Текст книги "Жестокий век"

IV

Отрарский наиб Гайир-хан был молод. Лишь недавно бородка подчернила его скулы, еще не отвердевшие, юношески округлые. И как он ни старался показать себя перед Караджи-ханом суровым воином и мудрым правителем – не выходило: забываясь, мог залиться веселым, безудержным смехом, что, конечно же, не приличествовало наместнику шаха. Правда, морщинистое, скуластое лицо Караджи-хана не побуждало к веселью. Гайир-хан догадывался, о чем думает эмир. Он думает: «Наиб, правитель осажденного города… Ну какой это наиб и правитель! Быть бы ему висак-баши[110]110
  Висак-баши – начальник палатки, куда входило, кроме него, еще три воина.


[Закрыть], а не правителем». Но Гайир-хана все это печалило мало. Пусть Караджи-хан думает что хочет, вслух своих мыслей он никогда не выскажет. Тень великой родственницы надежно прикрывает Гайир-хана от злословия. И весело-то ему было оттого, что Караджи-хан служил шаху до морщин, до серебра в бороде, а ничего хорошего не выслужил и в последнее время стал прислоняться к тем, кто поддерживал Теркен-хатун. Вот за это шах и толкнул его в Отрар. От этого, должно быть, число морщин на лице эмира сразу удвоилось. Тут не хочешь, да засмеешься.

Гайир-хан угощал эмира в покоях старинного дворца. На дастархане были мягкие лепешки, рыбий балык, жареное мясо, всякие приправы, изюм, виноград, яблоки, ядра орехов – всего вдоволь. А Караджи-хан жевал лениво, нехотя. Посмеиваясь про себя, Гайир-хан спросил:

– Может, позвать танцовщиц?

– В такое-то время? – Караджи-хан вскинул на него хмурый взгляд, осуждающе покачал головой. – Не увеселять себя надо, а молиться всевышнему… – Помолчав, добавил: – Тебе – больше других. Побил купцов и вовлек нас в пучину гибели.

– Купцов? О нет, достойный! Ты пригласил гостя в дом, а он заглядывает туда, куда постороннему смотреть воспрещено, хватает тебя за бороду, – гость ли это?

– Аллах великий, помоги нам выбраться на берег безопасности… И зачем я пришел сюда!

– Величайший не оставит нас в беде. Он приведет войско.

– Пусть Аллах услышит твои слова! Мне нельзя было идти сюда. В Гургандже и дом, и дочь свою единственную оставил на гулямов. Если со мной что-нибудь случится, кто позаботится о ней?

– Ее зовут Фатима?

– Фатима. А что?

Фатиму Гайир-хан видел раза два перед своим отъездом в Отрар. Она удивила его тем, что была не похожа на своих сверстниц, любительниц хихикать, пряча лицо под покрывалом. Такими были все сестры Гайир-хана. А Фатима… Ее взгляд как бы отстранял человека, отодвигал его на расстояние. Она была недоступна. Может быть, поэтому и запомнилась.

– Этот дом пуст, – Гайир-хан повел рукой вокруг себя, – в нем нет хозяйки.

– Дочь у меня хороша. – Морщины на лице Караджи-хана расправились. – Аллах не наделил сыновьями. Одна она у меня. Все ей достанется. А я не бедняк. И род мой знатен.

«Ах ты, старый мерин!» – весело подумал Гайир-хан, вслух же сказал:

– И я не беден. И род мой – тебе ли говорить – один из самых знатных.

– Может быть, мы породнимся, – важничая, сказал Караджи-хан. – Я подумаю.

Гайир-хан еле сдержал смех. Эмир – медный дирхем, а хочет казаться золотым полновесным динаром. Долго жил, а ума не нажил.

Слуги принесли кувшин с водой. Омыв руки, эмиры вышли из дворца.

Толстые стены внутреннего укрепления, сбитые из глины, смешанной со скатанными речными камнями, возвышались над черепичной дворцовой крышей. У стен лежали мешки с мукой и зерном, укрытые полосами ткани. Гайир-хан успел свезти урожай со всей округи. Зернохранилища были забиты до отказа. Голод не грозит осажденным. Они могут сидеть за стенами и полгода, и год – до тех пор, пока у неверных не истощится терпение и они не уберутся в свои степи или пока их не отгонит шах.

