Текст книги "От чести и славы к подлости и позору февраля 1917 г."

Глава XIII

В Ростове мы расположились в лазаретном городке № 12 за городом, и первое, что мы сделали, – вновь развесили по Ростову объявления с призывом, но приходило немного – старые господа офицеры и молодежь.

Жить в Ростове стало несколько легче, так как лазарет оказался довольно хорошо снабженным запасами, да и заведующий лазаретом оказался очень ловким по получению необходимого из различных складов, еще существовавших в Ростове и принадлежащих земскому и городскому союзам. Кормили нас очень скромно, но достаточно, и Ростов, хотя и переполненный до отказа пробирающимися за границу «храбрейшими» беженцами, все же еще в смысле снабжения продуктами питания находился в лучшем положении, чем Новочеркасск. По прибытии в Ростов меня поразило громадное количество болтающегося праздно по городу «офицерства», вернее «ахвицерства» – толпами оно фланировало по главной улице и заполняло многочисленные рестораны, кофейни и кондитерские. Многочисленные призывные воззвания, расклеенные по городу, производили на них очень слабое впечатление, оказывается, что это ахвицерское хулиганье, носящее офицерские погоны, осмелилось даже устроить митинг, на котором было решено в добровольческие организации не записываться, как не соответствующие духу времени. Опять этот проклятый дух! А когда мы вернулись из 1-го Кубанского похода, то узнали, что красные сатанисты расстреляли около 15 000 этих офицеров – сами виноваты. Этот проклятый дух и привел наше Отечество к тому позору, от коего оно не оправилось и поныне.

А офицеров на Дон и в Ростов сбежалось десятки тысяч, но несмотря на это, я все же заканчивал формирование четвертой роты.

Помню и такой случай в богатом Ростове: улицы до отказа полны нарядной толпой. Лоснящиеся физиономии чудо-дезертиров призывного возраста в отличных штатских костюмах. Их было много, так много, что если бы они все были порядочными людьми и стали бы в строй, то в два месяца можно было бы прикончить российский сатанинский бунт. Тогда я уже думал об этом, и я бы силой поставил их в строй, если бы не сбежались на Дон спасать свои жизни все «вожди» и, пользуясь моим неведением, не связали бы меня по рукам и ногам. Среди этой громадной толпы на улице изредка проходили на разведку мои офицерские роты, да время от времени рыдал похоронный марш и трогательное умиляющее душу слезами – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас, заглушаемые бравурной музыкой, гремевшей во всех садах и ресторанах. Это был сатанинский пир во время чумы.

Вид этих офицерских отрядов, плохо одетых, не вызывал ничего, кроме презрительных улыбок. Вот за таким отрядом по главной улице движется походная кухня. Офицер с черной повязкой на глазу правит заморенными лошадьми, а другой, прихрамывающий, вероятно кашевар, идет рядом с кухней. Толпа останавливается, смотрит с любопытством, смеется, слышатся плоские шутки, и никто не видит глубокой и страшной русской трагедии; только особняком стоящий старый отставной генерал смотрит на офицера-кашевара, на офицера-конюха, и горькие нескрываемые слезы струятся по старому честному лицу. Не знаю – быть может, он плакал над погибшей армией и офицерскими заветами, а может быть, плакал над безумной и жестокой толпой, его окружавшей, – не знаю, но оба офицера, увидя плачущего старика генерала, подчеркнуто отчетливо отдали ему честь, как бы желая выразить свое презрение толпе и сказать: «Старый начальник, верь, что пока мы живы, пока еще бьется в офицерах русское сердце, не погибли заветы Императорской армии».

За все время я получил от генерала Деникина, который командовал не знаю чем (приказа о его назначении не было), только один приказ – перевезти из Ростовского Государственного банка в Новочеркасский банк золото. Условившись с директором банка, я с одной ротой в 11 часов вечера прибыл в банк. Подводы стояли у банка. Золото в небольших запечатанных мешочках по 10 000 в каждом переносили и грузили только мои офицеры. Я стоял на подъезде. Вдруг ко мне подбегает офицер и показывает распоровшийся уголок. Все заволновались, достали где-то бечевку, и мы накрепко завязали распоровшийся уголок. Настроение у всех было повышенное, и если бы выпал хоть один червонец, то все бы бросились и его разыскали и всунули бы в мешочек. Ведь это было русское золото – золото государства российского, как могло быть иначе.

