуждения:

– Не в Монсе дело, – в Екатерине сильно усомнился, отделаться никак не мог, видать…

При имени своей старой приятельницы Меншикова встрепенулась:

– Как она-то сердешная?

– Она? Прекрасно!

– Креста на тебе нет! Как можно!!! – возмутилась жена его ответу.

– Прекрасно, в смысле, на престол взошла, а так, конечно, горько ей.

– Екатерина? На престол? Уже? – неподдельно удивилась княгиня.

Меншикову не хотелось вдаваться в подробности:

– Да, свет мой, да. Иначе никак нельзя было. Иль ты не рада? – умело сбил он ход ее вопросов.

– Как не рада? Рада! Слов нет. Только не ожидала, – действительно несколько переключилась княгиня.

– Все твой муженек! – не выдержав похвастался Светлейший.

С самого первого их знакомства, он замечал сам за собой, что при ней его безудержно влечет распускать хвост, причем, как можно шикарнее. Он пытался сдерживаться, но никогда ему в полной мере не удавалось. Вот и теперь он сделал усилие и сам перебил себя:

– Как дети-то здоровы?

– Здоровы, слава Богу… – мгновенно отреагировала Дарья Михайловна. Про детей она готова была говорить всегда, везде и в неограниченном количестве.

Но и Меншикову было трудно владеть собой, коль скоро он сел на любимого конька:

– Вот и хорошо, – быстро перебил он жену, узнав главное, что его интересовало и продолжил:

– Да, тяжко, что Петра нет, но справимся. Себя, столицу, государство в обиду не дадим… зато что бы я не дал, лишь бы Петр еще пожил… да! Однако, никуда не денешься. Беру все на себя…

Глава XVI

В то время, как светлейший князь принялся излагать жене план «своего правления», князья Долгорукие медленно, как бы нехотя и как бы сами себе не веря, что бой проигран и упования рассеялись, направлялись к своим каретам. Петра больше нет. Свершилось то, чего они в глубине души долгие годы c надеждой ждали, а вместо радости или хотя бы облегчения, они испытывали глубокое уныние, которое даже не имели удовольствия открыто проявить по крайней мере на людях. Вот оно коварство судьбы! Кажется, ещё чуть-чуть и ухватишь её за хвост, и тут промахиваешься и, не устояв, летишь в тартарары. Бредя по коридорам дворца, не переговариваясь, и даже не глядя друг на друга, сторонники Петра II, постепенно приходя в себя, начинали понимать, что их взяли на неожиданность и на испуг, если не сказать на «фу-фу»! На барабанную дробь, да несколько выкриков офицеров! Столько подготовки, столько обсуждений, столько вожделений, – и несколько мгновений малодушия и нерешительности погрузили их из огня да в полымя. Раньше им претило, что ими помыкает Петр – исконный царь, поистине великий император, теперь придется терпеть то же, а, глядишь, и худшее и от кого?!! От портомои (именно на такую должность на первых порах определил покойный Шереметев ныне провозглашенную самодержавную императрицу всея Руси, когда та попала в плен в Мариенбурге), да от уличного продавца пирожков, безродного Алексашки Меншикова!!!

– Видно, Бог нас очень любит, что подвергает новому суровому испытанию, – сказал Василий Лукич поравнявшемуся с ним Алексею Григорьевичу и замолчал, уверенный, что кузен мыслит в унисон и пояснения ни к чему.

– Воистину, – тяжело выдохнул тот. – Ведь гордыня, как известно – страшный грех…

– И нам теперь придется с ней бороться и денно и нощно, если не хотим сдать остальные позиции, – продолжил Василий Лукич и предложил: – Садись-ка в мою повозку, князюшка, побеседуем толику по дороге домой.

– С тобой, братец, я беседовать рад, хотя дело ясно и без слов, – говорил Григорий Алексеевич, тем ни менее забираясь в карету родича. – Эко! Какой день разошелся ясный да яркий, видать, солнышко во весь рот смеется над нами, горемычными. Меншикова, считай, на трон посадили!!!

Во дворце Меншикова тем временем продолжалась беседа супругов. Сама того не подозревая, княгиня вторила словам Долгоруких:

– Да, что ты, право, будто и впрямь сам на престоле.

– На престоле – не на престоле, а править буду, должен. Екатерина не сумеет, – и видя, что жена собирается спорить, Меншиков продолжал с напором. – А я смогу, обязан! Коль не хочу увидеть, как наперекор Петру Россию вспять покатят, ломая все им созданное по пути, как опустеет Санкт-Петербург, как армия и флот растают… Не хочу! Я тоже много сил вложил! Что говорить? Знаешь!

