Текст книги "Жестокий век"

Просьба Хасара пришлась по душе и Ван-хану, и его сыну. Без лишних разговоров согласились принять его под свое покровительство. Но если хан думал, что этим в какой-то мере искупит свою вину перед семьей анды Есугея, то мысль Нилха-Сангуна шла дальше. Надо Хасару подсказать, что он при желании может занять место своего брата, да помочь собрать воинов, и у Тэмуджина будет враг куда опаснее всех его нойонов-родичей и анды. Упрямый и честолюбивый, он или умрет, или одолеет своего рыжего брата-мангуса. У Хасара будет одна опора – кэрэиты! А уж Нилха-Сангун сумеет держать его в руках.

Так он думал и был очень доволен собой. К Хасару с Субэдэй-багатуром и Мухали решил направить нойона Итургена.

– Вези ему наши заверения в полном благорасположении.

– Пошли кого-нибудь другого, – попросил Итурген. – Я захватил его семью.

– Ну и что?

В смущении почесав за ухом, Итурген признался:

– Хасара мы слегка побили. И эти золотые доспехи я забрал у него.

– И надо было его бить! – подосадовал Нилха-Сангун, но, подумав, сказал: – А это даже и неплохо. Как раз ты и должен ехать. И в его доспехах. Так мы напомним, кто он есть. Пусть скорбит его душа. Приедете сюда, лаской и приветливостью снимем эту скорбь, вдохнем в душу надежду. Золоченые доспехи, присовокупив к ним богатые дары, вернешь сам.

Итурген снял шлем, сияющий, как утреннее солнце, пробежал пальцами по блестящим нагрудным пластинкам. Доспехи возвращать ему не хотелось. И поехал он к Хасару с большой неохотой. Бровастый Субэдэй-багатур и подвижный, вертлявый Мухали поскакали рядом – один справа, другой слева. По куреню ехали шагом. Мухали не сиделось, крутился в седле, будто сорока на столбе коновязи, удивлялся:

– Какой большой курень, как много народу!

– Таких куреней у нас множество, а сколько людей – никто не знает. Только ваших рабов, жен да детей тысячи.

– А воинов почему-то мало…

– Зачем нам держать тут воинов? Ваш бывший владыка Тэмуджин сгинул, татары уничтожены. С этой стороны нет угрозы, и воинов мало.

– А есть поблизости еще курени?

– Ты почему все выспрашиваешь? – насторожился Итурген. – Для чего тебе знать, где, чего и сколько у нас есть?

– О чем-то надо же говорить! Не хочешь – будем молчать. Но молоко скисает от жары, а я от молчания. Давай поговорим о лошадях или женщинах – хочешь? О куренях и воинах не говори, а то все узнаем, нападем. А? – Мухали весело засмеялся.

Надоел Итургену Мухали за дорогу, как сухой хурут в длительном походе. Все чаще стал спрашивать:

– Ну, где же ваш Хасар? Говорили – близко, но скачем два дня, а его все нет.

– Скоро ты его увидишь. Вот радости-то будет у Хасара!

На исходе второго дня притомленные кони шагом шли по лощине. Все суживаясь, лощина полого поднималась к плоской возвышенности. Поднялись на нее, и, невольно пригнувшись, Итурген натянул поводья. По возвышенности двигалось войско. Змеей растянулся вольный строй, и хвост его потерялся за дальними увалами.

– Что… такое? – Итурген попятил коня.

Его руки перехватили: левую – Мухали, правую – Субэдэй-багатур, завернули за спину, туго стянули ремнем. От неожиданности Итурген даже не подумал сопротивляться. Водил глазами с Мухали на Субэдэй-багатура, с Субэдэй-багатура на Мухали…

– Как же это?.. Что же это?..

– Куда держали путь, туда и прибыли, – смеясь, пояснил Мухали.

Их заметили, и десятка два всадников рысью пошли навстречу. На соловом тонконогом жеребце, идущем плавной иноходью, сидел грузный воин в черной войлочной шапке, в халате, перепоясанном простым ременным поясом. Когда он остановил иноходца и пытливым взглядом скользнул по лицу Итургена, у того обомлело сердце – хан Тэмуджин.