Перед эмирами распахнулись тяжелые, окованные железом ворота, и они выехали в город. В Отрар стеклось много народу. Расположились кто где мог. На площадях, в переулках стояли палатки, шалаши, телеги, кучами лежали узлы, и по ним ползали дети. Тут же горели огни, женщины пекли лепешки, варили рис с бараниной. Синий чад плыл в небо.

У городской стены спешились. По крутой, с истертыми ступенями лестнице Гайир-хан взбежал вверх. Следом, пыхтя и отдуваясь, взобрался Караджи-хан. За стеной, на серой равнине, изрезанной желтыми полосами жнивья, вольно раскинулся стан врагов.

– Сколько же их, проклятых! – сдавленно проговорил Караджи-хан, вытягивая жилистую шею.

Один из воинов потянул его за рукав:

– Осторожней. Они хорошо стреляют.

Редкие всадники крутились возле стен, иногда подскакивали совсем близко, что-то выкрикивали, выпускали одну-две стрелы и, уворачиваясь от ответных стрел, убегали. Воины Гайир-хана беззлобно ругались. Караджи-хан, благоразумно присев за зубец стены, пробормотал:

– Кишат, как муравьи… Да если они топнут все разом, эти стены треснут и развалятся. Что будет, Гайир-хан?

– Будет хорошая битва.

– Нам не удержать город.

– Тогда мы умрем на его развалинах.

– Тебе ли, не видевшему жизни, говорить о смерти!

– Всем когда-то надо умирать. Немного раньше, немного позже. Достоин жизни тот, кто не страшится смерти. – Гайир-хан взял из рук воина лук, встал во весь рост между зубцами, замахал рукой. – Э-эй, неверные собаки, кто хочет состязаться со мной в стрельбе?

Его заметили и услышали. Всадники сбежались в кучу, постояли. От них отделился один, поскакал к стене. Гайир-хан приказал воинам не стрелять. На всаднике были чалма и красный чапан.

– Мусульманин! – удивился кто-то.

Всадник осадил рыжую белоногую лошадь. Гайир-хан узнал в нем Данишменд-хаджиба, закричал:

– Уходи, презренный! Не желаю пачкать о тебя свои руки. Для тебя есть палач.

– Сдай город, Гайир-хан! – Данишменд-хаджиб приподнялся на стременах, приложил ко рту ладони. – Себя ты давно обрек на гибель. Не губи людей. Великий хан дарует жизнь тем, кто покоряется.

Гайир-хан натянул лук. Звонко пропела стрела. Лошадь под Данишменд-хаджибом прянула в сторону и свалилась на бок, забила по земле ногами. Хаджиб лег за нее. Воины на стене засмеялись.

– Видишь, я мог бы убить тебя! – крикнул Гайир-хан. – Но иди к своему грязному хану. Без тебя некому будет почесывать ему пятки.

Пригибаясь, оглядываясь, хаджиб побежал. Воины на стене свистели, топали, били ладонями по голенищам сапог.

На другой день в стане врагов началось непонятное вначале движение. Стан расползался в разные стороны. Ржали кони, кричали верблюды, скрипели телеги, звенели оружием всадники. И все это двигалось, обтекая город со всех сторон.

– Слава Аллаху, они уходят! – сказал Караджи-хан.

Весть об этом сразу же облетела Отрар. Горожане лезли на стены, грозили кулаками вслед уходящим. Но радость была преждевременной. Много воинов хана осталось, и они сразу же приступили к осаде. Подтянули к стенам камнеметы, защитив их земляными насыпями. Глыбы камня загрохотали, ударяясь о стену, сшибая зубцы. Следом летели зажигательные стрелы. Вспыхивали крыши домов, вздымался густо-черный дым. В нем задыхались воины. Чихая, кашляя, сбивали огонь войлоками, засыпали песком. Гайир-хан, в прожженном чекмене, с черным от копоти лицом, носился по всему городу, подбадривая воинов, успокаивал жителей:

– Держитесь, правоверные, скоро придет с великим войском шах.

Следом за ним таскался Караджи-хан. Его душа стала прибежищем уныния и печали.

– Мы пропали. Не придет шах. Что будет с моей бедной дочерью? Тебе надо было бы поговорить с Данишменд-хаджибом.

– О чем? – Гайир-хан начинал злиться.

Караджи-хан благоразумно умолкал.

