Текст книги "Вечер в Византии"

– Не вижу ничего необычного, – беспечно отозвался Крейг.

– Беда рослых мужчин вроде вас, – сурово заметила Элис, – в том, что они никогда не принимают коротышек всерьез.

– Верно, – кивнул Крейг, – он настоящий карлик. Итак, за столом он сидел рядом с Пенелопой.

– И проводил ее домой.

– Какой ужас! Проводил ее домой!

– Вы в самом деле считаете меня глупой сплетницей…

– Не совсем, Элис, – мягко возразил он. – Просто…

– Шшш, – прошипела она, показывая на подходившего официанта.

Они молча подождали, пока тот не вернулся за стойку.

– Ладно, – решилась Элис. – Вот как все было. На следующее утро я получила дюжину красных роз. Без карточки. Неизвестно от кого.

– Это могло означать все что угодно, – вырвалось у Крейга, хотя теперь он был убежден в обратном.

– Каждый год, пятого октября, я получаю дюжину красных роз. Конечно, он знает, что мне известно, кто их посылает. Мало того, он хочет, чтобы я знала. Это так вульгарно. Я чувствую себя замаранной каждый раз, когда прихожу к вам и вижу, что он ест вашу еду, пьет ваше спиртное. Словно я его сообщница. И ощущаю себя последней трусихой, потому что словом не обмолвилась – ни ему, ни вам. А прошлым вечером, увидев, как он восседает во главе стола, точно хозяин, наливает вино, провожает гостей, я… я решила потолковать с Робертом, и он согласился со мной. Больше я молчать не могу.

– Спасибо, – выдохнул Крейг и снова поцеловал ее в щеку.

– Не знаю, по каким моральным законам мы сейчас живем, – продолжала Элис. – Похоже, адюльтер больше всерьез не воспринимается. Мы смеемся, когда слышим, что кто-то из наших друзей изменяет жене или мужу направо и налево… Я и о вас слышала всякие сплетни.

– Естественно, – согласился Крейг. – И большая часть этих историй, вне всякого сомнения, правда. Мою супружескую жизнь уже давно нельзя назвать образцовой.

– Но то, что творит она, – срывающимся голосом бросила Элис, – я не могу ни понять, ни принять. Вы человек, достойный всяческого восхищения. Порядочный. Верный друг. И я не выношу этого ужасного коротышку. И по правде говоря, невзлюбила Пенелопу. Под маской очаровательной, приветливой хозяйки дома скрывается что-то фальшивое и жесткое. Кстати о принципах: по-моему, некоторые люди вовсе не заслуживают выпавших на их долю испытаний, и я считаю долгом чести помочь другу, которого ни за что обливают грязью. Жалеете, что я вам все это рассказала, Джесс?

– Сам не знаю, – протянул он. – Но так или иначе, позабочусь о том, чтобы вам больше не навязывали никаких роз.

На следующий день он послал жене письмо с известием о том, что начинает бракоразводный процесс.

Еще один бар. На этот раз в Париже. В отеле «Крийон», напротив американского посольства. У него вошло в привычку встречаться здесь с закончившей работу Констанс. Эти встречи придавали хоть какую-то цель пустому, монотонному существованию. Остальное время он бродил по городу, заходил в галереи, прогуливался по открытым рынкам и в Латинском квартале, практиковался во французском в магазинах и лавчонках, сидел за столиками уличных кафе, читая газеты, иногда обедал вместе с кем-нибудь из тех, кто работал вместе с ним над снимавшейся во Франции картиной. Все эти люди оказались достаточно тактичны, чтобы не спрашивать, чем он занят теперь.

Ему нравился этот бар, битком набитый компаниями английских и американских журналистов, затевавших горячие споры, нравилось наблюдать за неиссякающим потоком вежливых, хорошо одетых пожилых американцев, говоривших с новоанглийским акцентом, которые останавливались в этом отеле еще до войны. Кроме того, он любил подмечать восхищенные взгляды мужчин при появлении в зале Констанс.

Он поднялся ей навстречу, поцеловал в щеку. Удивительно, но, проведя весь день в душном офисе, где прикуривала одну сигарету от другой, она по-прежнему была неотразима. И пахло от нее так, словно она полдня гуляла по лесу.

Она заказала бокал шампанского, чтобы, по ее выражению, «смыть привкус молодости».

– Я всегда удивляюсь, – призналась она, пригубив шампанского, – когда вхожу и вижу, что ты меня ждешь.

– Я же сказал, что буду здесь.