– Ну и как? – спросил он у Мухали.

– Все хорошо! Ван-хан беспечен, как весенняя кукушка.

– Зачем здесь этот?

– Он привез доспехи Хасару, – скалил зубы Мухали.

– Может он что-то рассказать?

– Нет, хан. Обо всем выспросил дорогой.

Примчался Хасар. Увидев Итургена в золотых доспехах, хищно ощерился:

– А-а, попался!.. Брат, дай его мне.

– Бери. – Хан тронул коня, за ним поехали Мухали и Субэдэй-багатур.

– Сейчас же снимай доспехи! – крикнул Хасар.

Итурген покорно стянул с головы шлем, стащил с плеч куяк. Передав доспехи нукерам, Хасар выхватил меч, коротко взмахнул и с потягом рубанул Итургена.

Когда в курень примчался дозорный и заорал во все горло: «Враги!» – Нилха-Сангун презрительно бросил:

– Трус! Кучка нукеров Хасара показалась тебе тысячным войском?

– Какая кучка? Не меньше шести тысяч воинов идут на курень! Сам посмотри!

Вдали, над сопками, вспухло темное облако пыли. С той стороны, побросав стада, скакали пастухи и близкие дозорные. Нилха-Сангун велел бить тревогу, сам побежал в шатер отца. Ван-хан, худой, длинный, тоже смотрел на облако пыли, качал седой головой:

– Горе нам, сын… Обманулись мы с тобой, ох как обманулись!

– Неужели Тэмуджин?

– Кто же еще? – Ван-хан сердито дернул плечами.

К шатру бежали нойоны, их нукеры, воины, на ходу натягивая доспехи, пристегивая мечи. Женщины хватали ребятишек и тащили в юрты. Вскочив на чьего-то коня, Нилха-Сангун понесся по куреню, подымая и подгоняя людей. Бегом покатили телеги, окружая ими курень, потащили скатки войлоков и мешки с шерстью – укрытие для хорчи – стрелков.

А на сопках вокруг куреня уже маячили всадники. Передовые сотни неторопливо, будто возвращаясь домой, двинулись на курень. И вдруг сорвались, рассыпались, с устрашающим ревом кинулись к тележным укрытиям. Навстречу им взметнулась туча стрел, и воздух загудел от стонущих звуков свистулек. Не доскакав до телег, воины Тэмуджина выпустили по две-три стрелы, повернули коней, умчались, оставив убитых и раненых. Нилха-Сангун облегченно передохнул. Но в это время другие сотни полезли на курень с противоположной стороны. Нилха-Сангун поскакал туда, увлекая за собой воинов. Отбили. Но воины Тэмуджина бросились на курень рядом. Одни отскакивали, другие налетали, и невозможно было предугадать, в каком месте ударят в следующий раз. Нилха-Сангуну и его воинам некогда было утереть пот со лба. И только темнота принесла передышку.

Все нойоны собрались в шатер Ван-хана. Горел светильник. Хан, словно озябнув, тянул к нему руки. Пальцы слегка подрагивали. Халат свисал с худых плеч крупными складками.

– Послали за помощью в другие курени? – спросил он.

– Куда пошлешь? – Нилха-Сангун отдернул полог шатра.

В густой темноте вокруг куреня волчьими глазами светились огни. Ван-хан не поднял головы, не мигая смотрел на пламя светильника.

– Эх, отец, не мы ли просили тебя – добей Тэмуджина! Пожалел…

– Что говорить о прошлогоднем снеге, сын… Курень мы, кажется, не удержим. Не сдаться ли нам?

Нилха-Сангун подскочил:

– Никогда! Никогда я не склоню голову перед Тэмуджином! Хочешь моей смерти, убей лучше сам.

– Помолчи, Нилха-Сангун!.. Безмерно устал я от всего…

Посидев в глубокой задумчивости, Ван-хан вдруг поднялся, потребовал коня.

– Я поеду к Тэмуджину.

Нилха-Сангун пробовал удержать его, но хан молча сел в седло и один, без охраны, поскакал в стан врага.

