Текст книги "Казаки долго не живут"

II

Чем дальше, тем больше обострялись отношения между шляхтой и казаками. Казаки не боялись тревожить их насиженные гнезда, если шляхтич издевался над крестьянами.

Самусь послал два десятка казаков в Исайки, где шляхтич – староста создал как бы маленькое царство и продолжал действовать по своим заведенным порядкам.

Некоторое время назад старосту казаки навещали за издевательство над крестьянами. На него снова пожаловались жители Исаек.

Сын Самуся Федор не мог усидеть дома, когда узнал, что батько собирается снова послать казаков «стряхнуть со старосты сало, которым этот проныра успел обрасти». Самусь не перечил сыну, который пожелал поехать вместе с казаками в Исайки.

Отряд выехал на рассвете.

День выдался прохладный. Легкий ветер ласкал лицо, шевеля расстегнутый воротник Федорового кунтуша. Федор ехал рядом с сотником и думал о дочери старосты Лесе.

«Увижу ее снова – не оставлю. А, может, она выехала в Краков? А ведь совсем недавно она была еще здесь».

Федор поудобнее устроился в седле, вытянул ноги и предался воспоминаниям. Сотник обратился к нему с вопросом, но, не получив ответа, не стал его больше тревожить.

Федор видел Лесю всего два раза в жизни: один раз на свадьбе в Медвине, второй – в доме старосты в Исайках, когда староста поклялся быть добрым к людям.

Миновав перелесок, всадники нагнали двух крестьян, которые на возке тащили хворост. Те пожаловались тоже на своего старосту и просили проучить живодера.

Поместье не пришлось брать боем – крестьяне сами открыли ворота и сотник въехал во двор с перначом в руке, в знак данной ему власти.

Крестьян на сходку не созывали. Когда сотник привязал к резной колонне коня, вышел на крыльцо панского дома, двор был уже переполнен радостной, шумной толпой. Он обвел взглядом крестьян. Левая щека его пересеченная сизым шрамом, нервно задергалась. Часто ему приходилось видеть людскую нищету, но такую не всюду можно было встретить. Перед ним стояли изможденные люди с глубоко запавшими глазами, оборванные, одетые в черные латанные-перелатанные сорочки, обутые в лапти – сапог не было ни на ком.

– Наденьте шапки, я не король, не султан турецкий и не пан. Ваше село незаконно захватил пан Федор, теперь по приказу гетмана Самуся я возвращаю село его населению. Вы сами из своих жителей должны избрать старосту.

Крестьяне, стоящие перед крыльцом, не изъявили радости. Они потянулись, было, к воротам.

– Не расходитесь! – крикнул сотник. – Поляк, без Вашего на то согласия силой захватил село, именье и всю живность – теперь, благодаря гетману и Богу, село Вам вернули, гетман сегодня дарит Вам волю.

Пока сотник производил выборы старосты, Федор, который стоял в стороне с группой крестьян, спросил старуху:

– А где староста? – словно между прочим, спросил Федор.

– Удрал, проклятый. Его кто-то вспугнул, он вместе с дочерью, со сватами еще утром ускакал.

– С какими сватами?

– Пан дочку за богатого пана из самого Кракова выдал.

– Хорошая девушка была, – вмешалась вторая старуха, – уж такая красивая. Она не хотела идти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила.

– Куда они удрали?

– На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже черт знает где.

Федор руками взялся за голову, и от горя прокричал:

– Я найду пана Федора и верну его дочь. Придет еще время.

Он развернул коня и помчался по улице в направлении Богуслава.

Сотник помог крестьянам выбрать из их среды старосту. Им стал пожилой крестьянин. Сотник распорядился хозяйское добро распределить между бедными и через час отправился с казаками в Богуслав.

Федор возвратился домой только поздно вечером. Он на коне долго ездил вокруг Богуслава. Усталый свалился на скамью, и поднялся не скоро – заболел. Болезнь надолго приковала его к постели.

III

Через несколько дней к Мазепе приехал Палий. Решил в последний раз попросить о помощи. Долго думал – ехать или не ехать. Чем ближе подъезжал к Батурину, тем больше овладевали его сердцем сомнения.

