Текст книги "Меж троном и плахой. Исторический роман"

Глава XVIII

«Вот и чудно, – радовался молодой граф Сапега, развалившись в санях и направляясь ко дворцу с целью узнать последние новости, – пока суть да дело мне лучше там не бывать, очень мило, что мне не пришлось придумывать предлог самому. Пока надо осмотреться, как пойдут дела теперь у моей ненаглядной нареченной. Если отец её, как водится, выкрутится и окажется по-прежнему наверху, на что я искренне надеюсь, можно будет продолжить сватовство, да и с помолвкой не затягивать. Если же наоборот, то первое время воздержусь от посещений, как бы из деликатности, а потом, мало ли что, может, и отец в украинские имения отозвать, может… Словом, отойти потихоньку повод отыщется».

Юный граф Сапега относился к тому типу людей, которые чуть ни от рождения руководствуются исключительно расчетом, причем, самым, что ни на есть материальным. Их мало волнуют какие-либо чувства, кроме жажды денег и власти, лишь в этой сфере они в состоянии испытывать поистине сильнейшие страсти. Поэтому следующая мысль остро и больно кольнула его:

«Однако, – припомнилось ему, – что-то княгиня, хоть и явно убитая горем, была, притом, и как-то чересчур спокойна для жены человека, идущего ко дну. Князь, к моменту ее появления в гостиной, не менее как за четверть часа вернулся домой… и не мог ничего ей не сказать, следовательно, вести для семейства принес вполне добрые… Меня же выставили… Не оказались ли новости настолько хороши, что я стал негож?!», – от последней догадки его бросило в жар, и сердце бешено заколотилось.

– А ну наддай!!! – крикнул он кучеру. Теперь ему совсем не терпелось выяснить, чем кончилось во дворце. Он судорожно прикидывал, как и за что зацепиться, если Меншиков, и вправду, выпрыгнул ещё выше и, действительно, сочтет желательным заменить его. Сапегу сковало внутренним холодом, руки и ноги задрожали, как в лихорадке. Было ощущение, что он вот-вот умрет от досады и беспомощности. И вдруг наступило полное успокоение.

– Она же в меня влюблена!!! – выкрикнул он вслух.

– Чего изволите, ваше сиятельство? – в один голос уточнили лакей и кучер, не поняв неожиданного возгласа хозяина.

– Можно потише, говорю, остолопы! – огрызнулся граф, впрочем, не зло.

На душе улеглось. Княжна Мария не подведет, за неё зацепиться можно будет и удобно и надежно, если понадобиться.

Переживания стихли, и он принялся смотреть в окно. И тут заметил, что Санк-Петербург изменился до неузнаваемости. Сначала никак не мог понять, в чем собственно дело. Все на месте и день хорош, однако, город, выглядел, как в воду опущенный, понятно умер царь, но… Наконец, он осознал, что за время проезда от меншиковского до Зимнего дворца разминувшись с массой саней, повозок, карет и пешеходов и со многими раскланявшись, он не встретил ни одного незаплаканного лица, ни одного безмятежного или хотя бы равнодушного, а тем более веселого выражения.

«Похоже, во всем Петербурге только я не плачу» – мелькнуло в его сознании, и он снова вернулся к своим расчетам.

То, что он узнал во дворце, подтверждало его предположение о возможной попытке отстранить его, но больше не пугало, он был уверен в «своей Марии» настолько, что принял решение подольше выждать с визитами к Меншиковым.

«Пусть поскучает!» – самоуверенно решил он, и было начал планировать, чем займет высвободившееся время, как его снова обожгла неожиданная мысль. На сей раз исключительно приятная: «А что если? Попробовать! На меня поглядывала», – обрывчато заработал его мозг: даже про себя он боялся полностью проговаривать то, что пришло ему в голову. Остальное его существо замерло в сладкой надежде, что расчеты дадут положительный результат, и можно будет начать попытки. Новая идея представлялась невероятно заманчивой и при удачном развитии открывала бескрайние горизонты.

