Текст книги "Время утопии: Проблематические основания и контексты философии Эрнста Блоха"

Иван Болдырев
Время утопии: Проблематические основания и контексты философии Эрнста Блоха

Работа выполнена в рамках индивидуального исследовательского проекта № 10-01-0011 «Философия утопии Эрнста Блоха: теоретические истоки, интеллектуальный контекст, полемика» при поддержке Программы «Научный фонд ГУ ВШЭ»

Рецензент

кандидат философских наук ИГОРЬ ЧУБАРОВ

Введение

Замысел этой книги был связан с несколькими общими идеями. Ближайшая из них очевидна: немецкий философ Эрнст Блох (1885–1977) остается «великим немым» для отечественной историко-философской литературы, а связанная с ним интеллектуальная традиция (Лукач, Беньямин, отчасти Адорно и другие авторы) так и не стала частью российского интеллектуального ландшафта и по-прежнему чужда большинству тех философов, кто пишет по-русски.

Такое невнимание обусловлено не только отсутствием хороших переводов[1]1
  Основные труды Блоха на русский язык не переведены. Стоит отметить достойный и доступный перевод фрагмента основного его сочинения, выполненный Л. Лисюткиной: Блох Э. Принцип надежды // Утопия и утопич. мышление. М.: Прогресс, 1991. С. 49–78.


[Закрыть], но и общей инерцией разочарования неомарксистской философией культуры[2]2
  Разумеется, это не означает, что отечественные исследователи не обращали на западный марксизм внимания, однако при почти полном отсутствии русских переводов разговор велся вокруг нескольких фигур (поздний Сартр, Адорно, Лукач, Маркузе) и почти не затрагивал ни Блоха, ни Беньямина, ни многочисленные марксистские школы конца 1960-1980-х годов.


[Закрыть] вкупе с повальным увлечением русской мыслью Серебряного века (которая, кстати говоря, не имеет ничего общего с иудейским мессианизмом и неортодоксальным марксизмом Блоха лишь на первый взгляд). Десятки диссертаций, посвященных Хайдеггеру, и робкие взгляды в сторону аналитической философии, которая уже давно распространена в Европе, – вот ситуация, характерная для большинства философов конца 1990-х – начала 2000-х годов. Утопия? Социализм? Sauve qui peut! На фоне немногочисленности тех, кому в принципе близки философские проблемы и интересы, и постоянно возобновляющихся усилий по развенчанию коммунистической идеологии историко-критические приоритеты, казалось бы, выстроились.

Однако и логика развития философии XX в., и общие духовные запросы, конечно, разнообразнее. Запоздалая публикация в 2003 г. знаменитой книги молодого Георга (Дьёрдя) Лукача «История и классовое сознание», ставшей для Блоха важным ориентиром, выход в свет в 2006 г. известного сборника Лукача «Душа и формы», появление из архивного небытия все новых текстов М.А. Лифшица, крупнейшего советского специалиста по марксистской эстетике, – все это свидетельствует о таком разнообразии.

Предлагаемая книга – еще один шаг в этом направлении. Но не хотелось бы, чтобы в ней искали очередное подтверждение «актуальности» или воспринимали ее как орудие доморощенной, плоской политической полемики. Философия, редко отказываясь от такой полемики, тем не менее никогда к ней не сводилась. К тому же автора тексты Блоха впервые заинтересовали не столько темами, сколько своим риторическим обаянием, проникновенным, страстным слогом и амбициозностью. Чистый аффект сочетается у Блоха с изысканной формой философской прозы, требующей серьезных герменевтических усилий. Собственно, результаты этих опытов чтения, расшифровки, неизбежной фасцинации и неизбежного же критического осмысления представлены здесь на суд читателя.

На Западе книги, посвященные философии Блоха, выходили многократно и на разных языках. Есть исследования и на русском[3]3
  Из русскоязычных работ на полноту и тщательность может претендовать лишь монография С. Вершинина (Вершинин С.Е. Жизнь – это надежда: Введение в философию Эрнста Блоха. Екатеринбург: Изд-во Гуманитар. ун-та, 2001). Кроме того, некоторые идеи Блоха (о конкретной утопии) задействуются, например, в кн.: Кравченко И.И. Бытие политики. М.: ИФ РАН, 2001.


