Текст книги "Свои и чужие"

V

Напрасно обещал Карханов – назавтра Шпакевич не пошёл с Чубарем в Мошевую. Он понадобился командованию отряда для какого-то другого дела. По крайней мере, так объяснили Чубарю, когда он попытался напомнить о вчерашней договорённости. Даже не самому командиру отряда, а начальнику штаба Веткину, потому что отправкой людей в Мошевую занимался он. Но больше всего озадачен был Чубарь, когда вдруг узнал, что один из двух партизан, с которыми ему приходилось идти в Мошевую, Патоля, тот самый нескладный недомерок, который вчера на лесной просеке как бешеный кидался на Чубаря, чтобы завладеть его винтовкой. Сегодня при Патоле тоже не было оружия, потому что винтовку ему все-таки пришлось отдать обратно, и Чубарю стало даже неловко, что авиатехнику приходилось идти в Мошевую безоружным. Но не Чубарь решал дело – наверно, у командования отряда имелись на этот счёт свои соображения. За короткое время Чубарь успел заметить, что к Патоле почти все в спецотряде Карханова почему-то относились снисходительно или покровительственно, даже не покровительственно, а с каким-то пренебрежением, когда человеку вроде наперёд прощают не только его глупости, но и что-то большее.

Уже в дороге, пересиливая себя, Чубарь спросил Патолю:

– Это правда, что ты у Кравченко авиатехником служил?

Оказалось, нет. Дважды Героя Советского Союза Кравченко Патоля только видел, когда тот прилетал на Белынковичский аэродром. Патоля служил авиатехником в полку, который входил в состав смешанной 11-й авиадивизии, где командиром в начале войны был Кравченко. Полк этот как раз имел на вооружении самые новейшие самолёты – ИЛ-2 и являлся пока единственным таким полком в воздушных силах страны. В июле месяце из Богодухова полк перебазировался на аэродром в Старо-Быхов, потом, когда немцы уже подходили к Днепру, перебрался на лесной аэродром, что находился в трех километрах от Каничей, как раз там, где в Беседь впадает река Суров. Это был запасной аэродром, подготовленный заранее на случай боевых действий, обычная ровная площадка, без специальных построек, на которой всего-навсего не пахали и не сеяли. Со Старо-Быховского аэродрома полк перебазировался к вечеру, притом в грозу, которая разразилась внезапно, а поскольку местность, которую предстояло осваивать, пока была незнакомой, то лётчики в темноте посадили машины кто куда – кто на деревенский огород, кто на колхозное поле, а главное, за целые километры от места назначения.

Один самолёт, например, оказался на территории Веремейского сельсовета. И потому довольно было теперь Патоле упомянуть об этом, как Чубарь сразу же вспомнил – и вправду приезжали откуда-то авиатехники ремонтировать машину. А в Прусине так и совсем смеху было подобно. Наслушавшись о немецких диверсантах, предусмотрительные деревенские мужики, не слушая никаких объяснений и доказательств, заперли лётчика в баню и держали его под арестом весь следующий день, пока не приехали за ним из полка.

На Каничском аэродроме штурмовому полку не повезло. В начавшихся вскоре воздушных боях были потеряны все до единого самолёты. Отступать на восток, на Унечу, лётчикам пришлось в пешем строю. Тогда и отстал от них где-то возле Журбина авиатехник Патоля. Правда, сделал он это бессознательно, заплутался в тихом полусне на лесной дороге ночью и не сумел найти своих.

К партизанам Патоля присоединился недавно, но, видно, успел уже с ними немало побродить.

По правде говоря, недотёпу этого стоило даже пожалеть за его невезучесть. Кажется, не стал засиживаться надолго в деревне, как это делал теперь кое-кто из оставшихся окруженцов. Кажется, снова хотел воевать. Однако что-то не давало Чубарю забыть про вчерашнее, не мог он преодолеть чувства недоброго, даже мстительного.

Зато второй партизан, пошедший с Чубарем, был полной противоположностью Патоле. Звали его Севастьяном Бересневым. На вид он был человек степенный, не сторонился Чубаря, но и не докучал ему.

