Текст книги "За ценой не постоим"

 
Богатырь преградил им путь.
Бесстрашно пикой колол,
Валил их одного за другим,
На части их рубил,
Без счета уничтожал.
 

Они отбили атаку, победили вместе, и теперь его совесть требовала принести извинения за несправедливые речи, что были сказаны пять минут назад. В этом нет ничего постыдного, слова нашлись сами собой. Услышав, что Зверев обращается к нему, казах улыбнулся, готовясь просить прощения, достойно, как воин у воина.

– Меняем позицию, – приказал Максим и полез из окопа.

– Есть! – ответил казах, наклоняясь за мешком с дисками.

Свет померк, и Талгат Ахметханов провалился в бездонную черноту.

* * *

– Ты куда сейчас, командир? – спросил Зинченко в спину старшины.

– Пройду по окопам, – ответил, оглянувшись, Медведев.

– До Зверева?

– До него, – сказал комвзвода, поправляя автомат на шее.

– Без него нам бы кранты были, – заметил Зинченко.

Старшина кивнул и полез в ход сообщения, когда на западе ударило. Он едва успел скатиться обратно – немецкая батарея дала десять залпов, обрушив на позиции второго взвода сорок снарядов. В этот раз гитлеровцы били наверняка, перепахивая окопы, ровняя их с землей, убивая и калеча бойцов. Один из снарядов взорвался над окопом санитарного пункта, и сержант Пашина, заваленная землей по грудь, оглохшая, кашляющая от едкого дыма, сперва вырвалась из страшного плена сама, а потом, плача от боли и страха, руками выкапывала раненых.

Это был последний удар немцев – батальон Ковалева отбил атаку, боевая группа отходила, оставив перед советскими позициями сгоревший танк и бронеавтомобиль. Напоследок уцелевшая «сорокапятка», которую по приказу Волкова артиллеристы на руках протащили триста метров по раскисшей земле, всадила снаряд в башню одного из уползавших броневиков. Бой кончился, батальон начал считать потери.

* * *

Ахметханов с трудом открыл глаза и осмотрелся. Он сидел на дне окопа, присыпанный землей, рядом валялся разорванный мешок с круглыми магазинами ДП. Талгат осторожно пошевелился – кажется, руки и ноги были на месте. В голове звенело, он ничего не слышал, к горлу подкатывала тошнота. Собрав волю в кулак, Ахметханов поднялся, опираясь на стенку окопа, и попытался понять, что же с ним произошло. Перед глазами все плавало, снег вокруг пулеметного гнезда почти исчез, а срубленные деревья, что прикрывали их позицию справа, были изорваны и измочалены, словно по ним долго били тупым топором. Какая-то мысль пыталась пробиться сквозь боль и тошноту, и внезапно Талгат вспомнил… Задыхаясь, он вылез из окопа и хрипло позвал:

– Товарищ ефрейтор! Максим!

Ахметханов споткнулся обо что-то и едва не упал. Посмотрев вниз, Талгат несколько секунд пытался осознать увиденное, потом медленно опустился на колени… Снаряд оторвал ефрейтору Звереву обе ноги, левый бок пулеметчика был страшно сдавлен. Смерть пощадила его лицо, на котором застыло удивление, и Ахметханов понял, что Максим умер мгновенно. Ощущение страшной, непоправимой потери обрушилось на плечи казаха. Командир предложил ему свою дружбу, теперь это стало понятно. Пусть он не мог перечислить семь поколений своих предков – Максим был смелым и искренним человеком, дружбой с которым не погнушались бы ни отец, ни дед Талгата. Ослепленный гордостью, Ахметханов принял искренность за наглость, а выдержку за трусость. Он даже отказался рассказать товарищу о своей семье, как будто такой рассказ мог чем-то оскорбить его предков. И исправить теперь ничего нельзя.

Талгат не помнил, сколько он сидел возле тела. Наконец, закрыв Звереву глаза, Ахметханов встал и осмотрелся. Голова по-прежнему слегка кружилась, но зрение восстановилось, и тошнота прошла. В окопе, наполовину засыпанный землей, лежал пулемет. Талгат вытащил его и тщательно осмотрел – оружие было исправно, вылезая, Максим не успел вытащить ДП. Накрыв убитого своей шинелью, казах спустился в окоп и принялся разгребать землю. Он откопал магазины и мешок с патронами, затем вскрыл цинк и принялся набивать диск.

