Текст книги "Жестокий век"

В шатре Ван-хана собрались все нойоны: ждали посланца хана Тэмуджина. Нойоны громко разговаривали, и Ван-хана раздражали веселые голоса, яркий шелк нарядов… Празднуют. Довольны. А он не находит себе места. С тех пор как поддался уговорам сына и Джамухи, изводит себя думами. Но они бесплодны, как пески пустыни.

В поход на Тэмуджина он не собирался. Войско вел сын. Но едва воины скрылись за степными увалами, велел седлать коня и помчался вдогонку. Ни сына, ни Джамуху это не обрадовало. Осторожно, незаметно они отодвинули его от всех дел. У него спрашивали совета, а делали все по-своему. Но перед битвой он как бы стряхнул с себя нерешительность, взял управление войском в свои руки, не позволил сыну и Джамухе всеми силами навалиться на прижатого к горам Тэмуджина. Чего-то ждал. Чего? Может быть, встречи с Тэмуджином. Но что могла изменить эта встреча? Слишком далеко зашла вражда…

Поставив воинов обороняться, он лишил их подвижности, и горестно было ему видеть, как они гибнут. Но то, что Тэмуджин ловко воспользовался его оплошностью, вызывало чувство, похожее на гордость, – все-таки он его сын, хотя всего лишь названый. Воины Тэмуджина почти прорвались к его шатру. Нилха-Сангун, вне себя от ярости, сам кинулся в сражение. Стрела вонзилась ему в щеку, раскрошив четыре зуба. «Кто занозист, занозу и поймает!» – подумал он, но тут же до боли в сердце стало жалко сына.

После битвы нойоны звали его идти по следам Тэмуджина. Он не пошел. «Подождем, когда выздоровеет Нилха-Сангун». Джамуха без конца просил-уговаривал, слова его и ручейками журчали, и весенней листвой шелестели, и холодком осени дышали, но он остался тверд, хотя и сам понимал: нельзя давать Тэмуджину передышки.

Нойонов, отпавших от Тэмуджина после битвы, принял сурово. Ни с кем не захотел говорить. Но когда воины захватили жен и детей Хасара (сам бежал, побросав золоченые доспехи), он велел поставить для них юрту, поить-кормить, как гостей.

Его нойоны и сын всего этого не понимали и открыто не одобряли. Он чувствовал, как растет стена отчуждения, делая его одиноким.

В шатер вошел Нилха-Сангун, сел рядом с отцом:

– Наши люди хотели выведать у посланцев, сколько чего осталось у Тэмуджина. Молчат.

От раны Нилха-Сангун еще не оправился, трудно ворочался язык в разбитом рту, и речь его была невнятна, распухшая щека топырилась под повязкой, кособочила лицо.

– А-а, ничего у Тэмуджина не осталось! – Даритай-отчигин пренебрежительно махнул рукой. – Все курени захватили.

– Курени-то захватили… – Джамуха смотрел не на Даритай-отчигина, а на Ван-хана, ему и предназначал свои слова. – Но воины у него еще есть. Я расспрашивал пленных, высчитывал – есть воины. Сегодня мало. Завтра будет много. Сегодня он будет слезно плакать, а завтра кое-кому кишки выпустит.

– Ты злым становишься, Джамуха, – сказал Ван-хан.

– Это оттого, что кое-кто слишком добрый.

В него, Ван-хана, метал Джамуха стрелы. И нойонов не стеснялся.

– Слышал поговорку: как только у козленка выросли рога, он бодает свою мать? Это о тебе, Джамуха.

– Нет, хан, не обо мне. Это о Тэмуджине. И не козленок он давно уже. Многим своими рогами живот вспорол.

Нойон ханской стражи вошел в шатер, громко сказал:

– Великий хан, у твоего порога послы хана Тэмуджина. Пожелаешь ли выслушать их?

– Пусть войдут.

Посланцы хана Тэмуджина – два молодых воина – не пали перед ханом ниц, поклонились в пояс и выпрямились. Так не кланяются послы побежденных. Забыв о приличиях, Нилха-Сангун толкнул отца в бок, что-то сердито пробулькал развороченным ртом. Ван-хан махнул посланцам рукой – говорите.