Дорогу Чубарь выбрал глухую и, как говорится, петлястую – по старой гати; мостили её когда-то в старые времена по Грязевцу, чтобы ездить летом из Веремеек через Мошевую в Кавычичи. Но грязи тут много осталось в чёртовых ямах, которые образовались неведомо когда и как, поэтому из гати ничего путного не получилось и дело человеческих рук пропало даром. Только поваленные вдоль дороги деревья, став узкими кладками, давали теперь возможность переходить с одного топкого островка на другой. Зато зимник остался навсегда – в холодную пору, когда покрывался прочным льдом Грязевец, можно было без помехи ездить тут даже на санях.

Идя по гати впереди своих попутчиков, Чубарь подумывал, что хорошо вчера сделал, отведя лосёнка в Мамоновку. Теперь не надо возиться с ним, беспокоиться. Правда, в хату к Гапке Азаровой заходить он не стал – что-то удержало в последнюю минуту; Чубарь только тихонько растворил ворота во двор да толкнул туда лосёнка: пускай Михалка дальше опекает.

Значит, уладил он все наилучшим образом, хоть не перекинулся и словом с хозяйкой.

Угрызения в душе были от другого. Об этом теперь можно было подумать. В полутора километрах от партизанского лагеря ему стало наконец ясно, что все-таки зря он сегодня пошёл в Мошевую. Не завтра, например, или послезавтра, а именно сегодня. Потому что отправился он в дорогу наугад, будто с завязанными глазами.

В самом деле, кого он знал там хоть приблизительно, чтобы завести речь о важном деле и вызвать доверие в ответ? Никого. Правда, он не раз встречал мошевское начальство за эти годы в Крутогорье – и председателя местного колхоза Ефременко, и председателя сельсовета Рыгайлу. Но где они нынче? Зная, что многие из председателей в последние дни перед отступлением Красной Армии отправлялись в эвакуацию, можно было предположить, что и эти не остались в Мошевой. По крайней мере, уверенности, что мошевское начальство не тронулось с места и что он застанет в деревне и Ефременко в Рыгайлу, у Чубаря не было. С другой стороны, могли ли вообще обойтись без них, местных партийцев, создавая подполье в Мошевой? Конечно, таких людей не много, прямо сказать, раз-два – и обчёлся. Тем более когда все лучшие, отборные кадры были мобилизованы.

Рассуждая так, Чубарь и совсем уверился, что в этом деле – искать связь с районным партийным подпольем – окончательная и верная надежда оставалась на Зазыбу. И ему, Чубарю, надо бы только наведаться в Веремейки, потому что за это время Зазыба, видать, уже успел побывать в Мошевой.

И, устраиваясь вчера на ночлег в палатке, которую показал ему командир отряда после возвращения из Кулигаевки, Чубарь готов был назавтра поступить именно так, – пойти в Веремейки, – и это было бы самое правильное, однако утром промолчал, словно постыдился признаться, что ему не к кому обратиться в Мошевой.

И все-таки теперешние Чубаревы хлопоты оказались напрасными. В конце концов, что бы нам оставалось в жизни, если бы не всемогущий случай? Не иначе половина добрых и дурных дел на земле осталась бы втуне.

Чубарь никогда раньше не задумывался, насколько он, его судьба и то дело, которое надо было делать, зависели от случая. Но теперь не стал бы отрицать понапрасну, что частенько случай не только влиял на некоторые обстоятельства, а и переиначивал ход жизни.

Так и тут.

Уже на кочковатой лесной дороге, когда околицами были обойдены одна, вторая и третья деревеньки, которые лежали за гатью на пути в Мошевую, издали послышался грохот колёс. Он все нарастал. А вскорости Чубарь узнал и возчика, Федора Поцюпу из Озёрного.

Признаться, лучшего и ожидать было нельзя.

Чубарь сразу воскрес душой, потому что Поцюпа этот до войны работал в Западной Белоруссии в органах НКВД. По крайней мере, Чубарь с его слов знал об этом. Так же, как знал и о том, что в первый же день войны Поцюпе было поручено вывезти в город Лиду семьи так называемых «восточников», то есть детей и жён тех партийных, советских и других работников, которые после тридцать девятого года, после освобождения Западной Белоруссии, направлялись сюда центром на укрепление Советской власти. Поручение это оказалось весьма непростым, так как все было непросто в тот день в приграничных районах.