[Закрыть]. Особенность этой новой работы, помимо прочего, – внимание к контекстам. Главные из них связаны с тремя друзьями-врагами Блоха, без которых его философия в том виде, в каком она сложилась, вряд ли была бы возможна. Это Георг Лукач, Вальтер Беньямин и Теодор Адорно[4]4
  Нечто подобное предприняла в начале 1990-х годов Кристина Уйма (Ujma C. Ernst Blochs Konstruktion der Moderne aus Messianismus und Marxismus: Erörterungen mit Berücksichtigung von Lukacs und Benjamin. Stuttgart: M & P, Verl. für Wiss. u. Forschung, 1995), но акцент в ее работе сделан не на избирательном сродстве как таковом, а на проблематике модерна в работах Блоха, Лукача и Беньямина 1920-1930-х годов.


[Закрыть] – создатели образцов леворадикальной философии и эстетики. Все они испытывали, как и Блох, трудности, пытаясь встроиться в академическую немецкую философию 1920-х годов. И все они впоследствии, как это, впрочем, часто бывает, оказались главными героями философской истории ХХ в. Но главное – у них были общие темы, общий горизонт, они ориентировались в культуре по одним и тем же картам. Проясняя, как и почему они спорили с Блохом, чем обязан он их мышлению и каковы были их совместные устремления, мы следуем «слепыми тропами» его утопической философии и становимся способны разглядеть за ней несколько больше, чем позволяют стандартные руководства и энциклопедии.

Начнем мы с характеристики философии Блоха в целом, которая будет направлена на выявление общих и наиболее важных мотивов его мышления. Хронологических различий, которые, разумеется, важны сами по себе, здесь делаться не будет, потому что цель главы I – составить общее представление о том, что в философии так занимало Блоха и каков был его вклад в историю мысли. Потом в главе II речь пойдет о Лукаче и о тех его темах, с которыми так или иначе соприкасался Блох, – метафизических, эстетических и политических. Особенность этой главы в том, что в ней намеренно почти не обсуждаются «дебаты об экспрессионизме» – поворотный пункт в истории марксистской эстетики, – поскольку помимо Лукача и Блоха в них принимали участие и другие авторы, в частности Брехт, и серьезный разбор аргументов с восстановлением контекстов обернулся бы новой книгой, в пользе которой к тому же – ввиду наличия множества компетентных работ на всех европейских языках – у меня большие сомнения. В главе III в центре внимания окажется мессианизм Блоха и то, какие именно идеи и верования стали основой «революционного гнозиса» (именно так назвал сам Блох свою раннюю философию). Эта историографическая прелюдия совершенно необходима для того, чтобы последовательно обсудить тематику мессианизма в соотнесении с философией истории Беньямина в главе IV, где описаны также интересные общие мотивы, сближавшие Блоха с Беньямином. Области мысли, где их встречное движение прерывается и наталкивается на принципиальные разногласия, как правило, очень плодотворны, прежде всего для прояснения логики мессианизма. Наконец, краткая глава V посвящена Блоху и Адорно. Как и в случае с Лукачем и Беньямином, обсуждение общих тем становится одновременно обсуждением внутренних трудностей утопической философии и служит ее конкретизации.

Здесь необходимо сделать несколько методологических замечаний. Большим искушением для историка философии – торговца чужими смыслами – была бы осознанная имитация текстов «героя», вживание в роль и переиначивание собственных размышлений с использованием стилистики и ходов мысли философа (в случае Блоха – мыслителя с отчетливо выраженным, самобытным стилем – такое заимствование несложно осуществить). Другая крайность – отстраненное наукообразное пережевывание общеизвестных фактов и скрупулезное сопоставление мелочей. Такая ученая «жвачка» оказывается на поверку столь же несъедобной, сколь и беспомощное копирование оригинала, мало или вовсе не способствующее его пониманию. Исключения редки и лишь подтверждают правило. Избежать этих крайностей, по-видимому, мало кому удается, в частности, потому, что и вдохновенные писатели, и академически настроенные исследователи, приняв ту или иную форму изложения, притязают не только на новаторство и «творческое переосмысление» каких-то идей, но и на аутентичное прочтение. И если в этой книге мне не удастся отыскать какую-то третью форму, то, по крайней мере, проясняя сущность и контексты философии Блоха, я надеюсь показать, чем занимательна и поучительна эта философия.

