Текст книги "От чести и славы к подлости и позору февраля 1917 г."

Глава XII

Придя на Барочную в лазарет, я был приятно удивлен: там уже набралось 60 добровольцев и 4 молоденькие барышни в военной форме с золотыми погонами прапорщика, из женского батальона Бочкаревой. Впоследствии: княжна Черкасская была убита под ст. Морская, баронесса де Боде погибла во время 1-го Кубанского похода в конной атаке Буденного, и из двух сестер одна была убита также в 1-м походе, а вторая тяжело ранена. Все мои 15 офицеров вернулись с винтовками, а один с пулеметом. Тогда вооружаться было легко – продажная цена у солдат (товарищей) была – винтовка 3 рубля, пулемет 5 рублей, орудие без лошадей 10 рублей с лошадьми по торгу.

Прошло еще 2 дня, и нас уже набралось 120 человек. Эго была сила равная, по тогдашнему времени двум полкам (товарищей). Это я хорошо знал и решил действовать.

В предместье Новочеркасска на Хотунке, в казарме были расположены два запасных пехотных полка небольшого состава, которые буйствовали и бесчинствовали в городе, устраивали митинги, на которых произносились угрозы перерезать наехавшую в Новочеркасск золотопогонную сволочь, т. е. офицеров, грабили по ночам и довольно-таки надоели не только мне, но и донскому атаману, который не знал, как от них избавиться. Это меня беспокоило, и я решил их разогнать. Никому ничего не сказав, около часа ночи я поднял свою роту, растолковал людям задачу, приказал взять карандаши и бумагу и двинул свое войско в поход на казарму запасных (товарищей). В казарме все поголовно спали. Никаких дневальных, конечно, не было. К пирамидам с винтовками стали наши часовые и после этого стали будить запасных. Мои офицеры начали писать отпускные билеты, прикладывая к ним печать 1-го Георгиевского полка, которую я захватил с собой из Киева, и раздавать билеты запасным и объявили им, чтобы немедленно все убирались из города и ехали по своим домам, а если кто не уедет из города и будет захвачен патрулями, то будет патрулем тут же на месте расстрелян. К рассвету все было кончено. Запасные, забрав свои вещи, оставили казармы и разъехались. В Новочеркасске стало тихо. В награду нам осталось кроме так необходимых винтовок еще довольно большие запасы сахара и другого добра, найденные нами в одном из цейхгаузов.

К полудню я и Святополк-Мирский явились к генералу Алексееву и преподнесли ему мешочек сахару, которого уже в городе не имелось, и генерал пил чай с леденцами, что мы видели, вернувшись из Ставрополя. Я доложил генералу Алексееву о разгоне запасных, и видно было, что проявленной нами инициативой он доволен, и даже похвалил нас, сказав: «Это вы хорошо сделали».

Через 2–3 дня от юнкеров казачьего кавалерийского училища я узнал, что в с. Лежанка Ставропольской губернии стоит батарея 39-й Артиллерийской бригады, бросившая Кавказский фронт, солдаты которой бесчинствуют и пьянствуют в селении, а орудия ими очень плохо, вернее, совсем не охраняются.

Не теряя времени и договорившись о перевозочных средствах с казачьими юнкерами, вызвавшимися быть проводниками и отлично знающими эту местность, я назначил 15 моих офицеров-георгиевцев под командой поручика Тимофеева захватить, если окажется возможным, одно или два орудия этой батареи. Конный отряд выступил ночью, чтобы никто не мог знать не только данной ему задачи, но и направления, по которому он двинулся. Молодец поручик Тимофеева отлично справился с этим трудным делом и, вернувшись через сутки, доставил 2 трехдюймовых орудия с полной упряжкой и снарядами, да в придачу денежный ящик этой батареи и великолепную коляску с парой лошадей. У нас появилась первая артиллерия Добровольческой армии. Денежный ящик нераскрытый, как находившийся на казачьей земле, был сдан мною генералу Каледину, а коляску, как трофей, оставил для полка. Впоследствии, выступив в 1-й кубанский поход, я отдал коляску генералу Алексееву, шедшему пешком, и он ехал в ней в походе.