Монголы вцепились в город мертвой хваткой. Ни днем ни ночью не умолкал грохот камней, раздалбливающих стены. От этого грохота, от дыма и пыли негде было укрыться. И невозможно было помешать врагам… Гайир-хан с тысячью храбрецов решил сделать вылазку. Со звоном и ржавым визгом распахнулись городские ворота. Гулко прогрохотали копыта коней под сводом надвратной башни. Подняв над головой кривую саблю, Гайир-хан бросился к камнеметам. Рубанул по голове монгола в косматой лисьей шапке. Воины секли убегающих, спрыгивали с коней, ломали камнеметы. Но от стана врагов уже мчались всадники, грозным рыком раскатывался их боевой клич.

Гайир-хан поскакал навстречу, увлекая своих воинов. Сшиблись. Всхрапывали кони, взблескивали мечи и сабли, сверкали смертной ненавистью глаза. Гайир-хан вертелся в седле как обезумелый, рубил, отбивал удары. Монголов становилось все больше. Воины Гайир-хана начали откатываться к воротам. Смешавшись с врагами, втянулись в город. Упала железная решетка, отсекая монголов, захлопнулись ворота. Врагов, проникших в город, стаскивали с коней, рубили саблями, топорами, резали ножами – ни одного не оставили в живых.

В этой вылазке Гайир-хан потерял около пяти сотен воинов. Враги стали осторожнее. Теперь они днем и ночью держали у всех ворот конных.

Проходила неделя за неделей. Надвинулась зима. Снег лег на землю. Дали манили белизной. А в городе все было черным от дыма и копоти. Враги без передышки долбили стены. Во многих местах стены стали обваливаться. Гайир-хан приказал заделывать проломы под тучами стрел. Число убитых все увеличивалось. Караджи-хан твердил:

– Не придет шах. Бросил нас. Может быть, нам снестись с неверными? Если мы сдадим город…

– Мы не сдадим город! – оборвал его Гайир-хан. – Даже думать об этом не смей! Голову сниму!

Караджи-хан испуганно глянул на него, замолчал. И больше уже не таскался следом за Гайир-ханом.

Сдерживать неслабнущий напор врагов становилось все труднее. Во дворец Гайир-хан возвращался поздно ночью, торопливо ел и, не раздеваясь, падал в постель.

Его разбудили среди ночи:

– Караджи-хан предал нас. Враги в городе.

Он выскочил из дворца. На площади толпились воины. Ворота внутреннего укрепления были закрыты. За ними, в городе, гудели голоса. Гайир-хан поднялся на минарет мечети. Внизу пылали сотни огней. Горели дома. Среди них метались жители, скакали вражеские воины, оттесняя людей от стен укрепления.

– Будь ты проклят, Караджи-хан!

Гайир-хан стиснул зубы. Надо было убить этого морщинистого труса. Видел же, что трус.

Сбежал вниз, к воинам. Они разожгли посредине площади огонь. Стояли вокруг него, мрачно смотрели себе под ноги.

– Воины, теперь у нас почти нет надежды на спасение. Ваша жизнь принадлежит не мне – Аллаху. Кто не хочет умереть вместе со мной, пусть отойдет в сторону. Мы откроем ворота и выпустим…

Никто не тронулся с места, не проронил ни слова. Он сказал еще:

– Клянусь всемогущим, я никого не стану удерживать.

– Мы будем драться, – сказал пожилой воин, одетый в полосатый халат. – Враг идет, чтобы вытоптать наши поля, вырубить сады. Он будет насиловать наших женщин. Допустив такое, сможем ли смотреть в глаза наших детей?

Воины одобрительно зашумели.

– Спасибо вам, – тихо сказал Гайир-хан. – Враг может убить нас, но не лишить достоинства. Мы умрем, и наши имена будут вечным укором черной совести тех, кто купил свою жизнь предательством.

Сами монголы не стали брать укрепление, бросили на его стены воинов Караджи-хана и горожан. Они лезли по крутым лестницам, зажав в зубах кинжалы. Воины Гайир-хана с яростью обрушивали на них камни, бревна, кирпичи, били стрелами, сбрасывали вниз копьями. Под стеной росла гора трупов. Враги толпились на безопасном расстоянии, подбадривали нападающих глумливыми выкриками. Не помогало это – пускали в ход плети.

На место павших пригоняли толпы новых. Воины Гайир-хана изнемогали от усталости, истекали кровью.