И все же – не окажется ли такая работа начетничеством? Второстепенным, никому не нужным пересказом текстов философа, который и так все сказал? Часто такому пересказу противопоставляют некий «подлинный», «живой» философский опыт, опыт суверенной, свободной мысли, творчества, магического проникновения в предмет и т. д. – в зависимости от тех традиции и горизонта, к которым принадлежит говорящий. Но у меня такая оппозиция вызывает подозрение. Первое, что бросается в глаза, – необходимость освоения чужих идей не только для того, чтобы разобраться в проблеме, но и для того, чтобы она вообще возникла. Для философа нет проблем вне смыслового пространства философских традиций, классических текстов и их интерпретаций. Но отсюда следует и то, что отсылки типа «все, что вы говорите, уже было у Платона/Аристотеля и проч.» – бессмысленны, не было у них ничего такого; предельный случай, напоминающий о важности говорения-из-исторической-ситуации, – пресловутый «Дон Кихот» Пьера Менара, о котором так точно свидетельствует Борхес. Всякое философское начинание – интерпретация уже существующих смыслов, и странно слышать, что «настоящему» философу не нужны подпорки в виде отсылок к уже существующим текстам и идеям, даже гений невозможен без этих костылей. Более того, ни одно наше повседневное действие не совершится за пределами опосредствующей смысловой и понятийной среды, если угодно, философии. Понятия, слова, смыслы влияют на нашу жизнь, становятся частью наших судеб и тел, а философия – просто один из способов сознательной ориентации в этом пространстве, искусство прокладывать в нем свои пути. Поэтому противопоставление некоего «изначального» философского опыта и вторичных интерпретаций ложно, сбивает с толку. Это не значит, что начетничества не существует. Критерий качества историко-философской работы нужно, по-видимому, искать на уровне удачной или неудачной герменевтики, думая о том, удалось ли, истолковывая текст, отыскать такое его удвоение, такое сцепление смыслов, которое найдет отклик в истории идей и даст решения для сегодняшней мысли.

Формулируя тему книги по модели «Блох и…», следует, конечно, осознавать, насколько условны такие сопоставления. И все же я хотел бы заставить эти имена говорить, причем речь не идет об интеллектуальных биографиях – лишь о философских идеях и о дискуссиях, в которых прямо или косвенно участвовал Блох. Ведь в истории философии, как и в литературной критике, «нет ничего, что заинтересовало бы наш интеллект более философски и могло сильнее питать в нем влечение к анализу, нежели возрастающее видоизменение одного духовного склада под творческим воздействием другого»[5]5
  Валери П. Письмо о Малларме // Валери П. Об искусстве. М.: Искус ство, 1993. С. 354.


[Закрыть].

Важная задача, успешное решение которой было смыслом этой работы, – уточнить многочисленные констатации, ставшие общим местом в критической литературе: «Блох – мыслитель мессианского толка», «Блох и Лукач (Блох и Беньямин) повлияли друг на друга», «в ранней философии Блоха и Лукача важную роль сыграл гностицизм» и т. д. Не всегда ясно, что стоит за такими фразами, – это относится и к смыслу терминов (гностицизм, мессианизм), и к текстам, которые истолковываются.

Другая необходимая, но, увы, не разрешимая до конца задача – воссоздать ту интеллектуальную среду, интригующую и богатую событиями, в которой жили и участвовали Блох и его современники. Взгляды некоторых рассматриваются подробно, другие (Г. Ландауэр, Э. Ласк, Г. Шолем, Г. Зиммель, Я. Таубес, М. Бубер, Ф. Розенцвейг, М.М. Бахтин, М. Хоркхаймер, Б. Брехт и т. д.) останутся в общем за пределами этой книги. Однако стоит помнить, что их идеями вскармливалась культура той эпохи, что их голос звучал под тем же небом, а историко-философское исследование вне заданного ими, именно ими, контекста – лишь очередная схема, всегда неизбежная и при этом единственно доступная как способ целостного восприятия, времени, восприятия, по отношению к которому данная книга – лишь фрагмент.

В эпоху, когда специализация в области «наук о духе» достигла масштабов, сопоставимых с масштабами естественнонаучных дисциплин, когда, например, наследию одного только Беньямина посвящаются ежегодно сотни статей, диссертаций и монографий, разбудить этот улей и вызвать нарекания специалистов становится очень легко (даже в нашей стране). Я старался достичь наиболее естественной степени детализации, ибо каждая из тем может завести сколь угодно далеко. Вопрос о том, где остановиться, перерастает в вопрос о пределах обогащения контекста, о том, сколько измерений нужно ему придать, чтобы картина оказалась адекватной эпохе. Здесь приходится руководствоваться исключительно собственным чутьем, которое не может быть подсказано ни чем иным, кроме как собственным временем, пребывание в котором – единственное неоспоримое преимущество автора.