– Знаю. И все же удивлена. Каждый раз, покидая тебя утром, я мучаюсь от мысли, что именно в этот день ты встретишь свою роковую любовь, или услышишь об актере или актрисе в Лондоне, Загребе или Афинах, игру которых тебе просто позарез нужно посмотреть, причем сегодня же вечером.

– Ни в Лондоне, ни в Загребе, ни в Афинах нет никого, с кем бы я хотел иметь дело; единственная роковая любовь, которую я встретил за весь день, – это ты.

– Какой ты милый, – просияла Констанс. Она по-детски любила комплименты. – А теперь расскажи, что ты делал, пока я трудилась.

– Три раза занимался любовью с женой перуанского оловянного магната…

– Ага! – засмеялась она. Ей нравилось, когда ее поддразнивают. Но не слишком зло.

– Подстригся. Обедал в маленьком итальянском ресторанчике на улице Гренель. Читал «Монд». Зашел в три галереи, едва не купил три картины. Выпил пива в «Флер», вернулся в отель и…

Он осекся, поняв, что она не слушает. Констанс уставилась на молодую американскую пару, проходившую мимо их столика в глубь зала. Мужчина был высок, с приятным открытым лицом, на котором так и читалось, что он в жизни не знал ни сомнений, ни бед и представить не мог, что кто-то где-то может быть ему врагом и желать зла. Девушка, бледная высокая красавица с черными как вороново крыло волосами и огромными темными глазами, верным признаком ирландских или испанских предков, двигалась с неторопливой грацией. Мех темной собольей шубы переливался на свету. Улыбаясь каким-то словам мужа, она коснулась его руки и повела в проход между стойкой и столиками, расставленными вдоль окон. Похоже, они не замечали окружающих, и это вовсе не выглядело намеренной грубостью. Просто они были так поглощены друг другом, что даже беспечный случайный взгляд, необходимость увидеть, а возможно, и узнать чье-то лицо казались непростительным расточительством, потерей драгоценного мига общения друг с другом.

Констанс продолжала смотреть вслед, пока они не скрылись в той части зала, что отводилась под ресторан.

– Прости, – извинилась она. – Боюсь, я тебя не слушала. Видишь ли, я когда-то знала этих людей.

– Красивая пара.

– Ничего не скажешь, – согласилась Констанс.

– Сколько лет девушке?

– Двадцать четыре. Из-за нее умер мой друг.

– Что?!

Такого он не ожидал услышать, особенно в баре отеля «Крийон».

– Что это ты встрепенулся? – хмыкнула Констанс. – Можно подумать, это единственный случай. Подобное происходит гораздо чаще, чем ты воображаешь.

– Не слишком она похожа на заурядную убийцу.

– О, какая там убийца! – рассмеялась Констанс. – Просто мой знакомый был в нее влюблен, прочел в газетах, что она вышла замуж, и через три дня скончался.

– Какая старомодная история, – покачал головой Крейг.

– Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года, – пояснила Констанс.

– Откуда ты знала восьмидесятидвухлетнего старика? – удивился Крейг. – Тебе, конечно, нравятся люди постарше, но это уж слишком.

– Старика звали Кеннет Джарвис.

– Железные дороги.

– Железные дороги, – кивнула она. – Помимо прочего. В числе многого другого. Один мой поклонник работал с внуком Джарвиса. Не хмурься, дорогой. Это было до тебя, задолго до тебя. Старик любил окружать себя молодежью. Он владел огромным чудесным домом в Нормандии. Когда-то у него были и скаковые лошади. Он давал роскошные приемы, и по уик-эндам к нему съезжались сразу по двадцать – тридцать гостей. Веселились как могли: теннис, купание, катание на яхтах, выпивка, флирт – словом, что пожелаешь. Компании подбирались на диво веселые. Если не считать старика. Когда я впервые его увидела, у него уже начинался маразм. Ронял еду, обливался, забывал застегивать ширинку, засыпал прямо за столом и храпел так, что мухи дохли, ухитрялся за десять минут рассказать одну и ту же историю три раза.

– За удовольствия нужно платить, – наставительно заметил Крейг.

– Люди, давно его знавшие, ни на что не обращали внимания. Утверждали, что когда-то он был обаятельным, щедрым, воспитанным человеком. Страстным коллекционером книг, картин, хорошеньких женщин. Он овдовел совсем молодым и больше не женился. Мужчина, с которым я туда ездила, как и ты, говорил, что нужно платить за те радости, которые старик всю жизнь дарил людям, и что видеть, как он брызжет слюной, или слушать один и тот же рассказ три раза подряд – совсем уж не такая высокая цена. Особенно еще и потому, что дом, развлечения, еда и напитки ничуть не изменились и по-прежнему оставались великолепными. Так или иначе, только дураки смеялись за спиной старика.

