Текст книги "Свои и чужие"

– Чубарь…

– А, – встрепенулся Родион,

– Пошли. Не видя спросонок ничего вокруг, Чубарь вскочил на ноги, сунулся туда-сюда, ощупью нашёл на полу у стены свою сумку от противогаза, взял винтовку.

– Пошли, нас ждут, – снова окликнул его Шпакевич, словно наперёд догадываясь, что тот будет долго копаться со сборами.

Из мельницы они выходили последними.

Смутный и сырой осенний день ещё брезжил на дворе, но уже заметно клонилось к вечеру. По воде, которой набралось полнехонько у сгнившей бревенчатой запруды, плыла опавшая листва, а в ракитовых зарослях вдоль речушки – несмотря на медлительность, она все-таки вырвалась из-под мельницы, – кроваво просвечивала повсюду ещё не тронутая морозом калина.

– Не иначе этот год ранняя будет зима, – исходя из неведомо каких примет, сказал вдруг Карханов. – Как раз нам, партизанам, это кстати. А вот там, на фронте…– Он кивнул головой влево от себя, где, по всей вероятности, был восток, но почему-то не стал продолжать дальше, обернулся к Шпакевичу с Чубарем. – Ладно, товарищи, не будем вас задерживать. С богом, как говорится, хотя все мы здесь атеисты. Гусев с группой ждёт вас ещё сегодня, как раз успеете до полуночи.

IX

За пятьдесят с лишним лет своей жизни Зазыба не упомнил ещё ни одной осени, чтобы вот так, как в этом году, увидеть первый снег не из окна, как это обычно бывало. Снег застал его посреди бела дня в лесу, куда он ходил искать барсучью нору. Масея всю осень донимал надрывный грудной кашель, и Марфа Давыдовна, боясь чахотки, которая могла приключиться у сына после тюрьмы, уговорила мужа добыть барсучьего сала: им деревенский люд по-старинке, ещё с тех пор, как не было докторов, лечил эту болезнь.

– Во всяком разе, – твердила она, – вреда от барсучьего сала не будет, даже если и беспокойство из-за болезни напрасное.

Барсучью нору Зазыба отыскал без особого труда, в березняке, за веремейковским озером, он наперёд догадывался, что она где-то поблизости от деревни. Но по каляной земле нельзя было понять, дома ли уже хозяин, или покуда бродяжничает. «Не иначе, – рассудил Зазыба, – придётся несколько дней приглядывать за норой со стороны, а тогда уже на что-то решаться». У него только и было сегодня работы, что выбрать да срезать удобную палку, пусть стоит припрятанная, наготове, потому что ни ружья, ни капкана в доме не было, значит, надеяться приходилось только на эту длинную, словно рогатина, с какой мужики ходят на большого зверя, палку, да на свою поворотливость, даже ловкость, если она ещё сохранилась у человека в таком немолодом возрасте. Ну, да обижаться на здоровье Зазыбе в ту пору, сдаётся, было грешно и помощи просить ни у кого из соседей он не думал, даже сына и того не собирался звать на такое дело. Словом, охота на барсука готовилась, как говорится, полным ходом. А пока барсук самым спокойным образом обитал себе в норе (надо думать, что он все-таки перестал бродяжить на воле и обосновался на зиму), Зазыба, направляясь назад в деревню, обратился мыслями к иным заботам. Это не были заботы в полном смысле слова. Просто воспоминания. Почему-то опять, но теперь уже вроде без всякой причины, в голову пришёл давний махновский плен и спасение из него. Странно, сегодня все это – кажется, первый раз в жизни – не принесло удовольствия. Переворачивались перед ним сами собой или от особого дуновения времени страничка за страничкой в книге судьбы. Но первые снежинки, что внезапно посыпались на деревья из низкой тучи, сильно обожгли Зазыбове лицо и остановили ход мыслей.