С большой радостью я благодарю тех людей, без помощи которых эта работа не была бы ни начата, ни завершена. Это прежде всего Д.В. Бугай, познакомивший меня с работами Блоха и показавший мне, почему такого рода философия может быть интересной. Это моя жена Алена, чье терпение (а порой – и нетерпение) стало необходимым условием моей деятельности в последние годы. Это мой отец Алексей Болдырев, а также мой коллега и друг Никита Харламов, внимательно прочитавшие текст в рукописи и давшие множество полезных рекомендаций при редактуре. На различных этапах подготовки текста мне оказывали самую разную поддержку Р. Беккер, А.В. Белобратов, К. Вайганд, К. Гедде, А.Л. Доброхотов, А.В. Магун, Ю. Матвеева, Н.В. Мотрошилова, П.В. Резвых, Ю.Р. Селиванов, А.С. Стыкалин, А.О. Филиппов, Д. Цайлингер, К.В. Чепурин, Х.-Э. Шиллер, И. Щедлецки, Е.А. Щербакова и многие другие. Однако укрываться за этими славными именами я не намерен: все недостатки книги, разумеется, целиком остаются на совести автора.

I. Философский писатель Эрнст Блох

Краткая интеллектуальная биография

В отличие от друга своей юности, Лукача, Блох, хоть и был всегда радикальным мыслителем, взглядов радикально не менял[6]6
  Более того, порой современникам он казался чересчур упрямым и бескомпромиссным. См., например: Scholem G. Walter Benjamin – die Geschichte einer Freundschaft. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1975. S. 103.


[Закрыть]. И тем не менее – между его первой большой книгой («Дух утопии», 1918, 2-я редакция – 1923) и последней («Experimentum Mundi», 1975) лежит долгий путь, вехи которого во многом совпадают с центральными событиями интеллектуальной и политической жизни Европы. Жизнь Блоха подчинялась тому общему ритму, в котором живет и его философия: систолическо-диастолическому движению, «собиранию», концентрации на одной центральной мысли и explicatio, как сказал бы Николай Кузанский, энциклопедическому развертыванию этой мысли, ее реализации в самых дальних пределах культурного и исторического бытия[7]7
  См. об этом: Holz H.H. Logos spermatikos. Ernst Blochs Philosophie der unfertigen Welt. Darmstadt; Neuwied: Luchterhand, 1975. S. 103.


[Закрыть].

Блох родился в Людвигсхафене в 1885 г., в семье и местности, никакого отношения к философской культуре не имевшим, однако уже в юности переписывался с Э. Махом, Т. Липпсом, Э. фон Гартманом и В. Виндельбандом (в те времена переписываться с известными философами было принято). В 1905–1906 гг. изучал германистику и философию у Липпса в Мюнхене, где познакомился помимо прочих с М. Шелером и другими феноменологами Мюнхенской школы, учился философии в Вюрцбурге в 1907–1908 гг. у О. Кюльпе (где изучал также физику и теорию музыки), затем в Берлине у Г. Зиммеля (1908–1911) и в Гейдельберге у М. Вебера (1912–1914).

Хотя диссертация Блоха («Критические размышления о Риккерте и проблема современной теории познания»[8]8
  Издана в Людвигсхафене в 1909 г., частично переиздана в 1978 г. (TL, 55-107).


[Закрыть]) написана под влиянием Зиммеля, уже в 1-м издании «Духа утопии» Блох критикует своего учителя за то, что тот чрезмерно субъективен и чувствителен, путается в собственных мыслях и неспособен проникнуться ритмом предмета, главной целью, найти твердую почву для рассуждения (GU1, 246–247). В текстах Зиммеля Блоха не устраивал крайний релятивизм, он называл его «мыслителем “может быть”» (по-немецки эта квалификация звучит весьма уничижительно – «Vielleichtsdenker») и язвил, что даже релятивизм – слишком «строгая» для Зиммеля характеристика[9]9
  Wesen des “Vielleicht” bei Simmel (PA, 57).


[Закрыть]. Но идею и настроение кризиса современной культуры, мысль о конфликте интеллектуалов и новой технической буржуазной цивилизации, самозабвенно воспевающей рассудок и прогресс, – все это Блох так или иначе унаследовал от Зиммеля и Вебера.

В диссертации Блох, полемизируя с неокантианцами, отстаивает представления о неопределенности исторического процесса, акцентирует роль выдающихся личностей и (неожиданных) великих событий в истории, наконец, ратует за новую метафизику, «которая не только формирует проблемное поле всеобщего мировоззрения, но и углубляет само проживаемое настоящее до тотального знания, в равной степени содержащего и тьму первоначала, и указания на тот мистический исход, к которому должны увлекаться вещи в своем движении (Prozess)»[10]10
  См.: Bloch E. Kritische Erörterungen über Rickert und das Problem der modernen Erkenntnistheorie: Inauguraldiss. der Univ. Würzburg. Lüdwigshafen, 1909. S. 77 (Цит. по: Münster A. Utopie, Messianismus und Apokalypse im Frühwerk von Ernst Bloch. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1982. S. 50).


