Текст книги "Свои и чужие"

Партизаны решили действовать.

– Что ж, откроем и мы свой боевой счёт, – сказал Нарчук.

План нападения они составили быстро – вот-вот должны были появиться из сплавконторы немцы. Чтобы действовать наверняка, отряд разделился на две группы, почти так же, как и там, в деревне, когда разбивались на ночёвку. Одной группе, чуть большей по численности, надлежало пробираться к стоянке по канаве, заросшей чертополохом и татарником. Эту группу брал на себя комиссар. Другая, командирская, оставалась на месте, чтобы прикрыть нападающих из леса. Первая группа, таким образом, делалась головной. Ей надо было взять на себя основную часть операции. Боеприпасы тоже пришлось перераспределить: одним – побольше патронов, чтобы вести из засады прицельный огонь, когда немцы сыпанут из дома, чтобы оборонять автопарк, другим – гранат, особенно если учесть, что бутылки с горючей смесью давно были выброшены, как опасные в долгом походе, где приходилось идти не только в полный рост, а нередко и ползти. Тут, как говорится, довольно было обжечься один раз…

– Ну, хлопцы, айда, – скомандовал своей группе Степан Баранов.

Из леса было видно, как сначала партизаны ползли за комиссаром по заросшей канаве, потом стали готовиться к нападению, распространившись во всю ширину площадки, от первой до последней автомашины. Заняло все это не больше десяти минут, которые показались в нетерпеливом ожидании весьма долгими. Наконец Баранов поднялся среди репейников во весь рост, замахнулся, отведя далеко назад руку, и в следующий момент швырнул рывком гранату. Та медленно, словно нехотя, описала в воздухе дугу от канавы до площадки и взорвалась на земле между автомашинами. Взрыва никто не увидел. Но прозвучал он в полной тишине сильно, с эхом, которое ударило в одну сторону по посёлку, а в другую – по опушке, пытаясь прорваться дальше. Стена густого леса, что стоял на пути, отрезала его, кинула в обратном направлении, как бы растянув, а затем и сдвоив первый удар.

Остальные партизаны по примеру Баранова стали выскакивать из канавы, забрасывать автопарк гранатами. Со стороны казалось, что они совсем забыли про двух часовых, которые несли охрану площадки. А те были настороже. Сообразив в чем дело, они тут же отреагировали на нападение партизан: один, крутясь чуть ли не волчком и стреляя, кинулся вдруг к посёлку, благо недалеко, шагах в ста, уже виднелись крайние дворы, а огороды и того ближе, почти вплотную подступали к площадке с немецкими автомашинами; другой тем временем действовал как и надлежит примерному солдату – спрятавшись за резиновый скат, тут же начал поливать партизан огнём из автомата. Но и у того, и у другого стрельба получалась не прицельной, вернее, не достигала цели, как будто оба ещё не поняли, откуда исходила угроза. Видимо, это и стоило им жизни, потому что уже следующая граната, брошенная Павлом Черногузовым, посекла осколками того, что стрелял из-за резинового ската. Не убежал далеко и первый. Пуля, пущенная кем-то из партизан, настигла его у забора.

При виде убитых партизаны почувствовали себя совсем в безопасности. Казалось, теперь им ничто уже не угрожает. Поэтому они открыто выскакивали друг за другом из канавы, откручивали, будто петухам головы, ручки ребристым гранатам и бросали их со всего маху, сколько хватало сил, вперёд, туда, где на площадке пылали уже автомашины. В этом «закидывании» больше было безрассудного азарта, чем расчёта, а тем более осторожности, ведь каждый из них легко мог попасть под осколок от своей же гранаты…

Между тем немцы в посёлке смотрели фильм тоже со взрывами и стрельбой на экране – кинопередвижки как раз возили в эти дни по войскам самую новую хронику о взятии Смоленска. За взрывами, звучащими с экрана, нельзя было разобрать те, что уже явственно сотрясали воздух за толстыми стенами деревянного дома. Поэтому до сознания кинозрителей в сплавконторе не сразу дошёл смысл того, что происходило на улице. Даже дневальный на крыльце сплавконторы и тот сперва не догадался, что грохот и стрельба возникли в автопарке за посёлком; некоторое время ему казалось, что до него доносятся звуки фильма, и только когда он увидел, что над площадкой автопарка заполыхало мощное пламя, спохватился, рванул на себя дверь и поднял тревогу.