– Понимаешь, Максим, казахи делятся на три больших рода – жуза…

Талгат оглох от взрыва, поэтому не слышал, как подошел комвзвода-2. Не обернувшись, он продолжал снаряжать магазины, рассказывая убитому о своей семье, и не увидел, как, прижавшись лбом к срубленной снарядом березе, плачет старшина Медведев, огромный и страшный.

* * *

Привалившись спиной к стенке стрелковой ячейки, Трифонов наслаждался тишиной. Стрельба прекратилась десять минут назад, немцы отошли, взвод отбил атаку, и в этом была его заслуга. Только сейчас Николай осознал: он действительно сжег танк, он захватил в плен немца, и бойцы, встретившие их в окопах, как-то странно, по-новому смотрели на молодого политрука. «Комиссара слушают, если видят его в деле». Да уж, его видел в деле целый взвод, он спалил танк на глазах у всех! «Мы спалили», – поправил себя Трифонов. Иван сидел рядом, счищая ветошью грязь с затвора своей трехлинейки. Политрук толкнул бойца локтем в бок:

– Шумов, ты что меня там у танка лапал-то?

– Чего? – преувеличенно громко переспросил Шумов.

Гигант оглох от близких разрывов, и для того, чтобы он услышал, что ему говорят, приходилось кричать.

– Зачем, говорю, ты меня у танка хватал?

Из соседних ячеек донеслось дружное ржание, и чей-то молодой голос крикнул:

– Это он вас, товарищ политрук, с испугу за жену принял!

– Контузия, известное дело, – хрипло добавили откуда-то слева. – Очухался – и полез к теплому, привычному.

– Га-га-га!

– Разговорчики! – рявкнул Трифонов и захохотал вместе со всеми.

Шумов не слышал разговора, широко улыбнувшись, он ткнул пальцем куда-то вниз, под руку Трифонову.

– Как в вас попали, я думал – мясо вырвало! – все так же громко сказал Иван. – Думал ранили вас!

– Попали? – переспросил Николай.

Он ощупал правый бок – из-под распоротого брезента клочьями лезла вата. Пули вспороли ватник и подкладка висела кусками, но до тела свинец не дошел, хотя ребра болели, словно по ним били палкой.

– Это вата, Ваня. – Трифонов снова засмеялся. – Вата, понимаешь? Вата!

Шумов улыбнулся в ответ и кивнул головой.

– Товарищ политрук!

Младший лейтенант Берестов подошел, как всегда, неслышно. Придерживая рукой СВТ, чтобы не скрести о земляные стенки, он опустился на колено в окопе, что соединял стрелковые ячейки, и протянул Трифонову фляжку:

– Пить хотите?

Николай понял, что действительно хочет пить. Открутив крышку, он уже поднес флягу к губам, но спохватился и передал воду Шумову.

– Разрешите доложить? – спросил Берестов, наблюдая, как Иван мощными глотками опустошает флягу.

– Разрешаю, – кивнул Трифонов и отобрал воду у Шумова: – Мне оставь.

– Взвод потерял трех человек убитыми и пять ранеными. Во втором расчете оба бронебойщика убиты, их заменил красноармеец Виткасин.

– Виткасин? – удивился Николай.

– Так точно, – ответил Берестов. – Да, перед тем как я отправил пленных на КП роты, я допросил вашего. Он пулеметчик, сидел рядом с водителем танка. По его словам, водитель поднял броневую створку или что-то в этом роде, я не совсем понял, и его тут же убило. Буквально разнесло голову, – бывший белогвардеец хмыкнул. – Пулеметчик до сих пор находится под впечатлением: раз – и нет головы.

– Ой, бедненький, – проворчал Трифонов. – А ведь танк действительно остановился перед тем, как мы его подожгли. Виткасин стрелял?

– Да. Говорит – как раз в щель, кстати, он отменный стрелок.

Николай потер обросший подбородок:

– А второе ружье?

– Оно не стреляло, – сказал младший лейтенант. – Раздуло гильзу – пока выбрасывали, бой уже кончился. Я проверил – у них действительно было неисправно ружье.

