Текст книги "Ген Огинского"

Глава 4
Странствующий музыкант

Княгиня Изабелла Огинская, прибывшая в Вену в начале 1794 года, пользовалась большим уважением у респектабельных эмигрантов, волею судьбы оказавшихся в этом городе, и ее часто видели в их обществе. Тем не менее появились слухи, к коим особенно был причастен князь Чарторыйский, старавшийся придать им как можно более достоверный характер, о том, что у княгини роман с красивым молодым беженцем по имени господин Михаловский, который проживает с ней в одном доме. В столице империи Габсбургов, расположенной в сердце Европы, всегда любили подглядывать и плести интриги, и в этом смысле последние недели 1794 года не явились исключением. Русские, прусские, французские и турецкие наемники и шпионы сновали повсюду, собирая информацию тому, кто заплатит за нее больше. В городе собралось множество поляков, за головы которых была обещана российская награда, поэтому «господину Михаловскому» приходилось сохранять свой маскарад даже среди соотечественников, ибо некоторым из них, по всей видимости, не стоило доверять. В течение десяти дней он проводил время за одним из своих любимых занятий: осматривал достопримечательности. Много часов провел за чтением в библиотеках, ходил по городу по гайдновским и моцартовским местам. Говорят, что однажды, в первый свой визит в Вену, он, сам того не подозревая, оказался в одном зале с Моцартом.

Что касается поляков, для них история закончилась. К следующему году будет окончательно завершен третий раздел Речи Посполитой. Король Станислав Август, подавленный и озлобленный, предавался в Варшаве грустным размышлениям о тайнах женской мести. Представители России, Пруссии и Австрии съехались на встречу около Бреста, у реки Буг. Варшавяне обнаружили, что теперь они живут в прусском городе Варшау под властью короля Фридриха Вильгельма II. Почти вся территория Великого Княжества Литовского (нынешние Беларусь и Литва), включая имения Радзивиллов и Огинских, основные музыкальные центры Речи Посполитой, отошла к Екатерине. Малая Польша, с городами Краков и Львов, была отдана императору Францу ІІ. Библиотека Залуских на Медовой улице в Варшаве, мощный символ польского Просвещения, стала добычей русских – уцелевшие книги разошлись по рукам и были отправлены во все концы России.

В период своего существования государство поляков и литвинов обращало взоры на Францию – в поисках политического и социального вдохновения и на Италию – на ее художественные, музыкальные и культурные традиции. Вена, столица одной из трех деливших Речь Посполитую держав, была не самым подходящим местом дня подготовки планов восстановления Польши, и поэтому все политически активные поляки перебрались в Париж и Венецию, где к ним относились достаточно сочувственно. 7 декабря, в ужасную погоду, господин Михаловский с Изабеллой по малопроезжим дорогам выправились на юг, чтобы пересечь Альпы и горную границу с Венецианской Республикой.

В Венеции Огинские остановились в гостинице «Королева Англии». Группа эмигрантов, в которую входили Петр Потоцкий, Каэтан Нагурский – бывший соратник по оружию Михала Клеофаса в Литве, и Кароль Прозор, встречалась здесь со своими французскими политическими единомышленниками для разработки плана восстановления Польши. К тому моменту все уже знали настоящее имя господина Михаловского, поэтому кого-либо обманывать не было смысла. Приезда Михала Клеофаса, должно быть, ждали: в Венеции для него оставили пакет. В пакете лежали российский паспорт и сопроводительное письмо генерала Суворова, гарантировавшего ему безопасность и достойный прием при возвращении в Россию. Второе письмо было от князя Репнина, назначенного губернатором Литвы. В нем Михалу Клеофасу гарантировалось возвращение всех его ныне конфискованных имений, если он напишет покаянное письмо Екатерине. Михал Клеофас решив, что не должен дать себя одурачить, остался в Венеции.

В первые недели 1795 года Огинский впал в большое уныние. С грустью ходил по за́литым дождем улочкам и мостам города, в котором он проживет почти год. Венецианская Республика включала в себя в основном северо-восточную Италию и Далматское побережье нынешней Хорватии вместе с островами. Теоретически она была демократическим государством, управляемым выборным дожем, стоявшим во главе Большого Совета. «Серениссима» (светлейшая), как с любовью называли Венецию ее жители, сыграла ведущую роль в эпоху Ренессанса, оставив большой след в искусстве, науке, просвещении, архитектуре, строительстве, торговле и географических изысканиях. Благодаря этому к Венеции испытывали восхищение все поляки, в том числе Михал Клеофас. Теперь для этого города-государства, управляемого дожем Лодовико Манином, наступило время заката.