Ван-хан не знал, о чем будет говорить с Тэмуджином, ему просто нестерпимо захотелось увидеть его. Караулы Тэмуджина заставили его спешиться, окружив тесным кольцом, будто пленника, повели меж ярко пылающих огней к палатке. Перед входом он остановился, собираясь с мыслями, но его грубо подтолкнули в спину древком копья.

В окружении ближних нойонов Тэмуджин сидел на войлоке, уперев руки в колени подвернутых под себя ног. Взгляд, устремленный на Ван-хана, был холоден, жесток.

Ван-хан ехал сюда, надеясь увидеть того Тэмуджина, которому он отдал часть отцовской любви. Но перед ним был другой Тэмуджин, какого он еще не знал, – чужой, надменный, недоступный.

– Садись, хан-отец.

Привычное «хан-отец» прозвучало сейчас как скрытое издевательство, и Ван-хан с тоской подумал, что приехал напрасно.

– Ты пришел просить о милости?

– Нет, – Ван-хан медленно покачал седой головой, – я приехал в последний раз посмотреть тебе в лицо. Я любил тебя, Тэмуджин.

Дрогнули рыжие усы, обнажились белые зубы хана, собрались морщины у глаз – он смеялся беззвучным смехом.

– Я ощутил твою любовь, хан-отец, когда ты прижал меня к горам.

– Ты забываешь добро и хорошо помнишь зло.

– Я помню все, что надлежит помнить. Поэтому, хан-отец, не убью тебя. Дам тебе шатер, коня, дойных кобылиц. Живи. Но свой улус отдай мне.

С запоздалым раскаянием Ван-хан понял, что он был слеп. Джамуха оказался прозорливее, быстрее и лучше всех он разглядел нутро своего анды, человека без совести, без жалости, ненасытного в жадности.

Ван-хан поднялся:

– Можешь убить меня сейчас. Мне ненавистен этот мир. Я всю жизнь воевал со злом. Мне мало довелось сделать доброго. Но и то немногое превратилось во зло. Ты обманул меня, как не обманывал никто другой. Будь же проклят!

Он вышел. Никто его не удерживал. Ван-хан, спотыкаясь в темноте, побрел в свой курень.

Утром, едва развиднелось, воины Тэмуджина снова начали терзать курень со всех сторон. И все злее, яростнее становились их наскоки, а сопротивление кэрэитов слабело. Нилха-Сангун видел – конец близок, но не мог примириться с этим, кружил по куреню, где окриком, где плетью подбадривал и воинов, и нойонов. И только когда отдельные храбрецы Тэмуджина начали перескакивать через телеги, когда в ход пошли мечи и копья, велел Алтун-Ашуху заседлать десяток коней и подвести к шатру отца. Сам, забежав в юрту какого-то харачу, схватил рваный халат, переоделся, другой такой же халат взял для отца, нужен был еще один, для сына Тусаху, но искать уже было некогда. Шум сражения приближался.

Ван-хан отказался было переодеваться. Нилха-Сангун чуть не силой стянул с него халат и надел рвань харачу. Алтун-Ашух с лошадьми уже ждал их. От шатра Нилха-Сангун бросился к своей юрте, закричал, не слезая с коня:

– Скорее!

Выглянула жена. Не сразу узнала его в чужой одежде и не поняла, куда он ее зовет, а поняв, стала суетливо бегать по юрте, что-то собирать, совать в руки Чаур-беки и Тусаху. Наконец все трое вышли из юрты, но сесть на коней не успели. Откуда-то вылетели всадники, размахивая мечами, копьями, стоптали их. Поворачивая коня, Нилха-Сангун увидел, как вскочил с земли, побежал, пригибаясь, сын, но копье ударило ему в спину…

Воины Тэмуджина заполнили курень. Никем не узнанные, Нилха-Сангун и Ван-хан выскользнули из него, поехали в сопки, скрылись за ними. Ван-хан все время оглядывался, и слезы катились по его рябому лицу…

…Ветер клонил к стремнине речки Некун-усун гибкие ветки тальников. Конь Нилха-Сангуна напился и вынес всадника на берег. К речке спустился Ван-хан, спешился, ослабил подпруги, разнуздал лошадь. Нилха-Сангун не стал его ждать, поехал шагом по берегу. Ветер донес звуки, похожие на голоса людей. Нилха-Сангун остановился, попятил лошадь в кусты. За речкой были найманские кочевья, и кто знает, что сулит им встреча с давними недругами. Окликнул отца. Но он его не услышал, стоял, задумчиво поглаживая шею коня, смотрел на воду. С той стороны спустился десяток всадников; увидев Ван-хана, они перемахнули речку.