– За что, хан-отец, разгневан на меня, за что лишаешь покоя? В давние времена тебя, как меня сегодня, предали нойоны, и с сотней людей ты был принужден искать спасения в бегстве. Тебя принял, обласкал, стал твоим клятвенным братом мой благородный родитель Есугей-багатур. Его воины стали твоими, и ты возвратил утерянный улус. Не за это ли гневаешься на меня?

Посланец Тэмуджина говорил и с укором смотрел в лицо Ван-хану. Но не его, а светлоглазого Есугей-багатура видел перед собой Ван-хан…

– Вспомни, хан-отец, как в твои нутуги пришел с найманами твой брат Эрхэ-Хара. Ты искал помощи в землях тангутов – нашел унижение. Ты просил воинов у гурхана кара-киданьского – тебе отказали. Слабый от голода и дальних дорог, в одежде, которую не приличествует носить и простому нукеру, ты пришел ко мне. И я отправился в поход на меркитов, побил их, а всю добычу отдал тебе. Не за это ли сегодня преследуешь меня?

Ван-хан сгорбился. Верно, все верно… Не будь тогда Тэмуджина или не пожелай он помочь, давно бы истлели где-нибудь его кости и кости Нилха-Сангуна.

– На тебя, хан-отец, я никогда не таил зла. Вспомни, как ты, поверив наговорам злоязыких людей, кинул меня на растерзание Коксу-Сабраку. Но я, вразумленный Небом, ушел. Коксу-Сабрак захватил много твоих куреней, стад и табунов. Я послал своих воинов, они отбили захваченное и все возвратили тебе. Не за это ли сегодня забрал мои курени, мой скот, жен и детей моих воинов?

Слова падали, как капли воды на голое темя. Ван-хану хотелось встать и уйти, ничего не слышать, никого не видеть.

– Стремя в стремя ходили мы на врагов, хан-отец, и все они склонялись перед нами. Я никогда не говорил, что моя доля мала и я хочу большей, что она плоха и я хочу лучшей. По первому слову, по первому зову я спешил к тебе. Не за это ли ты хочешь бросить меня под копыта своих коней?

Воин замолчал, отступил на два шага. На его место стал другой посланец, наклонил голову перед Нилха-Сангуном:

– Брат мой Нилха-Сангун, двумя оглоблями были мы в повозке хана-отца. Тебе этого было мало. Тебе захотелось самому сесть в повозку, стать ханом при живом отце. Ты многого добился. Радуйся, весели свое сердце. Но не забывай: сломалась одна оглобля – телеге стоять. – Посланец повернулся к Алтану и Хучару. – В трудные времена, когда не дожди и росы увлажняли родную землю, а кровь наших людей, когда младшие не признавали старших, а старшие не заботились о младших, я говорил Сача-беки: «Стань ханом ты, и я побегу у твоего стремени». Сача-беки отказался. Тогда я сказал тебе, Алтан: «Стань ханом ты, и я буду стражем у порога твоей юрты». Ты не захотел. Я сказал тебе, Хучар: «Стань ханом ты, и я буду седлать твоего коня». Ты не пожелал. Все вы в один голос сказали мне: будь нашим ханом ты, Тэмуджин. Я согласился и дал клятву обезопасить наши владения от врагов. Из одного сражения я кидался в другое. Я сокрушил татар, извечных наших врагов, я подвел под свою руку тайчиутов, я много раз побивал меркитов. Своим мечом я добыл то, чего наша земля не знала многие годы, – покой. Я взял много скота, женщин и детей, белых юрт, легких на ходу телег и все роздал вам. Для вас и облавил дичь степей, гнал на вас дичь гор. Чего же не хватало вам? Что вы пошли искать в чужом улусе, преступив свои клятвы?

Лицо Алтана пылало красным китайским шелком. Хучар выворачивал из-подо лба угрюмые глаза. Даритай-отчигин сжал узенькие плечи, затаился, будто перепел в траве, спросил испуганно:

– Какие слова племянника для меня?

– Для тебя нет никаких слов.

– Что же это такое? Почему же.

