Текст книги "Обрыв"

Он остановился задумчиво.

– Все это не ново: но истина должна повторяться. Да, красота – это всеобщее счастье! – тихо, как в бреду, говорил он, – это тоже мудрость, но созданная не людьми. Люди только ловят ее признаки, силятся творить в искусстве ее образы, и все стремятся, одни сознательно, другие слепо и грубо, к красоте, к красоте… к красоте! Она и здесь – и там! – прибавил он, глядя на небо, – и как мужчина может унизить, исказить ум, упасть до грубости, до лжи, до растления, так и женщина может извратить красоту и обратить ее, как модную тряпку, на наряд, и затаскать ее… Или, употребив мудро – быть солнцем той сферы, где поставлена, влить массу добра… Это женская мудрость! Ты поймешь, Вера, что я хочу сказать, ты женщина!.. И… ужели твоя женская рука поднимется казнить за это поклонение и человека, и артиста!..

– Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, – сказала Вера, выслушав с улыбкой, – запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в том, чтоб с этими правилами и истинами проходить жизнь, то я…

– Что?

– Не мудрая дева! Нет – у меня нет этого елея! – произнесла она.

Что-то похожее на грусть блеснуло в глазах, которые в одно мгновение поднялись к небу и быстро потупились. Она вздрогнула и ушла торопливо домой.

– Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. – в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.

Часть третья

I

Райский считал себя не новейшим, то есть не молодым, но отнюдь не отсталым человеком. Он открыто заявлял, что, веря в прогресс, даже досадуя на его «черепаший» шаг, сам он не спешил укладывать себя всего в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных историею, добытых наукой и еще более от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов, в виду едва занявшейся зари quasi-новых[127]127
  мнимоновых (лат.).


[Закрыть] идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые бросается жадная юность.

Он ссылался на свои лета, говоря, что для него наступила пора выжидания и осторожности: там, где не увлекала его фантазия, он терпеливо шел за веком.

Его занимал общий ход и развитие идей, победы науки, но он выжидал результатов, не делая pas de geants,[128]128
  гигантских шагов (фр.).


[Закрыть] не спеша креститься в новую веру, предлагающую всевозможные умозрения и часто невозможные опыты.

Он приветствовал смелые шаги искусства, рукоплескал новым откровениям и открытиям, видоизменяющим, но не ломающим жизнь, праздновал естественное, но не насильственное рождение новых ее требований, как праздновал весну с новой зеленью, не провожая бесплодной и неблагодарной враждой отходящего порядка и отживающих начал, веря в их историческую неизбежность и неопровержимую, преемственную связь с «новой весенней зеленью», как бы она нова и ярко-зелена ни была.

От этого, бросая в горячем споре бомбу в лагерь неуступчивой старины, в деспотизм своеволия, жадность плантаторов, отыскивая в людях людей, исповедуя и проповедуя человечность, он добродушно и снисходительно воевал с бабушкой, видя, что под старыми, заученными правилами таился здравый смысл и житейская мудрость и лежали семена тех начал, что безусловно присвоивала себе новая жизнь, но что было только завалено уродливыми формами и наростами в старой.

Открытие в Вере смелости ума, свободы духа, жажды чего-то нового – сначала изумило, потом ослепило двойной силой красоты – внешней и внутренней, а наконец отчасти напугало его, после отречения ее от «мудрости».

– Не мудрая дева! – сказала она и вздрогнула.

«Мудреная», – решил он и задумался над этим.

Да, это не простодушный ребенок, как Марфенька, и не «барышня». Ей тесно и неловко в этой устаревшей, искусственной форме, в которую так долго отливался склад ума, нравы, образование и все воспитание девушки до замужества.

Она чувствовала условную ложь этой формы и отделалась от нее, добиваясь правды. В ней много именно того, чего он напрасно искал в Наташе, в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера – всех тех сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее судьба.

Она пока младенец, но с титанической силой: надо только, чтоб сила эта правильно развилась и разумно направилась.