– Пожелает ли Екатерина делиться властью. Не осерчает ли? – как обычно, пыталась охладить пыл мужа Дарья Михайловна.

– И-и-и, матушка, нечто тебе невдомек. Она давно устала быть в напряжении, которого требовала близость Петра. Да, она умела держать себя на должной высоте, но как вьюнок, обвивающий могучее дерево… Никогда у нее не было ни настоящего интереса, ни внимания к делам, ни способности начинания и направления действий. Перед Петром она чувствовала лишь трепет, если хочешь, просто хорошо скрываемый страх. Она обессилила от беспрестанного самоконтроля и, тебе ведомо, давно начала давать сбои. Да, она не только захочет поделиться, она сама власть мне в руки вложит, вот посмотришь. Она жаждет расслабиться, пожить спокойно, в удовольствиях. И пусть себе, и правильно! Она – женщина. Пущай! – ещё сильнее кипятился князь.

– А коли не тебе, кому другому она доверит править? – неутомимо противостояла Меншикова.

– Кому?!!

– Толстому, скажем, иль Головкину, а то кому-нибудь из фаворитов, вроде Монса, чай, их теперь немало будет? – продолжала гнуть свою линию княгиня.

– Будет, но мне одному она обязана судьбой, причем, как минимум, дважды. Мне доверяет, а она осторожна, что есть, то есть. Мы с ней за двадцать с лишком лет друг друга ни разу не предали…

Вечные чрезмерные амбиции мужа постоянно не давали покоя Дарье Михайловне, пугали ее.

– Ах, что-то будет? – искренне взволновавшись, воскликнула она.

– Ладно будет, как мы решим! На первых порах возьму себе назад военную коллегию и разберусь там хорошенько. Ни один солдат не пойдет больше на строительные работы. Пока мирное время рекрутские наборы прекратим. Тех, что набраны, оденем, накормим, обогреем…

– Ну, поехал, – укоряла Меншикова, но муж её закусил удела и, не обращая внимания, развивал свою мысль:

– Помнишь, как Петр сказал по заключении Ништадского мира? «Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой!» Ах, Господи, грехи наши тяжкие, не уберегли Петра!!! Как представишь, мой ангел, с какой тайной радостью воспримут при дворах весть о его смерти.

– Горестно подумать!!! – не могла не согласиться княгиня, и было пересохшие слезы снова ручьем покатились у неё из глаз.

– Как их раздражает, что Петр, всех раздвинув, поставил Россию на подобающее место! Как любо им порассуждать было, что сила наша – один лишь гений императора.

– Что до последнего, так тут они ох как правы! – успела вставить жена.

– Тут-то – да!

– Теперь с его смертью будут ждать, что наше значение сильно уменьшится… – посетовала Дарья Михайловна, которая, как ни открещивалась от участия в государственных делах, дискуссиях и интригах, а привыкла мыслить государственно, сама того не замечая.

– Смею надеяться, что оно уменьшится не так значительно, как они мечтают. Смуты не будет! Россия, по-прежнему, в твердых руках, пусть мы потеряем чуток престижа, но не считаться с нами уже нельзя будет никогда! – слегка рисуясь, выпалил муж.

– Больно ты грозен, отец мой, – попробовала вышутить его княгиня.

Уловив иронию, и не желая слишком волновать жену, Меншиков решил, что и действительно пора уняться:

– Устал, – признался он. – Ничего-ничего. Отдохнем. Время пройдет – горе поотпустит. Заживем. И о стране, и о себе подумаем. Свои дела с начетами, с казной прекращу немедля! Потом испрошу себе все-таки Батурин – 1300 дворов, чуешь? Да 2000 дворов Гадятского Замка… А там, может, и генералиссимуса…

– Неуемный! Иди-тка отдохни! Иль, может быть, поешь? Ведь, поди, не одни сутки не ел?

– Когда ел, не помню, но сейчас не смогу. В горле ком…

– Только не ропщи! На все Божья воля.

– Да, Божьих промыслов нам не понять! Прилягу, – сказал он, поднимаясь из кресла.

– То-то дело. Денщик! Проводи их светлость в опочивальню, – кликнула княгиня прислугу, и сама пошла с мужем.

– Ты, душа моя, чаю, сейчас к детям направишься? – поинтересовался светлейший, входя в свою спальню.