– Не дай мне, Господи, – взмолился Крейг, – дожить до восьмидесяти.

– Дослушай до конца. Как-то на уик-энд приехала бывшая любовница Джарвиса со своей дочерью. Той девушкой, которую ты только сейчас видел.

– Не дай мне, Господи, дожить до семидесяти!

– Он влюбился в нее. Настоящая старомодная любовь. Каждый день цветы, приглашения на яхту матери и дочери и тому подобное.

– Но чего добивались мать и дочь? – допытывался Крейг. – Денег?

– Вряд ли. У них было свое состояние, и немаленькое. Думаю, они просто проникли в те круги общества, где иначе никогда бы их не приняли. Мать держала дочь в узде. Ее единственный козырь. В то время девушке было девятнадцать, а вела она себя как пятнадцатилетняя. Так и казалось, что, знакомясь с кем-то, она сделает реверанс. Встреча с Джарвисом помогла ей повзрослеть. Кроме того, согласись, лестно разыгрывать роль хозяйки на званых обедах, быть центром всеобщего внимания, отделаться от материнской опеки. Стать предметом обожания человека, который в свое время знал весь свет, рассказывал обо всех анекдоты, крутил романы с известными красавицами, управлял сотнями людей. Кроме того, он ей нравился, возможно, она даже по-своему его любила и была в восторге от своей власти над ним. А он словно по волшебству переменился, помолодел, ожил, больше ничего не забывал, выпрямился, перестал шаркать, не сипел и не храпел, одевался безупречно, проводил всю ночь на ногах, а утром был свеж как роза.

Люди, разумеется, все подмечали и злорадствовали. Впечатляющее зрелище: восьмидесятидвухлетний человек тает от любви к девятнадцатилетней девушке, словно она его первая любовь и он приглашает ее на первый бал… Но я своими глазами видела все это и была тронута. Время для него словно повернуло вспять. Он снова вернулся в свою молодость. Разумеется, двадцати– или тридцатилетним назвать его было нельзя, но пятьдесят пять – шестьдесят вполне можно было дать.

– Но ты сказала, что он умер, – напомнил Крейг.

– Да. Она встретила того молодого человека, с которым ты ее видел, и забыла о Джарвисе. Даже не сообщила о своем замужестве. Он узнал обо всем из светской хроники. Уронил газету на пол, лег на постель, повернулся лицом к стене, и через три дня его не стало.

– А по-моему, чудесная, трогательная история, – объявил Крейг.

– Верно. На похоронах один из его приятелей сказал: «Ну разве не прекрасно? В наше время умереть от любви в восемьдесят два года!»

– В наше время.

– Мог ли этот старик желать лучшего? – задумчиво вздохнула Констанс. – Он пережил напоследок восхитительные, легкомысленные, веселые восемь месяцев или около того и так благородно, так возвышенно ушел. Ни кислородной подушки, ни докторов, топтавшихся у больничной койки, ни трубок, ни аппарата искусственной почки, ни переливаний крови – только безграничная любовь. Естественно, девушку никто ни в чем не винил. Только завидовали ее мужу. И старику. Обоим. У тебя глаза как-то странно блестят.

– Я думаю.

– О чем?

– Если бы кто-то пришел ко мне с пьесой или сценарием, основанными на истории этого старика, – признался Крейг, – наверное, я поддался бы искушению поставить его. Только никто ничего не принесет.

Констанс допила шампанское.

– Почему бы тебе самому не попробовать написать? – неожиданно спросила она.

Впервые за все время их знакомства она пыталась подтолкнуть его к какому-то решению, а Крейг впервые осознал: она знает, что так жить, как живет он, больше невозможно.

– Над этим нужно поразмыслить, – пробормотал он и заказал выпивку.

Утром он прогулялся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь прекратился. Но ветер дул штормовой, в воздухе пахло морем; большая скала, возносившаяся в заливе, походила на осажденную крепость, о которую разбивались волны-захватчики. Когда он пересек мост, у берега реки пенился свирепый прилив, словно здесь кипела схватка между океаном и сушей у самых врат суши.

Припоминая по предыдущим поездкам, куда нужно свернуть, он зашагал в направлении большой арены для боя быков. Сезон уже кончился, и арена, огромная, пустая, выглядела заброшенным храмом давно забытого кровавого божества. Ворота были открыты. Слышался стук молотков – звук эхом отдавался в темных пустотах под трибунами.

Он поднялся по проходу, облокотился на barrera[26]26
  Первый ряд мест для публики (исп.).


[Закрыть]. Посыпанный песком круг казался не золотистым, как на других аренах, а пепельно-серым. Цвет смерти. Он вспомнил слова матадора: «Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Моя игровая площадка».

Слишком старый для жестокой корриды, его друг, со шпагой в руках и в окровавленном костюме, с застывшей восторженной улыбкой на красивом, изборожденном шрамами старом и одновременно молодом лице, сегодня, в сотнях миль к югу отсюда предстанет разъяренным быком с острыми рогами. Нужно послать ему телеграмму:

«Желаю много ушей. Abrazo[27]27
  Обнимаю (исп.).


[Закрыть]».

Телеграммы – поздравления с премьерами. Разные клише для разных культур.

Следовало бы отправить телеграмму Джеку Лотону, страдающему в Бостоне от язвы, Эдварду Бреннеру, обнимающему жену на темной сцене в Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему цветы девятнадцатилетней девушке, всем сражающимся на своих аренах, выступающим против своих быков, на своих единственных игровых площадках.

На противоположной стороне арены появился сторож, одетый в какое-то подобие униформы, и принялся угрожающе размахивать руками, показывая свою не слишком великую власть, словно подозревал Крейга в намерении перепрыгнуть через барьер и учинить беспорядки. Как бы этот сумасшедший пожилой spontaneo[28]28
  чудак (исп.).


[Закрыть] не нарушил призрачного спокойствия арены, не вызвал быка, который не должен появляться здесь по крайней мере еще два месяца.

Крейг отвесил легкий поклон в его сторону, давая понять, что он любитель fiesta brava[29]29
  шумные празднества (исп.).


[Закрыть], соблюдающий правила игры и совершающий паломничество ко святым местам, затем повернулся и вышел из-под трибун на беспощадное солнце.

К тому времени как он вернулся в гостиницу, все было решено.

Назад, во Францию, он ехал медленно, осторожно, не остановившись на том месте, где едва не погиб накануне. Добравшись до Сен-Жан-де-Люз, тихого, особенно в межсезонье, городка, он остановился в маленьком отеле, вышел и купил пачку бумаги.

«Теперь я вооружен, – думал он, относя бумагу в отель. – И снова возвращаюсь на свою площадку. Только через другие ворота».

Он прожил в Сен-Жан-де-Люз два месяц и все это время работал медленно и мучительно, пытаясь воссоздать историю Кеннета Джарвиса, умершего в возрасте восьмидесяти двух лет, через три дня после того, как он прочел в газетах, что его возлюбленная, девятнадцатилетняя девушка, вышла замуж за другого. Крейг начал было писать пьесу, но постепенно история сама собой обрела другую форму, и он вернулся к самому началу и стал писать сценарий. С первых дней работы в театре он сотрудничал с драматургами, предлагая изменения, добавлял темы и сюжеты целых сцен, но одно дело развивать идеи других людей, и совсем другое – положить перед собой чистую страницу, в которую только ты способен вдохнуть жизнь.

Констанс дважды приезжала к нему на уик-энды, но все остальное время он держался подальше от людей, часами просиживая за письменным столом, в одиночестве гуляя по берегу у гавани, и даже обеды просил приносить в номер.

Только Констанс он рассказал о том, чем занимается. Она никак не выразила своего отношения к его работе, а он не показал ей уже написанное. Даже через два месяца показывать было, в сущности, почти нечего: так, несвязные отрывки, разрозненные сцены, нераскрытые идеи, наброски дальнейшего развития сюжета и характеров персонажей.

К концу второго месяца он сообразил, что недостаточно просто рассказать историю старика и молоденькой девушки. Недостаточно, потому что в ней не оставалось места для него, Джесса Крейга. Не настоящего Крейга, разумеется, не повести о человеке, сидевшем день за днем в тихом гостиничном номере. Не было места для его убеждений, темперамента, надежд, суждений о времени, в котором он жил. Он понял, что без этого его сценарий не будет цельным, останется фрагментарным, бесплодным, отрывочным.

Поэтому он ввел в сценарий еще несколько персонажей – влюбленных пар, – чтобы оживить и населить воображаемый большой дом на северном побережье Лонг-Айленда, где и будут происходить главные события фильма, уложившиеся в одно лето. Он перенес место действия из Нормандии в Америку просто потому, что не настолько хорошо знал этот уголок Франции, чтобы писать о нем. Зато Лонг-Айленд он объехал вдоль и поперек. Кроме старика, в доме жил еще и восемнадцатилетний внук, сраженный первой любовью к расчетливой, не слишком разборчивой девице, к тому же на три-четыре года его старше. Кроме того, основываясь на собственном опыте, чтобы не терять связи с современностью, он включил в число персонажей еще и супружескую пару, не считавшую адюльтер грехом: сорокалетние муж и жена жили каждый своей жизнью и были вполне довольны таким положением дел.

Используя все, чему научился, свои собственные наблюдения за друзьями, врагами и просто знакомыми, переворошив гору книг, работая над чужими пьесами и сценариями, Крейг попытался как можно естественнее переплести судьбы своих героев, попавших в драматические обстоятельства, с тем чтобы к концу фильма они без прямого участия автора, лишь своими словами и поступками доносили до зрителя его, Джесса Крейга, суждения о том, что значит любовь для американцев, живущих во второй половине двадцатого века: молодой женщины или мужчины, пожилой женщины или умирающего старика. Любовь со всеми ее поворотами, интригами, компромиссами, болью и душевными ранами. Любовь, зачастую так жестоко зависящая от денег, моральных принципов, власти, положения, принадлежности к тому или иному классу, красоты или отсутствия таковой, чести и отсутствия таковой, иллюзий или отсутствия таковых.

Через два месяца в город стали прибывать первые туристы, и Крейг решил, что пора складывать вещи и отчаливать. Между ним и Парижем лежало немало миль, и по дороге, вспоминая, как он провел это время, Крейг отчетливо понял: хорошо, если он сумет закончить сценарий через год. Если вообще закончит.

Он оказался прав. Работа заняла ровно двенадцать месяцев. Он писал сценарий частями: в Париже, Нью-Йорке и на Лонг-Айленде. Каждый раз, доходя до определенной точки, из которой казалось совершенно невозможным двинуться дальше, он собирался и, подстегиваемый тоской и нетерпением, мчался куда глаза глядят. Но больше никогда не засыпал за рулем.

Готовый сценарий он никому не показал. Ему, столько лет судившему работы сотен людей, была невыносима сама мысль о том, что чужой человек прочтет его рукопись. Его детище. А чужаком он считал любого читателя. Отсылая сценарий машинистке, он не поставил на титульном листе имени автора, просто написал: «Все права принадлежат Джессу Крейгу».

Джессу Крейгу, когда-то бывшему чудо-мальчиком Бродвея и Голливуда, считавшемуся непогрешимым судьей как в мире театра, так и в кинематографе, Джессу Крейгу, не имевшему понятия, стоит ли его годичный труд хотя бы двухчасового чтения, смертельно боявшемуся услышать «да» или «нет».

Звонок. Крейг ошалело тряхнул головой, как внезапно разбуженный от крепкого сна человек, и в который раз напомнил себе, где он находится и где стоит телефон.

«Я в своем номере, в „Карлтоне“, а телефон – на столе, с той стороны кресла».

Снова звонок. Крейг взглянул на часы. Тридцать пять минут второго. Крейг поколебался, не в силах сообразить, стоит ли брать трубку. Не хватало второй раз слушать какие-то бессвязные звуки. Наконец он все же решил подойти.

– Крейг у телефона.

– Джесс, это я. Мерфи! Надеюсь, не разбудил?

– Нет.

– Только что прочел твой сценарий.

– И как?

– Этот малыш Харт умеет писать, ничего не скажешь, но насмотрелся старых французских фильмов. Кому, черт побери, интересен восьмидесятидвухлетний старикашка? Ничего это тебе не даст, Джесс. Забудь. Я на твоем месте это вообще никому не показывал бы. Поверь, добра от этого не будет. Откажись от опциона, позволь мне договориться насчет той греческой штуки, а потом подыщем что-нибудь подходящее.

– Спасибо, Мерф, за то, что не поленился прочитать. Завтра поговорим, – обещал Крейг и, повесив трубку, долго не сводил глаз с немого телефона. Потом медленно вернулся к письменному столу, взглянул на перечень вопросов, присланных Гейл Маккиннон, перечитал самый первый: «Зачем вы приехали в Канны?»

Сухо усмехнувшись, он подхватил листки, разорвал их на мелкие клочья и выкинул в корзину. Снял свитер, натянул пиджак и вышел. У самого отеля поймал такси и велел везти себя в казино, где всю ночь открыт бар. Купил несколько фишек, сел за столик, где играли в девятку, заказал двойное виски. Он пил и играл до шести утра. И выиграл тридцать тысяч франков, почти пять тысяч долларов, в основном у тех англичан, с которыми сидел в ресторане, когда пришел Пикассо. Не повезло Йану Уодли. Сегодня он не шатался по набережной, когда Крейг почти твердым шагом добирался до отеля в лучах наступающего рассвета. Попадись ему Уодли, наверняка бы получил свои пять тысяч на поездку в Мадрид.