Враги подобрались к воротам. Поставили перед ними пороки, оградив их от стрел и камней досками, войлоками. Через три дня ворота были разбиты. В укрепление ворвались сами монголы. Гайир-хан бился у ворот, потом на ступеньках дворца. Все меньше и меньше оставалось возле него воинов. Теснимый врагами, он поднялся на дворцовую крышу. Отбивался обломками кирпичей и черепичных плит. Стрелы повалили всех воинов. Он остался один. Враги перестали метать стрелы, и он догадался, что его хотят взять живым. Побежал к краю крыши, хотел броситься вниз. Не успел. На шее захлестнулся аркан. Враги навалились, завернули за спину руки… Сволокли вниз, положили поперек седла и повезли в свой стан. Перед большой белой юртой сбросили на землю. В рот, в нос набился песок. Он встал на ноги, чихая и отплевываясь. К нему подошли два молодых монгола в золоченых доспехах и раболепно сгорбленный переводчик-мусульманин.

– С тобой будут говорить Угэдэй и Чагадай, сыновья великого хана, победившие тебя.

– Благодари Аллаха, что я связан, – процедил он сквозь зубы переводчику. – Не они меня повергли на землю – предательство.

– Они хотят удостовериться, ты ли Гайир-хан.

– Закрой свой поганый рот!

Откуда-то прибежал Караджи-хан, распростерся у ног сыновей монгольского владыки:

– Это он и есть, Гайир-хан. Я помог вам, доблестные, схватить…

Ноги у Гайир-хана были свободны, и он с силой пнул в тощий зад предателя.

– У-у, старая вонючка! Что скажешь ты шаху, когда он вернется сюда?

Сыновья хана монголов не заступились за своего пособника. Молча смотрели на эмиров: один – надменно-брезгливо, второй – с благодушной улыбкой. Гайир-хан занес ногу второй раз, но молчание врагов образумило его. Нет, он не станет устраивать для них потеху.

– Твой шах отдал Бухару! – злобно огрызнулся Караджи-хан.

– Не верю тебе, вместилище лжи!

– Не верь… – Караджи-хан начал кланяться врагам, плаксиво затянул: – Я помог вам, великие и могучие миродержцы…

– Мы у тебя помощи не просили, – передал переводчик слова того из сыновей, что смотрел на них надменно-брезгливо. – Нам предатели не нужны. Ты умрешь на глазах тех, кого предал.

Два воина схватили Караджи-хана за ноги, отволокли в сторону и обезглавили. Гайир-хан развернул плечи, сам шагнул к воинам-палачам. Но его остановил переводчик:

– Ты сперва предстанешь перед лицом повелителя вселенной.

Его повезли по дороге в Бухару. Но он не верил, что древняя прекрасная Бухара стала добычей монгольского хана. У шаха столько храбрых воинов. И сражаются они за родную землю, за покой своих матерей, жен, детей. Кто сможет одолеть, если станут плечом к плечу?

Под Бухарой встретились толпы пленных. По дороге брели молодые горожане, понуро опустив головы. Монголы, сопровождающие Гайир-хана, охотно пояснили: молодых бухарцев гонят осаждать Самарканд. И все равно Гайир-хан не верил…

Не верил, пока не увидел город. Вернее, то, что от него осталось. Над дымящимся пепелищем возвышались полуразрушенные каменные мечети и дворцы с закопченными стенами. Ветер раздувал горячие угли, разносил искры, развевал хлопья сажи. Гайир-хан отвернулся. Он не мог видеть этого. И не хотел больше думать о шахе…

V

Вниз по Сейхуну, в двадцати четырех фарсахах от Отрара, находился город Сыгнак. Войско Джучи стремительно прошло это расстояние и облегло стены крепости. В юрте Джучи собрались на совет его ближние нукеры и нойоны тысяч. Джэбэ сидел рядом с Джучи, и нойоны, входя в юрту, кланялись, получалось – тому и другому одинаково. Все это не по душе Судую. Конечно, Джэбэ прославленный воин. Но как он может равняться с Джучи? Судую было обидно за Джучи и непонятно, почему великий хан жалует своего старшего сына меньше других сыновей. Он не сделал его своим наследником, хотя, по разумению Судуя, Джучи был бы угоден народу больше, чем любой из его братьев. Хан удалил от Джучи его сыновей. Хан приставил к нему Джэбэ… Будто без него Джучи не сможет ничего сделать…

Когда нойоны собрались, Джучи спросил:

– Что считаете разумным – бросить воинов на стены или предложить сартаулам сдаться по доброй воле?