Несмотря на то, что в магазинах можно было купить прекрасные шелка, искусной работы чеканные изделия и золотые цепочки, несмотря на знаменитые печи для производства стекла на острове Мурано, Михал Клеофас – об этом он писал Жану Ролею, все еще жившему в Гузове – везде видел упадок. В каналах плавали разлагавшиеся отбросы, дворцы постепенно разрушались из-за нехватки денег, вызванной, как правило, карточными долгами или праздностью. По узеньким переулкам и многочисленным мостам сновали бесчисленные нищие, а проститутки открыто дефилировали по улицам города, известного как крупнейший бордель Европы. Кроме того, здесь можно было встретить тысячи беженцев из Польши. У многих из них не имелось ни гроша в кармане, и они вынуждены были бесцельно слоняться по городу и около кафе.

Михал Клеофас остался верен своим туристским интересам – он посетил много соборов, включая собор святого Марка, побывал в театре у собора святого Моисея на спектаклях и оперных постановках. Как музыканта его поразили знаменитые приюты и воспитательные дома «Оспедали»[10]10
  Буквально – малый госпиталь (итал.).


[Закрыть], специально созданные в Венеции для воспитания девочек, рожденных от внебрачных связей аристократов. Они состояли из четырех приютов: «Нищих», «Неизлечимых», «Оспедалетто»[11]11
  Буквально – малый госпиталь (итал.).


[Закрыть] и «Пьета»[12]12
  Сострадания (итал.).


[Закрыть]. Последний закрепили за церковью Санта Мария делла Пьета, известной как церковь Вивальди. Знаменитый композитор и скрипач Антонио Вивальди родился в 1678 году в Венеции, где прожил большую часть жизни. За 34 года работы в Пьете он сочинил множество произведений, в основном для своих подопечных приютских девушек. Фактически эти приюты превратились в музыкальные школы, которых не коснулся общий упадок, наблюдавшийся в то время в Венеции. Лучшую музыку города можно было услышать именно там. Девочек учили музыке с раннего возраста, поэтому каждый приют мог выставить на публику любое количество солистов, хоров и оркестров очень высокого уровня. Английский музыковед и путешественник Чарльз Берни восхищался девушками из Пьеты, «их пением с тысячей трюков, особенно пением дуэтом, которое становилось настоящим соревнованием мастерства и природного таланта: кто сможет взять самый высокий звук, кто самый низкий, кто дольше протянет ноту или быстрее всех скомбинирует разные звуки».

Вивальди умер в Вене в 1741 году, оставив потомкам живую традицию непревзойденной музыкальной педагогики, которая служила образцом для подражания во многих музыкальных учебных заведениях Италии и Франции.

Вокальные традиции Венеции понравились Михалу Клеофасу больше, чем выступления капелл. Исполнительское мастерство последних, по его мнению, было хуже в сравнении с тем, что он раньше слышал в Вене или Дрездене, хотя игра оркестра из 14 инструментов в театре у собора святого Моисея покорила Огинского: каждый из его участников, как он писал, «мог бы выступать сольно». Руководил оркестром скрипач и композитор, ученик Тартини, Антонио Капуцци, который также играл в капелле собора святого Марка. «Однако, – полагал Михал Клеофас, – вряд ли его можно сравнить с Виотти, Ярновичем (Джорновики) или Тицем».

Большое впечатление произвели на него вокальные данные гондольеров и сами гондолы, которые являлись настоящими произведениями искусства. Витиеватые и причудливые резные украшения на лодках гармонировали со столь же причудливо-витиеватым, красивым пением гондольеров, которые составляли отдельный класс и пользовались высоким уважением венецианцев. Гондольеры с удовольствием, согласно установившейся и разрешенной традиции, занимали свободные ложи в опере, если владельцы сезонных абонементов не приходили на спектакль.