Посланец отыскал глазами Джамуху:

– Слушай меня, мой анда. В далекие годы счастливого детства в юрте матери моей Оэлун мы поклялись везде, всегда, во всем быть заодно. Став взрослыми и соединившись после долгой разлуки, мы повторили слова клятвы. Но ты покинул меня и с тех пор, не зная устали, замысливаешь худое. Неужели ты не боишься гнева вечного Неба, перед лицом которого клялся? Неужели ты думаешь, что ложь и хитроумие осилят правоту и прямоту? Берегись, анда, придет время раскаяния, и тебе нечем будет оправдать себя ни перед людьми, ни перед Небом! – Посланец вновь поклонился Ван-хану. – К твоей мудрости, хан-отец, обращаюсь я. Не порть свою печень гневом неправедным, вдумайся, и ты поймешь: не я твой враг. Поняв, шли посланцев к озеру Буир-нур, туда же подошлю я своих. И пусть они без шума и крика обдумают, как нам поступить, чтобы впредь не рушить доброго согласия двух наших улусов.

Посланцы с достоинством поклонились, покинули шатер. Нойоны ждали, что скажет Ван-хан. А ему трудно было сказать что-либо. Видел всю свою жизнь, полную превратностей и мук. В самое горькое время не сам Тэмуджин, так его отец оказывались рядом. Как бы там ни было, он, выходит, забыл добро, сделанное ими, дал вовлечь себя в постыдное дело. Не надо было слушать Нилха-Сангуна и Джамуху. Но и как не слушать? Если Тэмуджин замыслил отобрать у Нилха-Сангуна улус, а так оно, наверное, и есть, для чего была его собственная жизнь, все походы, войны, казнь единокровных братьев? Ничего этого он нойонам сказать не может. Не поймут они этого…

– К Буир-нуру надо, наверное, кого-то послать…

– Для чего, хан-отец? Уж не хочешь ли ты вести переговоры с андой? – Джамуха распахнул густые ресницы так, будто был удивлен безмерно.

– Тэмуджин теперь ослаб, войско его малочисленно. Кому он теперь опасен?

Трудно ворочая языком, сын сказал:

– Если змея ядовита, все равно, толстая она или тонкая.

Алтан одобрительно закивал головой:

– Верно говоришь, достойный сын великого хана! Мы повергли Тэмуджина на землю, а он осмеливается грозить нам! О чем с ним говорить? Уж мы-то его знаем. Мы пришли к тебе, великий хан, искать защиты, а ты спасаешь Тэмуджина.

– Я вас не звал! – осадил его Ван-хан.

И лицо Алтана опять запылало красным шелком. Он обиженно умолк и больше не проронил ни слова.

– Хан-отец, я не могу понять своим скудным умом: зачем вдевать ногу в стремя, если не хочешь сесть в седло? – спросил Джамуха. – Ради тебя мы пошли на Тэмуджина, ради тебя проливали кровь наши воины. Тэмуджин побит, а ты рукой, занесенной для последнего удара, хочешь обласкать его. Хан-отец, ты погубишь себя и нас!

– Кому суждено быть удавленным, тот не утонет, – устало отбивался Ван-хан.

Спор становился все более бурным. Хан искал поддержки, но ее не было. Сын озлобленно твердил: «Тэмуджина надо добить!» Брат Джагамбу, бежавший когда-то с нойонами-заговорщиками в страну найманов, после возвращения виновато держался в стороне, не высовывался со своими суждениями. Один Алтун-Ашух вроде бы хотел помочь хану, но на него зыркнул злыми глазами Нилха-Сангун, и нойон умолк. Ван-хан уступил:

– Ладно, я не пошлю людей к Буир-нуру. Но и гонять по степи Тэмуджина не буду. Есть дела худые и добрые, есть вредные и полезные. Наверное, добрым и полезным делом было бы навсегда лишить Тэмуджина возможности возвеличиваться над другими. Но есть еще и совесть. Она повелевает мне вручить это дело на суд всевышнего. Это мое слово – последнее.

Нойоны, Джамуха, Нилха-Сангун ушли от него недовольные.