От леса было видно, как с крыльца сплавконторы после этого, как горох, посыпались немецкие солдаты. Сперва им было невдомёк, что делается, откуда угрожает опасность. По вот они увидели пламя, услышали взрывы, которые усилились уже и за счёт бочек с горючим, и наконец поняли, ради чего дневальный вдруг поднял тревогу. Без всякой команды все бросились на пожар. Одни бежали по огородам, другие – но короткой улице.

Принимать бой с таким количеством вражеских солдат партизанам пока что было не с руки. Правда, патронов па первую стычку хватило бы. Но стоило ли испытывать судьбу?

Митрофан Нарчук, который все это время держал в поле зрения и дальние, и ближние подступы к лесу, подал комиссару сигнал отвести группу назад.

Баранов сделал это быстро, партизан ещё не успело целиком захватить горячее дело боя, на который они решились.

Возбуждённые и радостные, обе группы без промедления отступили в глубь леса. Местность тут была неровная, со взгорками и впадинами, и сразу надёжно укрыла партизан не только от погони, которую могли организовать немцы, но и от пуль, что пчелиным роем загудели вскоре меж деревьями.

Между тем диверсия, которую так лихо и с виду без всякого труда, будто играючи, осуществили крутогорские партизаны, не оставалась незамеченной тыловыми немецкими службами. Её не посчитали случайной или произведённой выходившими из окружения красноармейцами. Видимо, начальник охраны здешнего тылового района уже имел некоторые сведения об отряде Нарчука.

Но следующий день с утра до вечера партизаны провели без всякой тревоги на заброшенной пасеке, которую, наверно, ещё с первыми весенними цветами вывезли на далёкое урочище, на богатые медоносы. Пасечника не было – то ли он ушёл в деревню проведать семью, то ли просто сбежал, словом, его не было совсем, и ульи с пчёлами доглядывали всем миром, то есть по-настоящему никто не заботился. Выставив посты, партизаны распорядились одним ульем, а когда от мёда во рту стало горько, отправились искать поблизости криницу. Вода нашлась быстро. Правда, не в кринице, как думали, а в речушке, которая кособоко бежала по галечнику, хотя берега её были болотистые. Наверно, в речушке этой могла бы водиться форель, потому что от чистой и студёной воды даже ломило зубы. Жизнь у партизан, таким образом, наладилась почти идилличная, не хватало только омшаника, чтобы заночевать, однако назавтра, когда вернулась разведка из ближних деревень, стало известно, что по следам отряда уже рыщет какая-то конная немецкая команда, примерно в тридцать сабель. Скорей всего, конники собирались напасть на отряд внезапно: либо когда партизаны окажутся среди бела дня где-нибудь па юру, пригодном для манёвра, либо явно выдадут себя во время стоянки в лесу. Немцы каким-то образом проведали о тайном ходе отряда, словно имели в нем своё недреманное око. Хотя за все время, начиная с первого дня, когда отряд двинулся из леса между Васильевной и Горбовичами сюда на задание, никто сторонний даже не пытался присоединиться к партизанам. Значит, у немцев была какая-то иная возможность следить за отрядом. По какая?