В таких случаях по обычаю высказывались сперва младшие. Но тут первым заговорил Джэбэ:

– Мы упускаем время. Враг не ожидал нас здесь, он растерян. Надо не советоваться, а лезть на стены.

После Джэбэ никто из нойонов говорить не решился. «Да, да, надо сражаться…» Судуй видел, что Джучи недоволен этим, и не удержался, сунулся не в свое дело:

– Обложенный город не заоблавленный зверь. Не убежит. Если сартаулы откроют ворота, сотни воинов останутся жить.

Джэбэ вперил в него тяжелый взгляд – будто груз на плечи навалил, Судуй отвернулся, стал смотреть в сторону.

– Наши воины утомлены дорогой, – сказал Джучи. – Я намерен дать им отдых. А тем временем сартаул Хасан-ходжа отправится в город и попробует склонить своих соплеменников к сдаче.

– У тебя мудрые советчики, Джучи, – сумрачно проговорил Джэбэ. Спросил у Судуя: – Эй, молодец, как тебя зовут? Я хочу, чтобы твое имя стало известно великому хану.

Имя Судуя нойон знал. Сказал это для того, чтобы пригрозить не Судую, а Джучи: «Смотри, за ослушание с тебя спросит твой отец». Джучи понял это, но не испугался.

– Нойонов и нукеров дал мне мой отец. Совет любого, если он полезен, я принимаю, равно как и твой, великий нойон Джэбэ.

В голосе Джучи было спокойное достоинство, и Судуй подумал: «Молодец, вот какой молодец!»

Сопровождать Хасан-ходжу к воротам Сыгнака Джучи направил Судуя и десять воинов из своего караула. Был среди воинов и Захарий. Судуй, вскочив на коня, подмигнул кудрявому урусуту:

– Сейчас мы с тобой возьмем город. Джучи сделает тебя правителем. И ты забудешь твой Кивамень, свою Фатиму. У тебя будет жен, как у хана…

– За такое дело меня, христианина, черти на том свете на углях поджарят! – весело тряхнул головой Захарий.

– Э-э, Захарий, кто хочет рая на этом свете, тот не думает, что будет с ним на том…

Судуй показал плетью на Хасан-ходжу. Дородный, в богатом халате из китайского шелка, в огромной белой чалме, он гордо восседал в золоченом седле, толстые, мягкие пальцы рук были унизаны кольцами и перстнями, крашеная борода огнем пламенела на груди. Судуй почувствовал к этому человеку непонятное отвращение. Наклонился к Захарию, шепотом спросил:

– Ты бы поехал в свой Кивамень, как этот?..

– Как? – не понял его Захарий.

– Просить своих, чтобы они покорились.

– Да ты что! – Глаза у Захария стали совсем большими, совсем круглыми.

– Я бы тоже не поехал.

Они приближались к стенам города. На них было много народу. Стояли во весь рост, угрожающе потрясали копьями. Судуй начал беспокоиться, что Хасан-ходжу горожане не примут. Он остановил воинов на расстоянии, недоступном для стрел. Вперед, что-то выкрикивая, поехал один Хасан-ходжа.

– Переведи! – сказал Судуй Захарию.

– Он говорит: «Я иду к вам с миром». Он говорит: «Аллах да поможет вам быть благоразумными».

– Боится…

Ворота распахнулись, Хасан-ходжа исчез за ними, и они торопливо захлопнулись. Немного погодя они увидели чалму Хасан-ходжи на стене, среди воинских шлемов.

– Договорится… – сказал Судуй, о чем-то сожалея.

Но Хасан-ходжа не договорился. Его чалма взлетела над головами воинов и упала вниз. Следом за нею был сброшен со стены и он сам. Его тело с глухим стуком упало на землю. Распахнулись ворота, из них вылетели всадники. Судуй со своими воинами помчался к стану. Еле унесли ноги. Джучи и Джэбэ поджидали его возле юрты. Соскочив с коня, Судуй возбужденно крикнул:

– Готово! Был Хасан-ходжа – нету.

– Чему обрадовался? – спросил Джучи. – Э-эх!..

Джэбэ поправил на голове шлем, подозвал туаджи, приказал:

– Бейте в барабаны.

Он, как видно, уже не считал нужным советоваться с Джучи.