– Да, хотела. Там уж, наверное, и граф Сапега…

– Вот я как раз насчет него… Дарья, не спеши спорить, вдумайся в то, что я тебе скажу.

– Кто спорит?

Меншиков начал снова:

– Дарья, у меня нет ни сил, ни желания вести дискуссии. В первый момент у тебя вызовет протест то, что я тебе собираюсь предложить, давай договоримся, что обсудим позже, а пока просто подержи в голове мысль, что Сапегу понемногу хорошо бы начать отводить, или еще лучше и вернее отвадить Марию от Сапеги.

На короткое время Дарья Михайловна лишилась дара речи.

– Княгиня, прошу тебя, перестань делать такое лицо, – взмолился Меншиков. – Просто подумай о сем сама, потом посоветуемся, а теперь, пожалуйста, позволь мне немного отдохнуть, ты ведь согласна, что мне это необходимо?

Княгиня только и могла, что кивнуть.

Глава ХVII

Направляясь в гостиную, где она предполагала найти детей, княгиня Меншикова страшно ворчала про себя. Она, которая всю жизнь стремилась к спокойствию и умиротворению, вынуждена была вечно жить на действующем вулкане. Вот и теперь, как обычно. Мало того, что болел и скончался царь, уже тут волнений и переживаний ей через край. Мало того, что муж объявил, что собирается править Россией, что совсем сверх меры… теперь она узнает, что со всех сторон устраивавший всех во главе с самим светлейшим и приглянувшийся Машеньке жених должен быть отставлен. Богат несметно, знатен, молод, статен, красив, здоров, – чем он не пара Марии?! Что лучшего собирается предложить ей отец? Ах, как тяжело! Как тяжело! Да ещё предстоит объявить детям о кончине Петра! Собравшись с силами и приготовив мягкую улыбку, княгиня вошла в малую гостиную, где собралась обычная для последнего времени компания. По выражениям лиц детей, она поняла, что, по крайней мере, одно тяжкое дело отпало, сообщать о смерти императора не придется. Княжна Мария первой подбежала к ней:

– Мы знаем, матушка! Какое горе-горькое! Как вы себя чувствуете? Как батюшка?

Всегда чуткое дитя, теперь, счастливая предстоящей помолвкой, она стала ещё добрее, предупредительнее и заботливее к окружающим.

– Ах, ангел мой, я даже не чувствую, как я себя чувствую, и, если, как на сердце, то в толк взять не могу, как теперь быть нам, России без императора! Да и понять, вообразить не могу, что его боле нет на сем свете! Царствие ему небесное!

Младшие дети Саша и Саша завсхлипывали. Дарья Михайловна прижала их головенки к себе. «На поверку совсем малыши, что-то с ними будет теперь?» Обнимая их, и закрепив на лице приветливое выражение (княгиня, с ранней молодости находившаяся при дворе и царской чете, умела делать это виртуозно), она слышала приветствия и успокоительные слова Сапеги, но не слушала их, а размышляла о своем, одновременно пристально вглядываясь в графа. Даже сквозь горькие чувства, связанные со смертью царя, целиком заполнявшие её, она недоумевала, почему у неё такое двойственное отношение к нему. Умом она не могла не ценить Петра Сапегу как жениха для Марии, ни разу не замечала она ни одного неверного шага его по отношению к ней или к кому-нибудь из их семьи. Ничего дурного про него не ведала и не подозревала. Однако чисто интуитивно она не принимала молодого графа. Вот и теперь головой она не одобряла замысла мужа отстранить Сапегу, а в глубине души приветствовала. Ситуация позволяла приступить к выполнению просьбы светлейшего легко и придать своим действиям вид не только необидный, но совершенно естественный. Она дослушала нареченного дочери до паузы. Легкой и скорбной улыбкой выразила своё согласие и одновременно остановила и заговорила сама:

– Вы, должно быть, понимаете, граф, что наша близость к императору усугубляет те скорбные чувства, которые испытывают теперь все. Посему я, надеюсь, совершенно уверена, что вас не обидит, что во время траура, по крайней мере, какое-то время, мы не сможем почти никого принимать… Даже вас.

– Разумеется, княгиня, я глубоко понимаю вас, и не может быть и речи ни о каких обидах. Я лишь прошу простить, что не предусмотрел сего сам. Позвольте мне незамедлительно откланяться с уверениями искренней преданности и любви к вашему высоко достойному семейству.

Меншикова, молча, поклонилась в ответ, дети последовали ее примеру.