Отсюда, из Гусарских лесов, которые постепенно уже распадались на отдельные зеленые острова, окружённые со всех сторон полями, дорога в Забеседье предстояла не лёгкая. Дальше, до самых Батаевских лесов, что начинались за Большим Хотимском, местность лежала совсем открытая. При наличии такого «хвоста» в тридцать сабель, двигаться на виду было в высшей степени опасно. И все-таки нужно было как можно скорее оторваться от преследования, а если и не оторваться в полном значении этого слова, то хотя бы рассредоточиться, сбить конников со следа. Из прежнего опыта, полученного Митрофаном Нарчуком на манёврах тридцать второго года, о чем он теперь старательно вспоминал, выходило, что самое надёжное в таком положении – залечь на некоторое время в большом болоте, куда и зверь не часто заходит, не то что человек. Так и сделали. Но ради этого пришлось изменить маршрут и дать крюк влево. Большое болото и вправду попалось между Галичами и Забелышином. Разбили лагерь. Неожиданный манёвр вскорости дал свои результаты. Па пятые сутки немецкие конники, что стояли тремя группами в деревнях вокруг болота, сняли осаду, решив, что партизаны за это время сумели просочиться через посты незаметно и искать их надо уже в другом месте. Но те несколько суток, что были проведены в сыром болоте, как раз и задержали надолго партизан. Внезапно слёг командир. Сырость и голод свалили Митрофана Онуфриевича напрочь. Сперва он стал сильно кашлять, даже боялись, что услышат издалека, потом к нему прицепилась, недобрым словом будь помянута, другая напасть – острой болью пронзило спину по всему хребту, шевельнуться и то невозможно, не то чтобы подняться на ноги, а тем более пойти.

Носилки, которые смастерили партизаны из подручных материалов, тоже дела но спасали: каждый пустяковый толчок причинял командиру нестерпимую боль.

Митрофан Онуфриевич стал не только недвижимым, но и почти нетранспортабельным. Невзирая на его страдания, партизаны перенесли Нарчука из болота, где пережидали осаду, километров на пятнадцать ближе к Беседи, едва ли не в самые верховья её. В сосновом лесу, на песчаном склоне, что нависал козырьком над большой впадиной, которая давно покрылась старым, зачерствелым и будто посеребрённым мохом, поставили шалаш для хворого.

Пристанище это налаживалось только на срок болезни командира отряда, то есть на неопределённое время, которое могло растянуться на несколько суток, а могло – на недели, все зависело от того, как удастся справиться со своей немощью Нарчуку, однако сидеть сложа руки в лесу партизаны тоже не собирались. В планы отряда пока но входило начинать активные боевые действия, но никто не мешал партизанам вести разводку для собственной безопасности, налаживать связь с местным населением, наконец добывать еду, которой почему-то всегда не хватало, —удивительно ли, столько бездельного народа в одном месте собралось!… На добывание харчей партизаны обычно направлялись небольшими группами, по два-три человека, при этом в самые далёкие деревни, чтобы не выдать своего нынешнего местонахождения. На разведку тем временем ходили и того меньшими группами. Руководил этой деятельностью по большей части комиссар. Он и сам иной раз отлучался из леса, все хотел выяснить, действительно ли немцы потеряли из поля своего зрения партизанский отряд. Однажды он привёл с собой в лагерь незнакомого человека. Вернее, незнакомым тот был для остальных, самому же Степану Павловичу известен ещё со времён учёбы в институте.