Одной их самых любимых песен и баркарол гондольеров была «Блондинка в гондоле» Анджело Колонны. Михалу Клеофасу очень нравилось ее исполнять. Не обремененный нехваткой времени и большим капиталом, он занялся игрой на фортепиано и ею развлекал своих соотечественников. Его меланхолия отразилась в звучании первых двух сочиненных им полонезов, передававших душевные муки эмигранта. Полонез № 6 до минор был соответственно озаглавлен «Прощание». Он начинался тремя мощными, полными драматизма фанфарными звуками аккорда до минор, отдаленно напоминавшими нежные, прозрачные звуки его двух варшавских полонезов. После глубокозвучной, задумчивой музыки следует до-мажорное трио, которое, словно глоток свежего воздуха, несет надежду на возрождение, совершенно исчезающую по мере приближения к репризе. Другой полонез – № 7, фа минор – который в одном из изданий получил название Polonaise Funébre[13]13
  Похоронный полонез (франц.).


[Закрыть] – обладает теми же характеристиками, что и полонез в до миноре, но здесь минорный лад сохраняется и в трио.

В феврале Венецией завладел карнавал. Главными приметами дня стали уличные театры, погони за быком по узким улочкам, состязания по боксу и борьбе, демонстрации диких животных и церемониальные процессии; ночи были посвящены танцам, азартным играм, фейерверкам, опере и сексу. Участники были одеты почти без различия полов, большую часть лица прикрывала черная и/или белая маска, оставшаяся часть головы и плечи закрывались «баутой» – шелковым или бархатным капюшоном, который увенчивала треугольная шляпа. Установить личность, пол или статус носителя такого одеяния часто было очень трудно. Такие костюмы надевали представители самых разных слоев общества – в результате получился бесклассовый праздник секса, развлечений, шутовства и необузданного веселья. Михал Клеофас побывал на многих вечеринках, включая прием во Дворце дожей.

На политическом фронте Михал Клеофас постоянно контактировал с французским послом в Венецианской Республике – гражданином Лальманом. Лальман стал настоящей скалой, на которой строились польские надежды на возрождение. Он обеспечивал координацию планов действий польских эмигрантов в Венеции и Париже, где была создана организация под руководством Францишка Барса, одного из творцов Конституции 3 мая. Барсу удалось заручиться сочувствием французского правительства. Кароль Прозор уехал из Венеции, чтобы присоединиться к парижской группе эмигрантов. По мнению Михала Клеофаса, дела на парижском направлении стали двигаться вперед. Один из планов предусматривал засылку польских агентов в Турцию, Данию и Швецию, чтобы поднимать антирусские настроения, с учетом распространившихся там революционных движений в защиту свободы, которые могли привести к войне с Россией. Проговаривалось возможное участие в этом проекте Михала Клеофаса, причем Лальман действовал как посредник.

Михал Клеофас с Изабеллой побывали в Падуе. В своем письме Жану Ролею Огинский описал этот город Петрарки и Галилея, дворцы, соревнования на колесницах, университет и ботанический сад.

Возвратившись в Венецию, Михал Клеофас наблюдал традиционную церемонию символического обручения дожа с Адриатическим морем. Гребное парадное судно дожа «Буцентавр» в сопровождении всех гондол Венеции выходило в лагуну к острову Лидо; дож бросал в воду золотое кольцо и произносил ритуальные слова: «О море, с тобою обручаюсь в знак неизменного и вечного владычества над тобой».

Праздник обручения веницианского дожа с Адриатическим морем. Художник Каналетто, XVIII в.

К концу лета финансовое положение Михала Клеофаса чрезвычайно ухудшилось. Деньги кончились, а к имуществу, которое у него еще оставалось на Родине, было трудно подобраться. Не оставалось иного выхода, кроме как отправить Изабеллу домой, в имение ее отца в Бжезинах, чтобы пополнить иссякшие средства. Михал Клеофас проводил супругу до самой Вероны, где они провели свои последние дни вместе, посетив много памятных мест города, побывали на концертах в Филармонической академии и послушали оперу в римском амфитеатре. Затем Изабелла села в экипаж, который отправился по почтовой дороге, вдоль берегов реки Адидже, в горы к Бреннерскому перевалу и далее в неспокойную северную Европу. Михал Клеофас, бедный и одинокий, возвратился в Венецию. У него накопилась серьезная задолженность за проживание, ведь в течение шести недель на его имя не поступило ни одной лиры.

В августе Лальман сообщил ему, что Барс, Петр Выбицкий, генерал Домбровский и парижская депутация, с одобрения французского правительства, предлагают ему выехать в Константинополь в следующем году, чтобы изучить возможности вовлечения Турции в войну против России. В связи с этим его познакомили с новым французским послом в Турции, гражданином Р. Вернинаком, находившимся проездом в Венеции. Вернинак заверил «гражданина Огинского» – так Михал Клеофас предпочитал называть себя среди французов, – что по приезде в Константинополь тот получит полную поддержку Франции.

