Текст книги "Жестокий век"

X

– Что тревожит твое сердце, господин мой?

Над Кучулуком, заслоняя огонь светильника, склонилось лицо жены. Большие черные глаза смотрели настороженно. Он взял ее длинные, упругие косы, осторожно притянул к груди, погладил по голове. Дверь дворцового покоя была распахнута настежь, во внутреннем дворике журчала вода арыка. За стеной дворца, выложенной из сырого кирпича, в саду гурхана играла музыка, слышались веселые голоса.

– Ты все время молчишь – почему? – обиженно спросила жена.

– Я устал. Мне тяжело.

– Я не отпущу тебя много дней, и ты отдохнешь.

Почувствовав его усмешку, она села, отбросила косы за спину.

– Если ты думаешь о другой женщине – берегись! У тебя не будет ни других жен, ни наложниц.

Он тоже сел, глянул на нее с сожалением:

– У тебя пустые мысли, Тафгач-хатун! Ты не хочешь, чтобы у меня были наложницы. А я не хочу, чтобы наложницей стала ты!

– Ты, видно, не в своем уме! Чьей же наложницей и почему стану я, твоя жена и дочь великого гурхана?

– Прислушайся… Что ты слышишь?

– Ничего. В саду играет музыка.

– Вот. Музыка. Кругом грохочут барабаны войны, поют боевые трубы. А твой отец услаждает слух музыкой и проводит время среди танцовщиц…

– Зачем так говоришь о моем отце? Разве он не был добр к тебе?

Кучулук отвернулся, стал смотреть в темный дверной проем. Гурхан Чжулуху, толстенький, коротконогий, говорливый, приютил его, отдал в жены дочь, позволил собрать уцелевших найманских воинов. Гурхан радовался, что найманское ханство пало, весело говорил: «Твой дед был беспокойным соседом. А ты пришел служить ко мне. Добро! Служи, Кучулук, служи. У меня служба легкая, я никого не обижаю». С тех пор прошло без малого три года. Избегая всяких забот, старый гурхан тешит свою душу музыкой и шумной охотой. А его государство разваливается на глазах, и Кучулука это начинает пугать. Бывший вор-конокрад Бузар завладел Алмалыком. Гурхан и ухом не повел. А теперь Бузар вместе с уйгурским идикутом Баурчиком и карлукским ханом Арсаланом предались Чингисхану. И снова гурхан не пошевелил пальцем. От него вот-вот отложатся хорезмский шах Мухаммед и молодой, но бойкий самаркандский султан Осман, зять гурхана. Если сюда придет Чингисхан, Чжулуху ждет гибель. А с ним и Кучулука. Но гурхан этого понять не хочет. Машет короткими ручками в золотых перстнях: «Помолчи, помолчи… Что делать твоему Чингисхану так далеко от своих пастбищ? И придет – не беда. Я сам сяду на коня. Я ему покажу!..»

– Ты опять молчишь? – Тафгач-хатун сердито дернула его за рукав халата.

– Я тебе скажу все. Но поклянись, что ты не передашь моих слов отцу или кому-то из его людей.

– Хан Кучулук, ты мой муж, я дала клятву быть верной тебе до конца дней своих – что еще?

– Нет, поклянись! – Кучулук встал и запер дверь.

– Клянусь нигде, никому не передавать твоих слов!

– Тафгач, мы идем к гибели. Враги кругом, враги в самом государстве. Подданные твоего отца – мусульмане ненавидят нас, кара-киданей, за то, что вы поклоняетесь Будде, нас – за то, что мы верим в Христа. А твой отец праздно проводит время…

– Об этом говорят и другие. Но что сделаешь, если он такой?

– Должны что-то сделать! – жестко сказал Кучулук. – Если этого не сделаем мы, сделают другие.

– Кто это может сделать? Кто? – Глаза Тафгач-хатун сердито блеснули.

– Мало ли кто… Ты сама говорила, что твои предки всех приближенных держали в руках тем, что никому не давали больше ста человек. А сейчас всем народом правят Танигу и Махмуд-бай. Они могут сделать с твоим отцом все, что захотят. И тогда несдобровать ни тебе, ни мне. Но если отец и сохранит власть, властвовать ему будет не над кем. Одни предадутся Чингисхану, другие – хорезмшаху Мухаммеду.

Кучулук говорил быстрым, отрывистым шепотом. Высокий лоб его стал бледен, на нем выступили капли пота. А Тафгач-хатун, зябко поеживаясь, набросила на свои плечи шелковое одеяло.

– Что же хочешь? – спросила она.

– Отстранить твоего отца от власти.

– Как ты это сделаешь? Или ты хочешь умертвить отца? Нет!

– Клянусь тебе, не буду я его убивать! – Кучулук схватил ее руки, больно сжал. – Ты должна помочь мне. Или ты поможешь, или мы погибнем. Все!

Она долго молчала. Плечи ее вздрагивали.

– Ты мой господин, и я буду с тобой.

– Я всегда верил в твой ум. Спасибо! – Он крепко обнял жену.

Кучулуку пришлось недолго ждать удобного случая. Как он и предполагал, султан Осман изгнал из Самарканда наместника гурхана, отказался платить дань. Чжулуху наконец зашевелился. Потрясал пухлыми кулаками.

– Я этого султана, этого неразумного мальчишку, в яму посажу! Я его заставлю чистить конюшни! Я сам пойду на него.

Кучулук осторожно возразил:

– Зачем тебе, великий гурхан, идти самому? Люди скажут, что султан до того усилился, что войной на него идет сам гурхан. Пошли Танигу… Но войска дай побольше.

– Ты верно говоришь, сын мой. Мне ли мериться силами с моим подданным. Пусть идет Танигу.

Опасный для Кучулука Танигу и главные силы гурхана ушли под Самарканд. Кучулук пробовал выманить гурхана на охоту, но он, словно что-то почуяв, сидел в своем дворце под надежной охраной. Тогда Кучулук решил захватить казну гурхана. Сокровищница находилась в городе Узгенде. Собравшись вроде бы на охоту, Кучулук взял всех своих найманов, Тафгач-хатун и устремился к Узгенду.

В город приехали вечером. Переправились вброд через реку, протекавшую возле высоких крепостных стен. Увидев воинов, стражи захлопнули крепостные ворота. Кучулук начал колотить в полотно древком копья. Из бойницы надвратной башни высунулся бородатый воин в железном шлеме:

– Кто такие и что вам нужно?

– Ты что, ослеп?! – закричал Кучулук. – Не видишь, кто перед тобой?

– Я тебя не знаю.

– Еще узнаешь! Зови правителя города.

Голова воина исчезла. Прошло немало времени, прежде чем на крепостную стену поднялся наместник гурхана Куман-тегин. Он узнал Кучулука.

– А, это ты, хан… Зачем привел сюда своих воинов?

– Великий гурхан повелел усилить охрану города.

– Но меня он об этом не уведомил. Я не открою ворота.

К стене подскакала Тафгач-хатун:

– Куман-тегин, ты не веришь зятю великого гурхана, но не можешь оскорбить недоверием меня.

Ворота крепости распахнулись. Куман-тегин с поклоном пригласил Кучулука и Тафгач-хатун во дворец, слуги принесли угощение, горячий чай.

– Пить чай, вино, угощаться будем потом, – сказал Кучулук. – А сейчас проведи-ка нас в сокровищницу гурхана.

Куман-тегин поперхнулся чаем:

– Что за шутки? В сокровищницу, кроме меня, может войти только сам гурхан.

– Времена меняются, Куман-тегин! Пойдем. Не заставляй упрашивать.

– Да ты что! Эй, стража!

В покой вбежал молодой, безбородый воин с копьем и круглым щитом. Куман-тегин поднялся, боком двинулся к дверям, не спуская глаз с Кучулука, осуждающе покачивая головой:

– Такие речи ведешь… недостойные. Принужден связать тебя, хан, и отправить…

– Подожди вязать и отправлять. – Кучулук тоже поднялся. – Сначала выйди посмотри. Дворец обложен моими воинами. Стоит мне дать знак…

Куман-тегин выскочил за двери, возвратился, растерянно разводя руками:

– Это другое дело…

Но Кучулук видел, что Куман-тегин далек от покорности, лихорадочно думает, как ему выкрутиться. Положил руку на его плечо, сжал пальцы:

– Садись. А ты, воин, иди и стань на свое место. Послушай меня, Куман-тегин. Надо спасать наше государство. Ты не можешь не видеть – оно идет к гибели. Нечестивые корыстолюбцы окружили гурхана. Они заботятся об одном – набить свои кошели золотом.

– Ты хочешь спасти гурхана?

– И гурхана, и его владения.

– Это другое дело. Только я тут не все понимаю. Спасение ты начинаешь с того, что лишаешь гурхана казны. Вытирая слезы, выдавливаешь глаза.

– Разве ты не знаешь моего отца? – вмешалась в разговор Тафгач-хатун. – Деньги он бережет пуще своей жизни. Не платит жалованья воинам, не поддерживает друзей.

– Взяв в руки сокровища, мы соберем большое и сильное войско. Гурхан еще будет нам благодарен. Ты видишь, Куман-тегин, я не разбойник, не для себя беру золото. Будь это так, я не стал бы тебя уговаривать. Долой голову – и все разговоры. Но мне нужны люди, озабоченные судьбой государства.

– В твоих словах, хан Кучулук, есть правда… – Куман-тегин растирал ладонями виски и щеки. – Жалованья не получают и мои воины. Если сюда придет шах Мухаммед, они откроют перед ним ворота. Их не заставишь сражаться… Но как я могу нарушить клятву?

– Ты покоряешься силе, принуждению.

– Это другое дело… Другое…

Втроем опустились в подземелье с зажженными светильниками. Внизу пахло сыростью, плесенью, мышиным пометом. Звякнули запоры, ржаво скрипнула железная дверь. В узком помещении со стенами, выложенными из дикого камня, рядами стояли окованные сундуки с позеленевшими бронзовыми ручками, Куман-тегин отмыкал замки, поднимал крышки. В сундуках были золотые и серебряные слитки, монеты, камни-самоцветы, перстни, кольца, кинжалы, мечи, чаши… Тафгач-хатун с загоревшимися глазами примеряла украшения, нанизывала на тонкие пальцы перстни. Куман-тегин косил на нее мрачные глаза, вздыхал все чаще. Кучулук подошел к жене, молча снял с ее пальцев перстни, бросил в сундук:

– Не бери ничего. Когда-нибудь я подарю тебе и не такие украшения. Идемте.

Охранять сокровищницу Кучулук поставил найманов. На другой день он собрал воинов гурхана на городской площади, выплатил всем жалованье и сказал:

– Я поднял оружие, чтобы восстановить попранную справедливость. Кто желает, пусть останется со мной. Нет – крепостные ворота открыты.

Большинство воинов осталось. Остался и Куман-тегин. Кучулук разослал во все концы гонцов, призывая правителей городов и округов присоединиться к нему. И всех, кто прибывал к нему, щедро одаривал из казны гурхана. Скоро у него набралось достаточно войск, чтобы попытаться захватить другие города. Он выступил из Узгенда и направился к Баласагуну.

Но дойти не успел. Танигу, осаждавший Самарканд, узнав о его восстании, возвратился, перехватил на дороге. Кучулуку пришлось бежать, бросив сокровища.

Хорезмшах Мухаммед, надежда веры, бич пророка, подчинивший себе десятки владетелей, давно тяготился позорной зависимостью от кара-киданей, от неверного гурхана. Он свел свои войска с войском самаркандского султана Османа и двинулся на владения гурхана. Танигу принужден был оставить преследование Кучулука и повернуть назад, навстречу шаху. Битва произошла на равнине Иламиш. Она не принесла победы ни той ни другой стороне. Но для Танигу окончилась печально. Он попал в плен и по приказу шаха был брошен в реку. Мусульмане, подданные гурхана, посчитали, что «надежда веры» освободит их от владычества идолопоклонников. Перед воинами, идущими домой, заперли ворота Баласагуна. Им пришлось осаждать свой собственный город. На шестнадцатый день Баласагун был взят и предан разграблению. Воины ограбили не только жителей, но и, считая сокровища гурхана, отбитые у Кучулука, своей добычей, разделили серебро и золото, динары и дирхемы…

Махмуд-бай, правая рука гурхана, опасаясь, что для пополнения казны придется жертвовать своим богатством, дал Чжулуху пагубный совет: принудить воинов возвратить все сокровища. Войско взбунтовалось. Одни бежали к хорезмшаху, другие перешли к Кучулуку. Гурхан оказался беззащитным. И Кучулук беспрепятственно занял его ставку.

К нему привели Чжулуху. Размазывая слезы по рыхлым щекам, гурхан хотел опуститься на колени, но Кучулук сам поклонился ему:

– Великий гурхан, я лишь стрела в твоем колчане. У меня было одно желание – упорядочить дела в твоем владении.

– Ты не собираешься отнять у меня жизнь?

– Великий гурхан, это моя жизнь в твоих руках…

Гурхан его не слушал. Дрыгал короткими ногами, беспокойно озирался:

– А моих танцовщиц и музыкантов ты не заберешь?

– Они останутся при тебе.

Тут Чжулуху, кажется, поверил, что ему ничего не грозит, повеселел.

– А Махмуд-бай говорил, что ты меня убьешь. Вот глупый человек!

– Махмуд-бай негодный человек, великий гурхан. Он заслужил наказания.

– Да-да! Он мне всегда давал какие-то неумные советы. Но ты его не казни. Ну, побей палками или еще как-нибудь… У меня нет Танигу, не будет Махмуд-бая – как править владением?

– Все труды я возьму на себя.

– Тогда – хорошо. Тогда делай как знаешь. Ох и трудное это дело – править таким большим владением!

– Теперь будет легче. Владение убавилось почти вдвое…

«И тебя за это, старый огрызок, следовало бы утопить в болоте!» – ожесточенно подумал Кучулук.

XI

Красные, с золочеными драконами на полотнищах ворота дворца Вечного спокойствия широко распахнулись. На площадь выехал всадник, поднял серебряную трубу, и резкие звуки понеслись по ближним улицам, скликая людей лицезреть выезд хуанди на моление духам земли и неба. Следом за всадником показалась конная, потом пешая императорская стража. За нею шли знаменосцы. На бамбуковых древках проплывали полотнища с изображением красного павлина, белого тигра, черного духа войны, золотого феникса… За этими и иными значками и знаменами несли огромное желтое полотнище с ярко-красным кругом посередине – знамя солнца, главное императорское знамя. Лошади в золоченой упряжи, крытые златоткаными попонами, тянули повозку в виде пятиярусной пагоды. Каждый ярус окрашен в один из пяти главных цветов – синий, желтый, красный, белый или черный. С золотых, загнутых вверх карнизов свешивались колокольчики и украшения из жемчуга, нефрита, перламутра… По четырем углам повозки на высоких стойках блестели золотые чешуйчатые драконы. За повозкой двигались носильщики. В крытых носилках восседали сановники. Замыкала шествие конная и пешая стража.

Люди вставали на колени на обочине улицы, били земные поклоны, благоговейно простирали руки к императорской повозке с наглухо затянутыми занавесями. Пропустив шествие, Хо поднялся, отряхнул пыль с халата, пошел домой. Ласково грело весеннее солнце, чирикали воробьи, сверкали белизной свежепобеленные стены и свежепокрашенные ворота богатых дворов…

Возле дома Хо стояла тележка с тканями. Привычным к крикам голосом торговец подзывал покупателей:

– Ткани мягче облака, ярче весенних цветов, прочнее кожи – подходите, берите!

Но редкие здесь прохожие равнодушно шли мимо. Хо, едва взглянув на ткани, взялся за кольцо ворот. Торговец быстро обернулся:

– Ты хозяин этого дома?

– Да, я…

– Как тебя зовут?

– Хо. А что?

– Ты мне очень нужен. Один большой человек помнит тебя и твое обещание. Отведи меня к Елюй Люгэ.

– Ты… Оттуда? – Голос Хо пресекся.

– Ага, я оттуда. – Торговец огляделся по сторонам, сунул руку под куски ткани, достал узкий кожаный мешочек. – Вот, возьми. Это тебе.

Мешочек был увесистый. Хо вертел его в повлажневших ладонях, не зная, надо ли благодарить торговца и можно ли отказаться от этого подарка.

– Спрячь! – торопливо приказал торговец. – И веди к Елюй Люгэ.

Хо забежал в сад, вырыл под деревом ямку, положил в нее мешочек и ногой заровнял землю.

Из предосторожности он пошел впереди торговца. Тот с сопением катил следом тележку. Елюй Люгэ оказался дома. Без лишних расспросов он увел торговца во внутренние комнаты, долго с ним разговаривал. После этого торговец сразу же ушел.

– Сюда больше не приходи, – сказал Елюй Люгэ Хо.

– А куда?

– Никуда. Я уезжаю. И мой сын Хивесэ со мной.

– Надолго?

– Этого я не знаю. Твоя служба мне кончилась. Ты был верным человеком. Придет время, и я отличу тебя. Такое время близко.

Елюй Люгэ возбужденно потер узкие руки. Он был в темно-синем узком халате, в мягкой войлочной шапке с яшмовыми украшениями на макушке, волосы, собранные на затылке в пучок, стягивал широкий кожаный поясок с золотыми вдавленными узорами. Одежда киданей. С тех пор как его отстранили от должности тысячника, Елюй Люгэ ходил в платье своих предков, выказывая этим презрение к цзиньцам.

– Я знал, что это время придет. Ждал, готовился… Ты помог мне, и ты получишь то, о чем сейчас даже не смеешь думать.

Хо начал догадываться, с какой вестью пришел от хана торговец. Его сердце тревожно сжалось.

– Будет война?

– А разве ты не знаешь?

– Мне этот человек ничего не сказал.

– Хан идет сюда. – Засмеялся. – Новорожденному теленку тигр не страшен.

– И вы поедете к нему?

– Нет. Пусть хан сокрушает мощь императора, похитителя власти. Чтобы срубить дерево, нужна сила, но, чтобы сделать из него лаковую шкатулку, нужны умение и знания. Пусть хан рубит. А что выкроить из дерева, будем думать мы, прежние владетели этой земли.

Хо ушел от него опечаленным. Он не думал, что хан решится напасть на императора… Дома постоял под деревом, где закопал мешочек. Раньше он делал что-то для хана по велению своей совести. Теперь все меняется. Елюй Люгэ, Бао Си научили его не уважать власть императора. Но воины хана будут убивать ни в чем не повинных людей… Как быть? Никто не сможет дать ему совета. Мог бы что-то стоящее посоветовать Бао Си. Но он – каторжник. Бао Си схватили, дали двести палок, заковали в железо и на пять лет отправили на каторжные работы – возводить крепостные укрепления на севере. Многим товарищам Бао Си отрезали носы и уши… Может быть, хан освободит Бао Си? Но на севере и сын Хо. После возвращения из степей Хушаху был отправлен главноуправляющим в Западную столицу. Император посчитал, что сановник не сумел достойно справиться с возложенным на него делом, и отправил подальше от своего двора. На месте Хушаху теперь сидит его давний недоброжелатель Гао Цзы. Для Хо это все равно. Однако сын только что начал служить, и Хушаху забрал его с собой. Западная столица находится в стороне от дороги, ведущей в степи. Война, может быть, не принесет несчастий его сыну.

Его надеждам не суждено было сбыться. Хан ударил как раз по северо-западным округам страны, где его не ждали, и в первом же сражении разбил юань-шуая[74]74
  Юань-шуай – командующий (кит.).


[Закрыть] Даши, взял несколько городов и осадил Западную столицу. Хушаху с частью войск вырвался из города, бежал.

Западная столица пала.

Хушаху возвратился в Чжунду. С ним вернулся и Юань-ин. Сын неохотно рассказывал о войне. Но Хо понемногу выпытал все, что знал Юань-ин. Императорские юань-шуаи не могут сражаться с монголами. Бегут либо сдаются. Сын, воспитанный дедом, почтительно относился к сановникам. Но и в его словах сквозило осуждение Хушаху, трусливо удравшего из осажденного города.

Слухи о поражении, о грабежах и опустошении целых округов, о предательстве слабодушных командующих будоражили Чжунду. Императорские стражники шныряли повсюду, хватали всех, кто говорил о поражении, били палками, кидали в ямы. Но в столице становилось все тревожнее. Мужчинам было запрещено покидать город. Всех заставили укреплять стены. Вместе с другими работал и Хо. Он месил глину, таскал камни… Горячий пот струился по лицу, ныли ссадины на руках. Но больше, чем ссадины, болело сердце. Сын говорил, что монголы убивают не только воинов, не щадят в захваченных городах ни детей, ни женщин, все крушат и предают огню.

Кое-что из этих слухов, рассказов дошло и до ушей Хоахчин. Она горестно качала головой:

– Неужели это наш Тэмуджин? Ой-ё…

Все чаще стали поговаривать и о Елюй Люгэ. По слухам, он объявился на Ляодунском полуострове. Собрал под свое знамя сто тысяч воинов, присвоил себе звание да юань-шуая[75]75
  Да юань-шуай – главнокомандующий (кит.).


[Закрыть] и начал войну против цзиньцев. Император послал против него Хушаху. Но и здесь высокому сановнику не повезло. Елюй Люгэ попросил помощи у хана и разбил Хушаху. Рассерженный император отрешил его от всех дел и сослал в деревню.

В битве с Елюй Люгэ был ранен стрелой в грудь сын Хо. Домой его привезли едва живого. Хо смотрел на бледное лицо с чернотой под запавшими глазами, на сгорбленную спину Цуй и готов был рвать на себе волосы.

XII

Хан ехал верхом по дороге, идущей круто в гору. Копыта коня скрежетали по голым камням. Влево, в нескольких шагах, темнел провал пропасти. Кругом вздымались горы с зубчатыми вершинами, кое-где белели снежные шапки. К склонам прилипли серые клочья облаков. По хребту змеей извивалась Великая стена, выложенная из камня, в тускло-зеленых пятнах лишаев. Над стеной возвышались четырехугольные башни из кирпича. Стена подавляла своими размерами, своей несокрушимостью. Но ни стена, ни кручи гор не смогли защитить владетелей этой земли. Возносили себя до неба, давили своим величием, пугали многолюдием, а пришел – и обидно стало за свои прежние страхи. Богатства, легкая жизнь лишили здешних владетелей удали и отваги, сделали дряблыми, неповоротливыми.

Война продолжается больше года. Он взял десятки городов. Отступить пришлось лишь однажды. Под Датуном вражеский лучник достал его стрелой. Хан отошел в степи, залечил рану, дал отдохнуть воинам и вот возвращается снова. Вновь его воины берут оставленные города, продвигаются все дальше на юг, к Чжунду. А в степь тянутся обозы с отнятым добром, вселяя в сердца воинов радость.

Спустился в узкую долину. Здесь, у небольшой крепости, запиравшей горный проход и кинутой воинами императора при одном слухе о его приближении, была его ставка. На склонах гор, покрытых тощей травой, паслись расседланные кони, горели огни. У крепости были установлены метательные орудия. Воины учились сокрушать стены, разбивать ворота вражеских городов. Тяжелые валуны с грохотом обрушивались на крепость. Брызгами разлеталась каменная и кирпичная крошка. Джучи, потный, грязный, в изодранном халате, помогал воинам взваливать камни на распяленные ремни орудий. Хан остановил коня, подозвал сына к себе:

– Джучи, твое ли дело ворочать камни?

– Ты повелел мне познать науку сокрушения… Я это и делаю.

Всем своим видом сын выражал смирение, и хан нахмурился, но ничего не сказал, тронул коня. Оглянулся. Джучи стоял на прежнем месте, смотрел ему вслед, закусив губу, и он утвердился в мысли, что за чрезмерной покорностью сына кроется несогласие с ним. Упрямым становится. В прошлом году сыновья воевали самостоятельно и порадовали его разумностью. Они за короткое время взяли шесть округов – владений Алтан-хана. Младший, Тулуй, многих удивил своей храбростью. С мечом в руке он поднимался на стены крепостей, увлекая за собой воинов. Чагадай обнаружил другие способности. Он держал воинов и нойонов в великой строгости, от всех требовал неукоснительного следования ханским установлениям, не упускал и самого малого небрежения, его побаивались все. Угэдэй, напротив, привлекал к себе людей незлобивостью, он любил пировать с друзьями, любил раздаривать захваченные богатства. А вот Джучи… Он, как и Тулуй, мог взойти на стену крепости, занятой врагом, но делал это только в крайнем случае. Сражения не увлекали его, не зажигали в глазах огонь отваги, грохот боевых барабанов не заставлял сильнее колотиться сердце. В захваченных городах он разыскивал людей, сведущих в разных науках, заставлял перелагать на монгольский язык книги, слушал, не уставая, рассказы о прежних царствах, об устроении мира, о поучениях древних мудрецов. Пустопорожние речи ученых людей делали его мягкосердным, где только мог, он щадил покоренных, не позволял воинам брать добычу безоглядно. Опасный дух миролюбия мог сделать сына подобным воинам Алтан-хана. И Чингисхан повелел разогнать собранных Джучи мудрецов-книжников. Сын взмолился:

– Не лишай меня радости познания, отец!

– Прошлое этой земли не стоит того, чтобы о нем знали. Кто из тех или нынешних владетелей может сравниться в величии с нами?

– Есть, отец, истины, знать которые радость. Книги – хранилище познанного…

– Зачем хранить то, что ничего не стоит? Эти истины не помогают им сохранить ни городов, ни самих книг, ни своей жизни. Они только усыпляют ум и вносят в душу смуту. Ты хочешь познаний – познавай. Но познавай науку, помогающую одолеть сильного, уничтожить могущественного. Собери людей, сведущих в хитростях разрушения крепостей. Учись сам и учи возле себя других.

Сын ушел от него обиженным. Однако повеление исполнил как надо. Возится с разными стенобитными устройствами, а их в этой стране понапридумывали множество, всюду ищет сведущих людей, и это дает большую пользу. Но обиду свою не забыл. Ворочает камни, делает другую черную работу, будто его принудили к этому, как раба. Досадить хочет…

Поехал к своей юрте. Она стояла на зеленом пригорке. Сейчас разденется, передохнет, потом примет гонцов и нойонов. А вечером нежноголосые юные китаянки усладят его слух песнями. Одну из них он оставит у себя. Они в любви нежны, как их песни… Правда, женщины уже не горячат его кровь. Доступное его всегда привлекало меньше, чем труднодоступное.

Кешиктены помогли ему слезть с лошади. Из юрты, улыбаясь, вышла Хулан, держа за руку сына Кулкана. Он озадаченно хмыкнул. Хулан осталась вместе с другими женами в степях…

– Ты почему здесь?

– Приехала.

– Ну-ну… – Поднял на руки сына, пощекотал его жесткими усами – и тот задрыгал ногами, плаксиво сморщился, – передал на руки Хулан. – Приехала. А позволения спросила?

– Кто хочет видеть небо, тот поднимает голову, не спрашивая позволения. Для нас с сыном ты и небо, и солнце.

Он зашел в юрту, покосился на войлок, цветастое шелковое одеяло. Хулан тут, отдохнуть не придется. Она вошла следом, сказала кешиктенам:

– Никого не пускайте. Хан хочет отдохнуть.

Удивительно, что она угадывала его желания почти всегда, но всегда же старалась их подчинить своим. И поэтому быстро утомляла его, ее неукротимое своевольство становилось тягостным.

– Вижу, встреча со мной тебя не радует?

– Здесь, Хулан, война. Детям и женщинам от нее лучше держаться подальше.

– Ты все время на войне, и твои жены должны сидеть, как старые вороны в гнезде.

– Они велели тебе сказать это?

– Они так думают, но сказать никогда не посмеют. Что жены для тебя! Каждый день в твою постель кидают свежую девчонку. Но не бойся, мешать тебе не буду. Не о себе, о сыне мои заботы. И тебе не мешало бы думать о нем чуть больше. Сколько жен, а, кроме Борте, одна я родила тебе сына.

Мальчик держался за полу халата матери, сосал палец. На нем был шелковый халатик, на серебряном поясе висел маленький нож, из-под расшитой войлочной шапки на виски падали косички с тяжелыми лентами. Ничего не скажешь, Хулан заботливая мать…

– Кулкан, сынок, иди сюда.

Сын спрятался за спину матери.

– Вот, видишь, видишь! Старшие дети, наверное, не пугались тебя. – Хулан обличала его, уперев руки в бока.

– Ничего, привыкнет…

– Как привыкнет, если растет сиротой! А твоя старшая жена ненавидит меня. За то, что сына родила, и за то, что я меркитка. А сын наполовину меркит…

Он понимал, что она говорит о Кулкане, но за этим чудился намек на Джучи. Помрачнел, сел у порога, сопя, начал стягивать с разопревших ног гутулы.

– Тут я не буду разбирать ваши споры. Ты зря приехала.

На этот раз Хулан ничего не сказала. Снова догадалась, что дальше с ним так говорить нельзя. Позвала своего баурчи, и он принес баранину, сваренную с рисом, сладкое вино в глиняном кувшине с запотевшими боками, для Кулкана медовые лепешки. Она сама наполнила чаши вином.

– Выпей. Это снимет усталость и охладит тебя. И не сердись на меня, повелитель мой. Нет у меня ни родичей, ни близких – один ты. – Хулан кротко улыбнулась, легонько притронулась к его руке. – Я хочу быть с тобой рядом и оберегать тебя.

Вино и ее кротость расслабили его, раздражение ушло. И ему уже казалось, что Хулан сделала правильно, кинув все и приехав сюда, что она ему нужна больше, чем любой из тысяч и тысяч его людей, больше, чем любой нойон, чем сладкоголосые певуньи-китаянки.

Но Хулан не умела долго оставаться одинокой, тем более такой смиренницей. От вина щеки разгорелись, во влажных глазах появился зовущий блеск, голос стал мягко-воркующим. Она стала выпроваживать сына из юрты:

– Иди поиграй с твоими служанками.

Хан подумал, что, если дать ей волю, напрасно будут ждать сегодня гонцы и нойоны, у него не останется для них ни времени, ни сил, сказал, усмехаясь:

– Не старайся. На войне прежде всего дело. Люди ждут.

Думал, что она снова начнет дерзить и упрекать. Но Хулан обхватила его руку горячими ладонями, проговорила, жалея:

– Стареешь, мой повелитель.

– И ты не молодеешь…

– Мне – рано. Только в полную силу вошла. Хасар недавно увидел и удивился. «Какая, – говорит, – славная женщина из тебя получилась, Хулан». А уж он в женщинах толк понимает!

Она поддразнивала его, и он хорошо понимал это, а все же ощутил легкий укол в сердце. Принижающая его ревность взбудоражила, повлекла к жене. Ему уже не хотелось ее отпускать. Но пересилил себя, сухо сказал:

– Иди. Мне надлежит заняться делом.

– Вечером жду тебя в своей юрте. Придешь?

Выпроводив ее, сразу же позвал Боорчу.

– Много ли дел на сегодня, друг Боорчу?

– Кое-что есть. К тебе просятся монахи. С жалобой. Сотник-кидань, перебежавший в прошлом году, – с просьбой. Сотник храбрый, неглупый. Женщина… Этой не знаю, что нужно. Не успел расспросить. Если пожелаешь, этими займусь я, а к тебе впущу гонцов от Мухали, Джэбэ и Елюй Люгэ.

– Хорошие ли вести привезли гонцы?

– Хорошие, хан.

– Тогда подождут. Давай сюда жалобщиков и просителей. – Перед глазами все еще стояла Хулан, и он спросил, лукаво посмеиваясь: – Женщина молодая? Тебе ею хочется заняться? С нее и начнем. Потом посмотрим…

Бросив взгляд на женщину, он насупился. Она была не старая, но лицо посерело от усталости или горя, глаза потухли. От такой ничего интересного не получишь. Распустит слезы – и все. Переводчик, онгут с сонно-равнодушным лицом, безучастно ждал, когда она заговорит. Боорчу присел к столику, отломил от медовой лепешки, не доеденной сыном, кусочек, бросил в рот.

– Моего мужа захватили твои воины, – тихо сказала женщина и замолчала. – Отпустите его.

– Многих мужей захватили мои воины. Что будет, если придут все ко мне и станут просить?

– Он не как все. Такой человек рождается один на сто тысяч! – Голос ее отвердел.

– Твой муж известен многим людям? Что же он сделал такого? Чем прославился?

– Мой муж слагает песни, прославляя людей.

– А-а… Он прославляет тех, кто бежит сегодня от моих воинов, кто не умел разумно жить и не умеет достойно умереть. Настоящим делом занимался твой муж. Потому горька его участь. – И проворчал: – Один на сто тысяч… Таких дураков на каждую тысячу сотня.

Переводчик, видимо, перевел и это. Женщина вскинулась, заговорила быстро-быстро:

– О нет, нет! Он – редкий человек. Словом он врачевал горе, вселял в сердце надежду, учил доброте, прямоте, честности. Он должен жить! Спаси его, и будущие поколения благословят твое имя!

– А это и вовсе глупость. Мое имя прославлено будет не такими вот пустяками. Где взяли твоего мужа?

– Вместе с другими мужчинами он ушел в горы. Его захватили три дня назад.

– Боорчу, не с теми ли он был, которые нападали на обозы, на отбившихся всадников?