Перковский – так звали новоприбывшего – до войны работал в Могилёве. Воинское звание – батальонный комиссар в запасе, по военно-учётной специальности значился лектором но социально-экономическим дисциплинам. В армию призван был в конце июня, когда немцы уже подходили к Днепру. Из Могилёва доцент Перковский вместе с другими преподавателями вскорости попал в Новозыбков, где формировалась новая стрелковая дивизия. Но повоевать в её составе не пришлось. В один прекрасный день, уже в июле месяце, в дивизию вдруг приехал представитель ЦК КП(б) Белоруссии, который стал подбирать людей, прежде всего белорусов, или тех, кто работал до войны в Белоруссии, в разведывательно-диверсионную школу, которая называлась школой подготовки партизанских кадров и находилась в Чонках, что неподалёку от Гомеля. Там Перковский прошёл кратковременную подготовку и вскоре, возглавив группу из четырех человек, переправился на оккупированную гитлеровцами территорию через линию фронта. Группу Перковского составляли учителя. Раньше они не были хорошо знакомы между собой, но, работая в деревенских школах недалеко один от другого, разумеется, кое-что слышали друг о друге. Линию фронта пришлось им переходить в Светиловичском районе. Как раз по Беседи. По левую сторону реки стояли в обороне наши войска, по правую – вражеские. Поскольку местность была незнакомая, а карты и в помине не было, то бессмысленно блуждать по окрестным лесам группа начала ещё от деревни Глыбовки. Однажды в разведку пошёл сам Перковский. Его схватили немцы. На допросе он выдал себя за военного сапёра, но поскольку был в штатском, то сказал, что их военную часть не успели обмундировать. Немцы, конечно, ему не поверили. Забрали оружие, взрывчатку. А самого повели на расстрел за деревню. Спасло Перковского то, что в голенище правого сапога остался у него маленький польский револьверчик, которого не нащупали немцы при обыске. Этот револьверчик Перковский и пустил в ход, когда два полицая во главе с немецким ефрейтором привели его на берег Беседи. Сейчас Перковский не мог сказать точно, попал он тогда в кого-нибудь из них или нет, по страху нагнал, это правда, недаром же ни холуи-полицаи, ни сам гитлеровец не бросились догонять его; к тому же условия для побега, как нарочно, были лучше некуда – сразу за рвом, где собирались его расстрелять, начинался сплошной ельник. Словом, фортуна была целиком па стороне Перковского. Но учителей своих на месте он не застал. Те как только услышали от местных жителей, что какого-то человека немцы схватили в деревне и повели в комендатуру, так сразу же ударились в бега. Догнал их Перковский уже за Чериковом и вытаскивал па задания, как говорится, из запечка.

– А какое у вас задание было? – спросил Перковского Митрофан Нарчук.

– Сперва должны были состав взорвать на железной дороге. Ну, а потом действовать на свой страх и риск.

– Взорвали состав?

– Да. Трудней всего было, кажется, поднять па это дело моих учителей. В каждой хате повторялось одно и то же, когда я приходил, – женский визг, слезы. Но отпускают бабы мужей от себя, и все тут, мол, немцы за отцовские провинности семью накажут. Еле уломал.

– Гм… Ну, а как они узнали, с чем вернулся муж домой?

– Недаром же говорят, муж и жена – одна сатана. Видать, рассказали, пока я их искал.

– Их там, в школе, учили-учили, а мало чему выучили.

– Выходит, так. Срок, правда, короткий был. Но состав все-таки пустили под откос. Хватило храбрости. На двух платформах были артиллерийские тягачи. Ну, мы их и перевернули. Охрану тоже на тот свет отправили.

– А теперь? Что теперь намерены делать? – спросил Нарчук.

– Да вот… Степан Павлович говорит, чтобы я немного побыл у вас.

– Так… у нас пока что тоже ничего интересного нет. Затишье. Собственно говоря, просто время тянем. Не успели начать как следует, и вот…

На это Баранов, свидетель их беседы в шалаше, сказал с улыбкой:

– Митрофан Онуфриевич думает, что можно каждый день если не по эшелону немецкому под откос сбрасывать, так по автомашине с солдатами наверняка взрывать. И в такое-то время, когда ни взрывчатки, ни патронов! Гранаты, которые получили когда-то с армейского склада, мы уже использовали при одном удобном случае, теперь есть только винтовки да по нескольку патронов. Сдаётся, и на строгом счёту все было до сих пор, а как начали недавно проверку делать, так и у одного неполный комплект, и у другого. Словом, на большой риск в таком положении не пойдёшь…

– Вот так-то, – промолвил в ответ командир отряда, хотя ни Перковский, ни Баранов так и но поняли, что он этим хотел сказать.

Тогда комиссар снова улыбнулся:

– Это хорошо, Митрофан Онуфриевич, что у тебя воинственный зуд появился. Не иначе от долгого лежания.

– А что, может, и так. Может, ты как раз и прав, комиссар? Кажется, когда все время двигались, когда в пути были, даже без дел, ну без боевой деятельности – так лучше сказать, – совсем иное чувство в душе было.