На старой Игнатьковой пасеке, куда Зазыба выскочил почти наугад, снега уже навалило – если мерить старой деревенской меркой – по самые забарасни – верёвочные петли у лаптей, то есть по щиколотки. Укрыл он под собой здесь все, в том числе и множество муравейников, которые теперь почему-то напоминали маленькие курганы, что остались с древних времён в сосняке возле веремейковского большака. С этой пасекой и с этими муравейниками у семейства Зазыб было связано одно фамильное предание: когда-то Денисов батька, Евмен Зазыба, привозил сюда на телеге своего отца, старого Ивана, когда у того отняло правую сторону, и хорошо вылечил. Правда, больного растирали также и медвежьим жиром, или, как в Веремейках говорят, – салом. Па почему-то все считали, что хвороба прошла как раз благодаря этим муравейникам: для пользы дола Денисова деда клали на них без исподнего. Состоялось то излечение давно, когда Зазыбе было совсем немного лет и, может, именно по этой причине он готов был даже утверждать направо и налево, что тоже вместе с батькой возил сюда деда.

Во всяком случае, место это, вернее, муравьиные кучки, в доме Зазыб всегда поминали добрым словом, да и не только в их доме, потому что потом веремейковские мужики испытали это средство от множества болезней, несмотря на то, был толк в каждом конкретном случае или нет. Даже от кабанов, когда те в великом множестве водились тут, в Забеседье, всем кончанским миром жердями огораживали эти муравейники.

Очутившись на Игнатьковой пасеке, Зазыба резко остановился и оглянулся назад. Снег все делал своё дело – безостановочно, прямо на глазах, засыпал землю и следы Зазыбы, делая его присутствие в лесу словно бы нереальным и ненужным. И как раз это обстоятельство вдруг и поразило Зазыбу. Пришло в голову – снег не только следы ног да муравейники засыпает, но укрывает далеко в округе всю землю, а, значит, и… войну с её кровавыми метами. За этой мыслью появилась другая – теперь легче станет там, на фронте!…

Казалось бы, кто-кто, а Зазыба должен был знать, что зимой на войне по сравнению с летом возникают свои сложности и зимой воевать обеим сторонам нисколько не легче, чем летом, может, даже наоборот. И тем не менее он потешил себя такой надеждой, должно быть, потому, что здешний народ считал – немцы их зимы не выдержат, и если сами по себе не перемёрзнут, то дальше наступать уж наверняка перестанут, тогда полегче будет и турнуть их назад…

Всю осень Зазыба ни на минуту не давал себе забыть, что идёт война. И, видно, потому, что не имел почти никакого касательства к ней, все происшествия вокруг, о которых ему становилось известно, воспринимал как из ряда вон выходящие.

Ведь было уже время, когда Зазыба после встречи в Гонче с Касьяном Манько посчитал, что наконец и у них, в Забеседье, вот-вот всколыхнётся народная волна, что и здесь люди возьмутся за оружие. Но надежды его увяли, как только по деревням поползли слухи, что в Мошевой после убийства Пантелеймона Рыгайлы и Ефима Ефременко арестован подпольный райком.