Под грохот барабанов воины хлынули к стенам города. Они тащили камнеметы, катили телеги с дощатыми щитами. Со стен полетели стрелы. Джэбэ, закованный в железо, сидел на белом коне, правил войском. Джучи понуро смотрел на все это, и Судуй почувствовал себя виноватым перед ним. И вправду обрадовался, что Хасан-ходжу сбросили со стены. Не в нем совсем дело… Вдруг Джучи потребовал коня. Как был – без шлема и кольчуги – вскочил в седло, поскакал вслед за воинами. Судуй и Захарий не отставали от него ни на шаг.

Бросив коня, Джучи сам устанавливал камнеметы, бил тяжелыми глыбами в серую стену. Его глаза поблескивали от незнакомого Судую озлобления, и он презирал опасность. Пораженные стрелами, падали воины. Одна из стрел задела руку Захария, другая угодила в голову Судую, не будь на нем шлема, осиротели бы дети. Но к Джучи Небо было милостиво.

Шесть дней и ночей летели камни, раздалбливая стены. На седьмой день в многочисленные проломы бросились воины. За убийство посла Джэбэ повелел истребить всех жителей Сыгнака. В живых остались немногие. Их Джэбэ отпустил на все четыре стороны: пусть узнают в других городах, что будет с теми, кто не хочет покориться.

Из-под Бухары прибыл гонец. Хан требовал Джэбэ к себе. Судуй был рад, что нойон уезжает. Без него все будет иначе. Все будет, как того захочет Джучи. Вечером за ужином он сказал Джучи об этом. Тот медленно покачал головой:

– Ты многого не понимаешь, Судуй.

Они сидели в юрте вдвоем. Дверной полог был отброшен. Вдали, в густой темени, розовели блики угасающего пожарища. После беспрерывного грохота камнеметов было непривычно тихо. Не слышалось и говора воинов. Утомленные, они спали беспробудным сном. Лишь изредка стонали, вскрикивали в беспамятстве раненые. И от пожарища доносился тоскливый вой собаки. Джучи почти ничего не ел, подливал в чашку вино, тянул его сквозь зубы. Его лицо становилось все бледнее.

– Я, Судуй, тоже не все понимаю. Слышишь, воет собака? Ее кто-то кормил, гладил по голове… Его убили. За что, Судуй? Не знаешь? Вот и я не знаю. Отец мне отдал эти земли и города. Если мы спалим города, поубиваем всех людей, останется голая земля. Но земли и у нас много. Для чего же мы проливаем кровь, свою и чужую? Не знаешь. И я не знаю. Мне, наверно, надо отказаться и от удела, и от всего. Оставлю себе юрту, немного скота и буду где-нибудь жить, никого не беспокоя.

– Ты что, Джучи? Как это можно – отказаться? Не вечно же будет война. В своем улусе ты станешь править справедливо и милостиво.

– А что такое справедливость? Не знаешь, Судуй?

– Почему же… Кто делает так, чтобы людям жилось легче, поступает справедливо.

– Тогда справедливейший из людей – мой отец. Многие из тех, кому раньше нечем было прикрыть свою наготу, ходят в шелках, кто не ел досыта, пьет кумыс из золотой чаши. Но эти шелка содраны с чужих плеч, эти чаши вырваны из чужих рук.

– Джучи, мои родители благодарны твоему отцу. Он дал им то, что люди ценят больше шелков и золота, – покой.

Джучи допил вино, отодвинул чашку.

– Тяжко мне, Судуй.

– Ты слишком много выпил.

– Может быть…

Джучи поднялся, пошатываясь, пошел к постели, стал раздеваться.

– Поди проверь караулы.

Погасив светильники, Судуй вышел из юрты.

Джэбэ донес хану о нерешительности Джучи и о том, что он пренебрег его советом, послушался нукера. От хана прибыл гонец с грозным предостережением: если Джучи будет и впредь заниматься несто́ящим делом, он призовет его к себе и накажет. Хан повелел управление округой разрушенного Сыгнака отдать в руки сына Хасан-ходжи.

– С радостью исполню это повеление отца, – сказал Джучи гонцу. – Он возвеличивает сына Хасан-ходжи. Надеюсь, такой же милости заслужили и сыновья павших багатуров.

В этом ответе была скрытая дерзость, и Судую стало тревожно за Джучи. Но он еще не знал, что и его хан не обошел своей милостью. Гонец – молодой кешиктен – скосил веселые глаза на Судуя.

– Великий хан повелел дать твоему нукеру двадцать палок – пусть знает, где и что советовать.