[Закрыть]. В этих словах, прежде каких бы то ни было судьбоносных влияний, уже выражена суть философских замыслов Блоха.

Большое воздействие на него, как и на многих других интеллектуалов его эпохи, оказали революционные события в России. Во время войны Блох жил в Швейцарии, где начал работать по заданию веберовского журнала «Archiv für Sozialwissenschaft und Sozialpolitik» над исследованием швейцарских утопий и программ мироустройства. В 1920-х годах он приезжает в Берлин, где общается с Брехтом, Дёблином, Беньямином и Адорно, становится вместе с теми же Дёблином и Брехтом, а также Бехером, Максом Бродом, Музилем, Пискатором, Толлером и другими участником писательской «Группы 1925». Из Берлина он постоянно уезжает (и из любви к путешествиям, и из-за дороговизны), странствует по Южной Европе и Африке.

С приходом фашистов к власти из-за еврейского происхождения и антинацистских взглядов Блох был лишен немецкого гражданства, выслан из Швейцарии и в 1938 г. после скитаний по Европе эмигрировал в США. За это время вышли такие его работы, как «Дух утопии» (1918, 2-я редакция – 1923), «Томас Мюнцер как теолог революции»[11]11
  «Томас Мюнцер» отчасти написан в pendant к знаменитой работе Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Название же первой книги Блоха – «Дух утопии» – отсылает и к Веберу, и к Монтескьё. При этом веберовская идея взаимозависимости религиозных и социальноэкономических форм мысли и социальной организации у Блоха тоже претворяется в жизнь, но иначе: как связь мистического атеизма и пролетарской революционности (Bolz N. Mystische Theokratie // Religionstheorie und Politische Theologie. Bd. 3: Theokratie. München u.a.: Fink: Schöningh, 1987. S. 305).


[Закрыть] (1921), сборник эссе, рассказов и афоризмов «Следы»[12]12
  В названии книги отражено не только увлечение Блоха приключенческими романами Карла Мая, герои которых нападали на следы диких зверей или индейцев, но и латинское слово spes, или spero (надежда) (WeissbergL. Philosophy and the Fairy Tale: Ernst Bloch as Narrator // New German Critique. 1992. Winter. No. 55. P. 35). Блоха, конечно, интересуют метафизические следы, следы внезапных озарений и новых идей, оставшиеся в повседневной жизни, следы, в которых есть и намек на разгадку тайны, и желание поиска, и неопределенность в том, чем этот поиск может кончиться.


[Закрыть] (1930), социально-политический и философско-идеологический труд «Наследие нашей эпохи» (1935). В США Блох написал свой opus magnum – трехтомный энциклопедический «Принцип надежды» (опубликован в 19541959), – монографию о Гегеле «Субъект – объект. Комментарий к Гегелю» (1949) и работу «Естественное право и человеческое достоинство» (опубликована в составе собрания сочинений в 1961). В 1949 г., вернувшись из США, Блох становится профессором Лейпцигского университета, а после эмиграции в ФРГ в 1961 г. и до конца жизни преподает в Тюбингене. В 1959–1978 гг. западногерманское издательство «Suhrkamp» издало 17 томов его собрания сочинений.

Политические взгляды Блоха можно кратко и просто назвать социал-демократическими; кроме того, он примыкал к антифашистскому движению. Когда в 1959 г. в ФРГ вышел «Принцип надежды», эту книгу воспринимали как начало диалога между Востоком и Западом, а Блоха – как главного философа ГДР. И тем не менее, вступив еще в 1957 г. в конфликт с властями, после возведения Берлинской стены в 1961 г. Блох вынужден был остаться в ФРГ, где издатели перед публикацией осмотрительно вымарали из «Принципа надежды» большинство ссылок на Сталина. Радикализм и коммунистические убеждения Блоха привлекали к нему молодежь, особенно в революционные 1960-е годы, когда он продолжал активную политическую и общественную деятельность, общаясь, например, с Руди Дучке и с писателями из «Группы 47».