– Тогда все сходится. – Николай вернул Берестову пустую флягу. – Я укажу в донесении. А как у остальных?

Несмотря на подбитый танк, Трифонов вдруг подумал, что, наверное, политруку роты следовало бы лучше следить за тем, как дерется вверенное ему подразделение.

– У Медведева большие потери, – угрюмо ответил Андрей Васильевич. – Кажется, выбита половина взвода. И пушку нам одну разбили. Но, в общем, этот раунд за нами.

Николай закрыл глаза и энергично тряхнул головой.

– Как вставать-то не хочется, – пробормотал он.

Крякнув, политрук оторвал спину от сырых бревен. Следовало доложить Волкову о том, как шел бой, затем сходить к Медведеву, поговорить с бойцами. Трифонов не знал, что сказать людям, которые потеряли товарищей, но уж как-нибудь он подберет нужные слова. Теперь все казалось как-то проще, что ли. Николай поднялся, повесил на плечо карабин и уже собирался уходить, когда, спохватившись, повернулся к Берестову:

– Андрей Васильевич, вы сказали, что Виткасин – хороший стрелок?

– Так точно, – ответил младший лейтенант.

– Дайте ему кого-нибудь во вторые номера, – сказал Трифонов, стараясь, чтобы его слова звучали не как приказ, а, скорее, как дружеский совет. – И оставьте его при ПТР. Он сумел попасть в щель, ну так пусть и бьет танки.

– Есть!

– Пусть уцелевший расчет проведет с ним… Беседу, что ли, про уязвимые места, как вообще с ружьем обращаться, – продолжил политрук.

– Есть!

Трифонову показалось, что впервые за все время, которое он знает этого бывшего белогвардейца, в голосе Берестова не было насмешки. Казалось, немолодой командир одобряет решение политрука. Странным образом такая перемена в отношении одновременно и радовала и раздражала Николая. С одной стороны, Гольдберг и Волков с большим уважением отзывались о знаниях и храбрости старого беляка, оба считали его прекрасным командиром, способным командовать не только взводом, но и чем-нибудь покрупнее. Заслужить одобрение такого человека было лестно для Трифонова. Но если посмотреть иначе: с какой стати советский политработник должен думать о том, нравятся ли его решения классовому врагу? Ну, бывшему классовому врагу? Николай криво усмехнулся – опять начинались эти дурацкие терзания: «А так ли должен вести себя коммунист?» Он всегда был чересчур осторожен, принимая решения, сходясь с людьми, и это мешало политруку Трифонову стать комиссаром, таким, как Фурманов из кинофильма «Чапаев», или как Гольдберг.

– Первый взвод дрался хорошо, – сказал Николай, протягивая руку Берестову. – И это – ваша заслуга, товарищ младший лейтенант.

Бывший белогвардеец нерешительно посмотрел на грязную, в копоти, ладонь политрука, и на мгновение его лицо, обычно спокойно-насмешливое, дрогнуло. Андрей Васильевич привык к тому, что люди относятся к нему с опаской, равнодушием или открытой враждебностью. За тринадцать лет он ни разу не встретил человека, которого мог бы назвать другом. Война изменила все. У Берестова появились товарищи. Ему доверили жизни людей. И самое главное, самое дорогое – возможность сражаться за свою родину, пусть Андрей Васильевич так и не привык к ее новому, чужому для него облику. И сейчас еще один человек, по иронии судьбы – тоже комиссар, как и Гольдберг, подал Берестову руку как другу.

– Боюсь, вы не представляете, товарищ политрук… – тихо начал младший лейтенант.

– Представляю, – также негромко прервал его Трифонов. – Валентин Иосифович мне все рассказал.

– Рассказал? – Берестов как-то даже растерянно посмотрел на Николая.

– Он сказал, что вы имеете свойство попадать в неприятности, – усмехнулся Николай, не в силах отказать себе в этой маленькой мести. – И просил присматривать за вами. Как политработник политработника.

Берестов, наконец совладав с собой, усмехнулся и крепко пожал протянутую руку.

– Будете еще танки жечь, зовите, – громко, чтобы слышали в окопах, сказал Трифонов. – И Ивана привязывайте, на всякий случай, а то вырвется и побежит их руками ломать.