Он положил бы всю свою силу, чтобы помочь ей найти искомое, бросил бы семена своих знаний, опытов и наблюдений на такую благодарную и богатую почву: это не мираж, опять это подвиг очеловечивания, долг, к которому мы все призваны и без которого немыслим никакой прогресс.

Но какие капитальные препятствия встретились ему? Одно – она отталкивает его, прячется, уходит в свои права, за свою девическую стену, стало быть… не хочет. А между тем она не довольна всем положением, рвется из него, стало быть, нуждается в другом воздухе, другой пище, других людях. Кто же ей даст новую пищу и воздух? Где люди?

Он по родству – близкое ей лицо: он один и случайно, и по праву может и должен быть для нее этим авторитетом. И бабушка писала, что назначает ему эту роль.

Вера умна, но он опытнее ее и знает жизнь. Он может остеречь ее от грубых ошибок, научить распознавать ложь и истину, он будет работать, как мыслитель и как художник; этой жажде свободы даст пищу: идеи добра, правды, и как художник вызовет в ней внутреннюю красоту на свет! Он угадал бы ее судьбу, ее урок жизни и… и… вместе бы исполнил его!

Вот чего ему все хочется: «вместе»! От этого желания он не может отделаться, стало быть, не может действовать бескорыстно: и это есть второе препятствие.

Третье препятствие еще, правда, в тумане, гадательное, но есть уже в виду, и оно самое капитальное: это – пока подозрение, что кто-нибудь уже предупредил его, кому-нибудь она вверила угадывать свою судьбу, исполнять урок жизни «вместе».

«Вот что скверно: это хуже всего!» – говорил он и решал, что ему даже, не дожидаясь объяснения и подтверждения догадки об этом третьем препятствии, о «двойнике», следует бежать без оглядки, а не набиваться ей на дружбу.

Простительно какому-нибудь Викентьеву напустить на себя обман, а ему ли, прожженному опытами, не знать, что все любовные мечты, слезы, все нежные чувства – суть только цветы, под которыми прячутся нимфа и сатир!..

Последствия всего этого известны, все это исчезает, не оставляя по себе следа, если нимфа и сатир не превращаются в людей, то есть в мужа и жену или в друзей на всю жизнь.

«Нимфа моя не хочет избрать меня сатиром, – заключил он со вздохом, – следовательно, нет надежды и на метаморфозу в мужа и жену, на счастье, на долгий путь! А с красотой ее я справлюсь: мне она все равно, что ничего…»

Утром он чувствовал себя всегда бодрее и мужественнее для всякой борьбы: утро приносит с собою силу, целый запас надежд, мыслей и намерений на весь день: человек упорнее налегает на труд, мужественнее несет тяжесть жизни.

И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое днем сжиматься в один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе дня».

Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все – и с ним оставалась только Вера. Он с досадой вертелся в постели и засыпал – все с одной мыслью и просыпался с нею же.

«Нужна деятельность», – решил он, – и за неимением «дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине, у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил на охоту – и в самом деле развлекся.

«Вот и хорошо: поработаю еще над собой и исполню данное Вере обещание», – думал он и не видал ее дня по три.

Ей носили кофе в ее комнату; он иногда не обедал дома, и все шло как нельзя лучше.

Он даже заметил где-то в слободе хорошенькую женскую головку и мимоездом однажды поклонился ей, она засмеялась и спряталась. Он узнал, что она дочь какого-то смотрителя, он и не добирался – смотрителя чего, так как у нас смотрителей множество.

Он заметил только, что этот смотритель не смотрел за своей дочерью, потому что головка, как он увидел потом, улыбалась и другим прохожим.

Он послал ей рукой поцелуй и получил в ответ милый поклон. Раза два он уже подъезжал верхом к ее окну и заговорил с ней, доложив ей, как она хороша, как он по уши влюблен в нее.

– Да вы все вре-те! – протяжно говорила она, – так я вам и поверила! Мужчины известно – подлецы!

– Будто все?

– Известное дело – мужчины! Сколько у меня перебывало – знаю я их! Не надуете! Проваливайте!