«Однако, что я спешу из дворца, – последовал вывод. – Я – свой человек в доме светлейшего князя, не может мне быть отказано в чести постоять у гроба покойного великого императора. Попробую сразу…»

Он навел справки и узнал, что пока допускаются наиболее близкие люди, но как только будет приготовлена траурная зала, прощаться с императором дозволено будет любому желающему. Прикинув шансы, граф передумал: «Нет смысла тратить усилия и втираться туда сегодня, чего доброго никто и не заметит, – размышлял он. – Вон, даже у лакеев глаза заплаканы так, что едва открываются!»

И граф вышел из дворца. Дожидаясь, пока подгонят его сани, глянул на караульного. У того глаза и нос сильно припухли. От нечего делать Сапега спросил:

– Никак и ты наплакался, служивый?

– Хорошо вам, ваше благородие, сохранять спокойствие, коль вы не были здесь, когда манифест о смерти царя-батюшки оглашали! Если бы вы своими ушами слышали, какой тут вой и стон стоял, – не выдержали бы. Да сейчас едва ли кого, не наплакавшегося, и найдешь. И слезы снова сами собой побежали из его глаз.

«И правда, – согласился Сапега, снова понаблюдав из своих саней по дороге домой. – Действительно, ни одной незаплаканной физиономии! Все рыдают! Ну и народ!»

Да, без малейшего преувеличения можно сказать, что плакал весь Санкт-Петербург. И по мере того, как приходило осознание масштаба и реальности утраты, скорбь захватывала город полнее и сильнее. Даже те, кто ещё несколько часов назад были заклятыми врагами царя, теперь не могли удержать слез.

Оставшись наедине с собой, ворочался, не спал и плакал светлейший князь Меншиков, плакала княгиня и дети. Плакали дочери, внуки Петра и вдова-императрица. В Санкт-Петербурге сам собой установился траур и с вестью о смерти Петра постепенно распространялся по стране. Громче, печальнее и мощнее зазвучали церковные колокола, плотнее заполнились церкви и соборы, – теперь молились за упокой души императора – Отца Отечества, Отца Санкт-Петербурга.

Глава XIX

Вдоволь наплакавшись и, разве что, ненадолго забывшись сном, Меншиков проснулся и почувствовал, что его глаза снова заполняются слезами. «Нет, негоже! Я разлегся и источаю слезы, а там полно хлопот, и все делается без должного надзора!» – рассудил светлейший и резко вскочил, потребовав немедленно одеваться. Скоро он вышел из своих покоев внешне уравновешенным и деловитым. Не позволил княгине задерживать себя, лишь, чмокнув на ходу ей ручку, выдал необходимые инструкции:

– Поддерживай чад наших, душа моя, да, может быть, после наведаешься к Екатерине, а то и детей прихвати с собой, пусть навестят Анну с Елизаветой и Натальей, впрочем, гляди, как знаешь.

И не позволив ей и слова сказать в ответ, заспешил к выходу. Его роскошные сани ожидали у крыльца, вымуштрованная челядь позаботилась заблаговременно. Ибо хорошо было известно, что Меншикова гневить не след ни при каких обстоятельствах, а теперь, когда он в глубоком горе, и тем паче.

И вот он летел в санях по набережной, потом по льду Невы, и левому берегу. Хотя было лишь немного за полдень, яркое, но холодное зимнее солнце явно клонилось к западу, спеша уступить небосклон жадной, темной, длинной зимней ночи, и его свет начал потихоньку приобретать розоватые оттенки. Санкт-Петербург в подобном освещении был безмерно прекрасен, как в прочем и всегда, однако, сегодня виды не вызывали у светлейшего чувства переполняющей радости и гордости, как обычно, а, наоборот, жгучая печаль подкатила к горлу и стала душить, хорошо, что путь был недолог, и сани подкатили к входу в Зимний дворец Петра. Меншиков быстро выскочил из них и стремительно направился к Екатерине, тем ни менее успевая привычным взглядом на ходу схватывать, что делается и как, и даже бросать надлежащие указания.

Траурная зала с отдельным входом с улицы была практически подготовлена, но Петра туда еще не перенесли. Екатерина с дочерьми и внуками была при покойном. Меншиков тихо присоединился к чтению молитв. Он углубился в молитву искренне, горячо и столь самозабвенно, что перестал замечать что-либо вокруг, включая течение времени, и очнулся лишь, когда настала пора переносить почившего императора. Светлейший счел за благо отвлечь на некоторое время императрицу делами.