Жизнь в Новочеркасске была очень тревожная: приходили казачьи части с фронта и от них распространялись по городу слухи о намерении новой большевистской власти двинуть свои банды на Дон, чтобы вырезать всех собравшихся там со всех сторон буржуев, а их, т. е. «интеллигенции», действительно набралось уже чересчур много. Поддерживая и углубляя революцию, эти «господа» сами попали под нож разгулявшейся черни и, спасаясь от него, стекались в Новочеркасск и Ростов, но не для борьбы с большевиками, а чтобы спрятаться за спины тех самых черносотенцев, офицеров и казаков, против которых они так яро недавно восставали и подстрекали. Казачьи полки, придя на Дон, были регулярно распускаемы по своим станицам и хуторам для заслуженного ими отдыха, и, таким образом, у генерала Каледина не было в руках, кроме моего полка, готовых к отпору большевиков, достаточных сил. Только в конце декабря 1917 г. есаул Чернецов устроил в помещении войскового круга собрание и выступил с призывом спасать Дон, и он закончил свою речь приблизительно такими словами: «И только сейчас же, прямо отсюда, идем со мной в казарму, возьмем винтовки и не задерживаясь двинемся к границе». После этих слов один за другим люди исчезали; остались только донские кадеты и гимназисты, которые и выступили с есаулом Чернецовым к ст. Зверево. Образовался еще конный небольшой отряд полковника Семилетова, сформированный из донских семинаристов. Оба отряда успешно отбивали попытки местных большевистских банд продвинуться к столице. Но всем было ясно, что этим героям долго не выдержать, так как потери убитыми и ранеными превышали пополнение добровольцами, которым с каждым днем все труднее и труднее становилось обманывать всюду поставленные большевистские заставы и пробираться на Дон.

Продовольственный вопрос тоже становился очень острым благодаря переполнению городов всеми этими, спасающимся за нашими спинами, ртами и уменьшению подвоза из окружных станиц, частью занятых большевиками. Да и зачем было везти? Какие деньги горожане могли платить? Не керенками ли, уже со дня своего выхода почти не имевшими цены?

21 ноября в Нахичеване (пригород Ростова) вспыхнуло восстание местных большевиков. Доложив об этом находящемуся в вагоне генералу Алексееву и получив его одобрение, двинулся и я со своей ротой в Нахичевань на помощь местным казакам. Восстание было немедленно же прикончено, т. к. большевистская гордая коммунистическая демократия, не приняв боя, сразу же разбежалась. Я пригрозил при повторении сжечь район Нахичевани, населенный рабочими, и вернулся в Новочеркасск 23 ноября, где был очень обрадован прибывшими ко мне из средней России добровольцами и группой в 40 человек кадет, 5, 6 и 7-го классов, во главе со своим воспитателем. Наши объявления с призывом сделали свое дело, а стоустая молва разнесла по России весть, что на Дону в Новочеркасске формируется добровольческий отряд. Несмотря на все старания большевистских застав помешать, все же смелые и решительные люди, тянувшиеся к этой точке опоры, большею частью к нам добирались. Прибывшие мне сообщили, что проехать на Дон очень трудно, всюду смотры и контроль, но все-таки уже хлынули в Ростов массы испуганной и ошалевшей «интеллигенции». Все создатели «великого февраля» стремились к морю и за границу, по примеру Керенского, а спасать Россию приходили одиночками старые офицеры, молодежь, да женщины. Прибыл генерал Марков и генерал от кавалерии Эрдели. Генерал Марков в костюме босяка пришел ко мне с визитом; мы побеседовали, и он ушел.

Все это время я не видел генерала Алексеева, у меня почему-то исчезло желание его посещать. Что он делал, я не знаю, но, очевидно, решил проявить свою власть и 28 ноября прислал за мной. Со Святополк-Мирским мы явились в тот же вагон на запасном пути. Генерал Алексеев сообщил, что атаман Каледин лично повел казачий отряд на Ростов, захваченный большевиками, и хорошо бы было, чтобы я со своим полком пошел ему в помощь. Это было первое его распоряжение, переданное мне в форме полуприказания.

С первым же отходящим вечером поездом я с полком 300 человек выехал. Прибыв в Кизетеринку, поступил в распоряжение генерала Каледина. Забыл упомянуть, что генерал Алексеев, отправляя меня в помощь генералу Каледину, еще добавил: «Необходимо, чтобы и наши части помогли казакам, гостеприимством которых мы пользуемся».

