Текст книги "Шизофрения. Том 1"

– Ма-ла-дец, – по слогам отчётливо произнёс Сергей в ответ на эту неожиданную тираду, потому что собравшаяся уже было не то что уходить, а самым позорным образом бежать. Ксюха теперь, прищурившись, рассматривала оратора. В её далеко не тусклой жизни было довольно самой подобострастной лести, но она всё же сохранила свою тонко чувствующую натуру от посягательств развратной вседозволенности и потому умела чувствовать неочевидную красоту. Будь он хоть чуточку приличнее одет, и это внимание вполне могло бы переродиться у неё в неподдельный интерес, и тогда – кто знает, как сложилась бы в дальнейшем судьба Михаила, потому что, если женщине интересно, то добрая половина пути к её обольщению уже пройдена и остаётся лишь дожать ситуацию, не наделав каких-нибудь совсем уж откровенных глупостей. К несчастью или наоборот, но грязная дешёвая обувь в её глазах была из тех роковых ошибок, которые исключают для её обладателя попытку номер два, потому что являются, как широко известно, гораздо большим недостатком, чем самая лютая неверность. Зерну, хотя и против воли, но брошенному на благодатную скучающую почву, не суждено было дать обильные всходы вследствие очевидно чрезмерной бестолковости сеятеля, и как знать, насколько искренне тот махнул бы на это рукой, узнай, как близок только что был к самому что ни на есть обладанию источающей красоту и молодость женщиной.

И тем не менее, странно и по-настоящему обидно было для Михаила в очередной раз осознать, насколько всё почти в жизни мужчины вращается вокруг баб. Редко кому выпадает удача познать иную страсть, кроме бушующей лихорадки любви, и осознанно или бессознательно, но каждый мужчина остаётся прежде всего самцом, часто совершенно разменивая жизнь на служение одному за другим длинноногому идолу. Почему не сломленные лишениями и голодом, смотревшие в лицо смерти бравые вояки на протяжении всей истории человечества один за другим оседали под натиском жалкой химической реакции, заставлявшей их преклоняться перед теми, кого они могли бы просто брать. Откуда у охотника и плотоядного убийцы эта ахиллесова пята, рождающая нежность и заботу о той, которая на его месте пользовалась бы правом силы беззастенчиво и жадно, не вдаваясь в романтические подробности. Женщина также часто бывает рабом поглотившей её страсти, но никогда добровольно: поруганная, униженная и растоптанная, она будет оставаться рядом, потому что не сможет иначе прожить, но дайте ей возможность растоптать и унизить, и она не будет спрашивать дважды. Стиснув зубы, всю жизнь терпеть – да, но прощать – добровольно реализовывать это убогое право на собственную стерилизацию она не станет, и за это ей честь и хвала.

– А потому виват тебе, моя дорогая Ксюха, нежное создание, обманчиво именуемое слабым полом, и закончим на сегодня все игры. Прости, друг Горацио, – повернулся Михаил к расстроенному Сергею, – но я, по-видимому, изрядно уже пьян. Не рассчитал силы перед лицом эдакой богини; сам виноват, надо было предупреждать. Кстати, надоели вы мне оба, пойду лучше посижу за баром, – и с этими словами, хлопнув залпом добрую половину рокса, изрядно покачиваясь уже на самом деле, проследовал в означенном направлении.

– Здрасьте, я к Вам, – обрадовал Михаил бармена, потому как после определённой отметки каждый пьяный человек ведёт себя одинаково: глупо, напыщенно и отталкивающе фамильярно. – Хочу выпить. Поговорить тоже хочу: за жизнь, что называется, повздыхать там, всплакнуть маленько и далее по прейскуранту. Всё, как положено, в общем: мои деньги, ваше пойло и сочувственная мина на лице. Да, ещё поддакивать изредка, мол, понимаю, разделяю, как же несправедлива жизнь, et cetera. И не вздумай сдуру проболтаться, что ты счастлив или, хуже того, влюблён: это же как в лицо плюнуть. Вся прелесть пожаловаться на жизнь именно в том и состоит, чтобы выслушивал тебя кто-то ещё более задавленный, униженный и несчастный – иначе кайфа уже никакого. Улавливаете мысль?

– Вполне. Не первый день замужем. Саша, – ответил спокойно бармен, занятый классическим протиранием бокалов. Это был молодой, чуть выше среднего роста двадцатилетний юноша, которого язык не поворачивался назвать парнем. Светлые волосы, открытый взгляд и чуть угловатые, но очаровательно женственные черты лица слишком явно выделяли его из толпы обслуживающего персонала, почему он и был выбран в качестве нового конфидента.

– Миша. Будем как в одноимённом сериале с поправкой на одну букву. Виски плесни мне – выпью один на брудершафт и перейду на ты. Не против?

– Да пожалуйста. Чего так рано накидался-то?

– Не-е. То есть да, рано, но я не об этом: не нужно, чтобы ты меня на «ты» называл. Это из той же оперы: я тоскующий лорд Байрон, а ты грубый необразованный пролетарий. Ты хоть знаешь, про кого я сейчас говорил?

Ненадолго задумавшись, Александр выдал на хорошем английском:

 
«My soul is dark – Oh! quickly string
The harp I yet can brook to hear;
And let thy gentle fingers fling
Its melting murmurs o’er mine ear.
If in this heart a hope be dear,
 
 
That sound shall charm it forth again
If in these eyes there lurk a tear,
‘Twill flow – and cease to burn my brain».
 

– Вот ты мне сейчас вообще не помогаешь, – усмехнулся Михаил, – это же как в сексуальной игре: если твоя девушка хочет, чтобы ты побыл насильником, не фиг предаваться нежностям. Давай ещё раз попробуем. Ты хоть понимаешь, кто такой Байрон.

– Ну, так…

– Чего – «ну, так?», что за бестолковое поколение, ни черта, кроме ящика и Интернета, знать не хотите. Хоть в школе-то что-то же читал… Или, кроме «Мой дядя самых, блин, честных правил», ничего так и не отложилось? – он сделал многозначительную паузу, глазами показывая отрицательный жест. Тёзка процитированного поэта, видимо, замешкался, стараясь подобрать подходящий его роли ответ, но быстро нашёлся и, придав лицу выражение дебиловатой радости, выдал:

– Однажды в студёную зимнюю пору я из лесу вышел, был си-ильный мороз, – протянув, как бы декламируя перед классом первый слог слова «сильный», он победоносно уставился на Михаила, всем своим видом говоря «на, съел».

– Твою же мать. Ты, наверное, единственный настолько эрудированный в Москве бармен, и мне надо было нарваться именно на тебя. И всё время-то я попадаю в какие-то идиотские ситуации. Ладно, отбой, переходим на ты обоюдно и оставляем твою, кстати, удавшуюся роль. Видать, не суждено мне сегодня поучить кого-нибудь жизни. Любишь поэзию?

– Да, есть грех.

– А я, признаться, не очень. Слишком много в ней отдаётся на потребу рифме. Рано или поздно у тебя появится «страсть» только потому, что строчкой выше «напасть». Проза, по-моему, более честная что ли.

– Позволю себе заметить, что ты не совсем прав. Поэзия – это сознательно выбранная острая эмоциональная форма: одно то, что ты пишешь стихами, уже многое говорит о характере произведения.

– И ты, наверное, как раз пишешь этими самыми стихами? Может, что-то процитируешь на тему бренности всего земного или что нынче модно у вас, поэтов?

– Пожалуй, если тебе интересно:

 
«И кровь, готовая немедленно пролиться,
Нас манит страшно – вот тот Рубикон,
С которого придётся нам проститься
Навек. С тобою и с судьбой, которой он
Повелевает. Бог от Бога, самодержец,
Не знающий сомнений и стыда:
Рождённый ползать – наглый лжец,
Страстей безропотный слуга».
 

– Ты бы поаккуратнее с такими вот сочинениями, – сухо отреагировал Михаил. – Рупором эпохи быть, конечно, приятно, и вообще не тридцать седьмой на дворе год, но тебе бы о любви писать, а не о политике.

– Ты, кажется, хотел выйти из образа умудрённого жизнью учителя, впрочем, если желаешь – пожалуйста.

– Вот в вас, чувствительных и остро эмоциональных, почему-то всегда так много яду, откуда бы ему взяться у столь одухотворённых натур?

– Нужно уметь чувствовать всю палитру эмоций. Потом, опять же, поэзия в отличие от прозы может лишь давать в некотором роде хребет, основу, на которую слушающий нанизывает свои собственные мысли сообразно нынешним переживаниям. Ты увидел в этих строках политику, кто-то найдёт религиозный подтекст и так далее. Покажи мне прозу, которая способна на такое.

– М-да-а, – вздохнул озадаченный собеседник, – продолжим-ка мы этот разговор в другой раз: сегодня я уже слишком пьян для такого рода беседы, но продолжим обязательно. Налей-ка мне ещё двойной дозы вот того, – он указал пальцем в направлении знакомой бутылки, – я хлопну на дорожку и пойду к своим приземлённым друзьям трындеть о чём-нибудь великом:

 
«Каждому своё,
А мне сегодня быть уё…»
 

– Так вот, не слишком поэтично, но всё же сойдёт для пятничного вечера. Адьес, Шура, пью за рифму, во власти которой ты оказался. Неплохого Бога выбрал. See you.

Михаил залпом проглотил очередную порцию виски, доплёлся до оставленного недавно дивана и со словами «Снова здравствуйте», по-видимому, промахнувшись, завалился на Ксю и отключился.

Предложение

Очнулся он, лёжа на том же самом месте, куда предательски отказавшее чувство равновесия водрузило его поверх несчастной девушки, и почувствовал, как беспричинная, вызванная недавней интоксикацией злость, которая, казалось, уже улеглась на дне его сознания, вдруг снова начинает отчаянно рваться наружу в присутствии такой до неприличия откровенной жизнерадостности соседа, который, избавившись от спутницы, не то чтобы улыбался, а прямо-таки источал здоровье, силу и жизнерадостность. На взгляд протрезвевшего Михаила, он был похож на первоклассного самца какой-нибудь бойцовской собачьей породы: результат многолетней селекции, когда слабых, лишь только рождённых, слепых ещё щенков с холодной безжалостностью швыряли в ведро с водой как недостаточно крупных и сильных. Когда-то белые плантаторы так же бросали в выгребную яму хилых, непригодных для будущей изнурительной работы младенцев, чьё единственное предназначение состояло в выращивании и собирании хлопка, таким образом оказывая генофонду чернокожих неоценимую услугу, впрочем, в первую очередь блюдя всё-таки свой интерес.

Пройдёт, наверное, лет пятьдесят, и разросшийся до политической силы greenpeace запретит истреблять новорождённых кошек и собак во благо гуманности, и тогда хорошая немецкая овчарка станет на просторах золотого миллиарда такой же редкостью, как и чистокровный хозяин жизни среди рано состарившихся богатых мальчиков. В который уже раз Михаил, глядя на него, отказывался признать, что говорит в нём самая простая человеческая зависть: к чужому ли счастью, красоте или успешности, но она всегда одинаково слепа и бесцельна, эдакое извращённое тщеславие. «Зависть, по сути – тщеславие для убогих», – сформулировал он вертевшуюся в голове мысль и, как всегда, поставив диагноз, чуть успокоился, приготовившись уверенными движениями опытного хирурга отсечь смердевшее нагноение.