– Ваше величество! Не соблаговолите ли уделить мне минуту-другую для обсуждения с вами насущных вопросов? – обратился он к ней.

Царица не отказала, и они расположились в кабинете для беседы. Но начав излагать ей дела, Меншиков заметил, что она не в силах сконцентрировать внимание на разговоре.

«Бедная, она искренне страдает, и как иначе, – размышлял он, наблюдая за ее состоянием. Столько пережить за один день: потерять мужа, оказаться сначала на волосок от плахи, потом стать самодержавной императрицей всея Руси! Надо помочь ей сосредоточиться, снять нервное перенапряжение и продолжать работать над укреплением своего нового положения».

Незамысловатая идея не заставила себя долго ждать.

– Матушка императрица, – сказал он, прерывая свои государственные рассуждения. – Хочу просить тебя дозволить помянуть усопшего нашего императора бокалом доброго вина, аль рюмкой водки, как прикажешь. Да и соизволь сама присоединиться ко мне.

На удивление Екатерина согласилась сразу и распорядилась немедленно.

Выпитая рюмка на давно голодный желудок подействовала мгновенно и благостно. Видно было, что царица несколько расслабилась, поуспокоилась и смогла вслушиваться в то, что толковал ей Меншиков, но тот несильно преуспел, так как императрица, ощутив облегчение, скоро возжелала еще и еще раз помянуть мужа, после чего светлейшему стало очевидно, что на сегодня согласования надо оставить, и поступать по своему разумению.

– Матушка императрица, – обратился он к Екатерине с новым предложением, – а не прикажешь ли распорядиться, чтобы фрейлины препроводили тебя в твою опочивальню для короткого отдыха после столь долгих бессонных и тяжких дней.

И опять светлейший не встретил возражений, и передав императрицу на руки камер-фрау, предался многочисленным хлопотам.

Глава XX

Потекло время без Петра. Столица стала трудно и медленно приходить в себя. Изо дня в день с раннего утра до позднего вечера сплошной вереницей люди тянулись через траурную залу, чтобы попрощаться с царем. Ежедневно туда приходила и Екатерина. Она подолгу, по несколько часов, оставалась у гроба, непрерывно плача. Частенько приходили и родные, и близкие. Разумеется, Меншиков бывал каждый день, порою и не один раз. Подле Петра ему почему-то было легче, сами собой приходили решения и хозяйственных, и государственных дел, проще и стройнее складывались планы. А они у него, как всегда, были грандиозные, и в отношении своей семьи и в отношении Санкт-Петербурга и России.

Екатерине возле Петра было спокойнее. Она чувствовала, что пока ОН тут лежит, она и её дочери защищены. Она безутешно плакала при нем не только из-за более острого ощущения утраты, но и по многим, многим другим причинам: и по прекрасным, но суровым, полным предельного напряжения годам, прожитым с Петром; и от жалости к себе и девочкам; и для того, чтобы люди видели её горе, и для того, чтобы дать себе разрядку, и от ощущения облегчения и освобождения, которые, как ни чудовищно, она почувствовала сразу после ЕГО смерти… Наплакавшись и вернувшись в свои покои, царица обычно поминала супруга с кем-нибудь из приближенных. Постепенно за её столом стала собираться вполне внушительная кампания, и застолье стало растягиваться на более длительное время, а его тональность становилась мажорнее. Меншиков не осуждал нововведение, но и не задерживался на ежедневных поминках, однако, успевал заметить, что круг расширяется, причем довольно быстро. В траурной зале ему также бросились в глаза моменты, которые заставили его недоумевать, хотя и не слишком. Во-первых, он заметил, что, если зайти к Петру, когда там пребывает Екатерина, всегда встретишь двух молодых людей Сапегу и Левенвольде. Случалось бы это чуть реже, возможно, сиё и прошло бы мимо его внимания, но каждый раз!? Более того, без труда можно было пронаблюдать, что два юнца усердно бросают весьма выразительные взгляды на вдову-императрицу. И то было бы ничего, но присмотревшись светлейший заметил, что и царица из-под ресниц и сквозь слезы, нет-нет да поглядывает попеременно на обоих.