В октябре Михал Клеофас еще раз посетил Падую. После возвращения в Венецию в начале ноября он испытал сильную депрессию, вызвавшую нервный срыв. Хотя к тому времени Огинский снова стал платежеспособным, благодаря неожиданной выручке от продажи имущества в Польше. Деньги были переправлены ему анонимным «другом», возможно Изабеллой. Точная личность благодетеля не указывалась, чтобы избежать возможных неприятностей. Его кузина княгиня Радзивилл, она же племянница дяди Михала Казимира, пригласила его погостить у нее в Риме. Для испытывавшего глубокие душевные страдания Михала Клеофаса это приглашение стало настоящей удачей, и он ухватился за возможность узнать больше об Италии. Упаковав среди других бумаг свою весьма опасную переписку с польскими революционерами, Огинский с генералом Колыско в качестве попутчика начал свое «большое турне» по Италии. Избрав традиционный для путешественников адриатический маршрут, они через некоторое время пересекли реку По и въехали в Папское государство. Сделали остановку, чтобы поклониться праху Данте у его могилы в Равенне, и 9 ноября достигли Лорето – места расположения Святого Дома, где хранится статуя «черной мадонны».

Дальнейший маршрут – через Апеннины и города Фелиньо, Терни, Сполето и Чивита-Кастеллана – согласились бы повторить немногие, особенно зимой. Грязные гостиницы, малосъедобная пища и опасные горные дороги между отвесными скалами и обрывами, ниспадавшими к реке Тибр, заставляли белеть от страха и страдать даже видавших виды путешественников. Михал Клеофас не был исключением. Начиная от Сполето и дальше он чувствовал себя прескверно, поэтому прибытие наконец в дом княгини Радзивилл 20 ноября стало для него благословенным облегчением. Его немедленно уложили в постель и вызвали врача-ирландца по фамилии О’Коннор, чтобы унять охвативший его жар.

После того как Михал Клеофас поправился, княгиня Радзивилл показала ему достопримечательности Рима. Кроме того, через сэра Джона Актона, английского лорда французского происхождения и премьер-министра Неаполитанского королевства, она снабдила его необходимыми документами для поездки в Неаполь. В начале декабря Михал Клеофас выехал на знаменитую Аппиеву дорогу и отправился в опасный, кишевший разбойниками, путь в Неаполь.

Рим, XVIII в. Гравюра Пиранези

В Неаполе сразу же возникли разные непредвиденные опасности. В первый же вечер Михал Клеофас отправился послушать оперу в театр Сан Карло, который считался едва ли не лучшим оперным театром Италии. Там его узнал российский посол граф Головкин. Дипломату показалось весьма любопытным пребывание в Неаполе Михала Клеофаса, с которым он был знаком. Сам Михал Клеофас посла не заметил. В последовавшие дни Огинский обратил внимание на то, что за ним стали постоянно следить. Однажды к нему подошла какая-то странная женщина и вручила письмо, якобы от датского посла Бурке, с которым Михал Клеофас был когда-то в хороших отношениях. В письме его предупреждали, что в городе за ним охотятся некие опасные лица. После этого случая аналогичные послания доставлялись ему домой или передавались устно на улице. Запаниковав, Михал Клеофас сжег большую часть своих документов, включая компрометировавшие его политические заметки и переписку с генералом Домбровским. Ему удалось ускользнуть от своих преследователей и поспешно вернуться в Рим на попечение княгини Радзивилл. Однако и здесь неприятности не закончились: у него вновь появился жар, и ему пришлось пролежать несколько дней в постели.

В это же время до Огинского дошли новости об отречении от престола короля Станислава Августа при самых плачевных обстоятельствах. Екатерина добилась своей цели: король и его страна были глубоко унижены и уничтожены.

Рождество Михал Клеофас встретил в Риме. Он отправился на площадь святого Петра, чтобы увидеть как папа Пий VI, облаченный в белые одежды с расшитыми позолотой краями, благословляет собравшихся, а три дня спустя встретил папскую процессию на одной из римских улиц. Ее окружала возбужденная толпа людей. Папа давал свое благословение из окна кареты, а люди из толпы в ответ размахивали кулаками и кричали: «Не хотим твоего благословения! Хлеба! Хотим хлеба!» Михал Клеофас вспомнил об аналогичных событиях в одной из европейских столиц шесть лет тому назад, когда крики «хлеба!» на улицах сотрясли весь мир и привели к падению французской монархии.