– Чувство полной активности, – подсказал комиссар.

– Да, – соглашаясь, закивал головой командир отряда, – полнейшей. Конечно, тоже иллюзия. Ну и пускай. В конце концов смысл не только в том, кого догоняешь, но и в том, от кого убегаешь. А теперь вот… Боюсь, чтобы разброд в отряде не начался от бездеятельности, чтобы паши бюрократы, наши начальники не забыли, для чего они оставлены в тылу у врага. Что обычно с солдат командиры требуют?

– Ну, строевую, материальную часть…

– Вот-вот! Надо и нам, Степан Павлович, позаботиться. А то слышу здесь, лёжа в шалаше, как некоторые лишнее болтают… Так вот, комиссар, пока я лежачий и пока вы одного меня оставлять не решаетесь…

– Ну, о чем ты говоришь!…

– Погоди, погоди! Так вот, пока мне предписано лежать тут, в этом шалаше, надо налаживать нормальную жизнь в отряде. Пускай люди и строевой занимаются, пускай и материальную часть изучают, не все же без патронов сидеть будем, когда-то и до дела дойдёт, словом, пускай опытные партизаны проводят занятия хотя бы по технике стрельбы. Кто у нас служил в армии?

– Степаненко, Смирнов, кажется, Валга.

– Ну вот, пускай они и займутся делом. Необходимо разбить людей на группы и дать каждому по несколько человек. Тогда и языками меньше чесать будут. Меньше времени останется на всякие сплетни.

– А что за сплетни? – насторожённо спросил комиссар.

– Да так, – отмахнулся было Нарчук. – Демагогия.

– А все-таки?

– Да как в первую ночь, когда блуждали по своему району. Мол, и это не так, и то надо было бы иначе делать. Словом, демагогия. Хотя, с другой стороны, во всякой болтовне смысл определённый есть.

– Ничего странного, – сказал на это комиссар, – собрались вместе люди, которые и до сих пор могли на любую тему порассуждать. Любую идею не только укрепить могли, но и расшатать. А с нашим партизанским делом и вообще пока мало что. Поэтому…

– Я вот о чем думаю, комиссар, – не дал ему договорить Нарчук. – Пока мы остаёмся на месте, надо наладить учёбу по всем направлениям в отряде. Надеюсь, товарищ Перковский тоже поможет нам, раз говорит – проходил курс в специальной школе. Как, товарищ Перковский?

Тот кивнул.

– Из тактики партизанской борьбы, – сказал он, – которая излагалась нам в школе, навряд ли что может пригодиться теперь. Очень она приблизительной была, скорее выдуманной, чем настоящей, та тактика. На практике все оказалось иначе. По крайней мере, условия здесь, на оккупированной территории, уже за этот, короткий срок, мало похожи на те, о которых говорилось. Всем, кто будет подыматься па борьбу, придётся проходить новую школу этой борьбы. В каждом отдельном случае – разную. Все с новыми и новыми деталями. Наверно, вы сами могли убедиться, насколько велико расхождение между тем, что мы ждали увидеть в тылу у врага, и тем, что увидели на самом деле?

– Это так, – сказал Нарчук.

– Ну, а что касается всего остального, менее значительного, то я готов помочь вам. Например, у нас в школе были хорошие преподаватели по взрывному делу.

– Взрывать нам пока что нечего, вернее, нечем, – усмехнулся командир отряда, – хотя, конечно, настоящая наука никогда не пропадёт понапрасну. Не сегодня, так завтра пригодится. А вот о нынешнем положении в стране рассказать надо…

– Это тоже не очень-то простая задача. Нет не только точной информации, но и вообще никакой. Последнее время приходится слухами пробавляться. Одни принимать, потому что сам видишь – правдивые, другие отбрасывать. И тоже иной раз всего только потому, что нет точной информации.