– Вы кто такие? – спросил Ван-хан, вскинув голову.

Нойон в островерхом железном шлеме, с кривой саблей на боку удивленно-насмешливо воскликнул:

– Он у нас спрашивает! Чего тут выглядываешь, вонючий харачу?

– Тебе не стыдно так говорить со старшим?

– А, да ты еще и нагл! Говори быстро: чего здесь вынюхиваешь? – Нойон выхватил саблю, повертел угрожающе над головой Ван-хана, плашмя ударил по спине.

– Да как ты смеешь?! Я – хан кэрэитов. Я Ван-хан.

– А, да ты еще и лжив! Говори правду или зарублю!

– Я хан кэрэитов! Хан! – кричал Ван-хан, и голос его срывался.

Нойон привстал на стременах. Сабля взлетела и со свистом опустилась. Хан упал без стона, без звука. Нилха-Сангун, чтобы не закричать, затолкал в рот рукав халата. Найманы сразу же ускакали. Он подъехал к отцу. Из страшной раны, отвалившей плечо, в речку сбегала кровь, ее подхватывали светлые струи и уносили вниз. Нилха-Сангун постоял, кусая губы, тяжело взобрался на лошадь. Нет отца, нет сына, нет ханства. Ничего…

Конь шагал по песчаным наносам. Копыта оставляли глубокие вмятины, но ветер тут же засыпал, заглаживал следы. Навсегда…

Таян-хан найманский перекочевывал на зимние пастбища. Его походную юрту, установленную на широкой телеге с огромными колесами, везли восемь пар волов. За юртой на одинаковых рыжих конях, в одинаковых шлемах молча ехали караульные. Они не пустили Джамуху в юрту: у хана послеобеденный сон. От злости Джамуха вздыбил жеребца, поскакал разыскивать кого-либо из старших нойонов. Увидел главноначальствующего над писцами уйгура Татунг-а, крикнул:

– Разбуди хана! Слышишь, разбуди!

Ни о чем не спросив, Татунг-а, придерживая на поясе кожаный мешочек с писчими принадлежностями, трусцой побежал к ханской юрте, вскочил на телегу, исчез в дверном проеме. Вскоре вышел оттуда, знаком показал Джамухе: можно войти.

Таян-хан сидел на полу, покрытом толстым войлоком, зевал, открывая белые ровные зубы Сквозь зевоту добродушно проворчал:

– Никому нет от тебя покоя, Джамуха.

– Хан Тэмуджин захватил улус кэрэитов!

– Ну? А вы говорили, что он разбит.

Он, кажется, не поверил Джамухе. Но зевать перестал. Телегу потряхивало, за спиной хана колыхалась занавеска цветастого шелка. Слегка повернув голову к занавеске, он сказал:

– Гурбесу, ты слышишь? – Не дождался ответа, внезапно оживился. – Кто-то что-то говорил сегодня о Ван-хане. Татунг-а, ты не помнишь?

– Нойон Хорису-беки рассказывал, что зарубил какого-то самозванца.

– Разыщи сейчас же Хорису-беки.

Из-за занавески вышла Гурбесу, села рядом с ханом. Легкий шелк халата соскользнул, обнажив белокожее колено. Тонкими пальцами с розовыми длинными ногтями она неспешно поправила полу халата, ее глаза с поволокой смотрели утомленно.

Пришел Хорису-беки, рассказал, что за человека зарубил на берегу речки Некун-усун.

– Это был Ван-хан, – сказал Джамуха – Эх ты!..

– Неладно вышло, Хорису-беки, – укорил Таян-хан. – Поезжай, привези его голову. Если это Ван-хан, я велю оправить его череп серебром – одним в утешение, другим в назидание.