Покуда в Веремейках не стали известны подробности мошевской трагедии, а главное – неясной оставалась судьба подпольщиков, Зазыба несколько раз в тревоге наведывался через Беседь в Гончу, к Захару Довгалю. Они подолгу сидели там, в Захаровой хате, терялись в догадках, ещё до конца не веря, что такое и вправду могло случиться. Однако в конце той недели, когда стали распространяться страшные слухи, немцы сами оповестили, что в их руки попались члены местного райкома партии. В Веремейки письменное оповещение об арестах в Мошевой принёс из Бабиновичей Браво-Животовский. При этом лицо его прямо сияло, хотя на словах он и не выдавал свою радость – просто многозначительно говорил каждому встречному в деревне, мол, сходи, человече, в кузню, прочитай, что там наклеено на дверях. Известно, веремейковцы после его слов шли туда и читали. А там объявлялось от имени «германской полевой жандармерии», что военные власти вкупе с местной полицией действительно «обнаружили шайку бандитов, которые называли себя районным комитетом большевиков». Перечислялись и имена арестованных: ещё довоенный секретарь райкома партии Касьян Манько, управляющий городским отделением банка Соломон Якубович, заведующий сельхозотделом райисполкома Андрей Тищенко… Но Зазыбу весьма удивило «обращение», которое было помещено в конце. «Партизаны, – говорилось в нем по-русски, – вы совершаете преступление не только тем, что, защищая большевиков, мешаете народу сбросить большевизм, который сосёт из него кровь. Самое главное, – вы не даёте людям на освобождённой уже земле налаживать новую и счастливую жизнь. У кого ещё остались хотя бы капля здравого смысла и хотя бы доля колебания, тот поймёт, что оборона большевиков, особенно теперь, когда кадровая Красная Армия разбита, а остались скороспелые и ничего в военном деле не понимающие части, – дело напрасное. Вы, как волки, обитающие в лесах, не знаете, что происходит на фронте. Ваши разбойничьи удары в спину – для немцев комариные укусы. Они больше но помогут. Бродяжничая, словно разбойники, по лесам, вы терроризируете народ, навлекая опасность на ваших близких, которым приходится отвечать за вашу деятельность перед немецкими властями».

По всему – и по смыслу, и по складу этого обращения можно было без особого труда догадаться, что писали его не сами немцы, а их прихлебатели. И не в Крутогорье, как утверждал Браво-Животовский, а в Бабиновичах. Зазыба даже подумал, прочитав обращение от первого до последнего слова, что их веремейковский полицай наверняка тоже принял участие в этом деле, к тому же в кузне, среди веремейковских мужиков Браво-Животовский слишком старательно толковал смысл листовки, пытался доказать своими объяснениями даже то, чего в ней не было. Кстати, именно Браво-Животовский объявил там же, в кузне, что членов подпольного райкома оккупационные власти собираются судить открыто, принародно, в Крутогорье, куда пригласят представителей от каждой волости. «Так что, – разглагольствовал он, – мужикам будет дана возможность убедиться, что дело теперь окончательно идёт не только к завершению войны в целом по стране, а и к укрощению всех несогласных с новым порядком здесь, на оккупированной территории». Пожалуй, при односельчанах Браво-Животовский так безоглядно говорил впервые, не считая, правда, случаев, когда собиралась закадычная компания, вроде той, что была на нынешний великий спас в его хате: как будто полицай и вправду дождался наконец заветного часа, как будто события уже окончательно подтверждали правильность его последнего выбора. «Жмут немцы под Москвой наших, – крутил он головой, – да ещё как жмут! Скоро конец наступит!» Трудно сказать, большой ли авторитет среди веремейковцев заработал полицай этакой пропагандой, особенно если учесть, что деревенский мужик не слишком-то охотно распахивает душу перед встречным-поперечным и по любому поводу. Зазыба не мог не заметить тогда, что арест членов подпольного райкома и предстоящий суд над ними подействовали на его односельчан крепко.

Прежние вольные беседы – велись ли они в тёплую пору на брёвнах возле конюшни или попозже в кузне, – с некоторых пор стали казаться всем великой радостью, какая навряд ли скоро вернётся. Короче говоря, никто уже не заикался при других о чем-то таком, что угрожало бы потом карой. А если и заикался, так, может, единственный человек – деревенский коваль, бывший военнопленный Андрей Марухин.

Между тем не все, о чем говорил в то время Браво-Животовский, получилось так, как он обещал. Например, немцы не сумели устроить принародного суда над арестованными подпольщиками, потому что «главному бандиту», секретарю райкома Касьяну Манько, удалось каким-то образом бежать, и это спутало все карты.

Тем временем, сдаётся, не на вторую ли неделю после этого, в Веремейках выбирали старосту. В деревню в обыкновенной таратайке, словно напоказ, приехали из Бабиновичей комендант Гуфельд и бургомистр волости Брындиков.