А спустя несколько дней верный Алтун-Ашух проведал: Джамуха, Алтан, Хучар и Даритай-отчигин, кое-кто из кэрэитских нойонов сговариваются убить Ван-хана и посадить на его место Нилха-Сангуна. Ван-хан потребовал, чтобы Джамуха и родичи Тэмуджина незамедлительно явились к нему. Они пренебрегли его повелением. Тогда он послал нукеров, хотел привести силой и самолично дознаться – правда ли? Джамуха и родичи Тэмуджина подняли воинов, побили нукеров и ушли в сторону найманскую. Посланное вдогонку войско смогло отбить лишь несколько табунов. Потом был слух: родичи Тэмуджина дорогой перессорились, Даритай-отчигин отделился от них и ушел к своему племяннику.

Ван-хан возвратился в родовые кочевья.

По редколесью крутого косогора медленно шли две косули. Они часто останавливались, поднимали маленькие сухие головы, сторожко поводили ушами. Хасар лежал за серым, вросшим в землю камнем, следил за каждым движением животных – приблизятся или отвернут в сторону? Руки судорожно сжимали лук и стрелу, от напряженной неподвижности ныл затылок. Подойдут или нет? Можно было бы уже стрелять, будь в руках прежняя сила. Но он много дней подряд ничего не ел, обессилел до того, что с трудом передвигал ноги. Косули приближались. Вот они остановились, одна повернулась боком к нему, сорвала с куста лист. Пора. Натянул лук. В глазах потемнело от усилия, часто заколотилось сердце – жизнь или медленная смерть? Стрела вонзилась косуле в шею, и она, высоко подпрыгнув, упала в куст, с треском обломав ветки. Он побежал к ней, на ходу выдергивая нож, упал на еще живое, бьющееся тело, разрезал горло, стал хватать открытым ртом клокочущую струю крови. Утолив немного голод, встал, вытер забрызганное кровью лицо. Теперь он будет жить.

После битвы с кэрэитами Хасар не поехал за братом. Разыскал свой курень, хорошо отдохнул и стал неторопливо собираться в дорогу. За братом он не пойдет. Слишком уж строг, несправедлив к нему старший брат. Он пойдет к Ван-хану, будет служить ему. У Тэмуджина что выслужишь? Скоро от него все разбегутся, останется с Джэлмэ да Боорчу. И как знать, не наступит ли такое время, когда старший брат принужден будет просить помощи у него, Хасара. Вот тогда он ему все выскажет, все свои обиды выложит.

Кэрэиты налетели на его маленький курень, как голодные вороны на падаль. Он бросился к их нойону Итургену:

– Вели прекратить грабеж и насилие! Я сам собрался идти к хану.

– Ха! Собралась женщина замуж за нойона, просыпаясь в постели харачу!

– Ты что! Не знаешь, кто я?

– Да уж знаю. Братец Тэмуджина. Ну и что? Мы пленили и тебя, и всех твоих людей. Вот и весь разговор.

Итурген спешился у его юрты, вошел в нее, как хозяин, осмотрел дорогое оружие, стал примерять его доспехи.

– Не трогай! – Хасар выхватил из его рук золоченый шлем.

Кто-то из нукеров Итургена из-за спины, через голову хлестнул по лицу плетью. Хасар ослеп от боли и ярости. Ударил кулаком Итургена. Две его жены и дети испуганно закричали, заплакали. На их глазах кэрэиты избили Хасара, вышибли пинками из юрты.

Он вскочил на коня Итургена, поскакал в лес. Кэрэиты погнались за ним, подшибли коня, он пешком достиг леса, спрятался в зарослях колючего боярышника. Кэрэиты не очень-то утруждали себя поисками. Все забрали и ушли, прихватив с собой и жен, и детей, и рабов. Он остался один. И все равно хотел идти к Ван-хану. Но одумался. Если так задиристо вел себя Итурген, чего можно ждать от Нилха-Сангуна? Не вздумает ли сын хана выместить на нем зло, питаемое к Тэмуджину?