Послышались смешки, кто-то крикнул:

– А давайте табличку сделаем: «Злая собака», и перед окопами воткнем.

– И шумовскую рожу пририсуем.

В другое время на такую шутку никто бы и не улыбнулся, но сейчас люди смеялись, радуясь тому, что живы, а враг отступил, и хоть на несколько минут можно почувствовать себя в безопасности.

– Я на КП роты, – кивнул Николай Берестову и пошел по ходу сообщения.

Однако, прежде чем идти с докладом к Волкову, следовало сделать еще одно дело, и Трифонов свернул к позициям бронебойщиков. Окоп был пуст, на дне лежали два тела, накрытые шинелями, земля под ними стала темно-коричневой. Николай осмотрелся, ища, куда подевался Виткасин. Из окопа выходило два хода сообщения, и Николай двинулся вдоль второго. Запасная позиция была так хорошо замаскирована, что Трифонов едва не свалился в глубокую яму. Снизу на него посмотрели внимательные глаза: манси протирал куском тряпочки огромные патроны. Отложив боеприпасы, он встал по стойке «смирно»:

– Товарищ политрук, разрешите доложить…

Николай спрыгнул в окоп и крепко обнял маленького бойца, хлопнув его по спине. На лице Виткасина, обычно невозмутимом, появилось некоторое подобие удивления.

– Ну, ты молодец, Прохор, – политрук отстранил манси, посмотрел на него сверху вниз, улыбаясь во весь рот. – Ты же нам половину работы сделал!

Теперь на лице красноармейца отобразилось вежливое недоумение.

– Ты водителя в танке убил, – пояснил Николай. – Без этого мы бы его хрен догнали.

– Я в щель смотровую стрелял, – пожал плечами Прохор, – как мне Алексей сказал.

Виткасин коротко рассказал политруку о том, кто научил его стрелять по танкам. Манси говорил очень сдержанно, но Трифонов понял, что храбрость умершего бронебойщика произвела на маленького бойца заметное впечатление. Пора было возвращаться к своим обязанностям политработника, и Николай достал из кармана измятый блокнот. Огрызком химического карандаша политрук записал имя погибшего и в нескольких предложениях сохранил на отсыревшей бумаге рассказ Прохора. Трифонов дал себе слово, что найдет время сделать коротенькую статью если не для «Красной Звезды», то для армейской газеты точно. Между делом Николай завязал разговор с Виткасиным. Манси отвечал коротко, но постепенно разговорился, и Трифонов с удивлением узнал, что этот невысокий боец, оказывается, студент лучшего советского университета и подающий надежды геолог. Наверное, еще несколько часов назад политрук вряд ли сумел бы вызвать Виткасина на откровенность, но этот короткий бой словно разбил какие-то запоры в душе молодого комиссара. Николай чувствовал себя спокойно и уверенно, он говорил свободно, с радостью понимая, что Прохор отвечает ему такой же открытостью. Закончив беседу, Трифонов пожал Виткасину руку и сообщил, что решил оставить его бронебойщиком. Манси почему-то искренне обрадовался этому обстоятельству и очень благодарил товарища политрука, мимоходом заметив: он, мол, и сам хотел просить о том же. Теперь его долг – бить танки, так наказал ему умирающий товарищ, и нарушать эту волю – неправильно. Трифонова глубоко тронула такая верность маленького бойца, Николай еще раз сжал ладонь Виткасина и, выбравшись из окопа, пошел через рощу на КП роты.

* * *

– В герои лезешь? – приветствовал своего политрука Волков.

– Ага. – Трифонов спустился в окоп и, скинув промокший ватник, натянул шинель. – Чччерт, холодно как… Медаль хочу, как у тебя. Или даже орден.

– Получишь, – ухмыльнулся его лейтенант. – «Отважный политрук подорвал…»

– Мы втроем его подбили, – с неожиданной резкостью сказал Николай.

– Уже втроем? – поднял бровь Волков.

– Ты донесение не отправлял? – спросил Трифонов.

– Отправил, – успокоил его комроты. – И пленных, и донесение, все как есть: отважный политрук отважным личным примером возглавил атаку на фашистский танк и отважно его уничтожил.