Еще в начале XX в. читатели были поражены профетической стилистикой Блоха – и в текстах, и в обращении. При всем декларируемом им гуманизме он был весьма авторитарным мыслителем – даже в голосе его, оставшемся на нескольких записях, было что-то фюрерское, какая-то жесткость и бескомпромиссность, пленявшая сердца, но многих (например Вебера) пугавшая[13]13
  Ю. Хабермас тоже считал, что философия Блоха граничит с тоталитарным мышлением: Habermas J. Ernst Bloch, ein marxistischer Schelling // Habermas J. Philosophisch-politische Profile. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1971. S. 164.


[Закрыть]. Она, по-видимому, была отражением известной закономерности, присутствующей в отношениях интеллектуалов и власти: постоянным желанием инверсии, полного переворачивания отношений, стремления интеллектуалов – самых радикальных, самых далеких от конформизма и конъюнктурщины – стать властью, обрести авторитет, подчинять, пленять, вести за собой. Надо признать, что Блох тоже отдал дань советской пропаганде – в его работах 1940-1950-х годов воспевается коммунистическое государство. Впрочем, он не стал ни официальным идеологом ГДР (как поэт Бехер), ни диссидентом: уехать его вынудили те, кто – совершенно справедливо – не считал его взгляды полностью ортодоксальными. ГДР для Блоха не могла стать страной «победившей» утопии, ведь философия надежды учит не останавливаться на достигнутом и отвоевывать свободу даже при социализме. К тому же Блох всегда был подчеркнуто маргинален – по отношению и к ортодоксальной марксистской философии, и к «правому» мышлению, и уж тем более – к наукообразному философствованию. Было что-то трагическое и вместе с тем неизбежное, само собой разумеющееся в том, что именно Блох и Лукач – те, кто в ХХ в. придали марксизму подлинно глубокий смысл, сделав его философией революции и эмансипации, – в коммунистических странах были вытеснены на задворки интеллектуальной жизни.

Важным фактором интеллектуальной эволюции Блоха оказался экспрессионизм[14]14
  Теодор Адорно пишет: «Философия Блоха – это философия экспрессионизма, ибо она исповедует примат выражения над содержанием, помня не столько о том, что слова служат для толкования понятий, сколько о том, что понятия служат возвращению слов к себе домой» (Adorno T.W. Blochs Spuren // Noten zur Literatur II. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1961. S. 144). Однако в другой, ранней работе Адорно утверждает, что экспрессионизм – это отказ от самоуглубления, чистый выкрик, направленный из себя и против мира (Adorno T.W. Expressionismus und künstlerische Wahrhaftigkeit // Gesammelte Schriften. Bd. 11 (Noten zur Literatur III). Fr.a.M.: Suhrkamp, 2003. S. 609–612). Такая характеристика не очень соответствует тону и настроению главной экспрессионистской книги Блоха – «Дух утопии», – в центре которой – встреча с самим собой. Да и в целом это оценочное суждение Адорно, вне контекстов и более точных квалификаций, как было показано впоследствии (Ujma C. Ernst Blochs Konstruktion der Moderne… S. 234–235; Czajka A. Poetik und Ästhetik des Augenblicks. Studien zu einer neuen Literaturauffassung auf der Grundlage von Ernst Blochs literarischem und literaturästhetischem Werk. Berlin: Duncker & Humblot, 2006. S. 101ff.), привело лишь к путанице, и тема стилистической преемственности Блоха и экспрессионистов еще не получила должной разработки.


[Закрыть], во многом предопределивший как его эстетические взгляды, так и литературный стиль. Ранний Блох, подобно экспрессионистам, настороженно относился к природе и к внешнему миру вообще. Один из самых талантливых поэтов экспрессионизма, Георг Гейм, в своем сборнике «Вечный день» (1911) описывает природу как «мертвецкий край», в пейзажи его проникают образы смерти – идиллическая картина намеренно разрушается и заменяется образами хаоса и распада[15]15
  См., например, стихотворения «Дерево», «Утопленница», «Мертвецкий край» (Гейм Г. Небесная трагедия. СПб.: Азбука-классика, 2005. С. 60–61, 74–75, 92–97).


[Закрыть]. Блох в «Духе утопии» тоже описывает природу как темницу, гроб, из которого стремится вырваться жаждущая новых откровений душа (GU2, 208). Впрочем, и Гейм, и Готфрид Бенн, несмотря на все свое бесконечное презрение к буржуазной жизни, отстояли от Блоха гораздо дальше, чем политически ангажированные экспрессионисты-«революционеры» (такие, как ранний Бехер или Толлер). Блох – их последователь, явно претендовавший на роль главного философа экспрессионизма, разделял с ними в 1910-е годы одно убеждение: необходимо полностью разрушить современный мир, только так возможно его радикальное обновление.

Язык Блоха труден, порой нарочито загадочен, многие пассажи нуждаются в дополнительных комментариях, а стилистика его текстов, как у любого апокалиптического писателя, не способствует «ясности философских различений»[16]16
  Булгаков С.Н. Апокалиптика и социализм // Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Наука, 1993. С. 395. Согласно некоторым экзотическим предположениям (Zudeick P Der Hintern des Teufels. Ernst Bloch – Leben und Werk. BadenBaden; Moos: Elster, 1985. S. 222f.), этот загадочный стиль был средством уйти от политического контроля в тоталитарной системе ГДР. Однако простое сравнение текстов 1920-х и 1950-х годов показывает, что не это главное.


[Закрыть]. Но когда эта философия разворачивается – в эстетике, политике, в диалоге с современниками, – она, безусловно, становится яснее, мы начинаем понимать, в чем могут состоять ее смысл и предназначение. В поздних сочинениях («Принцип надежды»[17]17
  Некоторые авторы сравнивают структуру «Принципа надежды» со структурой «Феноменологии духа»: сочинение Блоха начинается с описания аффектов ожидания и предвосхищения будущего, затем (во 2-м томе) дан анализ политических, религиозных и литературных утопий, а в конце книги идеи утопической философии излагаются применительно к формам «абсолютного духа»: к искусству, религии и философии.


[Закрыть], «Тюбингенское введение в философию») Блох развивает свою философию утопии и не только составляет компендиум утопических мотивов в мировой культуре (в музыке, литературе, религии и политике), но и создает особую, «добытийную» онтологию, онтологию «еще-не-бытия» (Ontologie des Noch-Nicht-Seins), пытаясь возродить на основе диалектического материализма тот дух натурфилософской спекуляции, который был характерен для Бруно, Гёте и немецких романтиков[18]18
  Именно поэтому Хабермас назвал Блоха «марксистским Шеллингом» (см.: Habermas J. Ernst Bloch, ein marxistischer Schelling).


[Закрыть]. Блох подвел итог этим размышлениям в своей последней книге «Experimentum Mundi». Попытавшись создать систему категорий, он еще раз показал, что его мышление совершенно чуждо систематичности в обычном смысле слова – как некоторой упорядоченности в соответствии с заранее заданной логикой организации мысли и мыслительного материала. Вспоминая философские искания своей юности, Блох как-то процитировал собственный ранний отрывок:

Мысли в системе – как оловянные солдатики, их, конечно, можно расставлять как угодно, но царства с ними не завоюешь. Наша философия всегда была подвешена на грамматическом гвозде или на систематике престарелых, взыскующих спокойной жизни господ; наука – это жизнь, из которой извлекается корень, искусство – потенцированная, возведенная в степень жизнь, а философия? Кровь наша должна стать как река, плоть – как земля, кости – как скалы, мозг – как облака, глаз – как солнце (S, 70).

Блох не был чужд многовековой традиции западного мышления. Большое впечатление на него произвели Аристотель и средневековый аристотелизм[19]19
  Блох написал об этом книгу «Авиценна и левый аристотелизм» (Bloch E. Avicenna und die aristotelische Linke. Berlin: Rütten & Loening, 1952).


[Закрыть], неоплатонизм, иудейская и католическая мистика cредневековья. Безусловным авторитетом была гегелевская диалектика, и с самого начала в его текстах ощутимо воздействие философии жизни и концептуальных построений Эдуарда фон Гартмана[20]20
  О влиянии Гартмана см.: Christen A. Ernst Blochs Metaphysik der Materie. Bonn: Bouvier, 1979. S. 170ff. Впрочем, гартмановского пессимизма и иррационализма Блох не принимал (Eduard von Hartmanns Weltprozeß // PA, 197–203).


[Закрыть]. Неслучайно Блох – автор нескольких историко-философских книг, которые для него были, конечно, способом перетолкования философии прошлого, ее адаптации к собственной мысли. Эти исследования посвящены развитию материалистических представлений («Проблема материализма», 1972), христианской религии, которую Блох подвергает последовательной антропологизации, и теологии («Атеизм в христианстве», 1968)[21]21
  Блох – один из тех, кто стоял у истоков современных дискуссий в радикальной теологии, создав так называемую «теологию действия» (Munich D. Ernst Bloch et la theologie de l’action // Europe. 2008. Mai. P. 109118). См.: Moltmann J. Theologie der Hoffnung. München: Chr. Kaiser Verl., 1964.