А главное – поезда из Лиды уже не шли ни в одном направлении. Пришлось беженцам и дальше спасаться от врага на гужевом транспорте: кто отправлялся на лошадях к знакомым в окрестные хутора, кто продолжал путь вдоль железной дороги, пытаясь добраться до какой-нибудь действующей станции. Поцюпа несколько суток ехал с этими последними, пока не остался совсем один.

В середине июля он наконец привёз свою семью в Крутогорье, потом устроил жену и детей у родственников за Беседью.

За то время, как фронт стоял на Соже, Чубарю пришлось несколько раз видеть Поцюпу в разных обстоятельствах. Однажды они даже возвращались из Крутогорья вместе. Провожал их председатель колхоза из Гончи Захар Довгаль. Тогда Чубарь и узнал все о Поцюпе.

Теперь и Поцюпа тоже без труда признал Чубаря.

– Тпру, – остановил он рыжую, с раскормленным задом лошадь, которая сразу же как-то по-волчьи повела ушами, словно настораживая их на человеческие голоса.

– А я думал, кто это громыхает, – с обочины сказал навстречу ему Чубарь, потом подошёл к телеге и торопливо, словно боясь, что Поцюпа передумает и уедет, ухватился руками за подугу, а ногу пристроил на ступицу колёса.

– А это что за люди с тобой? – грубовато спросил Поцюпа, показав кнутом на Чубаревых попутчиков.

Вопрос был неожиданный, задан был, судя по всему, слишком поспешно и как бы даже некстати, поэтому Чубарь на короткое время смешался.

– Да вот идём, – сказал он неуверенно.

– Сам вижу, что не едете, – засмеялся Поцюпа. – А куда и зачем?

– Ну это другой вопрос, – махнул рукой Чубарь. – Подвези.

– Или по дороге?

– Лошадь есть – можно напроситься. Тем более что дорога тут, сдаётся, одна.

– И то правда, – согласился Поцюпа, переставая разглядывать незнакомых людей. – Только не много ли нас на одну лошадь будет?

– Она у тебя крепкая.

– Тогда садитесь, – разрешил Поцюпа, словно ждал этих слов.

Спутники Чубаря кинулись к телеге, стали устраиваться на голых досках. Вёрткий, будто пустой изнутри, Патоля быстро вскочил в телегу с ногами, а Севастьян Береснев, несмотря на то что двинулся к телеге вместе с Патолей, устраивался без лишней суеты, сразу заняв место в самом задке. Сел, конечно, и Чубарь. Вышло так, что они с Поцюпой оказались спинами друг к другу.

От этого места оставалось ещё немало ехать до Мошевой, но беседа на телеге завязалась не скоро. Четверо седоков несколько раз начинали её, и всякий раз она, словно сама собой, обрывалась. «Вот что значит – люди между собой незнакомые», – наверно, думал про себя каждый. Судя по всему, никто не имел желания поддерживать её, общую беседу, потому что возникала она через силу, без душевного зова. И только когда Севастьян Береснев углядел намётанным глазом охотника лису в густом вереске, который давно уже глушил по обе стороны дороги боровые поляны, путники в один голос заохали, закачали с напрасным сожалением головами, мол, не успели прицелиться из винтовки. А между тем этого-то порыва как раз и не хватало, чтобы оживить их вялый разговор.

– Сюда бы моего беркута, – почмокал совсем по-восточному Севастьян.

– Кого? – недослышал Патоля.

– Беркута.

– А что это – беркут?

– Ну, птица такая. Тогда Патоля сказал:

– Навряд ли взял бы её и беркут в таких зарослях.

– Точно, – поддержал его Поцюпа. Но Севастьян Береснев возразил:

– Взял бы! Как миленький взял бы! Я это дело знаю, потому что сам охотник. Когда-то в голодный год кормил в одиночку целый аул.

– Где это?

– Под самым Тянь-Шанем.

– Ты что, родом оттуда?

– Нет, родом я из-под Мурома. Но долго жил с казахами. Оттуда и в армию призывался. У нас там много у кого есть свои беркуты для охоты. Ну и я завёл себе. Джейранов брал без труда, лисицу тоже.