– Во-первых, возглавил все-таки Шумов, – начал горячиться Николай. – Во-вторых, по нему еще Виткасин стрелял!

Политрук коротко рассказал командиру, как был уничтожен танк. Волков слушал, не перебивая, затем молча вынул из ниши в стене окопа «сидор» и, покопавшись в нем, достал флягу.

– Кружку доставай, – приказал лейтенант.

– Нету, – честно признался Николай. – Это водка, что ли?

– Спирт, – гордо ответил Волков. – По крышечке за твой героический подвиг, а?

Трифонов вздохнул. По крышечке – это, конечно, хорошо, особенно в такой холод, но…

– Не надо, – покачал головой политрук. – Я сейчас к Медведеву пойду. Как мне с людьми говорить, если от меня спиртом нести будет? Кстати, откуда он у тебя?

Волков взвесил флягу в руке и, пожав плечами, убрал ее обратно.

– От Медведева. Откуда у него – не знаю, – он посмотрел Трифонову в глаза. – Как тебе Берестов?

– Отличный командир, – спокойно ответил Николай.

– Угу. – Волков, казалось, хотел сказать что-то еще, но потом передумал.

– Я говорил с Гольдбергом, – прервал неловкое молчание политрук. – Да, я считаю, что Берестов – отличный командир. Был бы он еще чуть попроще…

– Товарищ лейтенант, – из бокового хода высунулась голова наблюдателя, – а к нам комбат приехал.

Капитан Ковалев предусмотрительно подъехал к высоте со стороны обратного ската. Спешившись, чтобы не маячить на вершине гордой конной статуей, комбат передал повод подбежавшему бойцу и, пригнувшись, поднялся на КП. Махнув рукой, чтобы не приветствовали, Ковалев снял фуражку и вытер лоб.

– Знобит что-то, – неловко улыбнулся капитан, осматривая с высоты позиции роты. – Это кого там так перепахало? – спросил он, указывая на позиции Медведева.

– Второй взвод, – ответил Волков. – Восемь убитых, шестеро раненых, один остался в строю.

Ковалев поднес к глазам бинокль и с минуту осматривал изрытые снарядами окопы.

– Значит, второй броневик все-таки уехал? – снова спросил комбат.

– Да, – ответил комроты, – но попадание в башню было, я сам видел. Аж пушку выбило.

– Знаешь что… – Ковалев убрал бинокль в футляр. – А переведи-ка ты их на опушку, на старую линию…

– Я собирался вообще сменить второй взвод третьим, – заметил Волков, которому, похоже, не нравилось, что комбат начинает двигать взводы через голову командира роты.

– Правильно, – кивнул капитан, не заметивший, что его подчиненный чем-то недоволен. – И передвинь их назад, обязательно. Когда в следующий раз пойдут – пусть по брошенным окопам палят.

– Есть, – ответил Волков.

– Я пройду по окопам, – сказал комбат. – Дайте мне кого-нибудь в провожатые.

– Я сам туда собирался, – заметил Трифонов.

– Вот и отлично.

– Товарищ капитан, а у второй роты как? – спросил Волков.

Ковалев снова вытер лоб.

– Очень плохо, – сказал он наконец. – Танки подошли близко к окопам и расстреляли первый взвод. Метрах в ста остановились и стреляли – по снаряду на ячейку. Двенадцать человек убито, взвода нет фактически.

– Так что они, гранатами не могли? – Голос лейтенанта был злой.

– Значит, не смогли, – коротко ответил капитан.

Ковалев не хотел говорить командиру первой роты, что расчет одного из противотанковых рубежей оставил свой окоп и бежал в тыл. Что после того, как первого бойца, выползшего из стрелковой ячейки с гранатами навстречу танку, срезала пулеметная очередь, остальные так и сидели в своих ямках, прижимаясь к земле, пока немцы расстреливали их из пушек. Что командир взвода, младший лейтенант, которому едва исполнилось девятнадцать лет, вылез из окопа и бросился к стальной коробке с бутылкой КС в руке. Три пули попали ему в грудь, но бешеное напряжение удержало командира на ногах, он швырнул бутылку в лоб танку и упал на спину с холодными злыми слезами на мертвом уже лице. Горючая смесь, разлившаяся по броневой плите, не причинила вреда боевой машине, но нервы у танкистов не выдержали, и гитлеровцы отошли от окопов. Мотопехоту прижали к земле минометчики, выпустившие по приказу комбата по десять из двадцати своих драгоценных мин на ствол. Немцы отступили, видно, после того, как их товарищи потерпели неудачу в бою с первой ротой, но вторая рота потеряла треть бойцов. Ее командир был убит снарядом на своем командном пункте, его сменил заместитель Ковалева по строевой подготовке, тоже лейтенант, на год старше своего предшественника.