«Дело хозяйское, как говорится, – рассудил Александр Данилович, – но, раз Сапега старается и замечен, надо использовать момент и получить для него, да и для его батюшки чинов да наград. Ведь отставить его из женихов Марии я пока окончательно не решил!»

Вскоре Меншиков обнаружил, что и Сапега, и Левенвольде уже принимают участие в ежедневных поминках.

«Молодцы, не теряют времени даром, да и вдовушка наша – не промах, хотя последнее для меня не новость, – продолжал наблюдать развитие событий князь. – Теперь Екатерина, небось, сама будет искать повод продвинуть своих новых друзей, что ж, я ей помогу».

Гораздо меньше Меншикову нравилось, что, кроме Сапеги и Левенвольде, с течением времени все больше молодежи из придворных бывает при гробе и все чаще мелькают одни и те же лица.

«Ну, что касается мелкоты, что в Елизавету влюблены, оно и понятно, где иначе они её теперь увидеть могут. А вот почто мои дети зачастили? Не ладно. Марии Сапега понравился сразу, как она его увидела взрослым, было очевидно, да и не удивительно, но неужели настолько? Ищет встречи, и где! Не ладно! Надо будет с Дарьей поговорить. Пускай займется детьми. Тем более, что мои новые планы в отношении Марии, с учетом последнего развития событий, только крепнут и растут, как на дрожжах, сами собой, – заключил Меншиков, очередной раз отсмотрев ту же картину. – Завтра, поутру, явлюсь к императрице и…» – проговаривать мысленно, что именно он собирается сделать, он не стал, ему было и так ясно.

Глава ХХI

Явившись на другое утро к Екатерине поздненько, часу в десятом (задержали другие неотложные дела), Меншиков с неподдельным удивлением узнал, что ее величество ещё почивают. В первый момент светлейший даже растерялся. За последние двадцать лет ему ни разу не приходилось слышать, чтобы Екатерина спала позже четырех утра. Предполагая, что царица вот-вот проснется, Меншиков решил навестить великих князей Петра и Наталью. Ему по-прежнему было жаль совершенно осиротевших «малышей», да были и некоторые другие соображения. То, что его ожидало на их половине, обрадовало, успокоило, удивило и насторожило одновременно. Первой непредвиденностью для светлейшего было встретить там большое общество. Племянников зашли навестить тетушки Анна, Елизавета и Наталья, причем, Анна была в сопровождении жениха, герцога Гольштинского, а тот – своего министра Бассевича, помимо них, в покоях цесаревича пребывали собственные дети князя и граф Сапега, («молодчик не на шутку вживается в семью» – мелькнуло в голове Меншикова. Далее присутствовали воспитатели: Андрей Иванович Остерман и Алексей Григорьевич Долгорукий, а также учителя, камер-фрау и камер-юнкеры во главе с Иваном Долгоруким. Все дружно и подчеркнуто почтительно приветствовали светлейшего князя. Тот с достоинством, но любезно ответил поклоном и полушутливо заговорил:

– А я-то опасался помешать вашим урокам, ваши высочества!

– Мы как раз позволили себе перерыв, ваша светлость, – заторопился ответить за воспитанников Андрей Иванович. – Так что, коли ваша светлость, действительно, не желали прерывать ход занятий, то пришли как нельзя более вовремя.

– Да-да, жаль только, что, похоже, я один пекусь о сем, – счел нужным кольнуть воспитателей, да и гостей князь.

От его замечания у обоих воспитателей засвербело в области сердца. Они слишком хорошо знали, сколь чревато неприятностями и даже опасностями быть не одобренным светлейшим особенно теперь.

И, как ни противно было оправдываться пред «пирожником», вырвавшим у него из самых рук власть, Долгорукий заговорил предельно дружелюбным и мягким тоном:

– Видишь ли, ваша светлость, мы не могли лишить наших подопечных редкого случая повидать своих тетушек.