– А как это выходит, что хищная птица слушается во всем человека?

– Так и выходит. Главное, чтобы беркут почуял в тебе хозяина. Господина. А для этого надо науку преподать ему. Недаром же говорят – чтоб было кем владеть, надо его сперва помуштровать.

– Ну, это известно, – кивнул головой Поцюпа. – Но ведь орлу в небе не прикажешь.

– Надо на земле приказывать, чтоб в небе слушался. В небе поздно уже будет приказывать.

Поняв, что попутчики настроились слушать, Севастьян продолжал:

– Ловят казахи беркутов обычно при помощи сетки. И сразу надевают невольнику на голову кожаный колпачок. С этого часа для беркута света больше нет. Ни лучика Света, сплошная темень. Но и этого мало. Что делает казах, – сажает птицу на канат, перекинутый с одной стены дувала на другую. И вот с этого момента ослеплённая, но ещё не укрощённая птица только и думает, только и старается, чтобы на канате удержаться. Но и в таком положении хозяин не оставляет беркута в покое. И сам часто дёргает за канат, и других, кто приходит на двор, подбивает делать это.

– Как в той песне: кто не едет, тот не идёт, – сказал Поцюпа.

– Но вот проходят сутки, другие. Наконец казах надевает большую кожаную рукавицу, кладёт на неё кусочек мяса, которое перед этим вымочил хорошенько, подходит к обессиленному беркуту, гладит его, чтобы показать первую ласку, а потом снимает с головы колпачок, открывает на некоторое время мир вокруг и рукавицу с кусочком мяса. Голодный невольник, конечно, сразу замечает этот кусочек, летит с каната на руку. Но напрасно. Не успеет беркут даже разок клюнуть наживку, как человек снова надевает ему на голову колпачок. И снова для беркута продолжается жизнь в мучениях, в бессоннице, с одним желанием – не упасть с каната, за который теперь дёргают ещё сильней.

– Настоящая муштра.

– И пытки.

– Но вот невольнику даётся новая передышка. Снова он видит при дневном свете рукавицу с кусочком мяса, а над ней – ласковое лицо человека, который уже кажется ему избавителем.

– И сколько времени так продолжается? – спросил Поцюпа.

– Недели четыре обычно. За этот срок беркут уже хорошо усвоит, что единственным другом его является человек, от которого он получает пищу, а чтобы получить мясо, надо, оказывается, обязательно сесть на рукавицу. Значит, готов служить.

– И служит? – Самым преданным образом.

– Черт побери, после такой науки я и сам бы взмыл в воздух, – засмеялся Патоля.

Но молчавший до сих пор Чубарь сказал ему с издёвкой:

– Для этого надо быть орлом.

Странно, но рассказ Береснева не только поразил Чубаря, но и удручил. Правда, он не мог объяснить почему.

Тем временем они уже выезжали из леса.

Впереди холмилось убранное поле, на котором далеко виднелась песчаная дорога. Она извилисто взбиралась на самое высокое место и под уклоном поля пропадала из глаз.

– Надо бы лошади передых дать, – забеспокоился Поцюпа и соскочил с телеги.

Его примеру последовали остальные. При этом как-то само собой получилось, что по один бок дороги, отставая на несколько шагов от телеги, пошли Береснев с Патолей, по другой – Поцюпа с Чубарем.

– И все-таки ты не ответил мне, – тихо сказал Поцюпа, – что это за люди? И вообще, откуда ты взялся вдруг, почему тут, а не на фронте?

– Так вышло, что не на фронте, – тоже вполголоса ответил Чубарь. – Долго рассказывать. А это, – он мотнул головой назад, – партизаны. Из Москвы. Целый отряд.

– И давно ты с ними?

– Нет. Со вчерашнего дня.

– А они давно ли тут?

– Ты имеешь в виду – в оккупации, в тылу?

– Нет, у нас, в Забеседье?

– Думаю, что не очень.

– А куда направляются теперь?

– В Мошевую.

– И угораздило же меня догнать вас!

– А мне так прямо повезло.

– Ещё бы. Кому не хочется на дармовщину подъехать?

– Я не про это.

– А про что?

– Дело у меня к тебе есть.

– Когда это оно объявилось?

