Текст книги "Шизофрения. Том 1"

Размышляя так, он продолжал смотреть на брюнетку, пока та, устав делать вид, что не замечает столь чрезмерного внимания, не ответила ему чуть вызывающим взглядом сквозь приоткрытые жалюзи, и тогда смутившийся, всё ещё нетрезвый любимый руководитель перевёл взгляд на сидящую чуть в отдалении соблазнительно стройную Аню, чьё имя трудно было не запомнить любому неоскоплённому мужчине возрастом до пятидесяти лет. Она была в некотором смысле его отдушиной и гостьей редких эротических фантазий, где запретным плодом являлся скорее рабочий кабинет и начальственная грубость обращения, нежели сам по себе факт сексуальной связи, которого он при должном старании считал вполне возможным добиться, хотя дальше весьма поверхностных планов дело так и не продвинулось. «Аня-Аня-Аня», – повторял он как заклинание, будто пытаясь вызвать этим какой-нибудь неожиданно приятный эффект, но объект его внимания был слишком увлечён работой, а скорее – занимательной перепиской в какой-нибудь социальной сети, которые, хотя и блокировались исправно местным отделом IT, но как-то слишком неокончательно, так что всегда можно было, поулыбавшись сисадмину, заполучить на зависть коллегам и подругам искомый доступ, чтобы в виде исключения, на определённый отрезок времени, но, тем не менее, почти официально просиживать рабочее время за болтовней по сети, вместо того, чтобы столь же страстно предаваться непосредственным обязанностям. Можно было бы вызвать её и сделать замечание, чтобы заодно насладиться приятным видом стройных ног и вкрадчивым чутким голосом, которым она имела манеру извиняться за подобные оплошности, но это вполне реально грозило сменой вектора наступавшего пятничного вечера с алкогольного на сексуальный, и уж точно не в компании милой нарушительницы порядка: пришлось бы снова пользоваться услугами проституток с поправкой на дороговизну базарного дня и скудный по случаю чрезмерного наплыва клиентов ассортимент, а посему пришлось совсем забросить наблюдение за девушками и переключиться на новости и прочие развлечения Интернета.

Он всерьёз считал, что глобальная сеть была создана прежде всего для того, чтобы дать возможность всем трудящимся с девяти до восемнадцати как-нибудь убить время до окончания рабочего дня. Задумка простая как всё гениальное: вынужденный проводить долгие часы за монитором среднестатистический работник считает находчивым посвящать их самому себе, не переставая при этом получать зарплату. На самом же деле несчастный поглощает килотонны взрывной информации рекламного характера, чтобы быстрее истратить полученные деньги на очередной бренд, возможно, его же компании-работодателя. Роботизированная экономика западных стран не способна занять больше одной десятой своего активного населения, а потому остальные девяносто процентов путём завуалированного корпоративного делопроизводства, хотя и отдавая карьере жизнь по отдельности, в массе своей не делают ничего, получая за это повышенную оплату, что почти вся целиком уходит на безостановочное потребление, которое, в свою очередь, кормит трутней, сидящих в офисах других производителей. Конференции, бизнес-митинги и тренинги, многочисленные поэтому перелёты и гостиницы служат лишь цели повысить себестоимость продукта, который в реалиях глобализации не должен быть дешёвым, иначе некуда будет тратить расплодившуюся денежную массу. Простая калькуляция с учётом инфляции и снижения покупательной способности валюты позволит подсчитать, что буханка хлеба и литр молока, добытые, к примеру, в период наполеоновских войн исключительно ручным трудом корячащегося на полях американского фермера-одиночки обходилась тогдашнему потребителю дешевле, чем те же самые продукты, произведённые с учётом более чем стократного повышения производительности труда в последующие два века.