– Великий и мудрый хан, владетель кэрэитов сам для себя уготовил гибель. Своими руками вскормил Тэмуджина. – Всегда бойкий на язык Джамуха с трудом подбирал слова, в голове неотступно вертелось: «Ван-хан мертв. Мертв». – А теперь по силе с Тэмуджином мало кто сравнится.

– Ты хочешь сказать: он становится опасен для моего улуса? – спросил Таян-хан, поглаживая тугие щеки.

Пола халата снова сползла с колена Гурбесу, и кожа ее тела притягивала взгляд Джамухи, раздражала своей неуместностью. «У-у, бесстыдная тангутская потаскуха!» Сказал громче, чем следовало бы:

– Во всей великой степи теперь вас двое. Есть еще меркиты. Но они больше не страшны хану Тэмуджину. Свои жадные взоры он направит сюда.

Гурбесу скучающе потянулась:

– Что может сделать с нами какой-то Тэмуджин…

– То же, что он сделал с Ван-ханом, – резко сказал Джамуха.

– Ха, так я и поверила! Да что они могут, монголы Тэмуджина? Дикий сброд. Неумытые, непричесанные, от каждого на два алдана разит запахом грязи и пота.

– Светлая хатун, я тоже монгол, но, как видишь, не грязнее… – Джамуха хотел сказать «не грязнее тебя», но сдержался, – не грязнее других. Кроме того, хатун, трусливого и глупого как ни умывай, ни причесывай, во что ни одевай, ни умнее, ни храбрее не сделаешь.

В юрту вошел сын Таян-хана Кучулук. С порога спросил:

– Вы уже все знаете?

– Да, сын, знаем. Джамуха вот говорит: Тэмуджина нам надо опасаться – Таян-хан вопросительно посмотрел на сына.

– А сколько у Тэмуджина воинов? – Кучулук сел рядом с Джамухой.

– Посчитайте сами. Кэрэитский улус в его руках – это около тридцати тысяч воинов. – Джамуха загнул палец. – До десяти – двадцати тысяч воинов можно набрать в улусе Тэмуджина. – Загнул второй палец. – Слышно, его поддерживают хунгираты, горлосцы и другие племена. Это еще десять тысяч. Если он даст оружие рабам-татарам – еще около десяти тысяч. – Джамуха сжал кулак, поднял, показывая всем – Вот. Если Тэмуджин захочет, он посадит на коней до семидесяти тысяч воинов.

Джамуха умышленно приумножил силы своего анды, про себя он убавил количество почти наполовину, но и этого – он знал – достаточно будет Тэмуджину, чтобы заставить трепетать любого владетеля.

– Семьдесят? – Таян-хан недоверчиво покрутил головой – Неужели семьдесят? Татунг-а, неси свои бумаги, посмотрим, за кем из нойонов сколько воинов записано. Но и без записей знаю: ни семидесяти, ни пятидесяти тысяч у меня не наберется. Если бы не отделился Буюрук…

– С тобой будем мы, – напомнил Джамуха.

Бросив на него быстрый взгляд, Таян-хан ничего не сказал, углубился в размышления. Телега тряслась и скрипела. «Ач! Ач!» – покрикивали на волов погонщики и щелкали кнутами. Гурбесу, оскорбленная невниманием, привалилась спиной к стене юрты, сбросила чаруки, разглядывала босые ноги с круглыми желтыми пятками.

– Отец, у Тэмуджина войско разноплеменное, – проговорил Кучулук. – Если хорошо ударим, разбегутся.

– Наконец слышу голос мужчины и воина! – похвалила его Гурбесу.

Таян-хан обернулся, мягко, но настойчиво попросил:

– Поди скажи, чтобы остановились на дневку.

