Текст книги "Казаки долго не живут"

LVI

Ночью Палий вдруг проснулся от легкого прикосновения Федосьиной руки к плечу:

– Семен, поднимайся, Цвиль просит выйти, обоз какой-то пришел.

Палий быстро оделся, вышел на крыльцо. Ночь была тихая, светлая. За садом, как бы заглядывая через верхушки яблонь и груш, ясен месяц, заливал неживым, бледным светом двор и улицу, золотя крест на куполе церкви, которая высилась вправо через дорогу.

На крыльце Палия поджидал Цвиль и еще какой-то невысокий человек.

– Батько, – зашептал Цвиль, – обоз московский, порох, свинец, ружья нам привезли, вот старший над обозом.

Палий крепко пожал протянутую ему руку.

– Вот спасибо большое. Будет, чем шляхту угощать. Величать-то тебя как?

– Это неважно. Иваном зови. Где нам выгружать товар свой? Красный товар тебе привезли.

– Сколько возов?

– Восемь.

– Прямо во двор въезжайте, вот к тому хлеву, а потом мы еще в погреб перетащим. Цвиль, позови казаков на помощь.

– Не нужно. Сами управимся, посветить бы только.

Семашко, который тоже оделся, зажег в сенях сальный фитиль и, прикрывая его полой, понес к хлеву.

Тихо поскрипывая колесами, во двор один за другим въезжали возы.

Когда возы были разгружены, Палий подошел к Ивану.

– Ну, теперь пусть хлопцы задают волам корм и в хату идут, потом будем на ночь устраиваться.

Но Иван сказал, что не велено им задерживаться в Фастове, они должны затемно уехать из города. Тогда Гусак и Семашко погрузили на один из возов барило оковитой, бочонок меду и полмешка сала. Прощались возле ворот. Возы, так же тихо поскрипывая, выехали со двора и медленно двинулись вдоль улицы, оставляя за собой серое облако пыли.

Месяц почти спрятался за деревьями, и на двор легли темные тени.

LVII

Проценко приехал на другой день утром. Палий посадил посла Мазепы рядом с собой за широкий дубовый стол и извинился, что он не может сейчас принять его как следует, ибо ждет послов от хана. Вот когда их примет, тогда, дескать, и поговорить можно будет с глазу на глаз.

Вдоль стен горницы уже сидели и стояли сотники и казаки. Ага вошел. При виде стольких людей он недовольно поморщился, прищурив и без того узкие щелочки косо прорезанных глаз.

– Я хотел поговорить один на один.

– У меня нет тайн от своих людей. Позови толмача.

Вошел толмач. Ага немного помялся, но решил говорить.

– Пан полковник, хоть ты много лет водишь казаков в наши земли, однако хан прощает тебе все. Нет более ласкового сердца, чем сердце хана.

Ага ждал, как отзовется Палий на эти слова, но тот молчал. Тогда ага продолжал:

– Хан приказал мне спросить у казаков: не пора ли положить конец нашим войнам? У хана довольно врагов. Зачем казакам Палия умножать их число? Ведь и у полковника врагов тоже много.

Сказав это, ага дернул бровью, словно хитро подмигнул Палию. Сотники насмешливо посматривали на посла Мазепы.

Савва, сидевший рядом с Проценко, легонько толкнул его локтем:

– И что ты будешь делать? Чуть ли не каждый месяц едут: не от короля, так от хана, не от хана, так от молдавского господаря, не от господаря, так от самого султана. А батько всем отказывает.

В горнице продолжал звучать гортанный голос аги:

– Еще хан повелел мне спросить тебя: не захочешь ли ты помогать хану, когда ударят его тулумбасы, призывая войско на битву? Хан сразу же выдаст деньги на тяжары (воинские обозы), на военное снаряжение и лошадей.

– У нас свои есть! – крикнул из угла Цвиль. Однако толмач сделал вид, что не слышит его слов.

– Значит, стать на службу к хану? – спросил Палий. Ага утвердительно кивнул головой.