Джучи словно бы и не слышал гонца. Но тот был настойчив, повторил повеление хана снова. Джучи с досадой проговорил:

– Исполню и это повеление. Что еще?

– Наказать твоего нукера велено мне…

Кешиктен дружески похлопал Судуя по плечу, позвал своих товарищей. Они приблизились к Судую, стиснули руки. Он их оттолкнул и дрожащими, непослушными руками стал снимать пояс. Джучи сидел, сцепив руки, стиснув зубы, по скулам ходили тугие желваки. Судуй поспешно лег. От первого удара из глаз посыпались искры, тупая боль волной раскатилась по всему телу. Он едва удержался от крика. На первую волну боли накатилась вторая, третья… Но он не застонал, не крикнул. Когда все кончилось, поднялся на ноги, натянул штаны, спросил кешиктена:

– Ты чем меня бил?

– Палкой…

– Неужели палкой? Э-э, а я думал – хвостом лисы. Нисколько не больно. Давай еще раз. А?

– Замолчи, Судуй! – сказал Джучи и приказал кешиктенам: – Уходите.

Несколько дней Судуй отлеживался на животе. Возле него безотлучно находился Захарий. Иногда приходил Джучи, спрашивал, не нужно ли чего, поспешно уходил. Ему, кажется, было стыдно смотреть в глаза своего нукера.

После отдыха войско двинулось вниз по Сейхуну к другим городам. За короткое время были взяты три города. Жители одного из них, Ашнаса, оказали особенно упорное сопротивление, и его постигла участь Сыгнака. Джучи, молчаливый, одинокий и мрачный, вел войско дальше. Он не разговаривал ни с кем, даже с Судуем. Отдавал короткие приказания и углублялся в свои думы.

Следующим на пути был большой город Дженд. Али-ходжа через лазутчиков узнал, что эмир шаха Кутулук-хан покинул город, вместе с войском бежал через пустыню в Гургандж.

И вновь, как и под Сыгнаком, Джучи собрал нойонов. Спросил у Али-ходжи:

– Ты поедешь на переговоры с жителями?

– О великий сын величайшего из владык – да ниспошлет тебе Аллах долголетие и счастье, – голос мой слишком тих, чтобы ему вняли горожане.

Джучи отвернулся от него:

– Нукеры, кто из вас хочет рискнуть своей жизнью ради жизни многих?

Со своих мест вместе с Судуем поднялись несколько молодых нукеров. Взгляд Джучи задержался на Судуе, но тут же скользнул дальше.

– В город поедет Чин-Тимур…

Как и Судуй, Чин-Тимур был ближним нукером Джучи, одним из тех, кому сын хана верил. Сняв с пояса оружие, Чин-Тимур сел на коня и в сопровождении переводчика поскакал к воротам Дженда. Джучи сначала ждал его в юрте, потом не выдержал, сел на коня и, взяв с собой одного Судуя, поехал к воротам. Джучи теребил поводья, беспокойно озирал городские стены. Судуй догадывался, что творится у него на душе. Если Чин-Тимура убьют… Об этом даже думать не хотелось. Велик будет гнев хана. Поступок Джучи может признать за прямое неповиновение.

У крепостных ворот, окованных толстыми перекрещенными полосами железа, паслась коза с двумя пестрыми козлятами. Мекая, козлята носились по валу, покрытому первой, еще бледной зеленью.

– Уходи отсюда, дура такая! – крикнул Судуй.

Коза подняла голову, посмотрела на них и вновь принялась щипать траву. Загремели засовы ворот, и Судуй торопливо подобрал поводья. Из крепости выехали Чин-Тимур и переводчик. Ворота сразу же закрылись.

– Ну что? – Джучи направил коня навстречу Чин-Тимуру.

– Не знаю… Сначала они хотели меня убить. Но я им напомнил о Сыгнаке. Они стали спорить меж собой. Ни до чего не договорились.

– Будем ждать до утра. Если не откроют ворота, город придется брать.

– Воинов в городе почти нет, – сказал Чин-Тимур, – думаю, они покорятся.

Утром ворота не открылись. Джучи не стал тратить время на разрушение стен, послал на них воинов. Горожане не оказали сопротивления. Ни один из воинов не был убит. Джучи велел всех жителей вывести за стены города, воины беспрепятственно взяли в домах все лучшее, и, когда добыча была собрана, горожанам было позволено возвратиться в свои дома…