Рота Волкова, конечно, дралась хорошо, и лейтенант, умело распорядившийся средствами, что выделил ему комбат, заслуживал всяческой похвалы. Но, шагая рядом с Трифоновым к позициям второго взвода, Ковалев не мог не думать о бойцах, для которых этот бой стал последним. Впервые в жизни капитан видел, как люди гибнут, выполняя его приказы, и резкие слова молодого командира задели комбата. К тому же все сильнее давала себя знать простуда, подхваченная Ковалевым неведомо когда, – болела голова, ноги были как ватные. Больше всего капитан боялся, что в таком состоянии он допустит какую-нибудь ошибку, которая будет стоить жизни еще большему числу бойцов. Внешне он оставался тем же уверенным и спокойным командиром, вызвавшим восхищение Берестова, но болезнь и страх погубить дело подтачивали волю комбата. Внезапно он поскользнулся и ухватился за дерево, чтобы не упасть, тело бросило в жар, и несколько мгновений Ковалев стоял, прислонившись к стволу. Трифонов в тревоге оглянулся:

– Товарищ капитан…

– Все хорошо, – торопливо сказал комбат, с трудом заставляя себя выпрямиться.

– Вам нужно в медсанбат, – начал было Николай.

Ковалев криво усмехнулся:

– Нет, товарищ политрук, – хрипло ответил он. – Это пройдет. Пройдет…

Собрав волю в кулак, он уверенно зашагал через рощу. Николай обогнал капитана и пошел впереди, указывая дорогу. «Старый», утренний Трифонов, наверное, стал бы хватать Ковалева за рукава, настаивая на том, чтобы тот немедленно, прямо отсюда отправился в медсанбат. Нынешний политрук только пожал плечами – если комбат говорит: обойдусь, мол, без докторов, так тому и быть.

* * *

Скинув ватник, командир второго взвода размеренно работал саперной лопаткой, расширяя окоп для ручного пулемета. Полесковский, коренастый молодой боец, которого старшина назначил вторым номером в расчет, углублял разбитый ход сообщения. У Талгата, что занял место убитого Зверева, до сих пор кружилась голова, и Медведев приказал ему не мешаться под ногами, а сидеть и набивать диски. От взвода осталась едва половина, поэтому старшина своим разумением сократил фронт обороны вдвое. Разбив оставшихся бойцов на две группы по семь человек, комвзвода-2 решил, что растягиваться в нитку – по двадцать метров между ячейками, смысла ему нет. Первая группа, которой командовал он сам, занимала позицию правым флангом к засеке. Вторую старшина отдал под команду Зинченко, и бывший бригадир начал окапываться между рощами, отдав свой окоп команде «максима». Бронебойщикам было приказано тащить свое ружье в рощу на левом фланге позиции, там же, в недоделанном пулеметном гнезде, засел расчет скорострельного «дегтярева», готовясь перекрывать фронт шириной в триста метров. Сейчас люди бешено окапывались, подгоняемые командиром. Медведев не знал, когда последует новая атака, и личным примером, криком, а пару раз и тычком в грудь выгнал бойцов из их ямок, где те сидели в оцепенении после боя. Старшина заставил красноармейцев рыть, маскировать, таскать хотя бы для того, чтобы у них не было времени вспоминать ужас, который им пришлось перенести час назад. Наконец, Медведев убрал лопатку в чехол и, приказав Полесковскому закончить с окопом, пошел посмотреть, как обстоят дела у Зинченко.

Командир отделения работал, как на стройке. Бывший бригадир руководил бойцами, словно своими строителями, он рыл сам и при этом успевал следить за остальными.

– Мишка, долго тебе еще?