Впоследствии, когда мы уходили в 1-й Кубанский поход, казаки к нам не присоединились, а пошли в зимовники и, по сведениям из штаба, увезли с собой и это золото. А что же думали «мудрые вожди», объявившие себя верховными главнокомандующими? Почему генерал Алексеев не взял это золото, как золото государства российского и больше принадлежавшее нам? Возьми он это золото и пойди вместе с казаками в степь-зимовники, а не на ненужный и очень опасный Екатеринодар, тогда бы не было у нас таких тяжелых боев и не везли бы мы с собой 1500 раненых.

Да, мудрые были вожди, до того мудрые, что привели к крушению добровольческое движение.

В самом конце декабря или в начале января 1918 года генерал Алексеев со штабом переехал в Ростов и расположился в особняке Парамонова. «Основоположника и первосоздателя» Добровольческой армии генерала Корнилова все еще не было. Пышно расцветший штаб генерала Алексеева и Деникина поражал своими размерами, у нескольких дверей стояли вестовые, много вылощенных «героев» адъютантов и каких-то офицеров слонялись по коридору с деловым видом, молоденькие, хорошенькие машинистки шныряли со смехом по длинному коридору, часть их стучали на машинках, на дверях всюду надписи – отдел такой-то. Казалось, что эта Добровольческая армия насчитывает, вероятно, несколько корпусов или дивизий. Невольно подумалось: не слишком ли много командующих для той маленькой горсточки честных русских людей, держащих винтовки в руках?

В другом доме Парамонова было общежитие для служащих чинов штаба, по вечерам собирались по комнатам все «храбрые адъютанты, офицеры» и служащие молодые барышни, пили вино, хохотали и раздавались женские взвизгивания. Скромно говоря, когда по всей России текла кровь, здесь тыловые герои и героини справляли сатанинский шабаш на Лысой горе. При штабе открыли столовую, где хорошо кормили штабных. Мы же до самого выхода в 1-й Кубанский поход снабжались и кормились моим заведующим хозяйством фасолью и картошкой, мои деньги таяли, раненых перевязывали мои доброволки, а молодых и обученных сестер милосердия в санитарном отделе было много. В общежитии штаба стоял смех, пьянствовали и флиртовали вовсю, и никто из этих «господ» не подумал, что их место там, где с завтрашнего дня начнет обильно литься наша кровь. До самого 1-го Кубанского похода я от штаба не получил ни одного добровольца, ни одного врача, ни одной сестры милосердия. Ни Верховному главнокомандующему, ни просто главнокомандующему не было времени подумать о сражающихся. А ведь один штаб мог дать хорошую офицерскую роту.

Невольно вспоминаются «Очерки русской смуты» генерала Деникина из его молодости, и как он подготовлялся к роли вождя. В чине капитана Деникин отбывал ценз командира роты в 183-м Нултусском полку и ввел в своей роте «сознательную дисциплину». Кончилось командование, рота оказалась хуже всех остальных. «После моего ухода (как писал потом уже ген. – лейтенант Деникин в своих очерках) старый сверхсрочный фельдфебель Сцепура выстроил роту, поднял многозначительно кулак в воздух и произнес внятно и раздельно: «теперь вам не капитан Деникин. Поняли?» – «Так точно, господин фельдфебель». После этого рота быстро оправилась и стала не хуже других». Так вот, будучи капитаном, Деникин разложил роту, а в чине генерала разложил и погубил Добровольческую армию.

Если бы генерал Деникин и остальные «основоположники», со своей быховской программой, бросились спасаться в Сибирь, как хотел генерал Корнилов, то у меня быстро организовался бы полк, а вскоре и два полка, и, держа связь и руководствуясь указаниями генерала Каледина, мы бы свободно два-три месяца большевиков на Дон не пустили, ведь народ, уже достаточно вкусив коммунизма, тоже нас поддержал бы. А в апреле пришел полковник Дроздовский со своим отрядом, восстали казаки и сила наша выросла бы в большую, тогда первое что мы, я и Дроздовский, сделали бы: взяли один из полков и бросились бы спасать Государя и Его Семью. Иначе быть не могло, ведь полковник Дроздовский и я были кадеты одного класса Киевского Владимирского Кадетского Корпуса.