Палий снова и снова мысленно проверял свои отношения с Мазепой. И все больше укреплялся в убеждении, что едет напрасно, с полпути хотел было, даже повернуть обратно. Не было случая, чтоб Мазепа помог ему по своей воле. Если и присылал оружие или деньги, то только по приказу царя московского. Хотя бы словом когда-нибудь приободрил. Не сблизиться хотел гетман с Палием, а отдалиться. Столько войска у него, но оно почти всегда бездействует. А соединить бы полки, собрать в единое войско. И встала перед глазами Палия широкая степь, повитая клубами пушечного дыма. Скачут по ней казацкие полки, нет им числа, не счесть бунчуки и знамена. Никто не в силах сдержать их натиск. Бегут перепуганные татарские орды, в страхе нахлестывают коней разбитые шляхтичи. Окончилась последняя битва, насыпали казаки последний скорбный курган.

А за плечами простерлась свободная Украина, и пахарь безбоязненно засевает свое поле. Да, свое поле, не панское. Так должна была бы решить общая казацкая рада после войны. Собрались бы где-нибудь в городе выборные от сотен и полков.

Ехал Палий в думках, и не заметил, как его нагнал генеральный есаул Гамалия.

– Здорово, полковник. Каким это ветром к нам? – Гамалия соскочил с коня и, подав руку, пошел рядом. – Тоже к гетману? Эй, стража, открывай, не видишь, что ли, генеральского есаула.

Стража пропустила их на подворье.

У Мазепы были гости. Они столпились вокруг хозяина, который стоял, держа в руках только что подаренное ему Кочубеем дорогое ружье. Гетман хорошо стрелял, и никогда не упускал случая похвастать этим. Он и сейчас захотел показать свое умение. Возле конюшни росло три высоких осокора. На верхушке одного из них много лет назад свили гнездо аисты. Каждый год они достраивали его, и гнездо стало очень большим, под его тяжестью прогнулись ветки, а само гнездо покосилось. На краю гнезда стоял аист и неторопливо чистил клювом перья. На миг он замер, глядя вдаль, будто намечал путь, по которому скоро собирался улететь в теплые страны, потом закинул голову за спину и заклекотал. Мазепа услышал этот клекот. Он поднял голову, улыбнулся и легко вскинул в руках ружье. Грянул выстрел. Словно отброшенный ударом, аист на миг откинулся назад и, ломая ветви, полетел вниз. Широкими крыльями он зацепился за нижнюю ветку и повис, бессильно опустив голову, по длинной шее из груди тонкой струйкой била кровь. Наконец, сорвался с веток и упал на землю. Все наперебой поздравляли самодовольно улыбающегося гетмана.

Палий видел все это.

«И к этому человеку я пойду просить, чтобы он помог нам?» – с негодованием и болью подумал Палий. Полковник повернулся и, никем не замеченный, вышел за ворота. Здесь он оглянулся. Над осокором тревожно летала подруга убитого аиста. Она садилась на опустевшее гнездо, потом снова срывалась и, наконец, поднялась высоко-высоко, наполняя воздух клекотом, похожим на частую приглушенную расстоянием ружейную перестрелку.

Палий шагал по дороге. «Как она теперь одна полетит в теплые страны?» Эта мысль, непонятно почему, вытеснила все остальные.

А осиротевшая птица высоко в небе вдруг сложила крылья и камнем упала на землю, рядом с убитым аистом.

IV

Не получив помощи от России, весной в 1702-ом году в Фастове состоялась рада, куда традиционно были приглашены представители других сословий украинского общества – от православной шляхты (среди них одну из главных ролей играл Д. Братковский), мещан (наряду с другими их представлял Межигорский староста Ю.Косивский), низшего духовенства (Клеванский священник из Волыни Иван). От казацкой старшины на совете присутствовали наказной гетман Самусь, полковник С. Палий, З. Искра и А. Абазин.

Второй день продолжалась рада. Посередине за широким дубовым столом сидел Самусь с булавой в руке.