[Закрыть], системе Гегеля («Субъект – объект…»). Блох отнюдь не считал свою философию оригинальной:

Утопически чаемое лежит в основе всех освободительных движений, и каждому христианину о нем по-своему известно… из книги «Исход» и из мессианских фрагментов Библии. Да и взаимопроникновение имения и не-имения, обусловливающее томление, надежду, стремление вернуться, наконец, домой – всегда так или иначе присутствовали в великой философии. И не только в платоновском эросе, но и в важном и многозначном понятии материи у Аристотеля… и в лейбницевском понятии тенденции. Непосредственно действует надежда в кантовских постулатах морального сознания, а опосредованная миром – в исторической диалектике Гегеля (PH, 17).

Общую характеристику философии Блоха нельзя начинать, не сказав об особом отношении, которое было у него к музыке и исток которого – в давних традициях западной мысли. Музыка наиболее отчетливо выражает мимолетность «исполненного мгновения», которая «расцвела… когда всякое видение, ясновидение, видимый мир, да и следы Бога в видимом мире распались» (GU2, 198). В музыке мы избавляемся от всяких видимых образов, к которым привыкли в общении с внешним миром, в звуке нам открывается внутренняя, чистая реальность души. Музыка – самое «подвижное» из искусств, в ней предъявлена непосредственность субъективного переживания, она реализует мгновенные переходы, и с нею можно сорваться в бездну и, наоборот, взмыть ввысь, в музыке самая незначительная тема может стать определяющей. Непосредственность восприятия музыки напоминает нам и о пифагорейской гармонии сфер[22]22
  Идея гармонии сфер стала моделью и для понятия истины у Беньямина. См.: Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы. М.: Аграф, 2002. С. 17–18.


[Закрыть], и о звуке трубы апокалипсиса, о тех, кто внемлет Слову, не видя Бога. И неслучайно музыка у Блоха – самое утопическое из искусств, хранящее длительность, позволяющее пережить изнутри и объективировать вовне «кристаллическую ноту», которая в утопическом понимании есть внутреннее беспокойство бытия.

С музыкальностью связано и то, как в «Духе утопии» Блох культивирует предельную чувствительность к незначительным предметам. Сосуществование с искусством, попытка разглядеть и расслышать вещи и звуки в их незаметном, непритязательном существовании приводят его к стремлению отыскать за ними грядущую утопическую общность и встретиться с самим собой.

Основной эстетической категорией у позднего Блоха становится не явление (Schein), традиционно связываемое с артефактами искусства, а «предявление» (Vor-Schein), предвосхищение, поиск реальных, латентных возможностей мира, фаустовский эксперимент. Предметное содержание искусства всегда отсылает к чему-то непроявленному, всегда выходит за свои пределы. Именно так трактуются аллегория и другие символические формы. Не художник, а сам мир преступает свои границы, «предявление» у позднего Блоха – всецело имманентная категория. Отсюда же – необходимость «объективной» утопической герменевтики, ибо сам художественный акт укоренен в утопической функции – одной из первых характеристик сознания.

Исследовательский интерес к философии Блоха, совместившего в своих работах опыт авангардного искусства, творческий марксизм и мистический гнозис, конечно, не случаен. Большинство интерпретаторов сходится на том, что Блох не создал целостной философской системы, но его стиль и направленность его идей оказали серьезное воздействие как на мировоззрение выдающихся современников (Лукач, Беньямин, Брехт, Адорно, Кракауэр), так и на последующую философию. Влияние Блоха испытали Э. Левинас, Ю. Мольтман, Ю. Хабермас, о нем писали – по разным поводам – Г. Гессе, Э. Хобсбаум, Х. Шельски, Ж.-Ф. Лиотар, Ф. Джеймисон, У Эко, Дж. Ваттимо, Дж. Агамбен и даже Й. Ратцингер. Его внимательно читали такие неотъединимые от XX в. авторы, как, например, Томас Манн и его сын Клаус, Эрих Фромм и Анри Мишо.

Ключевые темы философии Блоха – теория и история утопии, концепция неодновременности, проблемы гуманистического марксизма, эсхатологическая философия истории, атеистическая концепция христианства, реабилитация натурфилософии, новые версии левой эстетики и политики – стали частью европейской культуры в «большом времени». Сегодня это не просто напоминание о полузабытой философско-теологической или политической дискуссии, а выдающееся свидетельство своего времени, памятник и вместе с тем живая философия. Почти в каждой работе, посвященной утопическому мировоззрению, мы встречаем мотивы или идеи Блоха, поскольку он был первым, кто в ХХ в. придал утопии смысл и сумел создать нетривиальную модель утопического сознания.