Долго развлекала его эта, опытом добытая, «мудрость» мещанки.

Чтобы уже довершить над собой победу, о которой он, надо правду сказать, хлопотал из всех сил, не спрашивая себя только, что кроется под этим рвением: искреннее ли намерение оставить Веру в покое и уехать или угодить ей, принести «жертву», быть «великодушным», – он обещал бабушке поехать с ней с визитами и даже согласился появиться среди ее городских гостей, которые приедут в воскресенье «на пирог».

II

В воскресенье он застал много народу в парадной гостиной Татьяны Марковны. Все сияло там. Чехлы с мебели, обитой малиновым штофом, были сняты; фамильным портретам Яков протер мокрой тряпкой глаза – и они смотрели острее, нежели в будни. Полы натерли воском.

Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на ногах, одеты были в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.

Сама Бережкова, в шелковом платье, в чепце на затылке и в шали, сидела на диване. Около нее, полукружием в креслах, по порядку сидели гости.

На первом месте Нил Андреевич Тычков, во фраке, со звездой, важный старик, с сросшимися бровями, с большим расплывшимся лицом, с подбородком, глубоко уходившим в галстук, с величавой благосклонностью в речи, с чувством достоинства в каждом движении.

Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.

Наконец какой-то ближайший к городу помещик с тремя сыновьями-подростками, приехавший с визитами в город. Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и голова выросли, а тело еще не сложилось, уши болтаются на лбу и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными, не по росту, безобразными лапами; не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадется в зубы.

Отец всем вместе и каждому порознь из гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их, поговорить с ними по-французски.

Их, как малолетних, усадили было в укромный уголок, и они, с юными и глупыми физиономиями, смотрели полуразиня рот на всех, как молодые желтоносые воронята, которые, сидя в гнезде, беспрестанно раскрывают рты, в ожидании корма.

Ноги не умещались под стулом, а хватали на середину комнаты, путались между собой и мешали ходить. Им велено быть скромными, говорить тихо, а из утробы четырнадцатилетнего птенца, вместо шепота, раздавался громовой бас; велел отец сидеть чинно, держать ручки на брюшке, а на этих, еще тоненьких, «ручках» уж отросли громадные, угловатые кулаки.

Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.

Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на него.

– Внук мой, от племянницы моей, покойной Сонечки! – сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо знали, кто он такой.

Кое-кто привстал и поклонился, Нил Андреич благосклонно смотрел, ожидая, что он подойдет к нему, барыни жеманно начали передергиваться и мельком взглядывать в зеркало.

Молодые чиновники в углу, завтракавшие стоя, с тарелками в руках, переступили с ноги на ногу; девицы неистово покраснели и стиснули друг другу, как в большой опасности, руки; четырнадцатилетние птенцы, присмиревшие в ожидании корма, вдруг вытянули от стены до окон и быстро с шумом повезли назад свои скороспелые ноги и выронили из рук картузы.

Райский сделал всем полупоклон и сел подле бабушки, прямо на диван. Общее движение.

– Эк, плюхнул куда! – шепнул один молодой чиновник другому, – а его превосходительство глядит на него…

– Вот Нил Андреич, – сказала бабушка, – давно желал тебя видеть… он – его превосходительство — не забудь, – шепнула она.

– Кто эта барынька: какие славные зубы и пышная грудь? – тихо спросил Райский бабушку.

– Стыд, стыд, Борис Павлыч: горю! – шептала она. – Вот, Нил Андреич, – сказала она, – Борюшка давно желал представиться вам…

Райский открыл рот, чтоб возразить, но Татьяна Марковна наступила ему на ногу.

– Что же не удостоили посетить старика: я добрым людям рад! – произнес добродушно Нил Андреич. – Да ведь с нами скучно, не любят нас нынешние: так ли? Вы ведь из новых? Скажите-ка правду.

– Я не разделяю людей ни на новых, ни на старых, – сказал Райский, принимаясь за пирог.

– А ты погоди есть, поговори с ним, – шептала бабушка, – успеешь!