Утром 30 ноября 1917 года генерал Каледин из бывшей при нем казачьей батареи открыл огонь по окопам, вырытым большевиками за чертой города, и отдал приказ атаковать окопы. Немногочисленные казачьи сотни атаковали в конном строю; я, развернув полк в цепь и развив возможно сильный ружейный огонь по окопам, начал атаку. Перед началом атаки у меня произошло столкновение с кадетами, они желали идти в атаку, а мне жаль было их пускать, и я пошел на хитрость, сказав им, что т. к. нет полевых телефонов, то атаман приказал кадетам стать цепочкой на 50 шагов дистанции друг от друга и, перебегая, передавать приказания атамана и обратно донесения наступающих. С кислыми лицами кадеты выполнили задачу, и действительно немного бегать им пришлось. Когда атака стала приближаться к окопам противника, то коммунистическая демокрадия храбро разбежалась, и мы вошли в Ростов, не встретив там никакого сопротивления. Генерал Каледин, заняв город, назначил там своего коменданта. Генерал Каледин с казаками вернулся в Новочеркасск. Я же, не получив ни от кого никаких приказаний, решил остаться с полком в Ростове, дабы большевики опять его не заняли.

4 или 5 декабря ко мне в Ростов приехал генерал от кавалерии Эрдели и передал устный приказ генерала Алексеева полку вернуться в Новочеркасск. Я ответил, что немедленно выезжаю, и добавил, раз генерал Алексеев, наконец, принимает на себя высшее командование, чему я очень рад, то прошу доложить, что до сих пор полк жил и кормился на мои деньги и на милость лазаретных сестер, и я прошу в этом отношении мне помочь. Генерал Эрдели молча вынул 5000 рублей и передал мне. Поясню, как у меня получились мои деньги; кроме своих личных денег, в небольшом количестве, я в самом начале, через несколько дней по приезде в Новочеркасск, получил извещение из банка, что на мой счет получено 40 000 рублей и письмо от оставшегося в Киеве квартирмейстера моего развалившегося запасного Георгиевского полка, в котором он сообщал, что полк весь разошелся. В Киеве нет никаких военных властей, и идет разгул и грабежи, массы населения бегут из Киева, и он, узнав о моем призыве, посылает мне на мои формирования хранившиеся в денежном ящике сорок тысяч рублей. Честный был русский человек. И еще прибывшая из Москвы сестра милосердия Нестерович-Берс вручила мне 3000 рублей на мои формирования.

5 декабря я с полком вернулся в Новочеркасск и опять расположились в нашем лазарете на Барочной улице.

Генерал Алексеев уже переехал из вагона в один из домов города, имел уже около себя охрану и кое-какой, немногочисленный правда, штаб. По его распоряжению полковник Борисов начал формировать батальон юнкеров, а полковник X (фамилию забыл) начал формирование кавалерийского полка, пока еще безлошадного, из прибывающих офицеров-кавалеристов. Все эти формирования, а также и допущение для формирования множества ячеек из трех человек одного полка, очень не торопившихся с формированием, разбивали силы по мелочам и очень мешали пополнению моего полка, представлявшего единственную боевую силу. Этими распоряжениями и ограничилась пока вся деятельность генерала Алексеева. А когда в середине января 1918 года пришлось по-настоящему воевать с наступавшим на Дон корпусом Сиверса, то вся тяжесть борьбы пала на мой Георгиевский полк, которому генералы Алексеев и приехавший Деникин помешали достаточно пополниться.

5 декабря 1917 года я был уже в Новочеркасске. При мне стали съезжаться в Новочеркасск высшие генералы. В декабре приехал генерал Деникин с генералом Романовским, Элснер и еще мне не известные генералы. «Основателя, первосоздателя» добровольческой армии генерала Корнилова еще не было. Стал открываться огромный штаб с массой адъютантов, ординарцев, комендантов и десятков разных начальников; как грибы росли всевозможные учреждения: медицинские, инженерные, казначейские, снабжения, столовые, где хорошо кормились, уже насчитывающиеся сотнями, разные ненужные штабные, а я продолжал кормить свой Георгиевский полк на свои деньги и по милосердию сестер лазарета, а на мой доклад через генерала Эрдели генералу Алексееву о продовольствии для моего полка ответа не последовало. С заведующим лазарета я имел очень печальный разговор: он сообщил мне, что и деньги и пищевые продукты, имевшиеся у него в запасе, приходят к концу, и что он уже не сможет в ближайшем же времени помочь мне кормить моих людей. Было над чем призадуматься. Меня начало охватывать беспокойство, что Георгиевский полк до сих пор не был причислен ни к какому интендантству, ни к отделу снабжения.

Допустить, чтобы люди не получали продовольствия от полка, я никак не хотел, я боялся, что голодные люди перейдут в конце концов на самоснабжение, т. е. станут грабить население, что впоследствии широчайше развил «талантливый» генерал Деникин, но, очевидно, эта простая истина не была известна «основателям» Добровольческой армии во главе с генералом Алексеевым и они не находили необходимым, раньше чем формировать новые воинские части, позаботиться о их снабжении. Банк тоже меня не баловал и выдавал мне деньги керенками и разными купонами, а эти деньги падали все ниже и ниже. 10 рублей царских равнялись 100 рублям керенками, а в банке было много золота и царских денег. Вот как «белые вожди» заботились о нас, уже начавших боевые действия.

Мы продолжали жить на Барочной в лазарете. Жизнь вели по всей строгости устава внутренней службы Российской Императорской армии, т. е. без разрешения выходить нельзя, велись кое-какие занятия с не умевшими обращаться с винтовками. Каждый вечер в 9 часов пели общую молитву и сейчас же после молитвы пели «Боже, царя храни». Моя строгая дисциплина не отталкивала от меня людей, прибывших действительно для борьбы, а не для занятий тыловых должностей, они полностью мне доверяли. Добровольцев прибывало немного, зато штабы росли как грибы, распухая от налетевших фазанов.

Несколько приличных чинов штаба меня предупредили, что ген. Алексеев и его штаб на установленный мною строгий режим и особенно пение гимна смотрят косо, считая это, опять-таки, не соответствующим духу времени (те же слова, что и на фронте, когда меня отчислили в резерв). Конечно, всем приложившим, так или иначе, руку к разрушению монархического строя старый наш порядок и пение гимна могли быть для них несоответствующими, но от офицеров и других чинов, доверивших мне свои молодые жизни, я никогда не слышал, да и не видел никаких признаков неудовольствия.

Формирование полка шло слабо, т. к. то небольшое количество добровольцев, которым удавалось пробраться к нам в Новочеркасск, было разбрасываемо по всем новым формированиям (многие и до конца борьбы не закончили свои полковые формирования), разрешенные генералом Алексеевым, да еще по разным штабам, контрразведкам и учреждениям, которые росли и множились. В штабе я был только 2 раза, и каждый раз приходилось проходить целую цепь адъютантов, докладчиков, секретарш, которым я отвечал коротко: «Это вас не касается». Все это вместе взятое сильно мучило меня, так как внушало мне опасение, что и на этот раз дело, начатое мною, умрет, не успев принести ожидаемые плоды.

На душе становилось все более и более смутно. Ни генерал Алексеев, ни генерал Деникин, ни генерал Романовский, ни генерал Корнилов, приехавший в разгар боев моего 1-го Георгиевского полка у Матвеева Кургана, ни один из называемых «основоположниками Добровольческой армии» не сочли своим долгом посетить маленький, но уже с начала ноября дравшийся мой 1-й Георгиевский полк и этим хоть выразить свое внимание и показать, что и они прибыли для борьбы – спасать Россию. Но им было не до нас, уже имевших убитых и раненых. Они прибежали на Дон спасать свои жизни и присматривались, пора ли им бежать к морю и дальше или, может быть, что-либо выйдет из попыток моего 1-го Георгиевского полка.

Из остальных прибывших генералов тоже никто, кроме генерала Маркова, не посетил мой полк, как будто мы делали ненужное чужое дело.

А если бы не было моего полка и призыва добровольцев, то два запасных полка на Хотунке, которых мой полк разоружил и выгнал из Новочеркасска, пополнившись дезертирами с Кавказского фронта и местными коммунистами, захватили бы Новочеркасск и, конечно, был бы грабеж и резня, и участь генерала Алексеева была бы подобной генерала Рузского, изрубленного шашками и еще живым зарытого в землю (правда, Рузский эту казнь вполне заслужил). «Вождям» из Быховской тюрьмы, Корнилову, Деникину и другим некуда было бы бежать, разве что припасть к стопам императора Вильгельма II, раз они отреклись от своего Императора Николая II и предали Его, или по примеру такого же предателя генерала Брусилова продолжать службу Ленину.

На мой призыв приезжали офицеры, юнкера, кадеты, добровольцы и женщины. Генерал Алексеев не выпустил ни своего приказа, ни своего призыва, а приказ-призыв начальника штаба Императора генерал-адъютанта Алексеева тогда еще имел бы колоссальное значение, и это указывает, что ген. Алексеев приехал на Дон вовсе не для борьбы, а только спасаться и поджидал семью, чтобы уехать за границу.

Генерал Деникин в «Очерках» пишет, что он настаивал перед генералом Алексеевым, чтобы он как Верховный главнокомандующий выпустил свой приказ собираться на Дон, но генерал Алексеев ответил, что он не может это сделать, так как не имеет средств. Я тоже не имел средств, но распространил свой призыв, распространившийся по всей России и давший приток добровольцев, и пока «основоположники Добровольческой армии» не знали, что им делать, мой полк уже давно дрался, и не без успеха. Так кто же основоположник Добровольческой армии? И почему все непредрешенцы вопят, что «основоположниками и создателями» являются: генерал Алексеев, который отказался, генерал Деникин, приехавший лишь в декабре, и генерал Корнилов, который приехал еще позже? И все эти вопли являются лживыми, нечестными и глупыми. Меня можно ненавидеть за мои монархические убеждения, но нельзя отнять, что я пишу правду.

Нам было обидно и непонятно, ибо изменников и подоплеки сатанинского бунта – революции мы тогда еще не знали и не понимали.

Так почему же непредрешенцы и общественное мнение присвоили звание «основоположников» Добровольческой армии трем «вождям», которые вначале никого не вели и ничего не основывали? А о действительном основоположнике, моем 1-м Георгиевском полку, не только умалчивают, но, беснуясь с пеной у рта, кричат, что это клевета, а рассказать толком о самом начале Добровольческой армии никто ничего не может, да и не знает. Не смог это и генерал Деникин, так как не знал и в своих «Очерках» начало основания Добровольческой армии он обошел.

А почти весь 1-й Георгиевский полк в открытой борьбе «за Веру, Царя и Отечество» сошел в могилу, и никто не преклонил перед ним голову и теперь не желают признать за ним заслуженную им благодарность.

Нет! Ни генерал Алексеев, ни генерал Деникин, ни тем более генерал Корнилов не были основоположниками и создателями Добровольческой армии. Этими основоположниками были мы, георгиевцы, и я, их командир.

И никаким непредрешенцам не удастся в освобожденной, восстановленной тысячелетней царской самодержавной России обманом прикрепить «героический ореол» к изменникам и предателям.

Божия правда восторжествует!

В дальнейшем, не отдавая приказа о призыве, не принимая официально на себя командование, «штаб» генерала Алексеева начал перехватывать людей, прибывавших ко мне по моему призыву, и вместо того, чтобы всех направлять ко мне для создания сильного кулака, «умный штаб» начал формировать разные ячейки: кавалерию без коней, артиллерию без пушек, саперные, совершенно тогда не нужные, офицерские, юнкерские и студенческие ячейки, и много других, не говоря уже о хозяйственных и медицинских.

Штабы разбухали, ячейки множились, но воевать эти «герои» не желали и не пошли, а мой полк нес потери убитыми и ранеными.

Такими мерами генерал Алексеев рассчитывал выиграть добровольческую борьбу.

Наконец, 21 декабря 1917 года я получил «повеление от Верховного главнокомандующего генерала Алексеева» (хотя приказа о принятии ген. Алексеевым на себя командования Добровольческой армией объявлено не было, все делалось как-то шито-крыто) перейти в Ростов. В тот же день я со своим Георгиевским полком выехал по назначению.