Брындикова веремейковцам приходилось видеть и раньше, когда он, председатель сельхозпотребкооперации, наведывался по служебным делам в деревенский магазин, а однажды даже проводил общее собрание пайщиков в местной школе. Короче говоря, бургомистр для веремейковцев не представлял особого интереса, несмотря на то что теперь появился в новом качестве. Другое дело – комендант Гуфельд. Про Гуфельда уже много были наслышаны и в Веремейках, и по всей волости, включая и то населённые пункты, которые независимо от административного деления подчинялись ему как военно-полевому коменданту, – мол, Адольф и такой и этакий, того заслуженно наказал, а тому, наоборот, помог, – словом, он законным образом вызывал у деревенских любопытство к своей персоне. Тем не менее веремейковцы проявили удивительную сдержанность к обоим приезжим. По своей охоте ни один человек из всей деревни не поторопился на колхозный майдан, где был объявлен общий сход. Небось никто ещё не успел забыть, как стояли они большой толпой на этой площади напротив броневика под наведённым пулемётом, пока солдаты маршевой колонны искали по деревне утопленника. Пришлось теперь Браво-Животовскому с Драницей пройти Веремейки под окнами из конца в конец да и заулки при этом не минуть.

Зазыба шёл на сход, держа в голове свой разговор с Касьяном Манько в Гонче, в Довгалевой бане, когда секретарь подпольного райкома советовал ему поразмыслить насчёт того, кого выбрать в Веремейках старостой. Тогда почему-то казалось, что принимать окончательное решение придётся не скоро, хватит ещё времени и вправду пораскинуть умом. Тем более что теперь Денис Евменович даже не сомневался, что выбор падёт первым делом на него. Веремейковцы, казалось Зазыбе, не захотят поставить над собой кого-нибудь другого. Хватит с них Браво-Животовского! Нельзя было не учитывать, что полицейский давно грозился передать Зазыбе «гражданские дела в деревне». Таким образом, с одной стороны, Зазыба внутренне сопротивлялся тому, что ожидало его впереди, с другой – как будто тешил себя, что веремейковцы и тут навряд ли захотят без него обойтись. Правда, последнее чувство все-таки было подспудным, возникло неосознанно.

На самом же деле все вышло вопреки Зазыбовым тревогам.

Гуфельд, который запомнил Зазыбу ещё с совещания «мужей доверия» в Бабиновичах и который грозил тогда разобраться, кто виноват, что крестьяне поделили посевы и колхозное имущество в Веремейках, не позволил даже обсуждать кандидатуру Зазыбы в деревенские старосты. Восседая на манер бывшего здешнего пана в своей таратайке, он вдруг насторожился и в ответ секанул по воздуху блестящим шомполом, когда услышал, что сначала кто-то в толпе крестьян, а потом и бургомистр Брындиков назвал Зазыбово имя. Брындиков тут же спохватился, растолковал веремейковцам: «Бывший заместитель председателя вашего колхоза имеет провинность перед немецкой властью, за которую ещё не понёс наказания».

«А что там у него за провинность? – выкрикнули из толпы. – В чем она, а то мы дак тута и не знаем про неё». Наконец услышали все веремейковцы, что нельзя было без позволения, на свой риск, распускать колхозы. Это неожиданное открытие не то что сбило с толку бывших колхозников, но заставило на минуту-другую призадуматься. Тогда комендант словно сжалился над ними. «Вы можете, – разрешил он, – выбрать его, вашего Зазыбу, если уж так хотите, заместителем волостного агронома в своей деревне». Словно уступая Гуфельду, Браво-Животовский предложил в старосты Романа Семочкина. Веремейковцы пожали плечами, однако на Романе все-таки вскорости и сошлись. Зато пошумели они да и немало, когда Гуфельд предложил в подмогу полицейскому создать самооборону. «Дело это новое, – говорил он через переводчика, – по крайней мере, в вашей практике. Кажется, и в старой России ничего подобного не создавали. Самооборона вводится в нашей волости раньше, чем где-либо. Это будет одна из новых форм массовой гражданской активности. Наше командование и наше гражданское руководство, которое отвечает за дальнейшее развитие края, выражают надежду, что вашему примеру быстро последуют все на завоёванной территории. Скажу прямо – дело это нужное, и в первую очередь для вас самих. Вы уже могли убедиться, что без самообороны невозможно мирным путём наладить новый порядок. Вспомните хотя бы сгоревший на вашем поле хлеб. А вот если бы в деревне до этого уже существовала самооборона, такого не случилось бы, потому что каждый обязан заботиться о своём имуществе и зорче приглядывать за окружающими».