– Я буду и есть, и говорить, – отвечал вслух Райский. Бабушка сконфузилась и сердито отвернула плечо.

– Не мешайте ему, матушка, – сказал Нил Андреич, – на здоровье, народ молодой! Так как же вы понимаете людей, батюшка? – обратился он к Райскому, – это любопытно!

– А смотря по тому, какое они впечатление на меня делают, так и принимаю!

– Похвально! Люблю за правду! Ну, как вы, например, меня понимаете?

– Я вас боюсь.

Нил Андреич с удовольствием засмеялся.

– Чего же, скажите? Я позволяю говорить откровенно! – сказал он.

– Чего боюсь? вот видите…

– «Ваше превосходительство», – подсказала бабушка, но Райский не слушал.

– Вы, говорят, журите всех: кому-то голову намылили, что у обедни не был, бабушка сказывала…

Татьяна Марковна так и не вспомнилась. Она даже сняла чепец и положила подле себя: ей вдруг стало жарко.

– Что ты, что ты, Борис Павлыч, – на меня!.. – останавливала она.

– Не мешайте, не мешайте, матушка! Слава Богу, что вы сказали про меня: я люблю, когда обо мне правду говорят! – вмешался Нил Андреич.

Но бабушка была уже сама не своя: она не рада была, что затеяла позвать гостей.

– Точно, журю: помнишь? – сказал он, обратясь к дверям, где толпились чиновники.

– Точно так, ваше превосходительство! – проворно отвечал один, выставив ногу вперед и заложив руки назад, – меня однажды…

– А за что?

– Был одет пестро…

– Да, в воскресенье пожаловал ко мне от обедни: за это спасибо – да уж одолжил! Вместо фрака какой-то сюртучок на отлете…

– Не этакий ли, что на мне? – спросил Райский.

– Да, почти: панталоны клетчатые, жилет полосатый – шут шутом!

– А тебя журил? – обратился он к другому.

– Был грех, ваше превосходительство, – говорил тот, скромно склоняя и гладя рукой голову.

– А за что?

– За папеньку тогда…

– Да, вздумал отца корить: у старика слабость – пьет. А он его усовещивать, отца-то! Деньги у него отобрал! Вот и пожурил; и что ж, спросите их: благодарны мне же!

Чиновники, при этой похвале, от удовольствия переступили с ноги на ногу и облизали языком губы.

– Я спрашиваю вас: к добру или к худу! А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» – продолжал Тычков, – дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить, а сами сели бы на наше место, – вот ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? – обратился он к одной барыне.

– Ote-toi de là pour que je m’y mette…[129]129
  Уходи отсюда, я стану на твое место… (фр.)


[Закрыть] – сказала она.

– Ну, да, вот чего им хочется, этим умникам в кургузых одеяниях! А как эти одеяния называются по-французски, Наталья Ивановна? – спросил он, обратясь опять к барыне и поглядывая на жакетку Райского.

– Я не знаю! – сказала она с притворной скромностью.

– Ой, знаешь, матушка! – лукаво заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, – только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!

– Так изволите видеть: лишь замечу в молодом человеке этакую прыть, – продолжал он, обращаясь к Райскому, – дескать, «я сам умен, никого и знать не хочу» – и пожурю, и пожурю, не прогневайтесь!

– Точно что не к добру это все новое ведет, – сказал помещик, – вот хоть бы венгерцы и поляки бунтуют: отчего это? Все вот от этих новых правил!

– Вы думаете? – спросил Райский.

– Да-с, я так полагаю: желал бы знать ваше мнение… – сказал помещик, подсаживаясь поближе к Райскому, – мы век свой в деревне, ничего не знаем, поэтому и лестно послушать просвещенного человека…

Райский с иронией поклонился слегка.

– А то прочитаешь в газетах, например, вот хоть бы вчера читал я, что шведский король посетил город Христианию: и не знаешь, что этому за причина?

– А вам это интересно знать?

– Зачем же пишут об этом, если королю не было особой причины посетить Христианию!..