Опасаясь рыщущих повсюду кэрэитов, день просидел в зарослях боярышника, потом отправился искать Тэмуджина. Однажды набрел на умирающего воина. Раненный, он отстал от войска Тэмуджина, обессилел от потери крови, жары и голода. От него Хасар узнал, куда направился брат. Воину ничем помочь не мог. Забрал его лук со стрелами, нож, огниво с кремнем.

До этого дня ему не удавалось подстрелить ни зверя, ни птицу. Он уже думал, что придется умереть в одиночестве, как тому воину… Теперь будет жить!

Хасар развел огонь, обжарил кусок печени, поел, передохнул немного, еще раз поел. После этого снял с косули кожу, разрезал мясо на тонкие ремни, развесил его над огнем. Сутки он подвяливал мясо на огне и жарком солнце. За это время насытился, отдохнул. Сложив мясо в подсушенную кожу, отправился дальше.

Через несколько дней он пришел на берег Бальджуны. Мать, увидев его живым и здоровым, расплакалась, братья Бэлгутэй, Тэмугэ и Хачиун не знали, как и чем угостить. С Тэмуджином встречаться не хотелось, но надо было показаться ему на глаза и сказать: «Прибыл». Пошел в ханскую юрту. У коновязи стояло много коней, толпились вооруженные нукеры.

– У хана собрались нойоны? – спросил он караульного, намереваясь уйти: брат, чего доброго, начнет выговаривать ему при всех.

– Возвратился ваш дядя. Только что приехал.

Это было что-то очень уж невероятное. Хасар вошел в юрту. Брат сидел, растопырив колючие усы. У его ног, распластываясь на войлоке, отбивал поклон за поклоном, всхлипывал и что-то жалобно бормотал Даритай-отчигин.

Увидев Хасара, Тэмуджин дернул бровью:

– Откуда ты? Садись. Потом поговорим. Дядя, ты не омывай слезами мои гутулы. Распрямись и посмотри мне в лицо. Ты хотел моей гибели, грязная твоя душа! Зачем же вернулся? Или ты забыл, что я сделал за такую же провинность с Сача-беки и Бури-Бухэ?

– Дорогой племянничек, не хотел я твоей гибели! Небо призываю в свидетели! – Узкие плечи Даритай-отчигина затряслись. – Не хотел!

– Зачем же ты, старая, затрепанная кошма, потащился к Ван-хану?

– Только ради тебя и дел твоих, дорогой племянничек! Думаю: все разузнаю-выведаю, всех на чистую воду выведу…

– Не оскверняй ложью свои седины и наш высокий род! Умри достойно.

– За что же я должен умереть? Прости, хан! Помилуй, хан! Стар я стал и умишком слаб, запутали зловредные Алтан с Хучаром и твой анда Джамуха. Обманули, окрутили. Неужели ты меня, старого, умом слабого, предашь казни? Ты, сын моего любимого брата Есугея!.. Ты, мой любимый племянник!..

Друзья Тэмуджина переглядывались. Хасар насупился. Как Тэмуджин не поймет, что унижает свой род перед этими безродными?

– Уйди с глаз моих, дядя. Подожди за порогом юрты.

Беспрерывно кланяясь, приговаривая, как заклинание: «Не казни! Помилуй!» – дядя попятился к выходу. Тэмуджин бешено хватил кулаком по своему колену:

– Предатель! Сломаю ему хребтину!

– Не делай этого, хан Тэмуджин, – осторожно попросил Боорчу. – Он твой дядя.

– Дядя… – передразнил его Тэмуджин. – Один дядя, другой брат, третий друг. Одного прости, другому спусти, третьего пожалей. А почему? Разве установленному однажды не должны следовать все, от харачу до хана?

– Должны, хан, – подтвердил Боорчу.

– Так чего же ты хочешь от меня?

– Добросердия, хан. Твой дядя возвратился сам и этим искупил половину своей вины. Щадя повинившихся, мы многих врагов сделаем друзьями. Кроме того, хан, твой дядя – Отчигин, хранитель домашнего очага твоего деда Бартана-багатура. Разумно ли гасить огонь в очаге своего предка?

Тэмуджин вскочил, сцепил за спиной руки, сильно сутулясь, забегал по юрте, браня дядю непотребными словами. Резко остановился, приказал:

– Позовите мою мать.