– Как только увидел тебя. А сам об этом думаю давно. Верней, со вчерашнего дня.

– А от них скрываешь?

– Как тебе сказать… Не то что скрываю, однако в этом деле они сами по себе, а я сам по себе.

– Тогда говори.

– Мне надо знать наверно, остался ли кто в районе для подпольной работы?

– Ты считаешь, я в курсе?

– А кому же быть в курсе, если не тебе, бывшему оперативному работнику?

– Ну, это ты слишком. Я по мелочам больше, как говорят, бумажный червь.

– И все-таки?

– А ты что, ходишь вот так из деревни в деревню и спрашиваешь?

– Да я сам знаю, что это не лучший способ. Но что поделать. Командир ихнего отряда тоже интересуется. Так что…

– А они вправду из Москвы?

– Говорят, что из Москвы.

– А если вдруг нет?

– Как это понимать?

– А так. Может, они не те, за кого себя выдают?

– Нет, тут дело чистое.

– Откуда у тебя такая вера?

– Знакомый мой в отряде.

– Допустим. Но…– заколебался Поцюпа. – Словом, дело это деликатное. По правде говоря, лучше так: я тебя не видел, а ты – меня.

– Не доверяешь?

– Просто не имею права заводить подобные разговоры. Вот если бы ты подождал денёк-другой, а я бы подумал, посоветовался кое с кем… Может, кто знающий и попался бы.

– Ну, что ж, в таком разе…– Чубарь помолчал, потом спросил: – А теперь ты куда?

– В Мошевую. К одному знакомому садовнику. Верней, к садовому сторожу. Яблок надо взять. У нас в деревне садов мало, вот дети и попросили, чтобы привёз.

– Дивны дела твои, господи.

– Да, не очень просты. Ну, а ты, у тебя-то знакомые в Мошевой есть?

– Когда-то знавал Рыгайлу, Ефременко. Но теперь не уверен, что они в деревне.

– А я слышал, что как раз оба сидят по домам – и Рыгайла, и Ефременко.

– Значит, дела мои не так уж и плохи!

– Ты, Чубарь, как-то странно рассуждаешь. Ежели не этот, так тот. С чего ты взял, что связь надо искать тут? – Я уже говорил намедни одному человеку, и тебе скажу – нюхом чую. И в августе меня вызывали на совещание сюда. Вот я и рассуждаю теперь, что дело важное тогда решалось. Как раз перед тем как отступить нашим войскам из района. Значит, и вправду не просто так вызывали. Да и вызов-то был подписан Маштаковым.

– Дак почему не явился, ежели кликали?

– Обыкновенное дело, занят был в колхозе эвакуацией. Ничего, мол, думаю, не случится, если меня одного и не досчитаются. Кто ж знал, что немцы фронт на Соже прорвут и наши опять отступать примутся?

– Ладно, Чубарь, давай-ка опять забираться на телегу да погонять лошадь. Кличь своих партизан, а то дорога под гору пошла.

И впрямь за разговором этим они и не заметили, что осталось уже позади поле, на горбе которого топырилась оплетённая молодой паутиной стерня, и дорога круто покатила вниз, постепенно выпрямляясь и твердея. Потрюхала лошадь, даром что походила на ломовую, почуяв сзади накат колёс, стала быстрей перебирать ногами без понукания. Вспрыгнув на телегу, Чубарь со злостью подумал:

«А ну его к черту, этого Поцюпу!… С ним говорить что гнилую репу жевать. В конце концов никто меня к стенке не поставит, если я не найду в Мошевой нужной связи. Хотя, конечно, она и мне в самый раз теперь была бы. Интересное дело, нащупал ли уже какие подходы насчёт этого Зазыбы? – помотался немного на тряской телеге и снова подумал: – А все-таки знает что-то этот Поцюпа! Недаром с армией на восток не ушёл. Ему, с его прежней должностью, мало что светит тут, кроме… Да, на предателя не похож, не станет он этим заниматься, а вот что про мошевских не сказал мне ни слова – это, может, теперь самое главное. Не он, так Рыгайла с Ефременко дадут совет».