И хотя охотников вступать в самооборону среди присутствующих на площади не нашлось, однако все мужики, кому не стукнуло шестидесяти, должны были записаться в помощники к Браво-Животовскому. Поспособствовали этому веремейковские женщины. И совсем не из ревности или зависти. Напротив, из чувства солидарности или, вернее, из чувства извечной перестраховки. Например, выкрикнул кто-то из толпы в самооборону Ивана Падерина, а Иванова жена, Гануся, тут же поторопилась, не долго думая, назвать Силку Хрупчика, даром что тот, считай, однорукий. Дальше – больше. По принципу – мол, раз мой дурень по твоей милости попал в список, так нехай тогда и твой будет там. Тем более что и выбирать особо было не из кого: мужчин в Веремейках можно было пересчитать по пальцам. Одного Андрея Марухина никто не назвал – то ли веремейковцы забыли о нем в соревновательном запале, то ли, может, уберегли.

Удивительно, но в Веремейках Адольф Карлович Гуфельд (коменданта теперь мало кто называл по фамилии, чаще – по имени-отчеству) почему-то не стал показываться в обычной своей роли – заботливого, справедливого отца-барина, который голубит за добрые дела одних и карает за дурные других. Наверно, его удовлетворила истовая «активность», с которой отнеслись веремейковцы к созданию в своей деревне органов новой власти. Ни во что иное вмешиваться он не захотел, если, конечно, не сделал вида, чтоне захотел. Соответственно ему действовал и бургомистр Брындиков. Ну а веремейковцам этого и надо было – только бы с глаз долой.

Расходились со схода шумно. Это Зазыба запомнил. «Вот так люди, мои односельчане, – беззлобно, но с некоторой долей горечи усмехался он в душе. – На сход собирались понурые, будто стадо в дождь, а со схода идут, как после пляски. Радуются небось, что обдурили всем гамузом немца. А ещё поглядеть надо, что из этого выйдет. Теперь уж, как и хотел того Браво-Животовский, все в деревне повязаны одной верёвочкой. Только неведомо, кто за неё дёргать будет…»

Как отнестись к избранию его заместителем волостного агронома, Зазыба, признаться, не мог взять в толк. Понимал только, что Гуфельд, разрешив крестьянам выбрать его, простил этим самым и провинность, за которую все грозился наказать, а может, просто отложил дело на потом, – не верилось, что тот во время деревенского схода забыл о своих угрозах. Как говорится, отпустил с богом домой тогда, после совещания «мужей доверия» в Бабиновичах, не стал задерживать и теперь. Ясное дело, за такой «забывчивостью» могла крыться хитрая политика, именно его, гуфельдовская. Но разобраться в ней Зазыбе ума недоставало, для этого надо было, самое малое, хоть кое-что знать о своём противнике, а не только о его чудачествах. Одно мог тогда ясно определить Зазыба – досады особой он не чувствовал, воспринял своё назначение на новую должность как неизбежное. Его согласие, даже если бы это и подлежало обсуждению, можно было объяснить просто: мол, так хотел когда-то и Касьян Манько, хоть и не заставлял.

Тем временем все упорней ходили слухи по правую и по левую сторону Беседи, что секретаря подпольного райкома партии, которому удалось спастись в Крутогорье, сбежать из здания бывшей городской гостиницы, а ныне полевой жандармерии, видели люди то на большаке за Белой Глиной, там, где в старые времена стояли терещенковская винокурня, то в лесу возле Паньковской Буды, то ещё в каком, не слишком потаённом месте. Зазыба с Захаром Довгалем ждали, что тот вскорости объявится и в Гонче. Но Касьян Манько почему-то не приходил. Не поступало от него и известий. Наконец настал день, когда Захар Довгаль сказал Зазыбе: «Ты, Денис, зря не бегай к нам в Гончу. А то ещё застудишься, бредя через реку, ведь не всякий раз на вашем берегу лодка бывает. Лучше я сам подскочу за тобой если что».

Зазыба послушался. Затаившись в своих Веремейках, стал ждать, пока хоть что-нибудь прояснится на нынешнем сумрачном небосклоне. Как заместителя волостного агронома его за все время ни разу не побеспокоили из Бабиновичей. «Видать, потому, – растолковал Денису Евменовичу при встрече Браво-Животовский, – что делать теперь, осенью, нечего. Погодим до весны, тогда уж. – И будно подкольнул: – В конце концов не надо было распускать своего колхоза, теперь бы вот и был при деле. Правда, в других деревнях сдают хлеб. Но нас комендант вроде освободил. Это уж я замолвил словечко. Дай, думаю, займусь благотворительностью ради веремейковцев. Когда-то оказывал им всякое добро-заступничество Зазыба, а теперь стану оказывать я. Может, таким образом и в доверие наконец войду у них». – «Ну, ну», – кивнул на это с усмешкой Зазыба. «Вот я и говорю коменданту, что в Веремейках рожь почти вся сгорела в Поддубище, а ячмень да пшеница… Словом, пока неизвестно ничего ни про ячмень, ни про пшеницу. В конце концов если и будем сдавать какое зерно, так ссыпать придётся тут, в деревне. Об этом я тоже договорился с Адольфом, чтобы не везти на край света. А вот мясо паши мужики да бабы пускай готовят.

С приближением морозов придётся кое-кому расстаться с телушками…» – «А почему к морозам? – спросил Зазыба. – Почему не теперь?» – «А ты сам у Адольфа спроси. Ты ведь тоже начальство в деревне». – «Какое там начальство!… Разве ж кому теперь втиснуться между тобой и Романом Семочкиным? Нет, я уже своё отходил в начальстве». – «Ну, а я в этом не виноват, – серьёзно, не обращая внимания на Зазыбове притворство, развёл руками Браво-Животовский. – Надо было самому свой интерес блюсти, был бы в деревне не уполномоченным по земле, а полным старостой». – «А может, что по земле, дак и лучше, – прикидывался дальше Зазыба. – Не будет после великих хлопот. Ну, свои пожурят трохи, да и… Кому-то за землёй тоже надо приглядывать». Браво-Животовский после этих Зазыбовых слов даже захохотал: «Бросал бы ты, Зазыба, свои фокусы. Все не веришь, что большевикам, как немцы говорят, капут? Или вид делаешь, что не веришь? На вот, читай!» – сказал и тут же достал из внутреннего кармана тёплого пальто на овчине потёртую газету, которая от частого разворачивания да передачи из рук в руки имела уже ветхий вид. Это была «Правда». Зазыба вспомнил, как обманулся однажды в Бабиновичах, приняв за настоящую «Правду» фашистскую подделку, которая печаталась где-то в Прибалтике, в Риге, что ли, поэтому теперь развернул эту на полную ширину, благо не было ветра на улице, всмотрелся во все странички. Эта была настоящая, выпущенная в Москве. Несмотря на потрёпанный вид, число выхода в свет значилось на ней совсем недавнее: 22 октября. Зазыбе довольно было убедиться, что в руках его не подделка немецкая, как глаза сразу нашли то, из-за чего Браво-Животовский собственно и решился показать газету, – «Постановление Государственного Совета Обороны», в котором говорилось: «Оборона столицы на рубеже, который находится в 100—120 километрах от Москвы, поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову… С целью тылового обеспечения обороны Москвы и укрепления тыла войск, которые обороняют Москву, а также с целью предупреждения подрывной деятельности… Государственный Комитет Обороны постановил: 1) ввести с 20 октября 1941 года в городе Москве и в районах, прилегающих к городу, осадное положение». Значит, чёрные стрелы на немецких картах, которые до сих пор приводилось видеть веремейковцам, в том числе и Зазыбе, недаром доходили с северного направления до самого Солнечногорска. От железнодорожной станции Крюково которую немцы тоже нанесли на карты, до Ленинградского вокзала столицы оставалось всего сорок километров…