Когда мать пришла, он сел на свое место, пригладил всклоченную бороду.

– Мать, ты видела, ко мне побитым псом притащился мой дядя. Велика его вина. В трудное время он оставил тебя одну, не захотел помочь. Спасая свое владение, он лизал пятки нашего гонителя Таргутай-Кирилтуха. Я простил ему эту вину, вину перед нашей семьей. Мне, хану, он давал клятву верности – нарушил ее. Как хан, я должен его казнить, как сын его брата – помиловать. Тебя спрашиваю, мудрая мать моя: как хану или как его племяннику долженствует поступить мне сегодня с нашим родичем?

– Не суди его строго, сын. Он слабый человек, Небо не наградило его ни силой тела, ни силой духа. Не укорачивай пути своего дяди, сынок, не гневи Небо.

Тихий просящий голос матери, скорбный взгляд добрых глаз умиротворил Тэмуджина. Он крикнул нукеру:

– Зовите дядю сюда.

Даритай-отчигин от испуга плохо владел своим телом, повалился на колени, едва переступив порог юрты, но по лицам Оэлун и Тэмуджина понял, что спасен, проворно пополз вперед, простер руки, воскликнул:

– Я еще послужу тебе, хан мой и племянник!

– Твоя служба не нужна мне. Твоих людей, табуны забираю себе. У тебя будет юрта и несколько домашних рабов.

– За что такая немилость, хан?

– Это милость, дядя. Сам жаловался – стар, умишком слаб. Твою ношу я беру на себя. Джэлмэ, разведи его нукеров и воинов на сотни, определи, какой сотне под чьим началом быть. А ты, дядя, иди помолись. Ну, Хасар, теперь рассказывай ты. – Взгляд Тэмуджина был строг. – Не гостил ли ты у хана-отца?

– Гостил! – с вызовом ответил Хасар: мать тут, и бояться ему нечего. – Был принят и обласкан. Только к тебе пришлось возвратиться пешком. А пищей в дороге были подошвы моих гутул.

– Почему ты отстал?

– Я хотел спасти семью.

– Почти все воины оставили семьи.

– Но ты-то свой курень не оставил. И жены, и дети с тобой!

– И наша мать, Хасар. Ее я оставить не мог. Твоя семья у Ван-хана. Может быть, тебе к нему пойти?

– Зачем так говоришь, сын? – упрекнула Тэмуджина мать. – Ты видишь, как он измучен.

– Вижу, мать. И все-таки ему придется собираться в дорогу. Нойоны, слушайте меня. От Ван-хана с Джамухой, Алтаном и Хучаром ушло много воинов. Но он еще силен, и в открытой битве нам его не одолеть. Только быстрым и внезапным, как блеск молнии, ударом мы можем сокрушить Ван-хана и его сына. Кэрэиты нас теперь не боятся, но на всякий случай оглядываются, и подобраться к ним незаметно будет трудно. Мы выступим в поход и будем двигаться ночами. Когда приблизимся к стану хана-отца, от твоего имени, Хасар, к нему поедут Субэдэй-багатур и Мухали. Они скажут, что ты обошел все степи, отчаялся найти меня, твои нукеры голодны, кони истощены, твоя душа скорбит о женах и детях. Попросишь: «Прими, хан, под свою высокую руку». Ван-хан и его сын подумают: «Эге, Тэмуджин от страха забился неизвестно куда, опасаться нечего». Станут поджидать тебя с измученными нукерами. А явимся мы. Субэдэй-багатур и Мухали высмотрят, откуда лучше подойти и побольнее ударить.

– Опасно, хан, – сказал Боорчу.

– Опасно? Может быть. Но иначе Ван-хана не разгромить. Делаешь – не бойся, боишься – не делай. А мы не можем ничего не делать. Если вражда началась, кто-то должен пасть – они или мы.

Хасар перестал сердиться на брата. Тэмуджин, как видно, больше не будет держать его в черном теле. Иначе не сделал бы приманкой для Ван-хана, измыслил бы что-то другое. Завистливо-уважительно подумал: «Ну и ловок же старший брат…»