– Не было ли там большого пожара: этого не пишут? – спросил Райский.

Помещик, Иван Петрович, сделал большие глаза.

– Нет, о пожаре не пишут, а сказано только, что «его величество посетил народное собрание».

Тит Никоныч и советник палаты переглянулись и усмехнулись. После этого замолчали.

– Еще я хотел спросить вот что-с, – начал тот же гость, – теперь во Франции воцарился Наполеон…

– Так что же?

– Ведь он насильно воцарился…

– Как насильно: его выбрали…

– Да что это за выборы! Говорят, подсылали солдат принуждать, подкупали… Помилуйте, какие это выборы: курам на смех!

– Если отчасти и насильно, так что же с ним делать? – с любопытством спросил Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.

– Как же это терпят все, не вооружатся против него?

– Попробуй! – перебил Нил Андреич, – ну-ка: как?

– Собрать бы со всех государств армии, да и пойти, как на покойного Бонапарта… Тогда был Священный союз…

– Вы бы представили план кампании, – заметил Райский, – может быть, и приняли бы…

– Куда мне! – скромно возразил гость, – я только так, из любопытства… Вот теперь я хотел спросить еще вас… – продолжал он, обращаясь к Райскому.

– Почему же меня?

– Вы столичный житель, там живете у источника, так сказать… не то что мы, деревенские… Я хотел спросить: теперь турки издревле притесняют христиан, жгут, режут, а женщин того…

– Ну, смотри, Иван Петрович, ты договоришься до чего-нибудь… вон уж Настасья Петровна покраснела… – вмешался Нил Андреич.

– Что вы, ваше превосходительство… отчего мне краснеть? Я и не слыхала, что говорят… – сказала бойко одна барыня, жеманно поправляя шаль.

– Плутовка! – говорил Нил Андреич, грозя ей пальцем, – что, батюшка, – обратился он к священнику, – не жаловалась ли она вам на исповеди на мужа, что он…

– Ах, что вы, ваше превосходительство! – торопливо перебила дама.

– То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет знать? Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!

Иван Петрович с нетерпением ждал, когда кончит Нил Андреич, и опять обратился к Райскому, к которому, как с ножом, приступал с вопросами.

– Так я вот хотел спросить вас: отчего это не уймут турок!..

– Женщины-то за них очень заступаются! – шутил благосклонно Нил Андреич, – вон она – первая…

Он указал на ту же барыню.

– Ах, Татьяна Марковна… что это его превосходительство для праздника нынче!..

Она притворно конфузилась.

– Я вот хотел спросить вас, отчего это все не восстанут на турок, – приставал Иван Петрович к Райскому, – и не освободят гроба Господня?

– Я, признаюсь вам, мало думал об этом, – сказал Райский, – но теперь обращу особенное внимание, и если вы мне сообщите ваши соображения, то я всячески готов содействовать к разрешению восточного вопроса…

– Вот позвольте к слову спросить, – живо возразил гость, – вы изволили сказать «восточный вопрос», и в газетах поминутно пишут восточный вопрос: какой это восточный вопрос?

– Да вот тот самый, что вы мне сделали сейчас о турках.

– Так… – задумчиво сказал он. – Да вопроса никакого нет!

– Теперь всё «вопросы» пошли! – сиплым голосом вмешался полнокровный полковник, – из Петербурга я получил письмо от нашего полкового адъютанта: и тот пишет, что теперь всех занимает «вопрос» о перемене формы в армии…

Замолчали.

– Или, например, Ирландия! – начал Иван Петрович с новым одушевлением, помолчав, – пишут, страна бедная, есть нечего, картофель один, и тот часто не годится для пищи…

– Ну-с, так что же?

– Ирландия в подданстве у Англии, а Англия страна богатая: таких помещиков, как там, нигде нет. Отчего теперича у них не взять хоть половину хлеба, скота, да и не отдать туда, в Ирландию?

– Что это, брат, ты проповедуешь: бунт? – вдруг сказал Нил Андреич.