Палий предложил выслушать всех. Большинство выступало с жалобами, советы давали осторожно, как бы нехотя, Абазин и Искра еще не говорили.

– За меня Семен скажет, – махнул рукой Абазин на приглашение Самуся.

В углу сидели двое в шляхетской одежде.

– Мне можно? – поднялся один из них, приглаживая рукой густой черный чуб.

Это был Братковский.

Все с любопытством взглянули на него.

– Говори, – кивнул Самусь.

– Нового я скажу мало. Проехал я Правобережье вдоль и поперек, насмотрелся на народное горе. Льются людские слезы, поливают панскую ниву. Так мужика запрягли, что ему и голову не поднять. Пять дней в неделю на пана работают. Где это видано? Были когда-то вольные казаки, а стали вечными поденщиками. За работой и помолиться некогда. Да и молиться не можно, веру нашу шляхта хочет сломать. Униатские церкви от подати освобождают, все права им дают, а православную веру саблей и палкой гонят. Есть и среди нас такие, что свой народ и веру забывают, горше ляха нашего брата запрягли, унию вводят. Братья, доколе терпеть? Только голос подайте, и встанет на Правобережье весь народ против пана. Они и сами встают, да силы не хватает. Всех разом поднять надо. И в самой Польше неспокойно, я и там попробую народ поднять.

Братковский сел, поглядывая на полковников, а те выжидающе смотрели на Палия.

– Панове казаки, – заговорил Палий, – верно сказал Братковский. Вот мы сидим тут, а братьев наших на конюшнях нагайками порют. Довольно терпеть! Если народ не поднимем, то внуки кости наши проклянут. Пришло время выступать всем единою волею. Со всех концов по всему Правобережью за нами народ двинется. Согласны ли вы поднять знаки ополченские и народ собрать под ними? Говорите сразу. Знайте: нелегко будет, ни одному из них придется голову сложить.

В комнате наступила тишина. Стало слышно, как бьется о стекло оса.

– Согласны! – разом стукнули по столу Абазин и Зеленский.

За ними объявили свое согласие и остальные участники рады.

– Добре! Тогда сегодня же разъезжайтесь и ждите. Мыслю, что лучше начинать каждому полковнику из своей волости. Как ты, Самусь, думаешь?

– Верно, так всего лучше будет.

– Может, пошлем к Мазепе? – сказал Танский.

– Я еду оттуда, – отозвался Братковский. – Мазепа нам в помощь и мизинцем не шевельнет.

– На том и порешили. Теперь так: у меня в Фастове войска хватит. Я смогу послать десяток-другой сотен в Богуслав. Кого с ним пошлем? Ты, Корней, поедешь?

– Нет, я с тобой останусь, мне и здесь дела хватит. Пусть едет кто помоложе, к примеру, Семашко.

Семашко не сдержал радости, сорвался с места:

– Чего ж, я поеду.

– Эй, – засмеялся Палий, быстрый ты. Послушаем, что другие скажут. Не привыкай, сынку, торопиться.

– Я его с охотой возьму, – поддержал Абазин смутившегося Семашку.

Другие тоже согласились.

– Неужто ты нас и чаркой не угостишь перед дорогой? Ох, и скупой ты стал, Семен, под старость! – сказал Абазин. – Недаром и сын из дому бежит. Здесь, видать, никогда и не пахло доброй горилкой. Хоть продай, если так дать жалеешь.

– Угощу, Андрей, только сначала послание напишем народу. Нам таиться больше нечего, пусть все знают, за что и против кого мы выступаем.

– У меня уже готовое есть, – подал свернутую в трубку бумагу Братковский.

«Ко всем гражданам», – прочитал Палий и остановился. – Давайте допишем: «Ко всем гражданам земли украинской, к приниженным и угнетенным братьям нашим».

Было решено не заступаться за Правобережье без борьбы и проводить агитацию среди местного населения, чтобы собирать силы для антипольского восстания; захватить силою польскую крепость Белая Церковь; в ходе восстания заявить об объединении с Левобережной Украиной и провести объединительный казацкий совет.