Палий окинул взглядом сотников.

– Что мы ответим на это послу хана?

– Пусть едет, с чем приехал.

– Не там ищет хан прислужников.

– Слышишь, понял, что моя старшина говорит?

– Хан велел спросить тебя, Палий, не согласишься ты хотя бы такой договор составить, чтобы жить нам отныне в мире, не переступая наших границ?

Палий снова посмотрел на сотников.

– И договора не надо. Надоело нам его слушать. Передай хану, – начал, было, Зеленский.

Но Палий перебил его:

– Не будет и договора. Езжайте, послы, и расскажите хану, что слышали. Передайте казацкий поклон и в подарок лучшего коня, какого имеем. Думаю, хану не стыдно будет сесть на такого коня.

Палий легким наклоном головы дал понять, что прием закончен. Едва обескураженные ханские послы вышли, как Палий, по привычке засунув руку за пояс, поднялся из-за стола.

– Теперь давайте посоветуемся, как будем держать оборону против шляхты. Трудно нам отбиваться в одиночку, своими силами.

– Напиши письмо гетману, пусть снова просит царя принять нас под свою руку. Если нельзя принять под свою руку Правобережье, так мы все с женами и детьми перейдем на тот берег, – отозвался Цвиль.

– Посол отвезет его гетману и от себя, что нужно, доскажет, – добавил Андрющенко.

– Я тут остаюсь, так гетман наказал, – отозвался Проценко.

– Лесько, – обратился Палий к полковому судье, – пиши! Мы все будем говорить, что писать. Сегодня и отправим письмо.

Письмо писали долго, кричали, спорили. И все время поглядывали на Проценко, зная, что и тот непременно от себя отпишет Мазепе. Палий меньше всех говорил, что писать, лишь, когда кто-то продиктовал: «Нам придется ухватиться за хана», Палий добавил: «как утопающий хватается за протянутую ему бритву, так нам за него придется ухватиться».

LVIII

Сотники разошлись, но предупрежденные Палием через Семашку, собрались вечером в хате Казацкого, в готовности закончить раду. Палий нарочно поступил так, не желая, чтобы там присутствовал Проценко. На раде договорились, как лучше дать отпор войску Вильги. Все сошлись на том, что ждать его в Фастове безрассудно. Полк должен без промедления выйти из города и пройти по нескольким волостям, чтобы до встречи с врагом к нему присоединились как можно больше крестьянских отрядов.

LIX

Было около полуночи, когда Цвиль внезапно проснулся. Он сел на постели, прислушался, за окном снова раздался свист. Потом еще и еще. Со стороны майдана доносились удары тулумбаса.

– Орина, – крикнул Цвиль жене, – ты слышишь? Поход!

Сотник торопливо оделся, вывел из клуни и быстро оседлал коня. Затем вбежал в хату, подпоясался, нацепил поданное женой оружие.

– Детей не буди, – схватил он за плечи жену, которая склонилась, было, к лежанке, где спали дети. – Да когда же ты отвыкнешь плакать? Как мне выезжать со двора, так слезы. Вы тоже, мамо. Детей за меня поцелуйте. Ну, вернусь.

Цвиль вывел коня за ворота. Ночь была ясная, лунная. Во всех концах города слышался громкий свист, мимо ворот скакали всадники. У соседнего двора Цвиля поджидал Гусак.

– С чего это вдруг? – спросил он. – Через три дня должны были выступать.

Цвиль только пожал плечами.

Они подъехали к майдану, пробрались на левую сторону, где всегда выстраивалась их сотня. Почти все казаки были в сборе. Где-то впереди покачивался над головами смоляной факел, во все стороны разбрызгивая искры. Цвиль остановился перед своей сотней, слез с коня. Казаки спешились, возле них стояли матери, жены, дети. Цвиль привязал коня к вербе, прошелся вдоль своей сотни, проверил, все ли собрались. Вернувшись, подтянул на коне подпругу, поправил сбрую.

– Здесь он, – услыхал Цвиль за спиной голос Гусака. – Мать тебя ищет.

Вдоль тына с узелком в руках пробиралась мать Цвиля.

– Зачем вы, мамо? – спросил сотник.

– Ну вот, положи в торока. Ты так спешил, что ничего и не взял с собой.

Цвиль улыбнулся, обнял мать.

– Стоило из-за этого идти среди ночи.

– А как же, сынку! Какая б я была мать, если б тебя в дорогу не снарядила?

– Готовься! – громко раздалось впереди.

Цвиль поцеловал мать, вскочил в седло.

– Сотня, трога-ай!

Заплакали женщины, где-то закричал ребенок.

– Береги себя, сынку, не забывай.

Впереди Цвиля над первой сотней вскинулась песня, заглушив слова матери.

Песню подхватило сразу несколько сотен, и она поплыла над городом, захлестнув, затопив и плач женщин, и бряцанье оружия, и ржание коней.

Одна за другой проходили сотни. Мать Цвиля плакала, прислонившись к тыну, и вдруг заметила, что сын забыл взять узелок.

– Нате, возьмите! – протянула она узелок. Какой-то казак подхватил его и, не прерывая песни, поблагодарил кивком головы.

Вот прошла последняя сотня, и в городе все стихло. Вытирая слезы, женщины расходились по домам, а где-то, удаляясь, все тише и тише звучала песня.

Только за городом Цвиль узнал, почему так спешно выступил полк. Ночью вернулся из разведки Мазан и доложил, что во вражеском лагере разлад. Палий решил выступить немедля, пока там не пришли к согласию, и разбить вражеские полки поодиночке.

В полдень Палий разделил полк на четыре отряда: один повел Савва, второй – Зеленский, третий – Андрющенко, а четвертый – он сам.

Отряды, не теряя между собой связи, медленно продвигались вперед. Против них под Коростышевом оказался полк Килияна.

Палий послал туда Цвиля. Сотник взял с собой пять человек и направился прямо в расположение полка, который как раз готовился выступать из хутора. Цвиль, до этого ехавший шагом, в хутор влетел на всем скаку и, врезавшись в самую гущу казаков, поставил коня на дыбы.

– Товариство! – крикнул он и рванул с головы шапку. – Против кого идете? Против нас, побратимов своих, против батька казацкого Палия? С кем Вы идете – с панами? Вас обманули.

В сотнях произошло замешательство. Все теснились поближе к Цвилю. Какой-то сотник выхватил пистолет, но его тут же выбил один из казаков Цвиля, ударив сотника по руке плашмя саблей.

Цвиль продолжал говорить, размахивая высоко в воздухе шапкой. Из сотен слышались одобрительные выкрики. Килиян, выбежавший на крыльцо поповского дома, понял, к чему все это клонится. Боясь потерять власть, он вскочил на коня и сквозь густую толпу пробился к Цвилю.

– Панове казаки, я согласен вести Вас к Палию, мы вместе пойдем на шляхту и разобьем ее. Кто со мной?

Казаки громко, хотя и вразброд, откликнулись: «Слава!», «Слава полковнику Килияну!». Так, не вступая в бой, полк Килияна – при бунчуке и хоругвях перешел к Палию.

Однако в Демидовской и Бородянской волостях дела сложились хуже. Там Искрицкий и Гладкий, которые раздумали переходить к Палию, напали на Андрющенко и Зеленского, и те стали отводить свои отряды. Под Родомыслем Искрицкий и Гладкий столкнулись с отрядом Саввы. Они вывели полки из-за соснового бора и бросили на село, где стоял отряд Саввы. Хотя некоторые сотники и возражали, Савва все же принял бой. Он двинул казаков тоже лавой, только чуть похуже, чем у Искрицкого и Яремы Гладкого. Через двести-триста саженей его казаки сомкнулись в тесные ряды и ринулись в самый центр вражеской лавы. Искрицкий, увидев это, решил замкнуть их с флангов и сам с несколькими сотнями кинулся в обход вдоль стены густой ржи. Однако когда он сомкнул кольцо, оказалось, что отряд Саввы уже прорубился через полк Гладкого и, поворотив коней, ударил на Искрицкого. С толоки бой перешел на поле. Среди густого жита мелькали всадники, топча тяжелые созревшие колосья.

Савва на скаку крикнул одному из казаков, чтобы тот ехал к Палию просить помощи.

Силы были не равны. Савва шаг за шагом отступал к бору. Перестроившись в полукруг, его казаки отбивались от наседающих сотен Искрицкого и Гладкого. Лес уже был недалеко, но держаться больше не хватило сил. Ярема собрал рассевшийся по полю полк и ударил отряду Саввы во фланг. Началось бегство.

Тут из-за леса, откуда вышли Искрицкий с Яремою, галопом вынесся полк конницы. И бежавшие и преследовавшие придержали коней: кому подмога?

Скоро все ясно увидели, что это полк Килияна. Ярема и Искрицкий облегченно вздохнули.

Однако радость их была преждевременной. Полк Килияна с разгону врезался в их сотни. Увидев его, повернули своих коней и казаки Саввы. Бой разгорелся с новой силой.

Цвиль прискакал с полком Килияна. На сером в яблоках жеребце, ронявшем клочья пены, мчался Цвиль среди реки, догоняя огромного писаря из полка Яремы. Колосья хлестали по ногам сотника, застревали в стременах и под ремнями подпруги. Поняв, что ему не уйти, писарь резко осадил и круто повернул коня. Жеребец Цвиля на всем скаку ударил гнедого писарского коня грудью и оба взвились на дыбы. Воздух рассекали сабли, Цвиль почувствовал, что писарь держит в руках саблю не хуже, чем перо. После нескольких стремительных ударов сотник, чтоб закончить бой, откинул руку на весь размах, поднялся в стременах и изо всех сил ударил по поднятому для защиты клинку писаря. Сабля в руках сотника стала на диво легкой – она сломалась почти у самого эфеса. Но сабля писаря тоже упала наземь. Цвиль высвободил ноги из стремян и прыгнул гнедому на шею, крепко вцепившись в кармазиновый воротник дорогого писарева кунтуша. Падая, сотник успел вытащить кинжал и, едва коснувшись спиной земли, всадил его в грудь писаря. Он сбросил с себя убитого и вскочил на ноги.

Прикрыв глаза от солнца ладонью, он оглядел поле. Конь стоял невдалеке, ожидая хозяина. Цвиль шагнул к коню, но в это мгновение увидел, что прямо на него мчится Гладкий с несколькими казаками. Цвиль понял – до коня не добежать. Он кинулся к лесу, но едва успел сделать несколько шагов, как перед глазами промелькнула вся в пене конская морда, и в лицо громыхнул пистолетный выстрел. Цвиль рванулся вперед, словно пытаясь догнать убегающих врагов, и повалился в рожь. Падая, он схватился рукой за голову и прижал ко лбу налитой колос ржи.

Сотник так и остался лежать, прижимая ко лбу колос, по которому стекала кровь. Крупные капли падали на землю, окрашивая в красный цвет лепестки примятой полевой ромашки.

А высоко-высоко в небе заливался песней жаворонок.

LX

Гладкий и Искрицкий с остатками разбитых полков встретили полк Тимофея Кутинского-Барабаша и хотели, было, снова повернуть с ним на Савву. Но казаки Барабаша не собирались драться и все перешли к Палию.

Тогда Искрицкий и Ярема кинулись навстречу войскам региментария. По дороге их перехватил Зеленский. Искрицкому удалось уйти, а Ярему и несколько человек из старшины схватили и привели к Палию.

Их подвели к нему в ту самую минуту, когда Савва на растянутом между двух коней полотне привез тело Цвиля. Палий снял шапку, подошел к мертвому сотнику и поцеловал его в лоб. Потом повернулся к Зеленскому.

– Батько, я Ярему со старшиной привел, – сказал Зеленский.

– Вижу. Казнить всех!

– Нельзя, – откликнулся Проценко, который все время был возле Палия. – Они такие же казаки, как и все.

– Нет, не такие. Этих я караю за измену.

– Гетман меня прислал.

Палий махнул рукой и пошел к коню.

Легко вскочив в седло, Палий поехал к селу, у которого разбили свой лагерь утомленные боем казаки.

LXI

После этих событий региментарий прибыл в Коростышев. Узнав о произошедшем, он не рискнул наступать, возвел вокруг своего лагеря высокий вал, расставил сплошною стеною возы и приготовился к бою. Палий расположился напротив и разослал по селам отряды, чтобы не допустить туда шляхту. Однако в этом не было необходимости: крестьяне обходились своими силами, не пускали шляхтичей в села и редко прибегали к помощи казаков. Оба лагеря простояли так до первых заморозков. Региментарий Цинский снялся первым и повел свое войско на зимние квартиры.

LXII

Не прошел и год, как региментарий снова с войском направился добиваться Фастова.

Узнав о движении региментария Цинского, Палий спешно отозвал сотни из всех волостей и приказал никого не выпускать из города. В нескольких местах нарастили стены, укрепили главные ворота, а двое боковых ворот забили наглухо и засыпали камнями. Это было сделано вовремя, потому что через три дня к Фастову уже подходили польские гусары, артиллерия, немецкая пехота и панцирная кавалерия. Они шли с севера, хотя места там были труднопроходимые.

Началась осада города. За пять дней защитники отбили девять штурмов. Поле за городскими стенами было устлано вражескими трупами. Но и на кладбище в Фастове за эти пять дней выросло много новых могил.

После девятого штурма, который, как и предыдущие, не принес врагу успеха, начался беспрерывный обстрел города из всех вражеских пушек. На второй день бомбардировки в предместье на Кадлубице загорелись скирды. Пожар вспыхнул неожиданно, погасить его было невозможно. На скирдах металось несколько десятков человек, а на насыпи, ведущей к Кадлубице, образовался затор. Пока освободили дорогу от сваленных повозок и убитых лошадей, все скирды были охвачены огнем. В огне погибло около пятидесяти человек.

Палий похудел и почернел, его лицо покрылось пылью и пороховой гарью. Ночью, решив сделать вылазку, он открыл западные ворота и выпустил три сотни под командой Зеленского. Отряд через лес пробрался к покинутому жителями Веприку, где стояла панцирная кавалерия, и поджег село. На всех дорогах вокруг Веприка были устроены засады.

После этого региментарий усилил наблюдение за воротами, и Зеленский не смог вернуться в город. Но это лишь ухудшило положение осаждавших. На вторую ночь Зеленский напал на лагерь самого Цинского. Казаки наскочили внезапно, и так же внезапно исчезли в черной пропасти леса, оставив распластанные, сбитые шатры, мечущихся по полю, ржущих в ночной темноте лошадей и затухающие костры, которые зловеще тлели среди поля, словно глаза смертельно раненых, разъяренных зверей. Не дав врагу опомниться, Палий вывел сотни через двое ворот и ударил по шляхетским войскам.

Сам Цинский бежал. Он опомнился далеко от места побоища и отдал приказ отступать.

Наконец, Цинский остановился с войском около Поволочи, после такого конфуза ему нельзя было и показаться в Варшаве. Поразмыслив, он послал к Палию парламентеров, чтобы заключить перемирие.

Выслушав посланцев, Палий изобразил удивление и ответил, что не понимает, как, дескать, Цинский может предлагать перемирие ему, ведь формально он, Палий, считается полковником войска польского. Позволив себе эту издевку над Цинским, пытавшимся хоть немного смягчить понесенное поражение, Палий, однако, ответил согласием.

В этот же день прибыли ходатаи и от волынской шляхты. Эти без околичностей объявили о своей покорности и униженно просили не разорять их поместий – они согласны даже платить чинш казакам, сколько скажет полковник.

Палий кивнул в знак согласия, хотя этого согласия они не увидели в его насмешливых прищуренных глазах.

Глава вторая

I

Переведя резиденцию наказного гетмана Самуся из Винницы в Богуслав, польские власти обещали ему быть осадчим – набирать поселенцев в богуславское староство. Однако польские власти изменили свое решение. Не предупреждая Самуся, ими назначен был в Богуслав подстароста, который прибыл в этот город и объявил, что его прислал великий коронный обозный (очевидно, не без разрешения короля), который приказал «отобрать у Самуся военные клейноды, которые после Могилы ему в уход вручены, как то: булаву, бунчук, печать и пять пушек».

В это время в Богуславе у Самуся был другой казацкий полковник Харько Искра и Палиев пасынок Семашко.

Новый подстароста по своему прибытии обращался со всеми «досадительно». Такое неуважение переполнило чашу терпения казаков и их гетмана, который отказался отдавать свои атрибуты власти полякам. Не стерпев обиды, Самусь «тех присланных поляков и жидов до смерти избил», а затем по примеру Богуслава то же стало происходить и в других украинских местностях. Прогнали и частью перебили шляхтичей и евреев в Корсуне и Лысянке, а затем по новозаводимым слободам начали изгонять польских осадчих, созывавших на жительство поселенцев во имя своих панов. Свои жестокие действия по отношению к местной польской шляхте и верхушке еврейского поселения Самусь объяснял тем, что права казачества в течение многих десятилетий ущемлялись политической и торгово-экономической властью восточных воеводств Речи Посполитой.

Пасынок Палия Семашко заохочивал народ к восстанию, хотя Палий сообщил Мазепе, что Семашко очутился в восстании случайно. Палий уверял, что он сам рад тому, что происходит, и просит дать совет, как ему поступать.

«Не вмешивайся в это дело, а сиди смирно, как сидел», – отвечал ему гетман.

Со своей стороны, Самусь теперь напрямую обращался к Мазепе, заявляя, что общее желание всех казаков правой стороны Днепра – поступить под высокую руку царского величества и состоять под единым региментом гетмана, признаваемого царем. «Уже изо всех наших городов, – сообщал Самусь, – выгнали лядских старост, панов и жидов, а многих панов крестили: держится у ляхов только еще одна Белая Церковь, но все жители оттуда выбежали, а остались в замке служилые поляки. К ним пристали те, что ушли туда из Корсуня и Лысянки, да наберется еще человек пятьсот шляхты: ожидают они себе из Польши военной помощи, но мы слышим, что король со шляхтою не в любви. Я поневоле должен был обороняться от ляхов: они ведь мне смерть задать собирались. «Не дают ляхи мне при старости укрух хлеба съесть. Они хотят наших детей в котлах варить».

Самусь объявлял, что непременно хочет воевать с ляхами и захватить Белую Церковь. Он умолял прислать ему в помощь какой-нибудь полк и заранее заявлял, что если начнут ляхи его стеснять, то ему ничего не останется более, как уходить на левый берег Днепра. Мазепа отвечал: «Помощи тебе не подам и без царского указа тебя не приму. Без моего ведома ты начал и кончай, как знаешь по своей воле». В донесении своем в Москву Мазепа приводил соображения, что «Самусь делает это с чужого наущения. Сам он человек простой и необразованный и едва ли без чьего совета додумался до этого». «Бунт распространяется быстро, – писал Мазепа, – уже от низовьев Днепра и Буга по берегам этих рек не осталось ни единого старосты, побили много мещан-поляков и жидов, другие сами бегут в глубину Польши и кричат, что наступает новая хмельнинщина. Впрочем, сложившаяся на правом берегу Днепра смута принадлежностям нашим зело есть не противно. Пусть господа поляки снова отведают из поступка Самусева, что народ малороссийский не может уживаться у них в подданстве. Пусть поэтому перестанут домогаться Киева и всей Украины».