По правую руку от дороги пошли одна за другой болотины, поросшие в серёдке осокой и болотным хвощом, а по краям – блестящей, будто посеребрённой лозой, которая дробно трепетала листьями на чуть слышном ветру. По правую же сторону открылась взгляду и деревня. Она выглядела так же, как и все другие селения в этом бывшем приграничье,[5]5
  В старые времена тут, в десяти километрах от Беседи, проходила граница с Великим княжеством Литовским, а позже – между Польшей и Россией


[Закрыть] не лучше, не хуже, с соломенными крышами на избах и гумнах, с кривыми вербами вдоль улиц и с бесконечными изгородями вокруг своих огородов..

Правда, не в каждой здешней деревне стояла церковь но в Мошевой она как раз была – деревянная, не такая, конечно, как в богатых местечках.

Улицы на том, дальнем конце деревни, обтекали церковь и разветвлялись во все стороны, а тут, в начале, шла всего одна. Она встречала своими дворами каждого, кто ехал или шёл в Мошевую из Кавычичей, Жарков или Мокрого… Где-то посреди этой улицы чернел горбатый мосток через Мошовку, одну из тех речушек, что живят водой Беседь в её среднем течении.

– Ты вот что, Чубарь, – вдруг сказал Поцюпа, – не ходи сразу ни к Рыгайле, ни к Ефременко. К чему с винтовкой шастать под окнами у всей деревни? Да и неизвестно ещё, может, тут немцы.

– А куда же мне?

– Поедешь со мной.

– А они? – Чубарь показал на партизан.

– И они нехай едут с нами. До вечера побудете в саду, в сторожке, а там уж и пускай делают своё дело. Да и ты. Как хлопцы? – повернулся Поцюпа к Бересневу и Патоле.

– А что там у тебя, в том саду? – сразу же ухватился за Поцюпово предложение настырный Патоля.

– Да все, чего захочешь.

А Береснев не отзывался. Тогда Поцюпа стал подзадоривать:

– Дед вином самодельным угостит, позавтракаем…

– Да по времени оно не помешало бы и до обеда дорваться, – засмеялся наконец Севастьян Береснев.

– Ну, так как, хлопцы?

– Увидим, – лениво, вроде чтобы отвязаться, махнул рукой Береснев.

Видно, он думал, что пока поедут дальше, к мостку через речку, ещё будет время окончательно все решить, но Поцюпа вдруг повернул лошадь к броду – почти перед въездом на деревенскую улицу.

Довольный, что Береснев больше не перечит, а два других попутчика вроде бы согласились с его намерением переждать, пока не стемнеет, за деревней, Поцюпа, подёргивая вожжи, погнал лошадь по воде через Мошовку и въехал в сад, который возник перед ними в глубокой ложбине совсем неожиданно. Сад этот сплошь состоял из старых деревьев, для большинства из которых, считай, уже отошла пора крупных яблок. Ежели по доброму обычаю, так давно бы тут надо было сделать подсадки. Но никто об этом непозаботился, и сад явно трухлявел, хотя на ветках покуда ещё и в этот год полно было антоновок.

– Вот это и есть Шкарняков сад, – сказал Поцюпа словно о чем-то выдающемся, обязательно известном всем хотя бы по слухам.

А из трех Поцюповых попутчиков один только Чубарь мог понять, почему вдруг их возчик так сказал. Во-первых, не такая большая давность паны-господа, чтобы память о них уже выветрилась, всего за двадцать лет перевалило, как лишили их земли и усадеб, а во-вторых, Шкарняк и в советское время не оставил своего дома. Помер он где-то в начале тридцатых. Тогда, может, через год или два, перевезли отсюда его постройки. На Шкарняковой усадьбе осталось от тех лет нетронутым всего только одно заведение, если его можно так назвать, – небольшая винокурня.