Долговязый сержант внимательно посмотрел из окопа на взводного.

– Хочешь помочь, свет моих очей?

– Где? – спросил старшина, отстегивая лопатку.

Минут пятнадцать оба углубляли окоп, пока Зинченко не оглядел критически работу и не махнул рукой:

– Шабаш.

Сержант принялся утрамбовывать лопаткой бруствер, затем вылез из окопа и вернулся с полной плащ-накидкой снега. Он тщательно засыпал рыжие пятна грязи, замаскировав позицию, и спрыгнул обратно. Сапоги с чавканьем ушли в бурую жижу на дне, и Зинченко, ругаясь, осторожно вытащил ноги.

– Ты чего такой мрачный, Денис?

Сержант видел в командире равного себе по возрасту и заслугам в этой жизни человека, поэтому обращался к нему по имени, естественно, не при бойцах. Медведев молча достал кисет и начал сворачивать папиросу, Зинченко вытер руки об ватник и тоже полез за табаком. Старшина закурил, и, глядя прямо перед собой, сказал:

– Зверева убило.

– Друг был? – спросил сержант и прикурил у комвзвода.

– Да, – ответил старшина.

– А-а-а, – сказал Зинченко и затянулся.

Они молча курили – двое мужчин, сверстников, один – отдавший армии всю жизнь, второй – лишь четыре месяца как ставший солдатом. Из хода сообщения высунулась обмотанная бинтом голова, поверх белой повязки была осторожно нахлобучена солдатская шапка с опущенными ушами.

– А мы закончили, товарищ сержант.

– Чуприн? – удивился старшина.

– Ой, – бывший ездовой поправил шапку и, все так же пригнувшись, неловко вскинул к ней ладонь, – разрешите обратиться?!

Медведев махнул рукой, и Чуприн затараторил:

– Для пулемета сделали и свои ячейки вырыли. Ходы тоже сделали…

– Отдыхайте, – приказал сержант.

– Есть! – снова неловко отдал честь Чуприн.

– А ты чего на батальонный пункт не пошел? – поинтересовался старшина. – Все же раненый, голова, небось, болит.

Чуприн шмыгнул носом и неуверенно улыбнулся. Санинструктор сняла неловко наложенную Медведевым повязку, залила рану йодом и перебинтовала снова, после чего велела идти дальше, в батальонный санпункт. Это был пропуск из войны, пусть на время, но красноармеец Чуприн пробормотал, что не пойдет, подхватил винтовку и вернулся в окоп. Он не был героем и даже в мечтах никогда не видел себя храбрецом. Двое суток Чуприн скитался по холодным сырым лесам – одинокий, никому не нужный, испуганный. Здесь, в этом взводе, вчерашний крестьянин встретил СВОИХ. Свои дали ему оружие, приняли к себе, накормили, пусть и сухарями, а сержант Зинченко – умный, бывалый и хозяйственный, взял в свой окоп. Бой был страшным, и если бы Чуприн остался один – так и просидел бы, наверное, на дне ячейки, вжимаясь в землю. Но сержант приказал ему стрелять: «Зарядил, прицелился, выстрелил. Зарядил, прицелился, выстрелил. Так и повторяй и ни о чем не думай». И молодой боец стрелял, перезаряжал винтовку и стрелял, опустошая подсумок. Он не помнил, как его ранило, и придя в себя, не осознавал, что произошло. Чуприн даже не успел по-настоящему испугаться, а старшина уже перевязал его. Красноармеец понимал, что его могут убить, но не верил в это, не верил, что смерть может приключиться с ним, Ленькой Чуприным, восемнадцати лет от роду, такое не укладывалось в голове, которая уже почти и не болела. Гораздо страшнее было снова остаться одному – ведь там, в медсанбате, опять будут другие люди, пусть свои, русские, но не сержант Зинченко, не старшина Медведев, не молодой и страшный политрук Трифонов. Поэтому Ленька подобрал винтовку, зачем-то извинился перед Пашиной и побежал обратно.

– А шапку где спер? – поинтересовался Медведев. – У тебя же треух был – ну боярский просто.

– Так его пулей порвало, – сказал Ленька. – А товарищ Пашина мне разрешила, ему-то он уже не нужен.