V

На следующий день никого из прибывших на раду в Фастове не осталось. Самусь, Абазин и Семашко поехали вместе. Семашко должен был дожидаться сигнала от Абазина.

Но ждать не пришлось, в Богуслав и Корсунь явились старосты с вооруженными отрядами и потребовали, чтобы казаки оставили эти города. Тут как раз и возвратился в Богуслав Абазин. Польские хоругви были быстро перебиты. Семашко перед всем народом прочитал от имени Палия универсал о вечной воле. Универсал встретили долго незатихавшим многоголосым «слава». Также быстро, как огонь охватывает солому, понеслось восстание по соседним волостям. Уже на другой день в Лысянке польский гарнизон был уничтожен. Абазин и Семашко разослали гонцов с универсалами. Заслышав о вечной воле, крестьяне пошли к Палию целыми селами с имуществом и скотом. Послали Палию известие – от него прибыло в помощь еще полторы тысячи человек.

Самусь тем временем написал присягу и отослал московскому царю. В письме отмечалось: «Царю московскому и господину Гетману Мазепе целой душой поклялся служить верно на службе монаршей и региментарской за весь народ православный украинский, чтобы ляхи с тех пор с отчизны нашей украинской отошли, и уже больше на Украине не распоряжались». Заявление о подданстве Петру I и Мазепе свидетельствовало о желании совместить право– и левобережную части украинского гетманства. Однако ни русский царь, ни его региментарь Мазепа не спешили признавать протекторат над правобережным казачеством, учитывая заключенный «Вечный мир» между Польшей и Россией. В течение августа-сентября Самусь неоднократно писал и отправлял своих представителей к левобережному гетману, прося помощи, но тот отвечал, что без приказа российского монарха не может этого сделать. Мазепа, хотя и хотел объединить Украину, но, в тоже время надеялся это сделать другим путем – с помощью международных договоренностей Петра I и Августа II Сильного.

Сам Самусь двинулся на Белую Церковь – самую сильную крепость на Правобережье. Вскоре к нему присоединились Абазин и Семашко.

Осаждающих собралось больше десяти тысяч. Начали бомбардировку, но через неделю пришлось прекратить: не осталось ни свинца, ни пороха. Как только привезли из Киева порох и свинец, решили начать штурмовать.

Абазин не сразу согласился на штурм. Самусь уже продумал план приступа во всех подробностях, а Абазин все смотрел на высокие стены города и качал головой.

– Откуда, Андрей, баталию начнем? – спрашивал его Самусь.

– Право, не знаю. Тут сам черт рога сломит. Ясное дело, не оттуда, – и Абазин указал рукой на стены замка, высоко поднимавшиеся над городом.

Со стороны Роси замок обступили крутые склоны. Кроме того, его защищал вал с дубовыми кольями. Другая, более низкая часть замка скрывалась за стенами города.

– Я бы совсем не советовал штурмовать, сам видишь – сильна фортеция. Лучше в осаду взять.

– Жинке своей советовать будешь, а не мне. Что ж, Ваша милость, мне тут год сидеть прикажет? Ты сиди, если хочешь, а я не буду.

– Вот полковники, – послышалось за спиной Самуся.

Самусь обернулся.

В сопровождении сотника подошел шляхтич.

– От гетмана Любомирского, – слегка поклонился он.

– Чего тебе?

– Гетман приказывает покориться. За это всем будет прощение.

– Нехай он идет к кобыле под заднюю гриву, твой гетман, вместе со своим прощением. Когда от Днепра до Днестра духа Вашего не останется, тогда и говорить можно будет.

Самусь повернулся к шляхтичу спиной, показывая, что аудиенция закончена. Шляхтич постоял с минуту и удалился.

– Значит, ты отказываешься от штурма? – снова обратился Самусь к Абазину.

– За кого ты меня принимаешь? Я только думку свою сказал. Не буду же я сидеть, когда ты на приступ пойдешь?

– Дай только своих людей, а сам сиди. Тебя все равно ни одна лестница не выдержит. Куда с твоим пузом лазать?