– Какой бунт, ваше превосходительство… Я только из любопытства.

– Ну, если в Вятке или Перми голод, а у тебя возьмут половину хлеба даром, да туда!..

– Как это можно! Мы – совсем другое дело…

– Ну, как услышат тебя мужики? – напирал Нил Андреич, – а? тогда что?

– Ну, не дай Боже! – сказал помещик.

– Сохрани Боже! – сказала и Татьяна Марковна.

– Они и теперь, еще ничего не видя, навострили уши! – продолжал Нил Андреич.

– А что? – с испугом спросила Бережкова.

– Да вон, о воле иногда заговаривают. Губернатор получил донесение, что в селе у Мамыщева не покойно…

– Сохрани Бог! – сказали опять и помещик и Татьяна Марковна.

– Правду, правду говорит его превосходительство! – заметил помещик. – Дай только волю, дай только им свободу, ну и пошли в кабак, да за балалайку: нарежется и прет мимо тебя и шапки не ломает!

– Начинается-то не с мужиков, – говорил Нил Андреич, косясь на Райского, – а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) – и дальше, и дальше, – и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..

В зале сделалось общее движение.

– Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! – сказал помещик, обратясь к священнику. – Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его знает что, старшим детям – только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…

– Да, помню, – сказал священник, – нашли запрещенные книги.

– Ну, вот видите!

– Скажите на милость, – обратился опять Иван Петрович к Райскому, – отчего это всё волнуются народы?

– Какие народы?

– Да вот хоть бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им еще надо?

Райский молчал. На него находила уже хандра.

«Какой гнусный порок, эта славянская добродетель, гостеприимство! – подумал он, – каких уродов не встретишь у бабушки!»

И прочие молчали, от лени говорить после сытного завтрака. Говорил за всех Иван Петрович.

– А вот теперь Амур там взяли у китайцев; тоже страна богатая – чай у нас будет свой, некупленный: выгодно и приятно… – начал он опять свое.

– Ну, брат, Иван Петрович: всю воду в решете не переносишь… – заметил Тычков.

– Я только из любопытства хотел с ними наговориться, они в столице живут… Теперь опять пишут, что римский папа…

В это время из залы с шумом появилась Полина Карповна, в кисейном платье, с широкими рукавами, так что ее полные, белые руки видны были почти до плеч. За ней шел кадет.

– Какая жара! Bonjur, bonjur,[130]130
  Здравствуйте, здравствуйте (фр.).


[Закрыть] – говорила она, кивая на все стороны, и села на диван подле Райского.

– Тут нам тесно! – сказал Райский и пересел на стул рядом.

– Non, non, ne vous derangez pas,[131]131
  Нет, нет, не беспокойтесь (фр.).


[Закрыть] – удерживала она, но не удержала. – Какая скука! – успела она шепнуть ему, – у вас так много гостей, а я хотела бы видеть вас одного…

– Зачем? – спросил он вслух, – дело есть?

– Да, дело! – с улыбкой и шепотом старалась она говорить.

– Какое же?

– А портрет?

– Портрет, какой портрет?

– А мой! Вы обещали рисовать: забыли – ingrat![132]132
  неблагодарный! (фр.)


[Закрыть]

– А! Далила Карповна! – протяжно воскликнул Нил Андреич, – здравствуйте, как поживаете?

– Здравствуйте! – сухо сказала она, стараясь отвернуться от него.

– Что ж не подарите меня нежным взглядом? Дайте полюбоваться лебединой шейкой…

В толпе у дверей послышался смех, дамы тоже улыбались.

– Грубиян: сейчас глупость скажет!.. – шептала она Райскому.

– Что брезгаешь старым, а как посватаюсь? Чем не жених – или стар? Генеральша будете…

– Не «льщусь» этой почестью… – сказала она, не глядя на него. – Bonjur, Наталья Ивановна, где вы купили такую миленькую шляпку: у madame Pichet?[133]133
  мадам Пише (фр.).


[Закрыть]

– Это муж из Москвы выписал, – сказала Наталья Ивановна, робко взглянув на Райского, – сюрприз…

– Очень, очень мило!

– Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, – приставал Нил Андреич, – мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну, а вы у нас ведь пример…

Полина Карповна будто не слыхала, она обмахивалась веером и старалась заговорить с Райским.

– Вы у нас, – продолжал неумолимый Нил Андреич, – образец матерям и дочерям: в церкви стоите, с образа глаз не отводите, по сторонам не взглянете, молодых мужчин не замечаете…

Смех у дверей раздался громче, и дамы гримасничали, чтоб скрыть улыбку.

Татьяна Марковна постаралась было замять атаку Нила Андреича на ее гостью.

– Пирога скушайте, Полина Карповна, – я вам положу! – сказала она.

– Merci, merci, нет, я только что завтракала!

Но это не помогло. Нил Андреич возобновил нападение.

– А одеваетесь монахиней: напоказ плеч и рук не выставляете… ведете себя сообразно вашим почтенным летам… – говорил он.

– Что это вы ко мне привязались! – сказала Полина Карповна, – est-il bête, grossier?[134]134
  он глуп, груб? (фр.)


[Закрыть] – обратилась она к Райскому.

– Да, да, «парле ву франсе»… – перебил Тычков, – жениться, сударыня, хочу, вот и привязался: а мы с вами пара!

– Едва ли вам найдется кто под пару! – отозвалась Крицкая, не глядя на него.

– А как же не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским асессором, когда вы выходили замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет…

– Какая жара – on etouffe ici allons au jardin![135]135
  здесь душно: пойдемте в сад! (фр.)


[Закрыть] Мишель, дайте мантилью!.. – обратилась она к кадету.

В эту минуту показалась Вера.

Все встали, окружили ее, и разговор принял другое направление. Райскому надоела вся эта сцена и эти люди, он собирался уже уйти, но с приходом Веры у него заговорила такая сильная «дружба», что он остался, как пригвожденный к стулу.

Вера мельком оглядела общество, кое-где сказала две-три фразы, пожала руки некоторым девицам, которые уперли глаза в ее платье и пелеринку, равнодушно улыбнулась дамам и села на стул у печки.

Чиновники охорашивались, Нил Андреич с удовольствием чмокнул ее в руку, девицы не спускали с нее глаз.

Марфенька не сидела на месте: она то нальет вина кому-нибудь, то попотчует закуской или старается занять разговором своих приятельниц.

– Вера Васильевна! – сказал Нил Андреич, – заступитесь вы, красавица моя, за меня!

– Разве вас обижают?

– Как же не обижают! Далила… нет – Пелагея Карповна.

– Impertinent![136]136
  Нахал! (фр.)


[Закрыть] – громким шепотом сказала Крицкая, поднимаясь с места и направляясь к двери.

– Куда, Полина Карповна: а пирога? Марфенька, удержи! Полина Карповна! – останавливала Татьяна Марковна.

– Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, – уже в зале говорила Крицкая, – но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде… Если б покойный муж был жив, он бы не смел…

– Ну, не сердитесь на старика: он не от злого сердца; он почтенный такой…

– Нет, нет; прошю, пустите – я приеду в другой раз, без него…

Она уехала в слезах, глубоко обиженная.

В гостиной все были в веселом расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся только Райский да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая ногой.

– Что, прогневалась, уехала? – говорил Нил Андреич, когда Татьяна Марковна, видимо озабоченная этой сценой, воротилась и молча села на свое место.

– Ничего, скушает на здоровье! – продолжал старик, – не ходи раздетая при людях: здесь не баня!

Дамы потупили глаза, девицы сильно покраснели и свирепо стиснули друг другу руки.

– Да не вертись по сторонам в церкви, не таскай за собой молодых ребят… Что, Иван Иваныч: ты, бывало, у ней безвыходно жил! Как теперь: все еще ходишь? – строго спросил он у какого-то юноши.

– Отстал давно, ваше превосходительство: надоело комплименты говорить.

– То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, – обратился он к Райскому, – что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!