«Ну что ж, – после некоторого замешательства сказал Зазыба, – дело нехитрое: до Москвы доходил!… А после оказывалось, что этого недостаточно. Слыхал же небось, люди издавна говорят – как аукнется, так и откликнется?» – «А, – со злой обидой отвернулся, чтобы уйти от него, Браво-Животовский, – тебе хоть кол на голове тёши!…»

Тем временем с самообороной в Веремейках получался один смех.

Поскольку на деревню из полутораста дворов по немецким меркам полагалось не меньше пяти полицейских – из расчёта один полицейский па тридцать дворов, – то Браво-Животовскому было нетрудно добиться в Бабиновичах добавочного оружия. Правда, немцы не очень-то расщедрились. На веремейковскую самооборону Гуфельд приказал выдать под ответственность Браво-Животовского ещё одну бельгийскую винтовку и к ней полтора десятка патронов, как говаривал Микита Драница, с широкими заднюшками. Носили винтовки по очереди – кому выпадало сторожить па деревне, тот и общую винтовку себе на это время брал. Первому пришлось ходить ночью с винтовкой Ивану Падерину. «Ничего, – сказал он назавтра мужикам, – жить можно. Аккурат при старом режиме. Хочешь – ходи себе по улице, а хочешь – к жёнке подавайся. Никому до тебя дела нет и никто тебя не видит». Второму выпало сторожить деревню Силке Хрупчику. Тот тоже своё отношение высказал: «Дело нехитрое, только бы тебя никто не цеплял». И когда наконец очередь дошла до Микиты Драницы и тот утром сдавал винтовку следующему по очереди, то выяснилось вдруг, что она для стрельбы уже не пригодна: в патроннике кто-то просверлил дырку. Браво-Животовский сразу же кинулся по дворам: кто испортил оружие? Но мужики, которые уже отбыли свою очередь, посторожили деревню с винтовкой, только разводили руками: мол, тут не просто гвоздь, а дрель нужна, да и соседу отдал её справной, пускай подтвердит.

И правда, в следующем дворе хозяин, как и полагалось, охотно подтверждал – ага, брал винтовку целой и отдавал не повреждённой.

Наконец цепочка привела Браво-Животовского к последнему веремейковскому двору – снова к Миките Дранице. Пришлось полицаю взять приятеля за жабры. А тот, как и все остальные, кто имел отношение к оружию, – знать ничего не знаю и ведать не ведаю. А в своё оправдание довод привёл: «Не могли же они, как там его, наши мужики, залепить эту дырку, чтобы я не увидел». – «Может, ты пьяный был?» – спрашивал Браво-Животовский. «А при чем, как там его, это? – не иначе, надеясь на друга, таращил свои наивные глазки Драница. – Смог же я эту дырку заметить сегодня, так почему не смог вчера, ежели бы она была?» – «Значит, кто-то просверлил патронник ночью, когда винтовка находилась у тебя. Признайся, где ты был, что делал, чем занимался?» – «А нигде, как там его, и ничем! – с той же наивностью упирался Драница. Наконец сознался: – Ну, выпил вечером трохи. Ходил-ходил в темени по улице, как там его, после и заглянул на огонёк к Василевичевой Ульке». – «Какой там ещё огонёк? Какая Василевичева Улька?» – «Ну известно, какой, как там его, огонёк, известно, наша веремейковская Улька. Гнала в Корнеевом овине вчера самогон, говорила, будто за старые долги. Ну, я и хлебнул тама ажно два ковша, как там его, прямо ещё тёплой, а закусить нечем было. Известно, баба. Если бы мужик, как там его, самогон этот гнал, так и закусь при себе держал бы. А то одна цыбулина. Ну, я и с копыт долой, видать, сразу ударило». – «Где, у Ульки?» – «Не, по дороге к дому, как там его. А проснулся наутро, дак винтовка рядом со мной лежала. Это я помню. Как там его, с чего ты взъелся? Раз нельзя будет теперя стрелять из неё, этой винтовки вашей, дак бери себе все наши патроны и охоться на кого хочешь, вон намедни, сдаётся, кабаны приходили под самые Подлипки».