– Это уже дело комиссара дать вам точную информацию, – легко, как о чем-то незначащем, сказал Перковскому командир отряда и тут же повернулся к Баранову: – Вот видишь, Степан Павлович, и для тебя вдруг, с помощью товарища Перковского, нашлась совершенно конкретная задача. Надо поискать по окрестным деревням, у кого есть исправный радиоприёмник. Листовки, которые ты носишь в торбе, тоже отдай Перковскому. Пускай он все изучит, обобщит, а тогда и выступит перед нашими партизанами. Все же человек новый, незнакомый, а к таким, что ни говори, нужно больше внимания. Да и не только перед партизанами. Пора начать нам агитационно-пропагандистскую работу среди населения. Думаю, не надо слишком бояться, что этим выдадим своё местонахождение. И за меня тоже не стоит слишком тревожиться. В конце концов нечего мне долго лежать тут, в этом шалаше. Что я за командир? Надо найти где-нибудь доктора и смело привести сюда, а если не доктора, так хотя бы знахаря. Пускай ставит на ноги.

– Будет тебе, Митрофан Онуфриевич, и радиоприёмник, будет тебе и знахарь. А может, лучше знахарку поискать?

– Тебе шуточки…

– Я серьёзно, потому что в деревнях этим обычно занимаются женщины. А вообще, Митрофан Онуфриевич, я очень рад, что ты так заговорил. Значит, выздоравливаешь

– Нет, без доктора мне, видать, не подняться.

– Главное, злость у тебя появилась. Она тебя скорее всего поставит на ноги.

– Думаешь, главное злость?

– Не иначе. Я даже думаю иногда, что и армия наша потому отступает, что злости ещё не набралась.

– В таком разе скажи – что же «придаёт злости?

– Жизнь. По-другому – действительность.

– Слишком обобщённо.

– Да, на первый взгляд обобщённо. По давай подумаем. Сам видел – у народа тоже пока настоящей злости на оккупантов нет.

– Как сказать…

– А так и надо признать. Боязнь – есть, страх – есть. А злости, которая толкнула бы на святую месть, ещё нету. И появится она только тогда, когда война своей жутью дойдёт наконец не только до сознания каждого в городе и в деревне, но и затронет любого, станет потерей, болью и оскорблением. Тогда начнётся великая жатва! Как это у Купалы сказано? Когда враг сорвёт яблоко, поспевшее в нашем саду, оно разорвётся в его руках гранатой! Когда он сожнет горсть наших тяжких колосьев, зерно вылетит и скосит его свинцовым дождём! Когда он подойдёт к нашим чистым студёным колодцам, они пересохнут, чтобы не дать ему воды!

– Вот это агитация, вот это!…

– К сожалению, пока что только агитация. На самом же деле многое выглядит иначе. И делается тоже не так, как надо.

– Что ж, будем переиначивать, – сказал помрачневший Нарчук. – На то мы и остались тут, на то пас и направили сюда. За фронтом, пожалуй, нам уже не успеть.

На другой день он позвал комиссара.

– Вот что, Степан Павлович, – начал сразу же, как только Баранов, втянув голову в плечи и наклонившись, вошёл в шалаш, – я тут надумал кое-что, в продолжение нашего вчерашнего разговора.

– Слушаю, Митрофан Онуфриевич. Но позволь сперва доложить. Тоже во исполнение нашего вчерашнего разговора. На группы мы людей поделили. Как раз вышло три группы. Валга, оказывается, в армии не служил. Зато служил Набелоков. Он и займётся делами в третьей группе. А не ввести ли нам в отряде должность начальника штаба, который ведал бы всем этим?

– Ну вот, штаба ещё нет, как такового, а ты уже начальника ищешь, – почему-то недовольно отозвался па предложение комиссара Нарчук. – Не надо лишнего выдумывать, иначе все станут начальниками. Тогда кто будет выполнять наши с тобой команды и распоряжения?

– Я это к тому, что ты…

– Ничего, голова моя ещё цела, болезнь не замутила, можешь быть уверен, что я обо всем, о чем нужно, сумею подумать.