– Быстрее тебя взберусь.

– Посмотрим.

Штурм не удался. В стенах не сделали ни одной пробоины, так как вся артиллерия состояла из легких двухколесных пушек, и ядер к ним оказалось недостаточно. Стены были очень высокие, редко какая лестница достигала верха стены. Казаки лезли под ливнем пуль, один за другим карабкались по плечам, по головам, стреляли из пистолетов в рейтар, но мало кому удавалось взобраться на стену и взяться за саблю. Да и там на каждого набрасывалось несколько осажденных, и казак падал вниз, сбивая товарищей.

Самусь злился: заворачивал отступающих, в ярости сам бросался к стенам. После третьего неудачного приступа Абазин взял его за руку и тихо, но твердо сказал:

– Хватит людей зря губить. Пора за ум взяться.

Самусь прикусил губу, однако, подчинился.

Полтора дня они ничего не предпринимали, даже не говорили о том, что делать дальше. В полдень к шатру Самуся подошли двое: один казак, другой в одежде горожанина. Лицо казака показалось Самусю знакомым, и он спросил, где видел его. Тот улыбнулся.

– В Богуславе. Я жаловаться приезжал.

– Пошел-таки в сотню?

– Уже месяц, как в казаках. Вот этот человек в Белую Церковь идет. Говорит, что ход тайный знает. Сам он из Белой Церкви. Когда мы крепость обложили, он не был в городе, а теперь хочет домой пройти.

– Ты ход знаешь? – подошел поближе Абазин.

– Знаю, – смело ответил горожанин. – Он очень давний, вряд ли его охраняют.

– Куда он выводит?

– В сад белоцерковского подстаросты, недалеко от вала, у речки.

– А не врешь?

– Чего мне врать? Я никуда не бегу. Если что, так я в Ваших руках.

– Заглянуть в крепость нам было бы неплохо. Кого пошлем?

– Дозвольте я пойду, – сказал стоявший тут же сын Самуся Федор.

– А что отец на это скажет, – ответил Абазин.

– Ладно, – согласился Самусь, – только тут одного мало. Позови Якова Мазана из второй сотни, он до таких дел охотник. Да пусть еще кого-нибудь возьмут с собой. Дмитрия, дончака, дружка Мазана.

Казак пошел во вторую сотню. Нашли там Мазана и его друга на берегу Роси среди других казаков, которые по очереди раздевались и по двое лезли с волоком в холодную воду. Волок тащил как раз Мазан.

– Давай, давай, – прикрикивал он на напарника, – это тебе не Дон, тут глубоко!

– Тебе хорошо кричать, сам по-над берегом идешь, а здесь дна не достанешь.

– Яков, тебя Самусь ждет.

– Сейчас иду, вот только дотащим!

Они вылезли из воды и, утираясь сорочками, забегали по берегу, чтобы согреться.

– Бр-р-р, холоднее, чем зимой. Не знаешь, зачем зовут? – спросил Мазан пришедшего за ним казака.

– К ляхам идти. Говорил полковник, чтоб ты еще кого-нибудь с собой взял.

– Дмитрий, пойдем?

– А как же! Уж тебя одного не пущу. На тебе чоботы добрые, коль убьют, пропадут они ни за понюх табака. Эх, твои бы чоботы да к моим штанам!

– Или твои штаны к моим чоботам!

Мазан обулся и опять затопал по берегу, мелко пристукивая подборами и хлопая ладонями по голенищам.

– Пошли скорее, нас ждут, – прервал посланный казак.

Подпоясываясь на ходу, Мазан и Дмитрий двинулись от речки.

Вечером, подробно расспросив горожанина про Белую Церковь, Федор, Мазан и донец ушли в разведку. Они удачно пробрались по ходу, но в городе заблудились. Они долго плутали в ночном городе. По улице иногда проходил дозор, тогда казаки прятались за углом какого-нибудь дома, выжидая, пока дозор пройдет, и шли дальше.

– Так до утра проходим и ничего не узнаем, – сказал Федор. – «Языка» надо добыть.