Пробраться в Екатеринбург было гораздо проще, чем полковнику Дроздовскому с Румынского фронта. Захватить на реке Дон пароход или два, доехать до Царицына, а там по Волге на захваченных опять пароходах до Самары и дальше по железной дороге на Уфу и Екатеринбург. Задержать нас никто не посмел бы, настоящих коммунистических войск не было, была сатанинская коммунистическая рвань, опоясанная патронами, но разбегающаяся при нервом выстреле. Распускали бы слух, что идем войной на золотопогонника адмирала Колчака. Чтобы не подвергнуть опасности царскую семью, вероятно, пришлось бы снять погоны. Спасенные Царь и Его Семья, по их указанию и желанию, были бы доставлены в безопасное место, а русские крестьяне, рабочие и опомнившиеся красноармейцы, вкусившие коммунизм и узнавшие, что Царь и Его Семья спасены, сами свергли бы коммунизм без помощи генерал-адъютантов и просто некоторых генералов-изменников и левых «интеллигентов», которые только портили всякое нужное дело.

И тогда я уверен, что наш Император Николай II повернул бы колесо истории так, что наше многострадальное Отечество продолжало бы исполинскими шагами свой тысячелетний исторический путь.

Немецкие войска были бы изгнаны из России.

На храме Св. Софии в Константинополе водружен православный крест.

Все народы получили бы мир и тишину, а не теперешний сатанинско-коммунистический, социалистический и демократический трусливый бедлам.

А если бы народы вздумали бы на нас напасть, то мы вторично заняли бы Париж, но уже с другими результатами, не щадя своих «союзничков».

Глава XIV

14/1 1918 года я, наконец, был вызван в «штаб Добровольческой армии», как было написано в предписании.

После опросов я был торжественно введен к генералу Деникину, который мне сообщил, что на Ростов наступает из Киева красная армия Сиверса, что я знал раньше и уже вел разведку. Мне немедленно выехать на станцию Неклиновку, где полковник Кутепов с отрядом защищает Таганрог и я у него получу соответствующие указания. Потом, впервые, поинтересовался, сколько я имею людей, и я ответил, что три полных роты. Больше генерал Деникин мне ничего не сказал. Задача была огромная, но не было указано никаких данных для ее осуществления.

Оставив в Ростове полковника Индейкина заканчивать формирование 4-й роты и начать формирование 2-го батальона, я вечером выехал с тремя ротами своего Георгиевского полка и утром 15 января прибыл на станцию Неклиновку. На станции стоял одинокий паровоз с двумя вагонами, где жил полковник Кутепов. Станция была мертва. При полковнике Кутепове было только два офицера. Когда я рассказал полковнику Кутепову о Таганроге и его отряде и что он должен дать мне указания, то полковник Кутепов ответил, что уже больше недели, как он оставил Таганрог, а отряд его состоял из нескольких десятков таганрогской молодежи, кое-как вооруженной, которая после столкновения с местными большевиками не захотела оставлять Таганрог и разошлась, а у него только 18 его гвардейских офицеров, высланных как охранение в направление на Киев, о чем он послал донесение в штаб, и никаких указаний больше не имеет. Великий вождь был генерал Деникин.

Обсудив с полковником Кутеповым обстановку и приняв во внимание, что в Таганроге только рабочие, а значит красногвардейцы, то есть рвань, которая не может и не посмеет двинуться на Ростов, мы решили оставить без внимания Таганрог, под наблюдением остатков 1-й Киевской школы прапорщиков, вышедших и собравшихся за городом, как заслон, а мой полк бросить навстречу Сиверсу, двигавшемуся от Иловайской.

Ночью я выслал роту на разведку и приказал ей, выйдя за селение, выставить сторожевое охранение. Выставляя охранение, рота была встречена беспорядочными выстрелами, рота ответила наугад одним залпом и противник смолк. К несчастью, прекраснейший офицер поручик Тимофеев шальной пулей был убит. Ночь прошла спокойно. На рассвете противник открыл крайне беспорядочный дальний огонь. Я повел свои три роты в наступление. Противник бежал. У меня были раненые, их перевязывали мои доброволки батальона Бочкаревой, которых я в бой не пускал, и они на меня очень сердились. Мы преследовали противника по пятам, не давая ему передышки. К ночи с налета захватили станцию Ряжное. С рассветом я опять начал наступление; большевики немедленно начали отступление, превратившееся в бегство, оставляя по пути своих убитых и раненых, много винтовок и всюду разбросанных патронов.