– Как знаешь. Было бы предложено, – обиженно сказал Баранов, хотя в душе остался доволен, что Митрофан Онуфриевич так настойчиво и энергично стал проявлять командирский характер; казалось, он уже совсем преодолел ту межу, ту болезненную нерешительность, которая совсем недавно, может, даже вчера или позавчера, если и не тревожила, то сдерживала его наверняка не только в отношениях с подчинёнными, но и с ним, с комиссаром; на самом же деле это было не так, и это вскорости проявилось.

Нарчук помолчал немного, потом улыбнулся в полутьме шалаша.

– А я тебя как раз и позвал за советом, – сказал он. – Только не за этим. Всему своё время. Тут до тебя прокурор Шашкин сюда приходил. Тоже выдумал должность. Но просил её для себя. И какую бы ты думал? Говорит, надо ввести особый отдел, а его поставить начальником. Ну, а если не особый отдел, то хотя бы отдел контрразведки. И на этот отдел свою кандидатуру предлагал.

– Ну, а ты?

– А я сказал, что у нас ещё как следует не организован разведотдел. Иди, говорю, в разведку. Будешь у Павла Черногузова помощником. Так нет, в разведку наш прокурор не хочет. Ему подавай либо особый отдел, либо контрразведку. Хотя я себе и не представляю отчётливо, в чем разница между контрразведкой и разведкой в наших условиях? Но все-таки полезно было поговорить с ним. Вот о чем подумал я после того, как он отсюда ушёл. В теперешнем нашем положении необходимо осуществить две вещи. Одна – это глубокая разведка. Кажется, так на армейском языке называется. Хотя я считаю, что лучше сказать – дальняя разведка. Другая вещь – операция. Да, боевая операция. Успех её снова хорошо подействует на людей. Конечно, многого мы не сможем сделать. Тут надо исходить из реальных возможностей. Но если подготовиться как следует, то успех будет обеспечен. Как думаешь?

– Правильно.

– Подготовку необходимо провести всеохватную. И начать её с поисков оружия, прежде всего – взрывчатки. Тогда можно будет и эшелон пустить под откос, и ещё много чего сотворить. Надо, чтобы хлопцы, как хорошие гончаки, порыскали за этим по окрестностям. От того, насколько мы обеспечим себя необходимым материалом, будет зависеть и выбор объекта для операции.

– Ну, а в чем должна заключаться в таком разе разведка? Тоже в обеспечении будущей операции?

– Это само собой. Без соответственной разведки, известное дело, успешную операцию не проведёшь. Но говоря про дальнюю разведку, я другое имел в виду. Надо послать человека в наш район, чтобы он там выяснил и обстановку, и все остальное.

– Короче говоря, чтобы он уже ждал нас там?

– Не совсем так. Куда полезней будет, если он встретит нас по дороге туда. Ну, а может случиться, что он застанет нас тут. Рассчитывать стоит на два варианта – и на тот случай, что человек встретит нас по дороге на условленном месте, и на тот, если мы не двинемся отсюда.

– Кого думаешь послать?

– Павла Черногузова.

– Что ж, кандидатура стоящая. Павел Егорович не подведёт.

– И я так думаю. Во всяком случае, за то время, как мы уже действуем самостоятельно, он показал свои хорошие разведчицкие качества. Да и вообще, мужик понимающий, политически грамотный.

– Это так.

– Ну, а судьба боевой операции, которую следует осуществить отряду за то время, пока Черногузов будет на задании, возьмёшь на себя ты, Степан Павлович. Буквально все – и поиски оружия, в том числе, я говорил уже, прежде всего взрывчатых веществ, и выбор объекта для диверсии, и разведку. Для этого бери всех, кто понадобится. А тут, в лесу, тебя пока подменит твой доцент. Не против?

– В принципе – нет.

– А не в принципе?

– Дело в том, что через день-два он должен идти дальше. У него задание теперь такое – легализоваться в городе, поступить в какую-нибудь немецкую управу и действовать в подполье.

– Где он эти задания получает? Каким образом?

– Ещё там, в школе, при подготовке партизанских кадров, было намечено, что он должен так поступить.