– Вижу, вижу, всё вижу, – ответ прозвучал в неопределенном тоне, который позволял расслышать, что угодно, начиная с глухой, но жестокой угрозы и кончая полным одобрением и согласием, на что и рассчитывал изощрённый царедворец.

– А ты, барон, – без паузы обратился Меншиков к Остерману, – никак вполне поправился?

– Слава Богу, слава Богу, – жизнерадостно ответствовал немец, делая вид, что не заметил намека, что его подозревают сказавшимся больным в самое переломное и зыбкое время, что на самом деле было совершенно справедливо.

– Во истину, слава Богу, – опять неопределенной интонацией подтянул светлейший.

Молодая часть присутствовавших явно не желала вникать в происходящее между «стариками» и даже вслушиваться не пыталась. Поняв, что их оставили в покое, они занимались друг другом. Петр, сияя счастьем, переводил восторженные глаза с Елизаветы на Ивана и обратно, Сапега старался угодить всем юным дамам вместе и каждой в отдельности, что ему удавалось. Анна собрала вокруг себя «детей»: свою сестру Наташу, Сашу и Сашу Меншиковых и затеяла с ними легкую возню, всеми силами пытаясь вовлечь и десятилетнюю Наталью Алексеевну, что никак не получалось. Та, единственная из молодых, была не в духе. Она не могла оторвать своего ревнивого взора от брата, который настолько про неё забыл, что даже не чувствовал на себе её взгляда.

Меншиков перекинулся ещё нескольким фразами с воспитателями великих князей и прочими. Вежливо поулыбался юным. Почтительно раскланялся с Натальей и Петром Алексеевичами и удалился. Он был доволен визитом, который неожиданно дал ему массу информации, что в свою очередь позволило ему сделать интересные выводы и откорректировать свой курс. Он был рад, что заглянул к их высочествам перед беседой с императрицей. Теперь он многое повернет по-иному. Пяти минут там светлейшему стало достаточно, чтобы понять: Долгорукие не сложили оружие, а активно действуют; Остерман настроен двурушнически; Анна с её женихом плюс Бассевичем опасна. Её следует, по возможности, срочно обвенчать и сплавить в Гольштинию; Сапега далеко пойдет, но для Марии негож, хотя обручить их, наверное, придется и тоже поскорее; Иван – сильная фигура в руках Долгоруких, о нем надо подумать; Елизавета пока не помеха, но в дальнейшем может и хлопот доставить, не плохо бы и её спровадить, не дожидаясь хлопот, и так далее. Список выводов получился длинен и ничего нельзя было опустить, следовало по всем пунктам настроить Екатерину на свой лад, а это лишь, считай, по житейским мелочам, а сколько государственных мелочей и не мелочей, да и межгосударственных! «Держись, светлейший! Назвался груздем – полезай в кузов!» – подбадривал себя князь, опять устремляясь к императрице, однако у её дверей его снова ждал сюрприз. Её величество не поднимались ото сна! В одиннадцатом часу!

Глава ХХII

«Уж не немилость ли сие?! – тревожно мелькнуло в первый момент в голове у Светлейшего. – Нет, по всем признакам – чистейшая правда. Она, действительно, не вставала. Ну-и-ну, матушка Екатерина Алексеевна!!!»

И Меншиков счел за благо предаться другим делам, отложив беседу с императрицей на послеполуденное время. Забот-то было превеликое множество. Строился Санкт-Петербург, на стапелях стояло несколько заложенных Петром кораблей, один из них «Noli me tangere» («Не тронь меня») подходил к завершению, как и работа по созданию Академии наук, университета и гимназии. Всего и не перечислишь, но всё требовало бесконечной энергии, внимания и усилий. Хорошо было при Петре – тот держал узды в своих руках, оставалось только подмогать, а теперь нужно отслеживать самому, да кроме прочего, подталкивать императрицу, и о своей безопасности не забывать заботиться, а то, гляди-ка, какой оплот сколачивается вокруг маленького Петруши. «Ничего, вы будете весьма удивлены, „друзья Петра II“, погодите чуток», – мысленно пообещал своим недоброжелателям Меншиков.