Мы продвигались вдоль линии железной дороги и после короткого боя захватили станцию Матвеев-Курган и брошенные большевиками два поезда, а за околицей деревни захватили два орудия. На захваченных поездах мы отправляли в Ростов раненых, число которых все росло. Была убита на батарее княжна Черкасская.

Заняв станцию Матвеев-Курган 18/1 1918 г., я остановил наступление, так как за станцией протекала река Миус, хотя и не широкая, но глубокая и покрытая тонким слоем льда. Берег и железнодорожный мост по ту сторону реки были укреплены и там стояли пулеметы. Да и пора было остановиться. Мы чрезвычайно утомлены, да и роты мои значительно поредели, потери были, хотя, правда, небольшие, но очень чувствительные. Мы были уже в двухдневном пути по железной дороге от Ростова, и дальше двигаться уже на Киев с моей горсточкой людей было безрассудно. Зарываться вперед и решиться на форсирование моста не приходилось, так как мы уже были слишком далеко от своей базы, да и резервов у меня, кроме полковника Кутепова с его конвоем в 18 гвардейцев, не было.

Выставив против моста через Миус заставу, я дал людям отдых, а раненых офицеров и солдат отослал на захваченном поезде в Ростов, туда же командировал и подполковника Святополк-Мирского с приказом доложить генералу Алексееву обстановку и постараться привезти с собой патронов, снарядов, а главное как можно больше людей, потому что благодаря малочисленности моего полка и его оторванности приходилось охраняться по ночам со всех сторон, что совершенно измотало людей, и они, стоя в сторожевом охранении часто невольно засыпали, что я обнаруживал, обходя ночью посты.

С тем же подполковником Святополк-Мирским я отправил подробное донесение и полковнику Кутепову, прося его также со своей стороны нажать на штаб, чтобы прислали мне подкрепления, находившиеся в Ростове.

А что же наши «вожди»? С 17 на 18 января 1918 г. прибыл генерал Корнилов. И даже он, прославляемый даже и теперь за свой ненужный безумный поход на Екатеринодар, не додумался взять все ячейки, адъютантов и все, что было в Ростове, и приехать мне на помощь в Матвеев-Курган и загнать Сиверса обратно в Киев, а ведь я и полковник Кутепов бомбардировали штаб просьбами о присылке резервов. Отсутствие здравого смысла и ненависть ко мне монархисту заставила «вождей» оставить меня на гибель и тем сохранить за собой лживое звание «основоположников и первосоздателей Добровольческой армии». Но Господь спас меня, и я жив до сих пор и своими воспоминаниями не дам восторжествовать лжи теперешних «вождиков» о трех «великих вождях».

В это время один наш телеграфист как-то включился в телефонную линию, благодаря забытому большевиками в будке стрелочника телефону, и я посадил офицера записывать слышанное, и он записал разговор коменданта станции Закадычное, находившейся по ту сторону моста, с самим Сиверсом. Комендант, товарищ Архипов, жаловался на неудачи и просил помощи. Сиверс ему ответил, что завтра он прибудет с 4-мя дивизиями в Закадычное. Был еще записан разговор коменданта с начальником сторожевого поста, находившимся в железнодорожной будке по ту сторону моста. Начальник поста просил выслать к рассвету патроны, пулеметные ленты и какой пароль будет у несущих; комендант ответил, что боевое снаряжение пришлет к утру, а завтра сам Сиверс с одной дивизией подойдет к мосту, и тут же комендант имел неосторожность назвать пароль, и мы его узнали. На этом пароле я составил план своих действий. Незадолго до этого в бою за Матвеев-Курган ко мне на выстрелы приблудился отряд Семилетова – 30 молодых казачат партизан. Они имели при себе и подрывной материал, а будучи конными, очень мне помогли, бросившись в конную атаку с громким гиком во фланг противника.