– А-а, вот оно что. Ну что ж, пусть делает как знает. Хотя нам такой человек тоже бы пригодился. А здесь, в лесу, я за всем сам присматривать буду. Сквозь такие стены, как в теперешней моей хате, все слышно. Ладно, зови сюда Черногузова. Будем говорить вместе.

– Я хочу тебе вот ещё что показать, – Баранов достал из сумки листок бумаги, подал командиру.

Тот поглядел, потом вернул назад.

– Что я тут увижу, в темноте? Читай сам.

– Хлопцы сегодня принесли. Сказали, на сосне, у выхода из леса была наклеена.

– Читай, читай.

– Конечно, тут все больше ругани, да самой грязной. По есть одна деталь.

– Ну, читай.

– «Лесные бандиты, в ответ на вашу репрессию – вы захватили и увели с собой бургомистра волости, деревенского старосту и охранника – мы арестовали восемнадцать человек бывших активистов жидовско-большевистского строя в качестве заложников. Если наши сотрудники не будут освобождены в ближайшее время, заложники понесут суровое наказание. Им угрожает расстрел. Помните, кровавые бандиты, что за одного нашего погибнет десять ваших». Ну и дальше идут разные проклятия да запугивания.

– Не волнуйся, читай. Меня этим не расстроишь, – сказал Нарчук.

– Я не потому, что боюсь расстроить тебя, – засмеялся Баранов. – Просто язык но поворачивается повторять все это. Но в конце тут есть интересный призыв.

– Давай.

– «Так вот, лесные бандиты, если вы хотите воевать, делайте это не из-за угла, не из кустов, а отправляйтесь на фронт и там воюйте!»

– Чего захотелось живодёрам! – усмехнулся Нарчук. – Но кто-то их допёк, видишь? Ну что ж, Степан Павлович, бумажкой этой стоит только попользоваться в известном месте. Однако тут и вправду есть интересная подробность. Значит, уже кто-то действует в этой местности. Не одни мы. Наши-то хлопцы никого не трогали?

– Никого.

– Точно знаешь?

– Да.

Нарчук помолчал, хотел повернуться на бок на своём жёстком ложе, но не смог, только сморщился от боли. Комиссар попытался помочь командиру, но тот отказался.

– Не надо, – сказал. – Когда твой доктор-то будет?

– Пошли за доктором. Оказывается, есть здесь недалеко, в деревне.

– Думал, без доктора обойдусь, а теперь вижу – пот, – Нарчук снова шевельнулся.

– Будет тебе вскорости доктор. Митрофан Онуфриевич, – уверил комиссар. – Напрасно, видать, мы с этим затягивали?

– Так… Ладно, давай о делах. Где это заложников взяли?

– Тут не написано.

– А кто подписал обращение?

– Тоже не обозначено.

– Я к тому, что стоило бы нам подумать. Где эти заложники, что с ними? Ведь не шуточки – восемнадцать человек. Надо разузнать, Степан Павлович, выяснить все, как следует быть. А тогда уже будем решать наверняка. Может, как раз это и станет нашей операцией? Словом, позаботься. Ну, и Черногузова пришли ко мне. Пускай сегодня же и отправляется в Крутогорье.

Нарчук и вправду рассчитывал, что Павел Черногузов может уйти в Крутогорский район немедля. Но отправился тот только па следующий день, потому что понадобилась кое-какая подготовка.

Через два дня после этого ушёл из отряда Перковский.

А ещё через сутки двинулся на разведку с четырьмя партизанами Степан Баранов. Он договорился с Нарчуком, что группа попытается выполнить три задания, о которых говорилось и раньше: выяснить, в каком населённом пункте состоялись недавние аресты и где находятся заложники из числа бывших советских активистов; определить, где надо искать оружие; наконец, твёрдо выбрать объект для будущей операции. Было условлено также, что выполнение последнего задания будет зависеть от того, что удастся разузнать о заложниках, о которых партизаны прочитали в немецкой листовке.