Проблема в том, что современной экономике нужно ежесекундно наращивать объёмы производства, чтобы при постоянном снижении трудозатрат обеспечить работой перманентно растущее население, которое в свою очередь приходится любыми способами склонять всё больше и больше потреблять произведённую продукцию, чтобы стимулировать дальнейший промышленный рост. Этот тупиковый путь зациклен на нескончаемом росте, так что малейшая стагнация тут же раскачивает всё здание общемирового благополучия, и рано или поздно такая модель «развития» окончательно себя исчерпает, подарив миру экономический кризис такого масштаба, что советские шесть соток для прокорма путём самого примитивного ручного возделывания станут повсеместной реальностью в условиях совершенного обесценивания труда, а вместе с ним и денежной массы, являющейся, прежде всего, мерилом степени вознаграждения за сделанное, для соответствующего перераспределения материальных благ.

Так, всё больше трезвея, продолжал рассуждать возомнивший себя экономическим гением, нахватавшийся вершков бухгалтер, система уже давно стала давать сбой, подсадив все без исключения экономики развитых стран на иглу постоянной финансовой подпитки через абсолютно нерыночное кредитование за счёт необеспеченного включения печатного станка. Национальная ипотека под процент в три-четыре раза ниже официально зарегистрированной инфляции – это дотация в масштабах государства, основанная на общем сговоре, когда все от самого верха и до основания пирамиды делают вид, что король совсем даже не голый, а наоборот, очень прилично и с большим вкусом одет. Производство стало настолько огромно, чтобы мы больше не в состоянии закапывать его в оборонку, даже в масштабах оруэлловских плавучих крепостей, а посему вынужденно превращаем личность и человека фактически в унитаз, куда смывается под видом потребления с каждым днём растущая товарная масса. И если мотивация и некоторая экономическая целесообразность данной схемы были понятны и на поверхности, то как, каким чудесным образом можно заставить, к примеру, молодую, только появившуюся семью подписать полувековую кабалу, чтобы заполучить дом, в несколько раз превосходящий их ограниченные здравым смыслом потребности, пока ещё имело в конце предложения знак вопроса.

С одной стороны, казалось легкомысленным выстраивать здание мировой экономики на одной единственной человеческой слабости, но практика показала, насколько универсальна, независимо от климата, культуры, часового пояса или даже вероисповедания, эта магическая черта, заставляющая людей идти в добровольное рабство ради… чего? Его вдруг как ошпарило от неожиданной мысли: а что, если эта милая человеческая черта сильнее любой идеи, его или какой угодно другой. Может, его, так сказать, революционный порыв и есть прежде всего протест против абсолютной власти навязанных корпоративных образов: подсознательное желание истинной свободы – прежде всего души, а не тела. Вопрос, однако, в таком случае заключался в том, какого чёрта именно он, осознанно, добровольно и главное комфортно существующий в этом неорабовладельческом обществе вдруг стал яростным сторонником его разрушения?

«Что за чёрт, вискарь какой-то уж больно палёный», – от раздражения вслух произнёс Михаил и с надеждой посмотрел на часы: было без двадцати шесть, и он только что не подпрыгнул от удовольствия, зная по опыту, что легко убьёт оставшиеся минуты на стандартный моцион, состоявший из очередной чашки кофе, похода в туалет, умывания, натирания до несуществующего блеска давно и безвозвратно потускневших ботинок и ещё какую-нибудь ненужную ерунду. Секрет состоял в том, чтобы относительно безболезненно растянуть все действия во времени при пассивном содействии имеющегося пространства: если в туалет, то непременно в тот, дальний, что на первом этаже, и непременно пешком с четвёртого, на обратном пути сделать крюк, чтобы заглянуть в mailroom, проявив между делом требуемый commitment, и перед лицом наступающего weekend’а не забывая о любимой работе, после зайти к сисадмину, чтобы задать какой-нибудь несущественный вопрос, опять же сделав приятное it-шнику, выказав личным визитом уважение и внимание к его скромной, чаще игнорируемой всеми персоне, и только проделав весь этот путь, вернуться в кабинет за чашкой для очередной порции жутковатой бормотухи, именуемой на языке компании свежесваренным кофе.