Но не садом, не винокурней остался в памяти людей Шкарняк. Если на то пошло, то и работала она потом немалые годы на новую власть, его винокурня. Дело было, судя по всему, в другом. В том, что Шкарняк после семнадцатого года не сбежал никуда со своей усадьбы, не стал прятаться от местных людей, а тем более не отправился, по примеру иных-прочих, за границу; он терпеливо, будто сознавая исторический момент, пережил и раздел своей земли между крестьянскими дворами, и гражданскую войну, во время которой можно было легко оказаться если не в «белой» армии, то в какой-нибудь «чёрной» или «зеленой». К тому же Шкарняк не без оснований считался механиком, знал толк в сельскохозяйственной технике, которая хоть и была тогда примитивной, однако крестьянам оставалась недоступна. И вот последнее-то обстоятельство и сыграло свою роль в окрестных деревнях. Веремейковцы тоже не один раз возили Шкарняка к себе. Чубарь даже слышал, как рассказывал об этом на скотном дворе Парфен Вершков. «Привезли в двадцать девятом годе в Веремейки молотилку, – поведал он с юмором. – А разобраться не очень разбираются. Ну, конечно, установили привод. Потом запрягли лошадей. Начали крутить. Снопы в молотилку подают, а она не примает их, назад выкидывает, только и робит, что отбивает чуть-чуть колоски. Ну, некоторые рассуждают: это она нарочно таким чином робит, чтоб одним разом и зерно обмолотить, и солому не помять, – солома ж потребна в хозяйстве для крыш. Браво-Животовский, который всякого повидал, стоял-стоял на току, глядел-глядел, а потом и говорит: „У нас, в Старосельской коммуне когда-то была такая молотилка, но работала как полагается. Тут что-то не так“. Начали думать веремейковцы. Кто-то и посоветуй: „Надо из райвона мастера привезти. Не иначе, там есть“. – „Ета долго ждать придётся, – засомневался Силка Хрупчик. —Лучше к Шкарняку человека верхом послать. Недаром же он пан. Кажут, все умеет“. Махнули рукой, нехай так и будет. И вот явился на веремеейковской пароконной телеге Шкарняк на другой день, глянул туда-сюда в молотилку, сказал: „Две четверти горелки будет стоить работа и пять пудов ржи“. Ничего не попишешь, надо соглашаться. А пан уже торопит мужиков, чтобы те убрались из гумна, где стояла молотилка: „Не мешайте, товарищи советские граждане и гражданочки, я тут один справлюсь“. И правда, покопался каких-то полчаса в механизме, вытирает руки паклей да раскрывает снова ворота: „Ну теперь погоняйте лошадей на приводе“. Кинули веремейковцы первый развязанный сноп в молотилку – жрёт, подали другой – тоже закрутился в барабане. „Ну и пан!“ – чешут мужики в затылках. А тот берет две четверти горелки, пять пудов жита да говорит: „Отвезите меня обратно, где брали“. Но на этом история не кончилась. Через две недели приезжает в Веремейки из Белынковичей инженер по какому-то другому делу, смотрит на Шкарнякову работу, усмехается: „Трансмиссия на заводе была поставлена наоборот. Тут и работы-то всего что ремень переставить. Могли бы и сами додуматься“. Могли бы, однако не додумались… Поцюпа уже не однажды бывал здесь, в этой Шкарняковщине, и винокурню, построенную наполовину из красного кирпича, а наполовину из тёсаных брёвен, но теперь почти развалившуюся, сразу же отыскал на склоне поросшего соснами пригорка. Он ещё не остановил лошади во дворе, как на грохот колёс из небольшой и довольно замшелой пристройки, что служила, видно, сторожкой, вышел на крыльцо хромой старик в тёплой шапке и фетровых бурках, обшитых внизу кожей. На первый взгляд ему можно было дать немало лет, хотя он ещё был бодр, и они заметили это даже по тому, с какой силой он захлопнул дверь. Приезжие заулыбались ему навстречу – мол, день добрый! Однако в ответ не получили ни ласки, ни привета. Хозяин только помаргивал словно бы подслеповатыми глазами.

Тогда на крыльцо поднялся Поцюпа. Он что-то сказал сторожу, что – на телеге не услыхали, и тот сразу крикнул с крыльца:

– Ладно, распрягайте да заходите в хату, не мозольте людям глаза. – Он так и сказал, привычно – «в хату».

Партизаны забрали из телеги свои винтовки, которые сложили туда, не доезжая до деревни, и двинулись к крыльцу.

Сторож пропустил их мимо себя и захромал вниз, принялся сам распрягать Поцюпову лошадь.

А Чубарь не торопился заходить в сторожку. Он ещё поглядел, как хозяин вывел лошадь из оглобель, поставил за пристройкой, потом принёс откуда-то сена. Через некоторое время и Поцюпа отправился к нему за пристройку.