– Где же ты его, черта, возьмешь? Разве свой отрезать, – пошутил Мазан.

Они подошли к дому коменданта со стороны сада. Донца оставили на страже, а Мазан и Федор перелезли через ограду в сад. Время тянулось нестерпимо медленно. Наконец, донец услышал, как что-то зашуршало за оградой, раздался приглушенный шепот Мазана:

– Как его перетащить? Донец, где ты?

– Здесь я.

– Вырви из ограды доску.

Донец стал раскачивать доску, она долго не поддавалась, он нажал на нее плечом, раздался треск, и сломанная пополам доска упала на землю.

– Эй, кто там? – крикнули из глубины сада.

– Свои, – громко отозвался Мазан.

– Кто свои?

Казаки не отвечали.

Тогда в саду застучали в колотушку.

– Быстрее к ходу. Донец, тащи ляха.

Мазан и донец схватили связанного пленного и побежали по улице. Сзади слышались голоса и лай собаки. До потайного хода оставалось не больше двухсот саженей, когда совсем близко за их спиной послышался топот.

– Хлопцы, пистолеты! – крикнул Федор.

На миг задержавшись, Мазан и донец отдали свои пистолеты Федору. Он остановился за углом и взвел курки сразу на двух пистолетах. Из-за угла выскочило несколько дозорных. Сверкнул огонь, послышался резкий стон. Федор выхватил из-за пояса третий пистолет, и выстрелил вдогонку стражникам, отступившим за угол ближнего дома, а Федор побежал вслед за Мазаном и донцем, которые уже спускались в потайной ход.

На рассвете они добрались до лагеря. Абазин сам допрашивал пленного.

Выяснилось, что в городе стоит большой гарнизон и запасов продовольствия хватит надолго.

Абазин отправился к Самусю. Говорили долго, но не пришли ни к какому решению. Войска по-прежнему не вели правильной осады и не готовились к штурму.

Через два дня под Белую Церковь прибыл Палий с войском. Он договорился с полковниками о том, что сам останется под Белой Церковью, а остальные пойдут по Правобережью.

Самусь пошел на Волынь, а Абазин и Семашко на Брацлавщину, куда их с хлебом-солью звало крестьянское посольство. Вместе с Абазиным и Семашко выехали послы на Запорожье. Казаки шли большими отрядами. Часто от основного отряда отделялись сотни или полусотни и рассыпались по сторонам. Весть о казаках летела быстрее их коней, паны удирали на Волынь, оставляя свои поместья на произвол судьбы. Шляхта собиралась в Бердичеве.

В шляхетском лагере был полный разлад. Франциск Потоцкий, староста хмельницкий, и полковник Рушиц никак не могли поделить между собою власть. Они стояли под Бердичевом и ждали, кто из них первый нападет. Зная, что Рушиц добровольно не уступит власть, Потоцкий наказал подпоить его солдат и переманить на свою сторону. Целыми обозами везли в лагерь Рушица еду и питье. Пьяный табор утихомирился лишь под утро, когда пропели третьи петухи.

Откуда ни возьмись, словно вихрь, налетели отряды Абазина и Семашко. Обойдя город, они ворвались в польский лагерь. Никто и не думал о сопротивлении. Пьяные шляхтичи опрометью бежали подальше от криков и выстрелов. Какому-то полковнику удалось собрать вокруг себя довольно большой отряд, но его быстро окружили и принудили сдаться. Не многим удалось спастись. То тут, то там вслед беглецу вырывался казацкий конь, и сабля, описав в воздухе дугу, опускалась на голову шляхтича-ополченца.

Пока часть казаков захватывала обоз, казну и Потоцкого, другие ворвались в город. Рушиц в одном белье удрал верхом, а Потоцкий забрался в чью-то клуню, залез в сено и просидел там до самого вечера. Шляхта бежала и не могла остановиться в селах, потому что крестьяне тоже взялись за косы и вилы.

Абазин пошел дальше по Брацлавщине. Туда повернул и Самусь, потому что на Волыни каштелян Лядуховский созвал ополчение и сколотил войско, намного превышавшее силы Самуся.