Я уже несколько раз посылал через полковника Кутепова донесения в штаб, с просьбой выслать мне подкрепления, но ни подкрепления, ни ответа не было. Я вызвал полковника Кутепова, и он немедленно, на паровозе, с двумя офицерами приехал ко мне. Показав ему на месте обстановку и записанные разговоры, я сказал, что хочу попробовать операцию с целью задержать Сиверса, для чего ночью пошлю 15 отборных офицеров, которые днем нашли брод на мелком месте и наладили что-то вроде мостика, перейти речку и, зная пароль, подойти с тыла к будке, сказать пароль и без стрельбы переколоть караул. Конному партизанскому отряду из 30 казачат Семилетова с наступлением темноты переправиться по найденному броду через Миус, как можно дальше обойти Закадычное и ровно в 2 часа ночи сильно взорвать на железнодорожной линии какой-нибудь мостик или виадук и возвращаться. Этот взрыв будет сигналом для дальнейших действий: две роты сядут на поезд, на который уже поставили два захваченные орудия и превратили его в бронепоезд, и этот поезд, услыша взрыв, должен броситься через мост, все время стреляя на ходу по станции Закадычное, и ворваться на станцию, где ротам испортить все железнодорожные сооружения.

Полковник Кутепов одобрил, а также и согласился, что в дальнейшем, если не будет прислано поддержки, то при отходе взорвать мост.

Все произошло точно как я наметил. На другой день снова был записан разговор коменданта с Сиверсом, что ночью перекололи его караул, захватили два пулемета, станцию разрушили и где-то в тылу что-то взорвали. В этот же день мы минировали мост.

Семилетовцы ушли с моей и всех нас горячей благодарностью.

Наконец совершилось неизбежное. Оставаться с горсточкой людей без надежды на прибытие из Ростова подкрепления было безумием. Сиверс приблизился к мосту. Я взорвал мост. Другой отряд Сиверса двигался по другую сторону речки Миус, обходя мой левый фланг. Я начал отступление, отправив в тыл наш хозяйственный «бронепоезд» с несколькими ранеными, а сам решил задержаться до темноты, которая уже приближалась. Вскоре пришел из поезда разведчик и доложил, что в трех верстах за нами сняты рельсы и поезд ждет указаний. Мы отходили взвод за взводом, рассыпанными в редкую цепь, и огрызались против противника, обстреливавшего нас артиллерийским огнем с фронта и левого фланга. Уже в темноте мы подошли к нашему поезду-«броневику», который метался туда и сюда от снятых рельс и обратно, перестреливаясь своими двумя орудиями с батареями противника, расположенными за речкой на холмах. Мой «бронепоезд» замолк, снаряды все расстреляны, и в это время граната противника попала в паровоз, окутавшийся со свистом паром. С поездом было кончено. Я приказал двум артиллеристам – капитану Падчину и капитану Завальевскому испортить орудия, снять замки и забросить их в ближайшее болото. Я выслал к станции Ряжное разведку, где были расположены 18 гвардейских офицеров. Разведка вернулась и доложила, что на станции никого нет, один железнодорожник им рассказал, что офицеры ушли, а также и станция Неклиновка, где был полковник Кутепов, занята обошедшими красными. Зная, что до сих пор и большевики двигались вдоль железной дороги, я, забрав больных и раненых, двинулся в сторону от железнодорожной линии. Ночью мы натолкнулись на маленькую деревушку, где взяли несколько подвод и, погрузив своих раненых, усиленными маршами двинулись к Ростову кружным путем, подальше от линии железной дороги. На третий день похода мои разведчики мне сообщили, что под Таганрогом идет бой, слышна артиллерийская стрельба, значит там кто-то сражается с красными. Движение на выстрелы. Я круто свернул к линии железной дороги и вышел на линию на высоте станции Морская. Действительно, станция оказалась в руках моего подполковника Святополк-Мирского, державшего там фронт приведенной им из Ростова 4-й ротой, состоявшей из 120 добровольцев, поступивших за время моего отсутствия в Георгиевский полк, а также и небольшого числа гвардейцев, бывших на станции, а сам полковник Кутепов уехал в Ростов к генералу Алексееву.