– Лучше бы трудились поболе на общее благо, чем интриги крутить, – буркнул он вслух и с головой ушел в работу.

Однако едва с час за полдень Меншиков был опять в покоях царицы. Уже ничему не удивляясь, он услышал, что её величество только встали, но его светлость принять готовы. Он стремительно вошел к императрице в расчете заразить её своей бодростью, энергией и деловитостью, но ему хватило одного короткого взгляда на Екатерину, чтобы резко изменить тактику.

– Позволь пожелать тебе доброго утра, ваше величество, и засвидетельствовать своё верноподданническое почтение, – произнес он, низко и изящно склоняясь, перед царицей.

Екатерина издала тихий стон. Какая-то оплывшая она бессильно сидела в кресле, и Божий свет, бойко бивший в окно, был явно ей не мил. Меншиков, не прибегая к посторонней помощи, приспустил штору и спросил:

– Ну, Екатерина Алексеевна, матушка-царица, что бы нам выпить?

Поглядел на неё и сам себе ответил:

– Думаю, венгерского.

Сделал распоряжения и продолжил, наполняя бокалы:

– А я тебе гостинцев принес.

И откуда ни возьмись, из его карманов явились, и были красиво разложены фрукты и сладости, которые после бокала вина возымели большой успех у императрицы – страшной сластены.

– Ах, князь, ты всегда знаешь, чем мне угодить, как поднять мои силы.

«В данном случае дело не хитрое,» – съязвил про себя светлейший, а вслух подобострастно произнес:

– Рад служить, ваше величество.

Екатерине захотелось покуражиться:

– Рад служить, рад служить, – передразнила она. – А о помиловании и возвращении пострадавших по делу Монса указ приготовил?

– Не только подготовил, но и получил у вас подпись и пустил в исполнение, чаю, они теперь в пути к нам в столицу. Коротка же у вас, матушка-императрица, память – не помните, что на днях подписывали, – мягко, шутя, пожурил он.

Екатерина почти неподдельно засмущалась и засмеялась.

«Ну вот, теперь должно пойти, как по маслу. Сейчас ещё одну приятность предложим, а потом можно и к более серьезным делам, – прикинул Меншиков и сказал:

– Милости твои, государыня, бесконечны и многих ты облагодетельствовала, едва встав на престол, но, видно, действительно, чрезмерная перегруженность отягчает твою память, и некоторых ты не заслуженно обходишь, – завернул Меншиков.

«Небось себе готовится что-то выпросить, – добродушно, но не без иронии подумала Екатерина, пущай!» – а вслух с притворно негодующим удивлением сказала:

– Кого это?

Наигранное удивление царицы сменилось совершенно неподдельным, когда она услышала ответ:

– Да, хоть взять семейство графов Сапег!

Удивление сменила подозрительность, и несколько секунд императрица напряженно вглядывалась в глаза светлейшего, не мелькнет ли там огонек подвоха, но кто-кто, а Меншиков умел держать лицо.

– Сапег?! – переспросила императрица, не придумав ничего лучшего.

«Ах, да! – вспомнила она, Петр Сапега сговорен с его Марией – вот, в чем дело!»

– А что тебя удивляет, ваше величество, ты сама знаешь, что они честно служили покойному супругу твоему, великому императору Петру, где бы ни было ему угодно, их труды использовать во благо России. Мне, показалось, ты, также ценишь их, во всяком случае, младшего. Вот я и приписал твоей рассеянности, что ты до сих пор ничем их не пожаловала.

«Уму непостижимо!!! – негодовала про себя Екатерина. – Подметил!! Однако, что я пугаюсь? Я – самодержавная императрица, вдова и сама себе хозяйка! А что предлагает Сапег пожаловать, так под благовидным предлогом я не прочь. Молодец-то больно хорош».

– Как я смею не ценить то, что ценил муж мой, разумеется, приготовь свои предложения, я рассмотрю, как будет готово.

– Будет сделано, ваше величество. А как я не смею задерживаться с выполнением ваших приказаний, то к сегодняшнему вечеру представлю проект.

– Ладно, что там ещё у тебя?

«Подготовка прошла удачно, можно приступать, – подумал Меншиков и перешел к серьезным делам.