Начало февраля 1796 года Михал Клеофас встретил во Флоренции, столице великого герцогства Тосканского. Он сразу же влюбился в этот город на реке Арно, о котором много слышал и знал по произведениям художников. В первую очередь ему необходимо было встретиться с французским послом при Тосканском дворе, которому поручили обговорить детали и снабдить «гражданина Огинского» необходимыми документами для поездки в Константинополь. Цель его миссии, по определению польской парижской депутации и французского правительства, заключалась в том, «чтобы установить взаимовыгодные отношения между Польшей, Константинополем и Парижем». Если читать между строк, это значило разжигать враждебность между Турцией и Россией, уговорить султана Селима III присоединиться к опоясывающему союзу со Швецией и Данией и оценить шансы на войну с Россией – другими словами, осуществить все то, что уже обсуждалось в Венеции. По легенде Михал Клеофас будет являться Жаном Риделем – секретарем, переписчиком и шифровальщиком при французском посольстве в Константинополе. Посол в Константинополе Вернинак, с которым Михал Клеофас уже встречался в Венеции, был проинформирован и ожидал его со дня на день в турецкой столице. Предполагалось, что и на этот раз Михал Клеофас отправится в путешествие вместе с генералом Колыско, однако последний заболел, и, учитывая сложившиеся обстоятельства, Михал Клеофас был рад, что поедет без попутчика.

Пообещав себе, что когда-нибудь еще вернется во Флоренцию, Михал Клеофас 5 февраля прибыл в тосканский порт Ливорно, где сел на английский корабль, отплывавший первоначально в Валетту. Среди пассажиров, с которыми он разделял однообразную трапезу, состоявшую из подсоленной тушеной баранины и сухарей, размачивавшихся в кофе, находились два еврея из Александрии и два из Ливорно, нервный испанский священник с инквизиторскими наклонностями, глухой переводчик, следовавший на остров Родос, и паломник. Кампанейский Михал Клеофас запросто общался с матросами и даже заполучил себе удобную капитанскую кровать за 10 дукатов – сам капитан отныне спал вместе с другими членами экипажа на полу столовой.

Корабль проплыл мимо островов Эльба, Сардиния и Сицилия. При ночном свете Михалу Клеофасу открылся захватывающий вид горы Этна, находившейся на последнем из этих островов. Наконец корабль прибыл в Валетту, мальтийскую столицу и оплот рыцарей ордена святого Иоанна, среди членов которого были также поляки. Во время трехнедельной стоянки «француз» Михал Клеофас завоевал искреннюю неприязнь мальтийцев – у них скоро появится еще больше причин ненавидеть французов, когда средиземноморские авантюры генерала Бонапарта поставят под угрозу жизни жителей острова.

В Валетте на корабль сел какой-то француз, купивший двенадцать африканских рабов и рассчитывавший продать их туркам, и судно, пополнив запасы, взяло курс на Константинополь. Михала Клеофаса ужаснул вид несчастных африканцев, которых везли в трюме, словно обычный груз. Восточную часть Средиземного моря заполонили пираты из славившегося беззаконием северного побережья Африки (ныне здесь Ливия), которые чередовали грабежи паломников в более спокойной части Адритического побережья между Римини и Лорето с нападениями на корабли в открытом море. Михал Клеофас стал свидетелем отражения одного из таких нападений с помощью единственной пушки на корабле.

Общительность Огинского не всегда играла положительную роль. Однажды ура-патриотическая дискуссия о достоинствах Польши и Испании в их сравнении закончилась тем, что испанский священник набросился с ножом на Михала Клеофаса. Последнему пришлось применить все свое дипломатическое искусство, чтобы не дать пассажирам и экипажу выбросить священника за борт.

Необычно сильный ветер в Эгейском море порвал паруса, и капитан был вынужден причалить в гавани Смирны (Измира), где, как сказали Михалу Клеофасу, предстоит остаться на некоторое время для ремонта. В ожидании отплытия он общался с французскими купцами и с голландским консулом, которому рассказал о своей краткой дипломатической миссии в Гааге несколько лет тому назад. Вернинаку в Константинополь Огинский направил послание, в котором заверял посла, что жив и здоров и надеется скоро прибыть. Он также посетил развалины Эфеса, где его особенно заинтересовал храм Дианы, и созерцал Мост караванов, где часто рассказывал свои истории Гомер.