Возмущенный подполковник Святополк-Мирский сообщил мне довольно неприятные и удивительные новости, а именно, что в городе открыто много вербовочных бюро. Довольно было появиться трем офицерам какого-либо полка и заявить о своем желании формировать свой полк, и они получали разрешение на формирование; формировались сразу кавалерийские полки и артиллерийские батареи без лошадей и орудий, саперные части, юнкерский батальон, студенческий и даже какой-то отряд «черная рука». Появился отряд в лисьих шапках с длинными лисьими болтающимися хвостами из женских горжеток – дань «от благодарного населения», как называли в Добровольческой армии награбленные вещи. Все это болталось по Ростову, но на фронт не посылалось, и еще формировалось много каких-то учреждений, это только позволяло уклоняться от поступления в ряды армии и затрудняло учет офицерства и добровольцев, и что для отличия уже записавшихся в ряды какой-либо части от праздношатающихся и уклоняющихся приказано поступившим уже в армию носить на левом рукаве нашитый угол из трехцветной национальной ленты, а благодаря всем этим бюро, поступление добровольцев в 1-й Георгиевский полк, находящийся в тяжелых боях, прекратилось. Поэтому он привел ко мне всех имевшихся у полковника Индейкина людей – 4-ю роту – 120 человек, оставив несколько человек для охраны помещения и кое-какого нашего полкового имущества.

Тут я узнал еще одну новость. Когда у меня были самые горячие бои у Матвеева-Кургана, в Ростов прибыл с 17 на 18 января 1918 года генерал Корнилов – еще одним «гениальным вождем» стало больше. Генерал Корнилов стал Верховным главнокомандующим, а генерал Алексеев оказался Верховным «основателем и первосоздателем Добровольческой армии». Все верховные и верховные, а при выходе в 1-й Кубанский поход вся армия не превышала трех батальонов.

На станции Морская я соединился с подполковником Святополк-Мирским. За время моих боев на Дон в Ростов прибыли части корниловского ударного полка под командой капитана Неженцева, распевавшие свой «корниловский гимн», где была строфа: «Мы былого не жалеем, царь нам не кумир». Теперь чуть-чуть одумались, и эту строфу замалчивают, это тот самый полк, который в составе чешской бригады явился в распоряжение начальника Киевского военного округа и, в тот же день ушедший с чехами, бросив своего начальника русского генерала, русский древний Киев, русских моих родных малороссов на разрушение и гибель, а послушался предателя чешского президента Масарика. Этот корниловский полк по приказанию генерала Корнилова был оставлен в Ростове и усиленно снабжался и пополнялся людьми. И все это верховными и просто главнокомандующими для чего-то держалось в тылу, а мы на фронте редели и редели, каждый день отправляя десятки раненых.

Стыдно и больно вспоминать, что творилось в тылу, и это «верховные» видели, знали и допускали, подкреплений не присылали. С кровавыми боями, чтобы не быть окруженным все прибывающими новыми красными силами, я начал бесконечный отход с боями на Ростов, а там еще продолжали плясать. Так с беспрерывными боями я понемногу отошел от самого Ростова. На смену мне были высланы казачьи добровольческие части, сформированные из бежавших из станицы Глиновской казаков, а я, по приказанию генерала Деникина, вернулся в прежнее помещение полка. 150–200 раненых и убитых – цена геройского сопротивления моего полка красному потоку, движущемуся на Ростов. Этим сопротивлением, задерживая противника, полк дал возможность новорожденной Добровольческой армии сформироваться и несколько устроиться. Умирая, мы помогали формируемым частям усиливаться, устраиваться и приготовляться, а сами были совершенно при этом забыты; от нас только требовали, но ничего не давали. А если бы мне бросили в помощь все ячейки, корниловский полк и всех, кто зря болтался при штабах, то не пришлось бы «вождям» удирать в 1-й Кубанский поход. Ни один «верховный» главнокомандующий, ни один просто командующий «армией» из 2000 в тылу и 200 человек моего Георгиевского полка на фронте, не приехал ко мне, чтобы выяснить обстановку и помочь мне.

Постепенно умирая, к 6/11 1918 года мы отступили до самого Ростова.

Сколько доблести, сколько жертвенности и подвигов было проявлено 1-м Георгиевским полком. Больше 150 убитых и раненых. А в это время в тылу формировались, хорошо кушали, пили вино, флиртовали, дебоширили и плясали, а мы ели картошку и фасоль, и то лишь на мои деньги. Все это знали «верховные», но не знали одного – фронта, где умирают.

У меня сохранилось подлинное циркулярное письмо генерала Алексеева от 18 января 1918 года № 7, которое привожу ниже:

«Генерал Алексеев

18 января 1918 года

№ 7

Ростов-на-Дону Циркулярно

Командирам: Особого Юнкерского батальона и артиллерийского дивизиона; полковнику Кутепову.