Как говорится, с дураком дальше порога не уедешь.

Браво-Животовский брезгливо поморщился на Микитов совет, передразнил: «Кабаны, кабаны, как там его! Откуда там кабанам взяться?» – «А почему бы и нет? Лоси откуда-то пришли же, как там его?»

Видя, что Драницу мало трогает загадочная история с винтовкой, Браво-Животовский решил припугнуть деревенского недотёпу: «Ты глупостей не городи, Микита, – сказал он уже без крика, но строго. – Раз допустил провинность, готовься отвечать. Придётся отвести тебя в волость да посадить там в холодную. Будет тебе тогда жарко. Сразу протрезвеешь». —«А я и так не пьяный. Только как ты меня поведёшь?» – «А на верёвке!» – «Ну, ты очень-то не пугай, как там его!» – «Я не пугаю, а в Бабиновичи все равно отведу». – «Ну и веди, раз так! Только мужики, как там его, не могли сделать в железе такую дырку. Это ж просверлено. А сверло, как там его, было в деревне только у Василя Шандабылы». – «У Василя?» – «Дак Василь же на фронте». – «Добра, проверим!»

Ничего не оставалось, как отправиться на Шандабылов двор. «Где Василёва дрель?» – спросил полицейский Шандабылову жёнку, которая выбирала последнюю картошку в огороде за хатой. «Дак где ей быть, как не дома», – охотно ответила женщина и, отирая на ходу руки о посконную юбку, повела Браво-Животовского в кладовку.

Оказалось, Шандабылов инструмент лежал дома и от бездействия, если можно так выразиться, почернел. Но дрель никто из дома не брал, а тем более не пользовался, иначе это легко можно было бы теперь определить. Значит, в Веремейках ещё у кого-то был такой инструмент. Конечно, подозрение в первую очередь пало на Андрея Марухина. «Неужто пленный? – спохватился Браво-Животовский. – Ну и примак! И как это я не подумал сразу?» Но напрасно полицейский потирал руки: новый веремейковский коваль наотрез отверг обвинение, предложив Браво-Животовскому сделать в кузне и в доме Хохловых, где он жил, повальный обыск. «Это же особый инструмент, дрель, его в кузне не сработаешь, – пожимал он плечами, наблюдая, как Браво-Животовский переворачивает все вверх дном. – Да и как можно было вообще просверлить дырку в патроннике, если винтовка находилась все время при Дранице?»

Сильно желая докопаться до правды, Браво-Животовский снова подступился к своему приятелю. Но и теперь Микита клялся и божился, что даже в пьяном виде он как надлежит хранил оружие. «Ты вот что, – посоветовал Браво-Животовскому Роман Семочкин, – ты, Антон, покуда не говори про винтовку коменданту, а то неведомо ещё, как оно обернётся для самого тебя. Это ж не шуточки, это ж явная диверсия!»

Пришлось Браво-Животовскому запастись мстительным терпением. Зазыба от души посмеялся про себя над чьей-то хитрой проделкой: «Ишь, ты!…» Ну, а все остальные мужики в Веремейках открыто за животы хватались. «А главное, – не таясь скалили они друг перед другом зубы, – что толку теперь с той самообороны, ежели не из чего стрелять?» Так и решили без общего деревенского схода, но дружно, не надо считаться, записаны они в самооборону или нет, а караулить Веремейки обязан каждый, раз уж нельзя без этого обойтись. С того дня бельгийская винтовка, словно старец перехожий, и путешествовала, не минуя ни одного двора, из конца в конец Веремеек.