– Что за люди? – послышался оттуда ворчливый голос старика. – К чему притащил их сюда?

– Чубарь попросил, – ответил ему Поцюпа.

– А кто такой Чубарь?

– Председатель веремейковский.

– А те двое?

– Чубарь говорит, партизаны.

– А сами они што говорят?

– Не спрашивал я.

– Ну вот, ты не спрашивал, а мне теперя разбирайся.

– Говорит, что они, мол, из-за линии фронта. Чуть ли не из самой Москвы.

– А што мне до того, откуль они? Мне запрещено тут постоялый двор налаживать да принимать кого попало.

– Чубарь-то не чужой!

– Откуль тебе ведомо, што он не чужой? Теперя кто хочешь продать может.

– Да не продаст он. И тем не этого надо.

– Ну, надо не надо – не тебе знать и не тебе решать. Теперя придётся все переиначивать. Так бы наши пришли сюда, а теперя придётся тебя куда-то вести. Да ещё про место заранее уговориться. Да ещё неведомо, што наши на все на это скажут, што ты чужих привёл.

– Добра. Делай как знаешь. Только не подавай виду. Иначе я поступить не мог, потому что Чубарь сам намеревался к Рыгайле с Ефременкой пойти. Среди дня, на глазах у всей деревни. Сам подумай, что мне было делать в таком разе? Но про Чубаря, как пойдёшь, обязательно скажи, потому что ищет он связи с райкомом.

Дальше Чубарь не стал подслушивать, даже и от того, что услышал, сделалось ему не по себе. Поднялся на крыльцо и как в зимнюю пору потопал сапогами, потянул на себя дверную скобу. Береснев с Патолей уже расселись на лавке, привыкая к сумраку, который царил в сторожке: не хватало света из маленького оконца. Видно, они успели за это время и поговорить друг с другом, перекинуться словом о чем-то своём, может, даже заговорщицком; увидев Чубаря, Береснев по-доброму усмехнулся попутчику и этим как бы заставил Патолю тоже показать свои красные, словно воспалённые десны. За дорогу, пока они шли и ехали сюда, Чубарь как-то притерпелся к Патоле. Но теперь, при виде этой улыбки, снова ощутил былую неприязнь, которой недалеко оставалось уже и до закоренелой ненависти.

Через несколько минут после Чубаря в сторожку вошли и Поцюпа с хозяином.

– Ну что ж, дед, угощай гостей, – сказал Поцюпа, кидая в угол пустой мешок.

Чубарь удивился – на лице старика не было и следа прежней суровости. Он и Поцюповы слова принял без возражений, бровью не повёл, сразу же стал доставать большую оплетённую бутыль из-под недубленых овечьих шкур, что лежали вдоль стены на полу вместо подстилки. Эта готовность чуть ли не с порога ладить угощенье вдруг встревожила Севастьяна Береснева, будто он и не слыхал раньше от Поцюпы про «самодельное» вино.

– Нет, мы не можем, – к удивлению Патоли, отказался он, – мы должны сейчас уходить.

– Куда?

– В деревню. На разведку.

Услышав это, хозяин сторожки выпрямился, круто обернулся к Поцюпе и будто ожёг его удивлённым взглядом.

– Ну, это, сдаётся, не дело, – сказал он затем партизанам. – К чему торопиться? Да и што там разведывать, в Мошевой?

– Найдём что, – упрямо качнул головой Береснев.

– Да кто это днём на разведку ходит? – возразил на это хозяин. – Дождитесь вечера, а про все остальное я покуль могу рассказать.

– Нам как раз днём и надо крестьянам показаться. Пусть знают, что в Забеседье появились партизаны.

– Ну, коли так! – возмущённо развёл руками старик. Тогда вмешался в разговор Родион Чубарь.

– Правда, Севастьян, к чему так спешить, – сказал он примирительно.

– Нет, нам необходимо, товарищ Чубарь, – стоял на своём Береснев. – Вы себе как хотите, а мы с Патолей пить не станем и засиживаться тут не будем.

– Ну, это в общем-то похвально, – разочарованно протянул Чубарь, а сам подумал:«А, нехай идут, раз не терпится!…»