По почину супруги начальника Ростовского гарнизона Веры Николаевны Чернояровой и сочувствующих делу лиц, в Ростове собрано 28 414 руб. 35 коп. на устройство елки участникам боев в ноябре – декабре 1917 г. и январе 1918 г. по соглашению с жертвователями суммы эти распределены мною так:

1. 14 207 руб. 17 коп. офицерам и юнкерам Особого Юнкерского батальона и артиллерийского дивизиона, участвовавшим в боях под Нахичеванью и Ростовом с 26 ноября по 3 декабря 1917 года.

2. 14 207 руб. 13 коп. тем частям Добровольческой армии, участвовавшим в боях 13–17 января 1918 г. между ст. Неклиновка – Матвеев-Курган. Не зная перечня всех частей, принимавших участие в этих боях, причитающую сумму передать полковнику Кутепову.

Предписываю в каждой группе составить комиссию из участников всех частей по назначению начальствующих лиц.

Комиссии должны разработать вопрос, как желательно использовать полученные деньги. Краткий отчет в использовании должен быть представлен мне для ознакомления жертвователей.

Генерал от инфантерии

Алексеев.

Для сведения командиру

1-го Георгиевского полка».

Коснусь неправильностей, допущенных в циркулярном письме № 7, свидетельствующих о полном незнании генералом Алексеевым, какие части существовали, где они сражались, и кем и когда формировались.

Всякий начальник, принявший командование, должен знать все свои части, объявив приказом о своем вступлении в командование. Генерал Алексеев никакого приказа о вступлении в командование «армией» не издал, что подтверждает в «Очерках русской смуты» ген. Деникин.

Генерал Алексеев в циркулярном письме пишет об участии особого юнкерского батальона и артиллерийского дивизиона в боях под Нахичеванью, Ростовом и с 13–17 января 1918 г. между станцией Неклиновка и Матвеев-Курган.

Все это неправда!

1. 21 ноября 1917 года под Нахичеванью никакого особого юнкерского батальона не было и он еще не существовал, а генерал Алексеев тихонько сидел в вагоне на вокзале в тупике. Восстание в Нахичевани прикончил я со своей ротой и, вернувшись, доложил об этом генералу Алексееву в его вагоне.

2. Никакого артиллерийского дивизиона не было, а было всего два орудия, захваченных мною в Лежанке, и два моих артиллериста, капитан Падчин и капитан Завальевский, под Нахичеванью орудия не участвовали, а генерал Алексеев эти два орудия громко и грозно называет дивизионом.

3. 30 ноября 1917 г. я с 1-м Георгиевским полком, 300 человек, прибыл в Кизетеринку и поступил в распоряжение донского атамана генерала Каледина, у которого было несколько конных сотен и батарея. Никаких других отрядов не было, ни «особых юнкерских», ни «двухпушечных дивизионов». Ростов быстро был занят генералом Калединым, которому я помогал пешей атакой.

4. Бои, от станции Неклиновки по станцию Матвеев-Курган включительно и при отходе вел один только я с тремя ротами 1-го Георгиевского полка, да в тылу было у полковника Кутепова 18 гвардейских офицеров.

Из изложенного видно, что «вожди» никого не вели и ничего не знали. Распоряжение о выделении в комиссию, для разработки вопроса о деньгах, непременно участников боев, то есть ослабить сражающуюся часть, было совершенно неразумно, и я распоряжения генерала Алексеева отказался выполнить и никакой комиссии не послал, чтобы не ослаблять свой и так малочисленный полк, а ограничился, для этой цели, назначением оставленного в Ростове полковника Индейкина. В результате, вероятно в виде наказания, никаких денег ни от кого я не получил. Предполагаю, что причитающиеся только нам двум, мне и Кутепову, деньги пошли на устройство штабных пирушек или разным «особым» батальонам и полкам – из 3-х человек, в боях не участвовавшим.

Среди всеобщего помрачения глухо прозвучал выстрел атамана генерала Каледина, но не всколыхнул он казачество, прострелив честное офицерское сердце, он не разбудил обросшее шерстью сердце народа.

Не дав полку передохнуть и, конечно, не кормив его, 9 февраля 1918 г. нас вновь послали в самый тяжелый бой под Гниловской станицей.