Она вдела ноги в чаруки, недовольно дернула вытянутыми вперед и слегка вывернутыми губами, ушла. Таян-хан побарабанил пальцами по голенищу гутула, расшитого кудрявыми завитками узоров, сдержав вздох, сказал:

– Мы, сын, давно не воевали. И хорошо ударить не сумеем. Не силой удара – многолюдием можем одолеть Тэмуджина. Надо собирать людей. Ты, Джамуха, бери двух-трех моих нойонов и поезжай к Тохто-беки. Уговори меркитов держаться с нами вместе. Тебя, сын, я отправлю в дальнюю дорогу – к Алтан-хану китайскому. Сын неба даст немного, а может быть, ничего не даст. Довольно будет и того, что он не возьмет под свое покровительство Тэмуджина. Добейся этого. Потом поезжай к онгутам. Они служат сыну неба, но их владетель Алакуш-дигит Хури умен, сметлив, должен понять, что ему выгодно помочь нам. Не будь скуп на обещания и подарки…

Джамуха был доволен рассудительной решимостью Таян-хана. Одно смущало душу – медлительность. Но, может быть, это и к лучшему. Вол медленно идет, да много везет.

Из-за глинобитных стен императорских садов под ноги сыпались листья. Ветер разносил их по углам и закоулкам, сваливал в канаву с мутной водой. По скрипучему мостику Хо перешел канаву, свернул в переулок. Ему не хотелось пересекать дворцовую площадь. Там, случалось, выставляли на обозрение главарей мятежников, заживо прибитых железными гвоздями к деревянному ослу – широкой плахе на четырех растопыренных ногах. Не было, наверно, смерти более мучительной… Хо боялся когда-нибудь увидеть на деревянном осле Бао Си. Бывая в городе, Бао Си все более ожесточенно ругал правителей, сановников, чиновников, тайком закупал мечи и наконечники копий…

Переулок был пуст, и Хо пошел медленнее. Его тяготили думы о близких сердцу людях, о превратной, непонятной жизни. Из степей прибыл Кучулук. То, что он рассказывал высоким сановникам, ввергло их в беспокойные размышления, а самого Хо – в тоску. Князь Юнь-цзы, Хушаху, военачальник Гао Цзы вели нескончаемые споры. Сначала Хо не вникал, почему, из-за чего они не могут прийти к согласию, да и разговоры слышал урывками, и не до них ему было первое время. Весть о том, что Тэмуджин погубил хана кэрэитов, каленой стрелой ударила в сердце. Как же так? Тогорил был другом Есугей-багатура, названым отцом самого Тэмуджина. Подумал было, что найманы, замыслив что то худое, оклеветали Тэмуджина. Однако свел в одно обрывки тайно подслушанных разговоров Кучулука с соплеменниками, удостоверился: все правда.

Хоахчин долго охала: «Ой-ё, как плохо! Рябой хан был добрым человеком…» А Хо почему-то было стыдно смотреть в глаза своей сестре. Но вскоре уже иная тревога сжала сердце: решалась судьба самого Тэмуджина. Князь Юнь-цзы еще при встрече в татарских кочевьях за что-то невзлюбил Тэмуджина, упоминание о нем всегда вызывало на ухоженном, с чистой, шелковистой кожей лице князя высокомерно-презрительную усмешку. А тут он был уже просто обозлен, без конца твердил о его провинностях: «Презрел титул джаутхури, жалованный ему, нигде, никогда этим титулом не именовался, выказывая варварское пренебрежение к высокой милости сына неба, – он, недостойный быть и пылинкой на его одежде! Без нашего позволения, своей преступной волей, возвел себя в ханы. Теперь захватил владения Тогорила. А Тогорил носил дарованное ему звание вана, что было признанием над собой верховной власти нашего императора. Нападение на вана не есть ли нападение на наше государство? Не есть ли дерзостный мятеж? А как должно поступить с мятежником? Схватить и пригвоздить к деревянному ослу!» Хушаху сумрачно усмехался: «Согласен я с вами, светлый князь, но Тэмуджина надо еще схватить…» Гао Цзы был целиком на стороне Юнь-цзы. «Дайте мне тысячу воинов – всего тысячу, – и вместе с онгутами и найманами я рассыплю ханство Тэмуджина, как горсть золы, а самого хана привезу сюда». – «А что будет потом? – Хушаху хмурил широкие сросшиеся брови. – Ты привел Тэмуджина, мы его казнили – хорошо. Но можешь ли сказать, Гао Цзы, что будет после того, как ты с тысячью воинов оставишь степи?» – «А что там может быть? Слушая тебя, можно подумать: ты боишься этих варваров, для которых главное в жизни – набить желудок мясом». – «Гао Цзы, тот, на кого небесным владыкой возложена забота о пользе государства и безопасности его пределов, должен смотреть вперед. Гордясь своей силой, мы делаем ошибку за ошибкой». При этих словах Юнь-цзы недовольно засопел: «Какие ошибки ты увидел, Хушаху?» Взгляд князя стал острым, колким – два острия копья. Хушаху не испугался этого взгляда. «Оглянитесь. Давно ли в степи были владения татар, тайчиутов и других племен. Где они? Татар мы сами помогли сломить. Другие племена были сломлены уже без нас и без нашего дозволения. Оставалось три ханства. Теперь остается два. Захватим Тэмуджина, и найманы станут единственными владетелями степи. И если Таян-хан сделает что-то такое, что будет нам не по вкусу, сможешь ли ты, Гао Цзы, пойти в кочевья с тысячью воинов и привести его сюда? Не сможешь. Ни с тысячью, ни с десятью тысячами. А больше воинов никто тебе не даст, их не хватает для усмирения мятежников внутри страны». – «Чего же ты хочешь?» – спросил Юнь-цзы чуть спокойнее. «В степи должно быть несколько владетелей – вот чего я хочу. Пусть найманы воюют с Тэмуджином. В этой войне ослабнут оба ханства. Тогда мы на место вана Тогорила посадим его брата Эрхэ-Хара. Он будет врагом Тэмуджина. Он друг Буюрука, значит будет врагом и Таян-хану».