– Кому «ему»? – не понял Зинченко.

– Ну, там лежал один, он умер уже, – объяснил Чуприн. – Его притащили, а он и умер сразу. Я спросил: «Можно шапку забрать, ему-то уже ни к чему?»

– Погоди-ка, ты что, у убитого шапку взял? – ошарашенно спросил старшина.

– А чего такого? – удивился Ленька. – Человек был, такой же, как я. Его в грудь убило, на шапке-то крови нет.

Медведев и Зинченко переглянулись.

– Такой неглупый молодой человек, что даже страшно становится, – пробормотал сержант. – Война кончится – возьму к нам в трест, будет у меня в бригаде работать.

– Комбат! – донеслось из соседней ячейки. – И политрук с ним!

– Ничего себе гость, – протянул Медведев. – Ну, пойдем встречать.

Ковалев спрыгнул в окоп Зинченко и хрипло закашлялся, махнув рукой остальным, чтобы не отдавали честь. Трифонов и старшина терпеливо ждали, пока капитан вытащит из кармана носовой платок (Медведев уставился на этот белый клочок ситца, как баран на новые ворота) и вытрет рот. Чуприн у стенки наблюдал за полем, Зинченко, не любивший быть рядом с высоким начальством, придумал себе какое-то дело и заранее сбежал в соседнюю ячейку.

– Рассказывай, – коротко приказал наконец Ковалев.

Лейтенант Волков, конечно, отправил комбату свое донесение, но капитану нужно было знать, что думают те, кто непосредственно отражал атаку. Старшина говорил медленно, взвешивая каждое слово, и, может, как раз из-за этого слова получались дельными. Ковалев, которого снова бросило в жар, собрал волю в кулак и слушал рассказ комвзвода.

– …вот так, товарищ капитан, – закончил Медведев.

Ковалев вздохнул – здесь было то же, что и во второй роте. Немцы расстреливали его пехоту из орудий, он же мог только зарыться в землю и, стиснув зубы, ждать, когда враг подойдет на винтовочный выстрел. Будь у противника в достатке времени и снарядов, он мог бы просто смешать его батальон с землей и потом спокойно прокатиться поверху. Но немцам не хватало ни того, ни другого, немцы рвались к Москве, не дожидаясь отставших тылов, и капитан Ковалев получил возможность задержать их, пусть и ценой больших потерь. Он понимал, что батальон – без орудий, без крепких соседей, не сможет остановить врага, но задержать, выиграть хотя бы день – в его силах. Комбат посмотрел в поле, где лежали, уткнувшись в мокрую русскую землю, те, что пришли сюда незваными, затем перевел взгляд на догорающий броневик. Сухие, потрескавшиеся губы капитана исказила злая усмешка, он выпрямился, надеясь, что не слишком испачкал шинель по дороге.

– Товарищ старшина!

Медведев и Трифонов подобрались и попытались встать по стойке «смирно», насколько это было возможно в тесном окопе с чавкающей грязью на дне.

– От имени командования Рабоче-Крестьянской Красной Армии выражаю вам благодарность. Вам и вашим бойцам… – он запнулся на мгновение, потом твердо закончил: – Живым и погибшим.

– Служу трудовому народу! – вскинул руку к шапке Медведев.

Ковалев повернулся, собираясь уходить, но внезапно остановился и похлопал по плечу Чуприна:

– Товарищ боец.

– Есть!

Чуприн оттолкнулся от стенки, чтобы встать «смирно», но поскользнулся и, наверное, упал бы, не подхвати его Медведев.

– Вы ведь ранены? – спросил комбат.

– Так это… Это ж не рана, товарищ капитан, так, задело, кожу только порвало. – Ленька, похоже, испугался сильнее, чем в бою.

– Сколько вам лет?

– В-восемнадцать, – запнувшись, ответил боец, не зная, как отвечать на такое внимание.

– Молодец, – он повернулся к Трифонову. – Товарищ политрук, запишите его фамилию…

– Чуприн, – сказал Николай.

– Хорошо. Воюйте так же, товарищ Чуприн. – Ковалев развернулся и вылез в ход сообщения.

Трифонов кивнул старшине и последовал за комбатом. Старшина повернулся к Чуприну и усмехнулся: