Текст книги "Казаки долго не живут"

XLVI

Каждое лето под окнами у Федосьи пестрели грядки с рутой, кручеными панычами, мятой. Любил Палий дышать этими запахами в ясные, погожие вечера, сидя с люлькой у открытого окна. Но этой весной не сажала цветов Федосья, на черных грядках тоскливо шелестели рыжими пожухлыми листьями сухие прошлогодние стебли.

Опустив голову на руки, сидела у порога Федосья, тут же рядом на молодой траве расположился слепой кобзарь и перебирал пальцами тоскующие струны своей кобзы. Немного поодаль, стояли другие слушатели – местные жители, преимущественно женщины, девушки да дети.

– Яку ты, дедушка, показаты хочешь? – спросила Федосья, когда, наконец, кобзарь настроил свою кобзу.

– Та Великодню ж, люди добри, – отвечал кобзарь, не поднимая своего слепого лица, – бо сегодня, кажуть люди, святый Великдень.

– Та Великдень же, старче Божий.

– Так и я Великодню.

Старик откашлялся, побежал привычными пальцами по струнам и визгливым старческим голосом затянул:

 
Ой, що на Чорном мори,
Ой, що на билому камени,
Там стояла темная темница,
Ой, що у тий-то темници пробувало симсот козаков,
Бидных невольникив.
То все тридцать лет у неволи пробувают,
Божого свиту, сонця праведного в вичи соби не выдють.
 

И он поднял свои слепые глаза к небу, как бы желая показать, что он, слепорожденный, может созерцать «праведное солнце», а «бидни невольники» лишены и этого.

Глубоко подействовал припев на слушателей, чем-то священным, казалось, веяло на них и от этих понятных всем горьких слов, и от этого скорбного, тихого треньканья. Федосья вся задрожала, когда до слуха ее долетели слова: «тридцать лет у неволи.»

– Мати Божа! Спаси и освободи Палия, – тихо простонала она, в воображении которой встал ее муж Палий, недавно захваченный поляками.

А старик, чутким ухом своим уловивший и этот невольный стон женщины, и едва слышные вздохи других слушательниц, продолжал, разом возвысив дребезжащий голос до октавы:

 
Ой тоди до их дивка-бранка,
Маруся-попивна Богуславка
Пригождае,
Словами примовляла:
«Гей, казаки,
Вы бидни невольники!
Угадайте, що в наший земли християнський
За день тепер?»
Що тоди бидни невольники зачували
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
По речам познавали
Словами промовляли:
«Гей, дивко-бранко,
Марусю-попивно Богуславка!
Почим мы можем знати,
Що в наший земли христянський за день тепер,
Бо тридцать лит у неволи пробуваем,
Божого свиту, сонця праведного у вичи соби не видаем,
То мы не можем знати,
Що в наший земли християнський за день тепер».
То дивка-бранка
Маруся-попивна Богуславка
Те зачувала,
До козакив-словами промовляла:
«Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Ой що сегодня у наший земли християнський
Великодная суббота,
А завтра святый праздник роковый день Великдень».
 

Стон прошел по всему сборищу добрых слушательниц. С последним визгом струны, словно оборвалось у каждой из них сердце.

Федосья стояла, как окаменелая, не чувствуя, как из широко раскрытых глаз катились крупные слезы и капали на красивые крашенки, которые словно замерли в ее руках.

Около слепого кобзаря сидел маленький хлопчик. Это был вожатый слепого бродяги и его «лихоноша». Хорошенькое лицо ребенка, которое, по-видимому, ни разу в жизни не было обмыто заботливыми руками любящей матери, непокрытая головенка со спутавшимися прядями никогда не чесаных волос, босые ноги, вместо сапог обутые в черную кору засохшей грязи – все это буквально «голе и босе», само напрашивалось на сожаление и участие. А между тем, ребенок беззаботно играл красным яичком, не обращая внимания ни на вздыхающих слушательниц, ни на плачущую кобзу своего «дида».

А скрипучий голос «дида» опять заныл, мало того – зарыдал, потому что зарыдали «бидни невольники»:

 
Ой, як козаки те зачували
Билим лицем до сырой земли припадали,
Плакали-рыдали
Дивку-бранку,
Марусю-попивну Богуславку
Кляли-проклинали:
«Та бодай ты, дивко-бранко,
Марусю-попивна Богуславка
Щастя й доли соби не мала,
Як ты нам святый праздник, роковый, день Великдень сказала!»
 

Босая и обутая детвора, девушки и женщины с глубоким вниманием и интересом слушали родную, дорогую для каждого украинца повесть страданий их бедных братьев, словно бы это было народное священнодействие, поминовение тех, которые теперь в этот святой праздник изнывают в темной неволе, вдали от милой родины.

Но особенно потрясающее впечатление на женщин произвели последние, заключительные строфы думы, когда слепой поэт, нарисовав, как Маруся Богуславка, освободив невольников, прощалась с ними, рыдающим голосом изображал это прощание:

 
Ой, козаки,
Вы бидни невольники!
Кажу я вам, добре дбайте,
В городы християнськи утикайте,
Тильки прошу я вас одного – города Богуслава
Моему батькови и матери знати давайте:
Та нехай мий батько добре дбае,
Гринтив, великих маеткив не забувае,
Великих скарбив не збирае,
Та нехай мене, дивки-бранки,
Маруси-попивны Богуславки,
З неволи не вызволяе:
Вже я потурчилась, побусурманилась —
Для роскоши турецкои
Для лакомства нещасного!
 

Федосья не могла больше сдерживать слезы, она уронила голову на руки и разрыдалась еще больше. Присутствующие отводили печальные, суровые взгляды в сторону, словно чувствовали себя виновниками ее слез. Кобза в последний раз всхлипнула и умолкла. Услышав рыдание женщины, кобзарь повел вокруг слепыми глазами, понимая, какую рану он растревожил. Потом его умный лоб прояснился – он решил ее успокоить.

Кобза в его руках встрепенулась, зазвенела и, рассыпаясь на все лады, быстро и лихо заиграла, запел кобзарь веселую песенку.

Но песня, вместо того чтобы ее развеселить, еще больше взволновала ее. Федосья поднялась и ушла в хату. Сдерживая слезы, чтобы не разбудить Семашку, она села у его изголовья и, глядя на спокойное, красивое лицо сына, стала тихонько перебирать пальцами русый Семашкин чуб. Сколько слез она пролила, ожидая парня, который исчез и не возвращался целых полтора месяца. Федосья хотела уйти, но в эту минуту Семашко проснулся. Он удивленно оглядел комнату и, увидев мать, улыбнулся:

– А я и забыл, где я. Только сейчас узнал, что дома. Долго я спал?

– Уже день на дворе, а ты лег вчера в полдень. Хоть бы разделся.

Семашко сидел на кровати, сладко позевывая и протирая заспанные глаза.

– Сынок, – взяла она его за руку, – где же ты был так долго?

– Где, мамо, я не был! Как узнал, что поляки схватили батька, я с сотниками Тимком и Андрющенко подался искать. Думали, чем-нибудь удастся помочь отцу. Для начала посетили пана Ельца, знаешь, этого самого, от которого когда-то целое село к нам убежало, он даже за похороны с людей брал деньги. Ну, да уж больше брать не будет. Нам тоже, правда, досталось – хорошо, что успели удрать за Тетерев.

Потом заняли Иванков, а дальше пошло. Панов не убивали, а забирали с собой. Когда собрали их уже до черта, так написали письмо в Мариенбург, польскому гетману, угрожая передать их в Крым, если нам не отдадут батько. Обвел нас Мазепа вокруг пальца – взялся помочь, забрал пленных, обещал выкупить батька за них, а потом отпустил всех, а про батька хоть бы слово молвил. Тимко с горя дня три пил после этого, а я поехал сюда. Не знаю, как он дальше, говорил, что в Фастов приедет. А у Вас тут, я слыхал, тоже не все ладно.

– Да, сынку, дела плохие.

– Как же Вы в Фастов ляхов пустили?

– С кем было оборонять? Как только уехали Вы из Фастова, больше половины казаков рассыпалось по Подолью отрядами, а тут приехали ксендзы с войском – пришлось впускать. Сейчас они еще не больно разошлись, боятся прижимать, не то казаки опять поднимутся. К тому же и крепость в наших руках, там укрылся Корней с казаками. Я приказала ни одного ляха туда не пускать. Коль выйдут они оттуда – нам конец. Вот так и живем со шляхтой: они себе, а мы себе, словно вот кот с собакой в одной будке. Они уже начинают нас покусывать, а мы только фыркаем. Ты знаешь, где теперь батько?

– Передавали, будто был он вначале в Немирове, а потом, одни говорят, перевезли в Подкаменное, другие – в Мариенбург.

– Вот что, сынку, обувайся и мойся, потом пообедаем и созовем у нас в хате раду. Позовешь Корнея, Цыганчука, он тоже у Корнея, пошлем кого-нибудь за Часныком. Скликай всех на послезавтра. Я уже посылала гонцов к Искре, Самусю и Абазину. Искра и Самусь не приедут, у них самих хлопот много, а Абазин обещал быть: может, гуртом додумаемся до чего-нибудь. Корней – уже раза два приходил ко мне, только я все ждала вестей от Искры и Самуся, да еще тебя ждала, а то ведь как в воду канул. И не грех тебе, сынку, бросать мать, не сказавши ни слова! Если б ты знал, как я наплакалась: батька нету, а тут еще и ты.

Сели за стол, но есть не хотелось.

– Дождались Пасхи, слава Богу, а чем там наш отец разговляется? Может, у него и крошки хлеба не было сегодня во рту, – печально говорила Федосья, ставя на стол еду.

XLVII

У Палия и в самом деле во рту еще ничего не было. Он лежал в тесной, сырой яме на охапке полусгнившей соломы, заложив руки под голову, и думал. До него доносился хохот, пьяные выкрики: уже несколько дней в замке беспрерывно пьянствовала шляхта. «Какой сегодня день?» – поднялся на локте и посмотрел на стену. В зарешеченное, без стекол, оконце под самым потолком темницы пробивался бледный свет, освещая лишь небольшой квадрат на скользком грязном полу. Трудно было при этом свете разглядеть что-нибудь в углу, где лежал Палий, но его глаза уже давно привыкли к этому сумраку и он явно видел черточки, расположенные в три ряда вдоль стены. Полковник каждый день небольшим обломком кремния, случайно найденным здесь, отмечал дни, проведенные в подземелье.

«Сегодня Пасха», – определил он и снова лег навзничь, пытаясь заснуть, но сон не шел к нему. Мысленно он уносился туда, где оставил близких сердцу людей, снова и снова пред глазами проплывала богатая событиями жизнь. Он был бы совсем спокоен, но где-то в глубине души таилось ощущение чего-то незавершенного. Смогут ли без него устоять казаки? Пойдут ли они по пути, которым вел он их, или бесцельно разойдутся по степи мелкими отрядами, а некоторые станут шляхетскими холопами? Покорятся польскому королю? Нет, не будет этого! Не может быть! Одними мечтами с казаками жил он. Они сами просили его вести переговоры с Москвой.

И Палий незаметно для себя начал мечтать, строить планы на будущее. Так пролежал он до самых сумерек.

«Забыли сегодня и пойло дать, – возвращаясь к действительности, с горечью усмехнулся Палий, – придется опять ложиться без ужина. Что ж, это не в новинку».

Потеряв надежду поужинать, он, было, задремал, но тут вверху что-то заскреблось, и послышался тихий шепот:

– Пане полковник!

Палий удивленно посмотрел вокруг, потом поднял глаза и увидел, что кто-то смотрит на него сквозь решетку. Он пододвинул к окну ведро с заплесневевшей водой десятидневной давности и, став на него, поднялся к окну.

– Пусть пане полковник возьмет это, – сквозь решетку просунулась рука, и, еще ничего не понимая, Палий взял что-то протянутое незнакомцем. – Держи крепко, не рассыпь.

– Ты кто такой?

– Я холоп пана Замойского, печи топлю в замке. Давно хотел прийти, только здесь всегда рейтар стоит.

– Как тебя зовут?

– Януш. Ну, я побегу, не то увидят меня – беда будет. Сейчас и жолнеры перепились, а если проснутся.

– Слушай, Януш, нет ли у тебя табачку? Так курить хочется, аж под сердцем сосет.

– Я се маю.

– И бумаги принесы, люльку у меня забрали, проклятые.

– У пана в хоромах есть бумаги, бардзо много бумаги, я враз.

Палий опустился на каменный пол, и с удивлением разглядел в своей руке пирожок и большой надрезанный стручок перца, ловко прикрытый сверху половинкой такого же стручка. Снял колпачок, понюхал – водка. С аппетитом закусывая водку перцем и пирожком, Палий не заметил, как за решеткой снова появился Януш.

– Вот, пане полковник. – К ногам Палия упала пачка табаку и какая-то книжка.

Палий снова встал на ведро.

– Ой, и хороша горилка, смачный пирожок! Добрая душа у тебя, Януш, долго вспоминать буду.

– Пане полковник, ко мне когда-то тоже бардзо добрый был. Когда казаки шли на Вену через наше село, какой-то пьяный хотел отнять у меня последнего коня, а пан полковник не дал, он в хату заходил воду пить, гостинцы давал детям. Помните, пане полковник?

Палий никак не мог вспомнить то, о чем говорил Януш, однако сказал, чтобы не обидеть:

– Как же не помню – помню! А теперь почему ты не в своем селе?

– Забрал меня с собой в замок пан Замойский. Жена и дети там остались.

– Не знаешь, Януш, что делается в Фастове?

– Не знаю. Единственное знаю, что паны из Подолии тикают. Ну, хай пан курит на здоровье, а я пойду – управитель хватится, обоим беда будет.

– Спасибо, Януш.

Палий оторвал кусок бумаги, свернул цыгарку и с наслаждением затянулся душистым крепким дымом.

Теперь полковник каждый день читал принесенную Янушем книжку, которая оказалась «Александрийской войной» Цезаря, без переплета и титульного листа.

Через два дня Януш пришел снова и подал завернутый в полотно хлеб, кусок сала и две большие луковицы.

– Что нового, Януш? – спросил Палий.

– На той неделе холопы их нашей деревни дрова привезут в замок. Я уже говорил с одним. Пусть пан полковник будет ожидать. Решетку вынем. Это легко сделать. Ты в замке спрячешься, а через ночь уйдешь.

– Януш, а стража?

– Жолнера, который будет на часах, мы свяжем, а потом.

Януш не договорил. Он оторвался от окошка и метнулся в сторону. Возле замка проходил часовой.

На этот раз Палий уснул над книжкой, забыл ее спрятать под солому. Утром надзиратель увидел книжку и крикнул охрану. При обыске нашли табак. Несмотря на просьбы охраны, которая боялась, что ей за недосмотр крепко попадет, надзиратель отнес книжку и табак региментарию Дружкевичу. Тот приказал привести Палия в зал, где он всегда чинил допросы. Когда Дружкевич вошел в зал, там уже были все помощники региментария и гости – крестные шляхтичи.

– Вот на, полюбуйся, – бросил Дружкевич на стол перед Вильгой «Александровскую войну», – холоп развлекается. Кто бы мог ему это передать и зачем? Пусть уж табак. Мне просто не верится, чтоб он ее читал, хотя надзиратель говорит, книжка была раскрыта.

Жолнеры ввели Палия. Он был оборван, худ, из-под нахмуренных бровей строго смотрели смелые глаза.

– Что ты с книжкой делал?

– Рвал на цыгарки.

– Кто тебе ее передал?

– Какой-то шляхтич из драгун.

Вильга переглянулся с комендантом замка.

– Неужто и среди нас есть нечисть? – Вильга пододвинулся к Дружкевичу и прошептал: – Разберись, а то чего доброго.

– Сам знаю, – отвернулся Дружкевич.

Он не любил Вильгу: знал, что тот, стремясь стать региментарием, уже не раз нашептывал королю, что, дескать, региментарий не умеет прибрать к рукам фастовских холопов и только дразнит их, а вот он, Раймонд Вильга, быстро укоротил бы это быдло.

– Слушай, ты, – обратился к Палию комендант замка, – хоть ты и не признался, мы все равно знаем, зачем ты в Киеве ездил и куда письма писал.

– Я своими глазами тебя там видел, – отозвался из угла какой-то шляхтич.

– Плохо, что я тебя там не видел, – обернулся к нему Палий, узнав киевского судью Сурина, который, слушая допрос, играл в шахматы с каким-то паном.

Палий огляделся и умолк, понимая, что бросает слова на ветер. Он повернулся к окну и смотрел, как на ветке вяза воробей чистит клюв.

Дружкевич нахмурился – такой разговор не входил в его планы.

– Пане полковник, ты лучше садись, надо посидеть перед дорогой домой, не то удачи не будет.

Палий еще не понимал, куда клонит Дружкевич, но догадывался, что региментарий придумал какой-то новый ход, и был убежден, что его не отпустят. Все же в голове промелькнуло: «А, может, все-таки удастся обвести шляхту?».

– Пане полковник, – Дружкевич говорил на чистом украинском языке, – зачем нам ссориться, ты ведь тоже шляхтич, разве ты от короля не получал подарков, разве не он разрешил селиться в Фастове?

– Я не в долгу перед королем. Как больше никто другой – столько лет я ходил против татар. Пропусти я орду, много бед наделала б она украинскому народу, однако, и Польше было б не сдобровать: бессильны вы оборонять свои земли. То правда, что мне король дал разрешение селиться, но разве не Вы первые нарушили договор?

– Ну, тут мы квиты, – снова начал Дружкевич, расстегивая верхние крючки расшитого кафтана: – если б твои казаки не трогали шляхту, все было б хорошо. Однако речь не об этом. Разве мы не можем жить мирно? Вот живут же сейчас и твои казаки и вельможное панство в Фастове в согласии. Мы только хотим укрепить фастовский гарнизон: мало что может случиться? От татар спокойнее, да и Москва письмо прислала – очень царь на тебя гневается. Пишет, что ты людей с левого берега переманиваешь, грозился казнить тебя, да король за тебя в письме просил.

– Это уж брехня, – усмехнулся Палий. – Может, и в яму посадить царь приказал?

Дружкевич будто не слыхал этих слов и продолжал:

– Вот мы хотим сделать из Фастова настоящую крепость. Не совсем ладно построена, надо подправить, укрепить ее кое-где, а казаки не дают. Напиши, чтоб пустили, тогда и сам поедешь в Фастов.

– Не бывать этому, – поднялся полковник, и кандалы зазвенели на его руках. – Зачем лицемеришь, региментарий, не для того я крепость строил. И натравить меня на Москву Вам не удастся. В Москве знают, что крестьяне от Мазепы ко мне бегут. Слободская Украина тоже под Москвой, а вот оттуда не бегут.

– Так не напишешь? – поднялся Дружкевич.

– Нет, – твердо сказал Палий. – Зря ты время терял, не напишу.

– А знаешь, если так, перед какой ты дорогой сидел? – злобно прошептал региментарий.

– Знаю, однако, не боюсь, какая б она ни была. Не я первый погибну от вас на колу, много наших людей приняли через Вас смертную муку. Можете убить меня, только пусть руки мои отсохнут, если я напишу такое письмо. А еще скажу, что найдутся и на Ваши головы казацкие сабли. И не только сабли казацкие, а и косы Ваших же холопов.

– Нет, ты у нас так просто не умрешь. Гей, гайдуки, возьмите его! – почти закричал региментарий.

XLVIII

По дороге на Мариенбург медленно двигался большой обоз чумацких возов. Видно было, что ехали издалека: усталые волы нехотя переставляли ноги, жевали жвачку и, лениво помахивая хвостами, отгоняли надоедливых мух. Давно не мазаные колеса жалобно скрипели, так, что, не видя их, можно было подумать, будто над степью летит большой клин журавлей. Чумаки сонно похлестывали волов, покачиваясь на тугих мешках. Рядом с обозом, перебросив ноги через шею небольшого чалого коня, в широком московском кафтане, в казацких шароварах, заправленных в сапоги, ехал дородный человек лет пятидесяти. Так одевались тогда украинские и русские купцы. Купец обогнал обоз и, подъехав к переднему обозу, бросил поводья на шею коня, а сам спрыгнул на воз и примостился с погонщиком, тоже немолодым человеком.

– Гей! – взмахнул тот батогом. – Даже волы привстали, когда такое чудище на воз свалилось, – сказал он купцу.

– Какое там чудище, может, пудов пять всего наберется. – А почему у тебя, Корней, воз так пищит? Ты хоть бы наплевал на оси.

– Скажешь тоже! Сам и плюй, если на деготь денег пожалел. Я давно приметил, что тебе больше к лицу купцом быть, чем казаком, да уж молчал.

– А на кой бес тебе тот деготь? Или думаешь еще на гостинцы наторговать?

– Неужто мы возы бросим?

– Не привяжешь же их коням за хвосты. А то, может, ты волов на возы посадишь, а дегтем себе зад намажешь, чтоб способней сбоку было бежать? – купец хлопнул Корнея по плечу.

– Нет, я думаю, тебе тем дегтем усы подкрасить, когда ты к жинке возвращаться будешь, не то не узнает тебя и выгонит: «Мой Абазин, скажет, с усами был, а это какой-то немец, только крысиные хвостики торчат вместо усов».

Абазин обиженно отодвинулся от Корнея Казацкого и невольно потянул руку к усам, но тут же отдернул ее. Усы он подрезал, когда на раде решили послать в Мариенбург обоз. Так как на купца больше всего походил солидный Абазин, то все настояли на том, чтобы обоз повел он. Когда ему сказали, что надо подрезать усы, потому что его знают многие шляхтичи, Абазин, было, заспорил, но тут же махнул рукой.

– Режь! Семен головы не жалел, а я по усам плачу.

Старый полковник надел парик, за которым Цыганчук ездил в киевский коллегиум, длинный оселедец, обычно заложенный за ухо, а теперь тщательно скрытый под париком.

Абазин ждал, что Корней продолжит разговор, но тот, отвернувшись, тихонько мурлыкал песню. В конце концов, Абазин не выдержал:

– Хлестни, Корней, бороздинного, зачем он пегого сбивает с дороги, гляди, он ему уже шею натер.

Корней несколько раз ударил батогом, волы выровнялись, прибавили шагу.

– От самого Фастова упираются, словно чуют недоброе. Бороздинный с чего-то ослабел. Я сам его обучал в упряжке ходить, кто теперь на них ездить будет? Как, до вечера доберемся?

– Надо добраться, а то хлопцы под мешками упрели, с самого утра лежат, того и гляди, какой-нибудь не выдержит и выберется наверх. Сейчас следить надо крепко. Купец, которого мы за рощицей встретили, говорил, будто у Вильги на именинах уже три дня гуляют. Погоняй поживее, не то, как стемнеет, нас в крепость не пустят.

Едва солнце скрылось за острыми вышками костела, дозорные с башен Мариенбурга увидели большой купеческий обоз, медленно приближавшийся к восточным воротам крепости. У подводного моста обоз был остановлен стражей.

– Что везешь? – спросил низенький краснощекий поляк с аленьким вздернутым носом, как бы утопающим в жирных щеках. Не ожидая ответа, он ткнул саблей в мешок на переднем возу. Из дырки на землю тонкой светло-желтой струйкой потекло пшено.

– Разве пан не видит? – сказал Корней начальнику стражи, затыкая дыру пучком соломы. Старый полковник с поклоном снял с головы шапку и тут же снова надвинул ее на лоб.

– Товары, прошу вельможного пана, из Киева везем. Нам бы на ночь остановиться в крепости, сейчас на дорогах неспокойно.

– Какие товары? Куда?

– Пшено, кожи, шерсть – в Краков, вельможный пан, – снова прикоснулся рукой к шапке Абазин.

– Староста сейчас в гостях, некому разрешения дать и сборы взыскать за проезд.

– Если на то будет Ваша ласка, мы раненько и уедем, сбор сдадим Вам, а Вы уже сами старосте передадите.

По лицу стражника видно было, что он колеблется, ему и хотелось взять деньги, и было боязно. Все же жадность взяла верх. «Да и кому дело до какого-то обоза во время такой гульбы?» – подумал стражник.

– Езжай, – махнул он рукой. – Станете на базарной площади, да огня, смотрите, не разводите.