Они долго судили-рядили, но ни о чем договориться не могли. Иногда спор, особенно если Юнь-цзы и Хушаху оставались вдвоем, перерастал в ссору. Князь кричал, размахивал руками, и широченные рукава халата, шитые золотом, взлетали, как крылья птицы. А Хушаху оставался немногословным, холодно-вежливым. О присутствии Хо они нередко совсем забывали. Да и что был для них Хо! А он ловил каждое слово…

В этом споре верх взял Хушаху. Может быть, он побывал у самого императора, может быть, через других сановников сумел уломать Юнь-цзы. Они пришли к такому согласию: пусть Алакуш-дигит Хури во все глаза смотрит за ханами и в случае войны пообещает помощь более слабому из двух, скорей всего – Тэмуджину. А с Кучулуком они были обходительны, как с любимым родственником, отбывающим в далекие края. Одарили его и дорогим оружием, и тонким фарфором, и цветными шелками…

Смеркалось, когда Хо подошел к своему дому. На дорожке сада, как и на улице, под ногами шуршали листья, тихо постанывали под ветром оголенные деревья. Из решетчатых окон дома, затянутых бумагой, пробивался желтый свет. И тепло, радостно стало Хо от этого света. Родной дом… Тут все просто и понятно. Тут его ждут все: ласковая Цуй, заботливая Хоахчин, старый ворчун Ли Цзян и не по годам серьезный сын Сяо-пан… нет, Сяо-пан – это его детское имя. Мальчик рос пухлым, здоровеньким, и Ли Цзян по праву старшего выбрал ему имя Сяо-пан – толстячок. С малых лет он учил его писать и читать иероглифы, постигать мысли мудрых и древние истины, дивился его памяти, его способностям, и, когда пришло время давать сыну взрослое имя, Ли Цзян не без надежды назвал его Юань-ин – Далеко Летающий Сокол. Теперь старик готовил внука к сдаче испытаний на ученую степень сюцая. Потом Юань-ин должен получить степень цзюйжэнь, а там – цзиньши…[63]63
  Сюцай – первая ученая степень («расцветающий талант»); цзюйжэнь – вторая ученая степень («повышенный человек»); цзиньши – третья ученая степень («совершенствующий ученый»).


[Закрыть] Вот как далеко шел в своих замыслах Ли Цзян. Начав заниматься с внуком, он позабыл о «государственной» службе, и Хо уже не носил ему связки монет, будто бы посланные Хушаху. Жилось Хо трудновато, денег часто не хватало, и тогда Хоахчин и Цуй приходилось заниматься рукоделием. Но иной жизни он и не желал. Она могла быть еще лучше, если бы позволили снова делать горшки и плошки…