«Какое мне, собственно, дело до чьего-то успеха, если лично моей персоне от этого ни холодно ни жарко, – продолжал он говорить сам с собой, разглядывая аккуратно Сергея. – И ведь более того – даже если от каждого, самого незначительного его возвышения непременно будет перепадать что-нибудь и мне, то и тогда я буду радоваться его поражениям больше, чем победам. В чём секрет этого, очевидно глупого и абсолютно деструктивного чувства, если оно заставляет человека идти на ощутимые материальные жертвы, ничего совершенно не давая взамен. Может, это и есть та самая духовная пища, о которой так много и красиво сказано и написано, ведь и само тщеславие – это, прежде всего, удовольствие от вызванной у как можно большего числа людей зависти, как, видимо, тоже имеющей форму направленной энергии, раз это столь очевидно питает мозг и тот выдает в благодарность сверх меры эндорфинов и прочих прелестей. Кайенский перец до зверства обжигает рот, но, полезный организму, он вызывает из сознания потоки серотонина, так может и тщеславие, по силе вполне сравнимое с взрывным импульсом идеи, – такая же надматериальная субстанция? И кто вообще придумал это короткое определение, слишком явно страдающее однобокостью: тут ведь не убогая химия запахов, как в любви, а нечто, лежащее за гранью понимания современной науки; один Гумилёв замахнулся было назвать это пассионарностью, но был оплёван, возможно, больше из страха, что зашёл слишком далеко, туда, где не место прогуливаться обладателю простого человеческого мозга. По сути, наше информационное общество живёт и питается тщеславием, когда ради собственного нематериального образа человек тратит совершенно реальные, добытые трудом деньги, таким образом разменивая жизнь, сам не понимая, на что. А ведь истина очевидна: назови это честолюбием, жаждой самореализации или чем угодно ещё, суть не меняется – в этом непрекращающемся стремлении высосать как можно больше чужой зависти нет ничего от животной или вообще материальной природы человека, потому как эта энергия нас не кормит, не согревает и не даёт размножаться, но с лёгкостью заставляет нас при случае отказаться от всего перечисленного в пользу новой дозы этой неизвестной, но от того не менее очевидной энергии. То, что мы не имеем о чём-то ни малейшего представления, ещё не даёт нам право отрицать его существование: несколько поколений до нас ничего не знали о природе термоядерного синтеза, но к тому времени солнце светило уже миллиарды лет и плевать хотело на наши убогие познания. В целом это очень европейский подход – писать на картах в учебнике истории под названием острова год, когда тот бы открыт очередным мореплавателем, как будто до этого несчастный кусок суши с порядочным населением и не существовал вовсе: если я не вижу или не понимаю, значит, это не существует, – весьма приземлённое представление о вселенной, но ведь мы так и живём.

Подобно способности человека чувствовать у себя на затылке взгляд, что брезгливо обходится современной наукой как непонятный доисторический атавизм, так и энергия зависти – источаемая отправителем, либо наращиваемая получателем, считается не более, чем атрибутом современной культуры, с самого раннего детства прививающей нам жажду побеждать. Но ведь если хотя бы предположить, что цель жизни, а точнее – существования тела, сводится помимо размножения к накоплению подобной энергии для, возможно, использования её на другом уровне после физической смерти, где эта субстанция вполне может быть ценной валютой наравне с золотом на нашей грешной земле, то и наши отчаянные попытки собрать за отмерянное время как можно больше драгоценного материала представляются не такими уж бессмысленными. С какой стати тщеславие – грех, если это доставляет человеку огромное удовольствие, во-первых, без ущерба для окружающих, а, во-вторых, и главных, не дифференцируемого пропорционально возрасту: с годами страсть тускнеет, удовольствие от секса всё больше приедается, чревоугодие и вовсе без постоянной эволюции вкусов рискует исчезнуть из меню наслаждений, но тщеславие одинаково радует как подростка, так и умудренного опытом старика: последнего, наверное, даже сильнее именно в силу мудрости, подсознательно стремящейся к единственному главному. Луи Четырнадцатый, умирая, проговорил: «Когда я был королём» – фразу, очевидно заранее подготовленную и отрепетированную, призванную остаться в веках, и этой словесной гимнастикой занимался человек, искренне считавший, что «после меня хоть потоп». Зачем безраздельному властителю могущественнейшей державы своего времени заботиться о впечатлении, которое он произведёт на потомков: не для того ли, чтобы его сознание ещё долго получало дивиденды в виде всё той же энергии зависти и почитания, а то и хотя бы просто воспоминания. Жажда оставить о себе след – наверняка из того же разряда накопления энергии, но уже более продуманного, с заделом на будущее бестелесное уже существование. Так или иначе, но ни одна из существовавших за историю человечества религий и идеологий от идолопоклонства или единобожия до самого озверелого материализма никогда не мотивировала человека аккумулировать эту субстанцию, тем более после смерти, а, значит, в этом случае нами движет какой-то глубоко заложенный бессознательный рефлекс или позыв».

Михаил продолжал столь пристально не просто смотреть, но явно рассматривать Сергея, так что тот, лишний раз подтверждая правоту его размышлений, вдруг резко повернулся в его сторону и быстро вывел задумчивого наблюдателя из оцепенения, зачем-то хитро подмигнув ему, будто знал доподлинно содержание чужих мыслей и подбадривал нерешительного философа на пути к истине, которая ему лично была давно уже известна. Озадаченный Михаил на мгновение позволил себе поверить этому нелепому предположению – так соблазнительно властно смотрелась эта хорошо сложенная фигура, завёрнутая в безупречно стильные шмотки и всем своим видом утверждавшая победу и над материей, и над духом. Ему вдруг захотелось, чтобы эта воплощённая сила прямо здесь и сейчас или разрешила все его сомнения, или дискредитировала себя абсолютно, чтобы больше не мучать воображение простого смертного, а потому он без всякого предисловия вдруг задал главный, по его мнению, вопрос:

– Скажи, чего тебе в жизни не хватает?

Сергей в лучших традициях находчивых людей не удивился ни вопросу, ни ошалелому виду вопрошавшего и так, будто всё утро тренировался перед зеркалом в красноречии, спокойно ответил:

– В том-то и проблема, что ничего. Всё в наличии, как говорится.

– В таком случае, не вижу здесь особенной проблемы, – проговорил Михаил и снова почувствовал, как проклятая зависть вперемежку со злобой снова начинает отравлять ему вечер. Он уже отвернулся, предпочитая не продолжать разговор, когда Сергей доверительно тронул его за плечо и продолжил:

– Вот здесь ты как раз и неправ. В свои неполные тридцать лет я, что называется, вкусил с избытком всех доступных наслаждений, и хорошего в этом, признаться, немного. Мало того, что мне нечего теперь и желать, так в силу, может быть, ограниченности воображения мне не о чём и мечтать. Вот я сижу в этом надоевшем уже дорогом ресторане, обслуга смотрит на меня подобострастно, девушки, сидящие за баром, многозначительно улыбаются, и я могу купить здесь всё, что угодно, включая всех этих улыбающихся дур, потому что, поверь, уж эти-то рожу Франклина на банкноте предпочитают всем известным прекрасным принцам. То есть могу притащить с десяток баб к себе домой и заставить их вскакивать среди ночи по команде «рота, подъём» и в буквальном смысле слова всем разом меня вылизывать или, там, друг дружку, или любую хренoтень творить, которая взбредёт мне в голову или ещё куда… а не интересно. Могу полететь куда угодно, но уже почти везде летал, скучно. Любую почти фантазию можно реализовать, и, может, поэтому ни черта совершенно не хочется.

– Раз почти, значит, всё-таки не любую? – заинтересовался Михаил.

– Безусловно. Но так, чтобы чего-то недоступного сильно желать, тоже не получается. И получается, что болтаюсь по жизни как флюгер или, как любит говорить отец, дерьмо в проруби: ни цели, ни желаний – ничего. Порядочное скотство так жить, я это и сам понимаю, но какая альтернатива? Благотворительность? Но это низко, когда лишь для собственного развлечения; не в монастырь же уходить по такому случаю.

– В монастырь-то оно да, рановато, – задумался о чём-то явно повеселевший Михаил. – Может, просто плохо искал? Найти что-нибудь стоящее – всё-таки задача не безнадежная.

– Твоя засаленная рожа что-то слишком просияла от удовольствия, уж не предложить ли чего хочешь? Я-то с радостью, но, без обид, ты бы всё-таки пошёл умылся сначала, а то от тебя аж свет отражается: ещё немного – и как в зеркало смотреться можно будет.

В ответ на такое замечание вполне стоило бы как минимум обидеться, а при случае и врезать хотя бы подзатыльник, но последнее отпадало вследствие ярко выраженного физического превосходства Сергея, а по-детски дуться из-за ерунды, когда судьба вот так запросто почти на блюдечке сама преподносила ему как минимум хороший повод для откровенного разговора казалось, по меньшей мере, ребячеством и вообще было противно конструктивной натуре Михаила, а потому он миролюбиво ответил:

– Наверное, ты прав. Жирная кожа, ничего не поделаешь. Да и лень, если честно. Пойду подмоюсь, – глупо пошутил он и отправился на поиски туалета, местонахождение которого не отпечаталось в памяти с прошлого раза вследствие сильного, как принято говорить, подпития.

Сортир оказался спрятан болезненным воображением дизайнера в лабиринте путающихся коридоров, как будто белая кость, для которой предназначалось это заведения, не должна была вовсе испытывать столь откровенно плебейских позывов, а уж если кому-то всё же не удавалось перебороть пагубную привычку, он или она могли отправить надобность, не привлекая чрезмерного внимания окружающих своим аморальным поведением. В туалете заведения ценником, похожим на ресторан Максим, над писсуаром владычествовала красноречивая надпись формата А4: «Приносим свои извинения. Администрация», отпечатанная жирными заглавными буквами шрифта times new roman – свидетельство абсолютного отсутствия воображения у автора этих незатейливых строк, составлявших, очевидно, некоторую тайну для определённого рода посетителей. И в самом деле, за неясностью посыла приходилось лишь догадываться, в чём каялась ресторанная бюрократия, и засохший желтоватый след на покоробившейся от влаги бумаге свидетельствовал, что не одного Михаила терзали при взгляде на это интригующее послание весьма смутные сомнения, уже не однажды вылившиеся в самое досадное недоразумение. Он, впрочем, не относил себя к разряду равных среди первых и предпочёл воспользоваться отдельной кабиной, опасаясь лишь за её чистоту – опять же весьма характерная для Москвы ситуация.

В этом замечательном городе можно заплатить поистине сколько угодно и всё равно рисковать вляпаться в какое-нибудь дерьмо, и хорошо ещё, если не в самом прямом, остро пахнущем смысле. Оно и понятно: если хостесс в дорогом ресторане получает столько же, сколько девочка в средней руки пивняке, то стоит ли удивляться, если в обоих случаях Вас встретит зачуханная невоспитанная дура, всего неделю назад приехавшая покорять столицу. И в довершение этот милый красноречивый график уборки, в котором не знающая ни слова по-русски пожилая среднеазиатская дама из клининговой компании исправно расписывается против каждой графы, потому что так ей сказали, забыв, впрочем, упомянуть, что помимо автографа следует ещё и пройтись кое-где тряпкой, которая, как недальновидно игнорируют московские хозяева жизни, всегда одна, так что все имеющиеся в наличии поверхности – от ручки крана до унитаза – являют собой оазис идентичной буйно расплодившейся микрофлоры, снисходительно взирающей на озадаченных малоперспективным процессом мытья рук посетителей.

И хотя никто из них не умрёт от заразы летающих микробов, существующих лишь в воображении производителей хлорсодержащих средств, тем не менее, мифической администрации иногда стоило бы уделять чуть больше внимания выполнению своих непосредственных обязанностей. «Чистота – путь к благочестию», – цитировал Михаил фразу из какого-то очень неплохого фильма, готовясь в который раз исполнить цирковой номер с открыванием двери при помощи одних локтей.

Он застал Сергея в том же идиотски жизнерадостном состоянии, так что, разозлившись, снова чуть не забыл, о чём важном собирался поговорить с ним. Присев рядом, Михаил заглянул ему в глаза и, постаравшись как можно больше покраснеть, взял того за руку, сказав «я буду говорить о…», как бы замялся, пытливо наблюдая за реакцией партнёра, но тот оборвал его:

– Не переигрывай. Я прекрасно понимаю, что уж точно не о любви ты собрался со мной беседовать.

– Вот чёрт, как-то сегодня совершенно не удаются мне выдуманные образы. Хотя, согласись, педик из меня получился бы отменный.

– Боюсь тебя разочаровать, но ни один уважающий себя гей с таким как ты в постель не ляжет. На этот счёт они весьма разборчивы.

– Жизнь определённо не удалась, – уверенно констатировал Михаил, – собственно, с этого я и хотел бы начать. Потребуется некоторая прелюдия, чтобы посвятить тебя в курс дела, ну да, по счастью, никто из нас не спешит. Как и многие, я имею свойство от безделья порядочно размышлять о чём ни попадя – от несправедливой судьбы до судьбоносной несправедливости, и в какой-то момент таких вот внутренних монологов наткнулся на одну занимательную мысль: как так получилось, что мы снова, в который уже раз за тысячелетнюю историю оказались в собственной стране на правах безропотного быдла, исправно сносящего все побои и оскорбления, которыми щедро наделяют нас давно бессменные хозяева властных кабинетов.

– Извини, что сразу прерву, но об этом тебе не со мной бы разговаривать, тем более, что понимающих да разделяющих и без меня довольно. Я даже как-то бывал уже объектом подобной вербовки, поэтому сразу предлагаю тебе не напрягаться.

– Постой, ты слишком спешишь делать выводы. Тут речь совершенно не об этом. Я говорю не про гражданский протест, демонстрации и прочую чепуху для повзрослевших подростков. В насквозь прогнившей коррумпированной системе милого сердцу государства российского назрело претворить в жизнь кое-что и посерьёзнее.

– А именно?

– А именно – несколько выйти за границы предусмотренного законом и моралью протеста, точнее, совершенно на эти самые границы начхать, и тогда очень интересная штука может получиться. О деталях, понятно, здесь и сейчас говорить не стану, но в целом затея, как ты должен понимать, далеко не бесперспективная и несколько более масштабная, чем банальный противовес действующей власти.

– Может, оно очень даже и так, но с чего ты решил, что лично мне это может быть интересно?

– Положим, не решил, я только спрашиваю, хотя некоторые подозрения у меня есть и не самые безосновательные. Мне показалось, что ты порядком устал. При всей своей привлекательности, напускной жизнерадостности и успешности ты глубоко несчастный человек, хотя бы потому, что не в состоянии оценить то многое, что дано тебе по праву рождения. Когда не знаешь, что такое безденежье, некрасивые женщины, посредственная внешность, отсутствие перспектив и далее по списку, трудно понять, насколько прекрасно быть лишённым всей этой прелести, а хотя бы ты и понял, всё равно существенно легче не станет. Со временем всё приедается и ко всему привыкаешь: хорошо, если к плохому, но что делать, когда к хорошему… Тут нужен совершенно новый уровень, чтобы встряхнуться и снова почувствовать жизнь, а средств для этого не осталось: на войну больше не сходишь, влюбиться среди окружающего дерьма не в кого, веры в бога не осталось – тухляк полнейший. Почему, думаешь, тот же Ходор самоубийственно потащился в политику и не сбежал, когда жареным запахло: да он себя добровольно в камеру отправил, потому что когда ты сказочно богат, молод, здоров, весел и при этом, к несчастью, имеешь характер, да способен сколько-нибудь глубоко мыслить, а пуще того размышлять, то недолго и с катушек слететь от этой перманентной эйфории. И так всегда: наши доблестные декабристы были по большей части совсем небедными, горячо любимыми женщинами (не зря же те потащились потом за ними в каторгу), хозяевами тогдашней жизни и вдруг, на тебе, ввязались в такое. Настоящему мужчине после определённого уровня нужно что-то совершенно, принципиально новое: чтобы всё предшествовавшее убогими детскими забавами показалось.

– И у тебя это есть? – почти оборвал его Сергей.

– А вот с твоей помощью я и хочу это проверить, – радуясь этому свидетельству заинтересованности, ответил Михаил. – Сам посуди: какой-то задрипанный, вечно пьяный офисный планктон запросто так предлагает тебе влезть в весьма рискованную авантюру под его, к тому же, началом. Тут должно быть что-то стоящее, чтобы такой как ты проглотил и переварил ещё к тому же. Так что если заинтриговал, предлагаю ещё раз тебе предложение осмыслить, а завтра, если интерес не пропадет, позвони мне, отпусти водителя и съездим прогуляться на природу. Там и посвящу Вас в детали замысла. Идёт?

– Договорились. А сегодня что?

– Это как, прости, понимать? Ты вообще-то подписался меня сегодня весь вечер развлекать, если баба твоя сбежит. Я, конечно, не то чтобы прямо этому поспособствовал, но результат налицо, так что будь любезен – выполняй предначертанное.

– Да нет, я не отказываюсь, но решил, что после этой прелюдии ты, как бы это сказать…

– Фасон стану блюсти что ли? – улыбнулся Михаил. – Побоюсь испортить впечатление? Да нет, ошибаешься – мне теперь чем хуже, тем лучше: желательно бы даже наблевать в твоей машине, дабы красноречивый образ тебя весь завтрашний день не покидал, потому как не хочу, чтобы ты заинтересовался, увлёкся или ещё что, мне нужно твёрдое решительное «да», иначе затея не выгорит, да и сама мысль, быть может, не такой уж и стоящей мне самому покажется.

– Судьёй меня, получается, назначил.

– Не обольщайся, пока всего лишь подопытной крысой.

– Пока сойдёт. Почему, кстати, в твоих вариантах, как себя растрясти, нет наркотиков? Дело принципа?

– Отнюдь. У меня в этом вопросе не так уж и много опыта, но тот, что есть, весьма красноречиво свидетельствует, что это лишь дорогостоящий кратковременный возврат в ощущение детства: беззаботность, непосредственность и главенствующее над всем ощущение счастья, в том числе от того, что впереди так много интересного. Бесноватая инфантильность какая-то: хочешь, чтобы не болела голова о проблемах, возьми и сделай так, чтобы их не было, вместо того, чтобы вечно бежать от них. Конечно, это подхлёстывает гормоны и помогает отчаянно радоваться привычным, казалось бы, уже вещам, но всё это слишком временно и как-то до противного мелко. Лично я за то, чтобы открывать новое, вместо того, чтобы, нанюхавшись, восторженно лазить по осточертевшему вольеру, пока не отпустит. Тут, по сути, кому что ближе, и с этой публикой мне точно не по пути.

– Жалко, нет со мной кого-нибудь из знакомых наркоманов со стажем, они бы с тобой охотно подискутировали. Хотя, наверное, ты и прав, может и не о чем тут спорить – каждому своё.

– Именно. И мне вполне пора чего-нибудь ещё выпить, прежде чем нас понесёт осваивать клубное пространство – такую программу ты нам заготовил?

– Вообще-то нет. Честно признаюсь, я хотел затащить тебя в одно приятное местечко за городом, где можно весело провести время за массажем, в бане, а затем и в обществе пары-тройки красивых профессионалок. Решил посмотреть, как ты быстро растаешь в их умелых руках. Не знаю толком, зачем мне это понадобилось: по-видимому, захотелось смешать тебя с общей массой, искупав в этой грязи, а то уж больно ты мне стал казаться неординарным.