Способный менеджер со стажем, Михаил, наверное, и в пустой камере два на два метра смог бы найти, чем занять себя всё время многолетней отсидки, что уж говорить о бесконечных лабиринтах огромного офиса, как будто специально спроектированных умом архитектора, чтобы занимать выдуманными делам сотни бездельников. Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что, как всякий начальник, просиживая штаны в осточертевшем от ничегонеделания кабинете, он тем не менее был жизненно необходим коллективу для поддержания рабочего настроя, одним своим видом внушая опасение и не позволяя расслабиться. Что поделать, таков уж удел всякого руководителя.

В этот момент раздражающая, давно осточертевшая мелодия напомнила ему, что расслабляться не нужно никогда, потому как даже за считанные секунды до окончания рабочей недели что-то, а чаще – кто-то конкретный и оттого ещё более ненавистный, может запросто испортить как настроение, так и все планы на долгожданный вечер. С некоторой натугой он достал мобильный из кармана, попутно отправив некоторую дозу проклятий производителям джинсов, но, увидев высветившееся на экране имя абонента, сразу заметно подобрел, поскольку данный абонент был, очевидно, не в состоянии подкинуть ему какую-нибудь срочную работу или просто головную боль.

– Салют, какими судьбами? – дружелюбно поздоровался Михаил, имевший привычку разговаривать по телефону так, будто встретил собеседника лично. Едва заметная деталь, но есть некоторые выражения, такие как «приветствую» или «чем обязан», которые редко услышишь в трубке мобильного, потому как последний исключает зрительный контакт, а, значит, так или иначе, понижает степень вовлечённости в общение, в большинстве случаев низводя его до уровня простого обмена информацией.

– Не уверен насчёт судьбоносности, – явно обрадовался приветливому тону Сергей, – но как минимум предложение, как провести вечер пятницы, имеется. Ты, наверное, смутно помнишь, но в том милом джазовом кабачке, где мы так близко сошлись, тебе вполне нравилось, так что не хочешь ли присоединиться сегодня: я буду скучать там в обществе одной нудной до невозможности подруги, которую не могу послать куда подальше, потому что наши папаши приятели, так что, честно признаюсь, нуждаюсь сегодня в твоей компании, если не безмерно, то уж точно сильно. Когда мы нагоним на неё достаточно тоски, чтобы она сбежала добровольно, я готов буду развлекать тебя остаток вечера.

– Не уверен, что подхожу для этого дела, ты бы прикинул кого ещё, – откровенность страждущего явно оценена не была.

– Именно ты больше всех и подходишь. Послушай, эта избалованная девочка, которая в любом почти обществе будет ощущать себя как рыба в воде, но вот как раз на тебе-то и споткнётся. Ты настолько класть хотел с пробором на всё то, ради чего она живёт, что терпеть ей это будет совсем не с руки. Приди на помощь умирающему другу, в конце концов.

– Не припомню, когда это мы успели стать друзьями. Приятного вечера, – проговорил Михаил и нажал на кнопку отбой. – Как глупо, теперь ведь даже и трубку по-настоящему повесить больше нельзя, с этими чёртовыми мобильниками, – не замечая того, он всё ещё продолжал говорить, но уже сам с собой. – Что за идиотское время такое настало, если не самый тупой человек может быть настолько помешан на собственной персоне, что так вот запросто, без задней какой мысли, предлагает недавнему знакомому, кстати, не последнему клиенту, – поднял он палец вверх, – побыть вечерок пугалом, чтобы потом в виде благодарности протащить его вместе с собой в пару закрытых пафосных клубов, равнодушием к которым я, кстати, и должен отпугивать навязавшуюся ему на шею бабу. Идиотизм полнейший, – и он быстро набрал Сергею смс с вопросом: «Во сколько встречаемся?»

Относясь к женщинам с известной долей снисходительности, которая поначалу была слишком очевидно натянутой, Михаил, как это часто бывает, со временем превратил эту с оттенком маски привычку в черту характера и однажды с подходящим случаю удивлением осознал, что больше не прячет за напускным высокомерием обиду пубертатного неудачливого подростка, несправедливо обойдённого женским вниманием.

Под несправедливостью он, тем не менее, понимал лишь сам факт игнорирования противоположным полом, что до причин, это побудивших, то тут волей-неволей приходилось признать, что ни в юности, ни в период более поздней молодости он не сделал ничего существенного, чтобы завоевать желанное внимание. Его слишком рано проявившееся гипертрофированное эго ещё со средней школы внушило незадачливому хозяину, что настоящему мужчине не пристало заботиться о внешности в угоду переменчивой симпатии одноклассниц, и таким образом Михаил стал откровенно пренебрегать веяниями школьной моды именно в тот период, когда внешность решает абсолютно всё. Натура в юности, быть может, даже более цельная, чем впоследствии, к тому же всегда последовательный, он ни разу не нарушил самому себе назначенной епитимьи, и можно представить, чего это ему стоило в период полового созревания, когда либидо главенствует над всем существом безраздельно, и тем не менее юный схимник был твёрд как гранит науки, который он отчаянно грыз, пытаясь заглушить ревущие позывы с каждым днём всё более проявлявшейся животной природы. И хотя в моменты совершенно непереносимого напряжения Михаил не брезговал простым и действенным средством, имеющимся в арсенале любого юноши, но продолжал считать даже и это признаком недостойной мужчины слабости, а потому прибегал к нему не иначе, как в случае, если бунтующая плоть заявляла о себе совершенно безапелляционно, так что невозможно становилось банально выйти на улицу. Эта борьба с собственным я также успешно из привычки со временем переродилась в свойство личности, а потому насущную необходимость, и со временем он больше не мог спокойно спать, если в данный конкретный отрезок времени не был занят раздавливанием очередного недостойного чего-то внутри себя.

Набор грехов в понимании воспитанного стараниями школьной программы по большей части на литературе девятнадцатого столетия юноши был по счастью велик, если не бесконечен, так что можно было оставаться спокойным за образ врага до самой что ни на есть гробовой доски. Характерно, что боролся он лишь с проявлениями духовной слабости, совершенно игнорируя телесные, а потому выкованная многолетней практикой железная воля до обидного спокойно наблюдала за развивающимися чревоугодием и пьянством, при этом бросая все силы организма на модную тогда борьбу с пристрастием к телевизору. Последняя, к слову, отняла у него полных два года, поскольку вещая всем и каждому о растлевающем действии ящика на мозг, он никак не мог отказаться от любимых передач канала Дискавери и, что намного хуже, пары-тройки развлекательных ситкомов.

Незаметно для себя Михаил становился лицемером, так как, рассуждая днём с коллегами о том, что нет ничего опаснее телевидения, которое убивает нашу способность к воображению и мысли тем, что подает информацию в слишком переваренном и удобном для проглатывания виде, в то время как вместо ненавистного комбикорма можно с гораздо большей пользой читать книги или хотя бы слушать музыку, он тем же вечером вполне мог потягивать вискарь и глотать пьяные слёзы умиления за просмотром какого-нибудь жизнеутверждающего сериала. И не то чтобы со временем воля его ослабела, но скорее он подсознательно чувствовал, что его отчаянная борьба, не прекращавшаяся с момента появления вторичных половых признаков, и так уже заставила отказаться от многого, так что перед лицом новых трудностей в виде работы, карьеры и в целом самообеспечения было уместно несколько иногда остужать накал бушующих страстей.

Существует некая теория о том, что личность человека на девяносто процентов формируется именно в тот самый опасный период полового созревания и, если предположить на мгновение эту версию как аксиому или просто данность, то Михаил со своей идеей уложился бы в неё как нельзя лучше, поскольку, однажды сделав неравную борьбу потребностью юной формирующейся личности, он весьма закономерно пришёл к тому, что, отчаявшись найти достойного соперника внутри себя, распространил любимое занятие далеко за пределы телесной оболочки, тут же ощутив широту размаха и почти безграничное поле для деятельности. Просто радоваться жизни давно стало для него синонимом бесхребетности и слабости, а потому он отчаянно искал применения собственной воле – качества, аккумулировавшего в себе всё, что давала щедрая природа взрослевшему организму и потому сделавшегося поистине непобедимым. Он должен был безалаберно растрачивать эту энергию для того, чтобы любить, ненавидеть, страдать, колотить в стену от злости и отчаяния или прыгать от неподдельной радости, но вместо этого юный старик складывал всё в одну корзину, на алтарь подношений единственному богу, пока эта ставшая поистине несгибаемой воля однажды не придавила его самого, требуя всё новых объектов для самоутверждения и свершений.

Задолго до того, как стать начинающим террористом и бесстрашным смертником, Михаил сделался безвольным воплощением собственной воли, жадно рыскавшей повсюду в поисках очередного Эвереста, который можно было бы покорить, потому что без этого непрекращающегося восхождения несчастный альпинист не мог уже существовать. Даже его отношения с женщинами по сути носили тот же характер борьбы: случайно или специально, но он подбирал именно тех, которые не могли его любить, чтобы силой одного лишь характера, преодолевая боль и подчас унижения, целенаправленно давить и гнуть свою линию, распаляясь тем больше, чем холоднее была его очередная избранница, ни одну из которых он так и не смог по-настоящему любить. Но демон сопротивления не ограничивался личной жизнью, пытаясь точить зубы везде, где можно, а потому его карьера пережила мощнейший натиск неудовлетворённого эгo, от которого чуть не погибла.

Речь шла о начальном периоде его работы, когда возбуждённая чередой новых впечатлений сила воли решила, что будет достойным избрать врагом руководителя его непосредственного начальника, чтобы на данном красноречивом примере в очередной раз убедиться в том, что предъявитель сего не какой-нибудь лизоблюд и тряпка. Изрядное количество времени и сил на первом этапе ушло на объявление войны коронованной особе, которая с высоты своего слоновьего размера как-то до оскорбительного упорно отказывалась замечать суетящуюся и тявкающую внизу моську. Случай представился лишь спустя три месяца, когда, не застав михаилового босса на месте, англичанин-экспат обратился с поручением напрямую и лично к исполнителю, передав тому кое-какие косты для списания на местный офис, и был всерьёз озадачен почти что яростью, с которой, невзирая на возможные последствия для него самого, какой-то, по-видимому, слишком начитавшийся корпоративной этики попка, взялся отстаивать интересы родной локации.

Судьба, впрочем, была в этот раз благосклонна к Михаилу, потому как будь на месте представителя туманного Альбиона какой-нибудь француз, которые водились в конторе во множестве, бестолковую реинкарнацию Жанны Д’Арк отправили бы в небытие тут же, но гордый сын прославленной нации, надававшей за многовековую историю пиндюлей всем сколько-нибудь цивилизованным народам, а потому не страдающий комплексом неполноценности, ограничился лишь тем, что передал это же указание через своего подчинённого, заметив тому вскользь, что у этого нового парня, похоже, есть стержень, вот только жаль, что у них такие долго не живут. Подчинённый, по совместительству шеф ревнивого до бесстрашия хранителя корпоративных денег и к тому же общей с ним нации, был менее снисходителен к «долбанному Павлику Морозову», коим не преминул, хотя и с глазу на глаз, но всё же откровенно в лицо назвать Михаила, присовокупив ещё несколько крепких словечек слегка за рамками бизнес-этики.

В целом посыл был очевиден: если в основе работы компании и высшего руководства лежала корпоративная культура, то в их отделе царствовала дисциплина, и любому мудозвону, который не согласен с данным вопиющим нарушением хартии вольностей, есть только один путь – за дверь в поисках чудесной страны Эльдорадо, где можно вот так запросто и без последствий вякать в ответ на распоряжения высокого начальства, полагая себя умнейшим из смертных. Юный герой-пионер до удивления спокойно выслушал всё, относящееся лично к нему и его ближайшим родственникам, и, убедившись, что поток брани иссяк, взял под козырёк, посетовав на собственную бестолковость, вызванную исключительно недостатком опыта, пообещал не принимать впредь скоропалительных решений без соответствующей санкции и вообще повёл себя по контрасту рассудительно и спокойно, явно усвоив доходчивый урок. Ему не было никакого дела до препираний с непосредственным боссом, чья скромная фигура была недостаточно масштабна для его жаждавшей великих свершений натуры, а потому новое старое поручение было исполнено быстро и с охотой, без излишних на этот раз соболезнований по поводу денег компании.

В тот день Михаил впервые почувствовал некоторую степень диссонанса внутри собственного я, которая грозила при случае стать роковой: иными словами, понял, что он идиот, и второй раз подобная выходка ни за что не сойдёт ему с рук. Впечатление было слишком верное, и весь дальнейший опыт работы, когда в течение нескольких лет он даже близко не имел дела с подобной руганью, доказал ему, что в тот исторический день было затронуто нечто, гораздо более серьёзное, чем простая субординация, и уже много позже его намётанный глаз научился безошибочно различать в спускаемых поручениях такие вот слегка «противоречивые» платежи, которым вопреки обычной нерасторопности бюрократической машины всегда давался заметный лишь посвящённому зелёный свет. Тогда вопрос стоял о деле, как казалось, всей его жизни, и отчасти поэтому он смог сказать раздухарившемуся бойцу внутри себя твёрдое «Нет», но этот случай так и остался единственным, по сути, прецедентом успешной борьбы с самим собой. Со временем, впрочем, его всё больше поглощала рутина новой жизни на ниве пятидневного служения зарплатному богу, и протестное чувство несколько притупилось, эволюционировав до поры в амбициозность и честолюбие, но где-то глубоко в душе всё так же трепетно храня священный огонь, готовый вырваться наружу в виде доисторического зова, чуждого всякого налёта цивилизации.

Сергей заранее предупредил, что задержится, и оставил ему на выбор либо прийти заранее и развлечь или развлечься обществом Ксю, так он её окрестил, либо появиться вдвоём с опозданием минут на сорок и уже совместными усилиями добить и без того весьма раздражённую особу. Последний вариант представлялся чересчур лёгким да к тому же озадачивал необходимостью занять себя чем-нибудь на добрые полчаса, и потому Михаил проявил завидную пунктуальность, явившись точно ко времени. Это, впрочем, не помогло, поскольку гостеприимный диван был к тому времени уже занят парой заметных издалека очаровательных ножек.

– Вечер добрый, я Миша, а Вы, по-видимому, Ксения, – поздоровался он, как по приближении выяснилось, с прямо-таки неприлично красивой девушкой. «И что за мудак этот Сергей, – тут же вслед затем подумалось ему, – не мог предупредить заранее, я же мужчина всё-таки, надо выпить поскорее, а то мало что останется от моего образа».

– Приятно познакомиться, – с некоторой в её понимании светской любезностью ответила Ксюха, которую Михаил поспешил про себя обозвать именно так, надеясь, что столь простецкое наименование заслонит от него некоторые слишком явные достоинства обладательницы. Затруднение, впрочем, спешило разрешиться при помощи сформировавшегося в его голове плана, а точнее – стратегии поведения, которая помогла бы ему преодолеть возникшую гормональную трудность. «Ну, держись, подруга», – усмехнулся он про себя и пошёл в наступление.

– Я, если можно, сразу выпью, – ещё не присев, он гусарским жестом заказал «сотню Jameson», и в постановку вопроса, и в сам вопрос, как будто ему следовало бы спрашивать разрешения, вложив как можно больше неуверенности. Должно было показаться, что он или не может, несмотря на любые обстоятельства, победить в себе страсть к выпивке, или откровенно пасует в присутствии симпатичной гостьи и потому спешит накачаться для храбрости, чтобы быть в состоянии, как минимум, поддержать разговор. Оба эти первые впечатления были бы фатально губительны в глазах любой женщины: Михаил был невысокого мнения об умственных способностях слабого пола в принципе, а в данном случае был и вовсе убеждён, что его хотя и слегка потряхивает как в похмельном ознобе от возбуждающего соседства подобной девушки, но внутри этой симпатичной головки мысль – такая же редкость, как преждевременная морщинка на её юном лице.

– Тогда и я тоже за компанию, – слегка оживилась Ксюха, вполне оправдывая колхозную производную своего имени. Такой оборот дела рисковал спутать все карты, поэтому следовало пустить в ход тяжёлую артиллерию.

– Только, надеюсь, за счёт Сержа.

– Ну уж точно не за твой: на тебе надето на меньше, чем ты сейчас заказал, – и она улыбнулась, хотя и снисходительно, но в целом без злобы. Хорошо, наверное, свысока принимать чужие слабости, когда о комплексе неполноценности знаешь только из фильмов. Ксю достойно выдержала первую атаку, показав, что с ходу её не возьмёшь, так что следовало отбросить легкомысленную разведку боем и приготовиться к схватке с серьёзным, хорошо окопавшимся противником: не дождавшись услуги от нового знакомого, она сама заказала себе «То же, что и молодому человеку», зачем-то польстив его возрасту, и когда официант одновременно принёс напитки, первая подняла бокал, произнеся ожидаемую банальность «За знакомство». Отпив глоток – кавалер за это время осушил тару полностью, – она, видимо, желая поддержать начавшийся было разговор, спросила его, почему он один, и вот тут-то, подстегнув мозг дозой любимого допинга, Михаил понял наконец, как ему следует вести себя, дабы как можно быстрее спровадить юную особу восвояси.

Прибывший через час с небольшим Сергей застал картину слезливой исповеди пьяного неудачника объекту своих грёз и фантазий. Остапа, что называется, несло, и, распаляясь всё больше, Михаил вываливал едва знакомой женщине всю мнимую правду о тщетности попыток найти свою любовь:

– Не любят меня они, понимаешь. То есть – вы не любите, – он вытер рукой довольно-таки не скупую мужскую слезу, которая побежала по его щеке, грозясь вызвать вслед за собой целый водопад. – Я, конечно, понимаю, что убогий какой-то и полно вокруг красивых успешных мужчин, но ведь они так непостоянны, а я – дайте мне только такую возможность – буду верен ей, стану заботиться о своей возлюбленной, положу жизнь на воплощение её прихотей. Здорово, Макиавелли, – не отрываясь от основной темы, протянул он руку Сергею, который, если бы не это многозначительное обращение, и вправду бы подумал, что его товарищ вовсю рыдает в жилетку, так натурально тот играл взятую роль. – И что же в результате – ноль. Они все меня игнорируют! И ради кого? Себялюбивых, подкачанных мужиков, которые плевать хотели на то, чтo на самом деле желает их дама сердца. Да и какое там сердце, – чуть переиграл он и ударил по столу, впрочем, не выходя из образа: несильно схватив пошатнувшуюся было свечку и пугливо оглядевшись по сторонам, – там одна лишь похоть без всякого, всякого уважения к личности… её, – прошептал таинственно Михаил и на этом счёл нужным поставить весомую точку, предоставив Сергею возможность насладиться произведённым эффектом. – Я в сортир. Пшепроше пани, извиняюсь за произнесённую грубость, – и, довольный собой, он полез через Ксю в направлении выхода из-за стола. Улыбнувшись ей как можно более отвратительно, он-таки освободился от власти наличествовавшей мебели и, картинно пошатываясь, потащился к бару узнавать дорогу к искомому месту.

Странно, но ему отчего-то понравилось играть эту навязанную обстоятельствами роль придурка, не способного даже в малейшей степени чувствовать смущение или заботиться о чём-либо, кроме собственного удовольствия. Настоящий гедонизм – это не только наслаждение, превращённое в добродетель, но ещё и отсутствие совести, чтобы позывы собственного тела были выше любых условностей и моральных норм, принимая в расчёт лишь опасное соседство означенных желаний с нормами УК, но с тем, чтобы уж непременно плевать на всё остальное. Это был тот случай, когда юная Ксюша воочию убедилась, что самый банальный клозет может заставить человека переродиться в буквальном смысле слова и почти на глазах, потому что вернувшийся дебиловатый, но важный клиент стал вдруг совсем другим человеком, который, плюхнувшись рядом с Сергеем, поразительно трезвым голосом заговорил, столь легкомысленно отправив в небытие недавний образ:

– Интересное ощущение: я могу запросто прожить ещё полвека, но меня это нисколько не радует. Алкоголь действительно возвышает посредственность над привычной обыденной средой. Учитывая почти что бессознательность детства и агонию юности, я прожил от силы треть жизни, но уже умудрился чертовски устать. Может, в мужчине заложен какой-то исходный код, который мешает ему наслаждаться жизнью, перешагнув рубеж молодости. Как мне с этим жить, к чему стремиться, если всё лучшее безвозвратно ушло; осталась только быстро остывающая надежда на чудо, которого, как известно грубой материалистической науке, в природе не бывает. Ну, тогда в жопу эту ойкумену, и да здравствует лучший из миров, где я могу вырабатывать серотонин включительно до гроба. Я не хочу отсыревшей тоски, пошло завуалированной под обожание малознакомых внуков, мне нужно что-то абсолютно своё, над чем я мог бы прочесть эпитафию, не покраснев от стыда за чересчур явный вымысел. Пусть тараканы, но мои; довольно и комплексов, но как знак принадлежности к личности: убогой и жалкой, но неповторимой. Личность. Вот, кстати, это слово неизменно рождает лживый ассоциативный ряд, который уводит нас от истинного значения, представляя воображению портрет джентльмена в цилиндре и фраке, держащего в руке букет цветов для прекрасной дамы. Правда, не стоит забывать, что под фраком у него несвежие семейные трусы, трёхдневной выдержки носки, протёртые на пятках, и убогая, местами рваная, белая в далёком прошлом майка, впитавшая в себя цвета всех вещей, когда-либо деливших с ней тесное пространство стиральной машины. И сам он есть не более, чем узколобый водила, подписавшийся за три тысячи рублей доставлять страждущим романтики бальзаковского возраста дамам букеты от поклонников по схеме «джентльмен-доставка». Его убожество столь велико, что даже на рекламной картинке как будто просвечивают плохо выбритая рожа и несвежее бельё вкупе с большей частью матерным словарным запасом отставного газелиста, столь блестяще завершившего свою многотрудную карьеру. Этот верх убожества будет, тем не менее, беззлобно потешаться надо мной, сжимая в руках банку синюшного суррогата под видом разливного пива, ибо он уверен, что тратит время на заслуженный досуг после трудового дня, потягивая вкуснейший лагер в удобной упаковке. Так преклонимся же перед его низостью, господа, снимем воображаемые шляпы и посмотрим заискивающе в глаза преуспевающему хозяину жизни, который оставил нас на обочине мироздания ещё тридцать лет назад, перейдя через дорогу и зачислившись в соседнее со школой профессиональное техническое училище, где современный Демосфен вложил в его узкую башку единственно верную истину, что счастье в неведении. И он, этот вечный Вася, легко перещеголявший бы своего коллегу-жида, так и пошёл сеять по миру разумное, доброе, вечное, движимый простым и понятным императивом: «но если есть в кармане пачка…» Я даже не сдаюсь, потому что он не победил: нельзя выиграть там, где у противника нет ни единого шанса, разве что размазать по губам вкус поражения и попытаться упиться собственным ничтожеством, что я с успехом и проделываю вот уже несколько долгих лет.