Спустя три недели, понимая, что ждать больше нельзя, Михал Клеофас отправился в Константинополь по суше, верхом на лошади. В сопровождение ему дали янычара из французского консульства и несколько турок. Путешествие оказалось не из легких: реки набухли от весенних паводков, дороги залило водой. Наконец они добрались до Мохалица на побережье Мраморного моря, где Михал Клеофас смог сесть на корабль, отплывавший в Константинополь – изумительную столицу Османской империи. 9 апреля 1796 года, когда корабль подплывал к гавани, его зачарованному взору открылся вид угловой башни сераля султана Селима III.

Михал Клеофас отрапортовал о своем прибытии Вернинаку, уже почти потерявшему надежду увидеть его. Он нашел себе маленькое и недорогое жилье около французского посольства и приступил к выполнению своих «обязанностей».

Верно говорят: когда сходятся три поляка, рождаются четыре политические партии. Во время своего доклада Вернинаку Михал Клеофас узнал, что польская политическая сцена в Париже превратилась в настоящий котел воюющих фракций. Барс утратил полный контроль за событиями, и Михалу Клеофасу грозила перспектива докладывать о своей работе сразу нескольким организациям.

В течение последующих двух месяцев Михал Клеофас не обнаружил никаких признаков того, что Турция стремится воевать с Россией. 13 июня Вернинак представил его турецкому министру иностранных дел, князю Моруцци, который, хотя в принципе был настроен пропольски, дал ясно понять, что любое воссозданное польское государство, если оно хочет завоевать авторитет в современной Европе, должно научиться искать компромиссы, как в случае с Торунью и Гданьском, и назначать за рубеж авторитетных послов, ничего общего не имеющих с путешествующим «дипломатическим цирком» Потоцкого, который ухитрился добираться до Константинополя целый год и, наконец появившись, вызвал всеобщее раздражение своими постоянными претензиями на собственное превосходство. Другими словами, Польше предстояло «повзрослеть». Как бы то ни было, Османская империя поддерживала поляков и объявила, что разрешит воссоздать на своей территории польскую армию, имея в виду, что впоследствии та будет вести бои на бывшем южном фланге Речи Посполитой.

Как и ожидалось, Михал Клеофас много времени уделял «туризму», посетил много памятных мест, связанных с византийской и современной ему исламской историей. Он наблюдал за жизнью многонационального общества, в котором в обстановке взаимного недоверия и даже ненависти вместе проживали турки, греки, армяне и евреи, и был свидетелем неоднократных уличных стычек между молодыми турками и греками.

Не забыл Огинский и о музыке: взятое в аренду пианино помогло встряхнуться от засевших в мозгу однообразных, полу– и четвертитоновых звуков турецкой музыки, которая ему совсем не нравилась. Турецкая музыка или, скорее то, как ее представляли себе европейцы, прочно вошла в моду в Европе второй половины XVIII века благодаря своей нераздражающей экзотичности. Турецкое рондо Моцарта из его сонаты ля мажор и часть концерта для скрипки ля мажор, не говоря уже о Die Entführung aus dem Serail[14]14
  Опера В. А. Моцарта «Похищение из сераля» (нем.).


[Закрыть], – лишь некоторые последствия такой популярности, обусловленной скорее отрывистыми маршевыми ритмами и гармоническим минором, нежели истинно восточными звукорядами и ладами. Способы внедрения в фортепианную музыку «турецких эффектов», таких как перезвон колокольчиков, удары бубна или шум трещоток, которые в то время только начинали появляться, прочно вошли в практику в первой трети XIX века и привели к созданию замысловатых гибридов фисгармонии, фортепиано и специальных эффектов, таких как «эолимелодикон», «хоралион» и «полиплектрон». Сомнительно, чтобы сами турки считали подобную музыку действительно «турецкой».

Михал Клеофас научился объясняться по-турецки, а также узнал, что, если сжечь смесь черного пороха и камфоры, то можно отвести от себя чуму, которая в то время охватила Константинополь. Он с горькой улыбкой вспоминает, как однажды снова встретился с французским работорговцем, который когда-то сел на их корабль в Валетте. Работорговец выгодно продал всех своих двенадцать рабов, но затем почувствовал себя плохо и на следующий день умер от чумы. Михал Клеофас посчитал это божьей карой.

Кроме того, он познакомился с парой местных музыкантов, которых иногда приглашали поиграть для султана и те иной раз одалживали у Огинского арендованное пианино. Музыкальный вкус султана ограничивался двумя музыкальными сочинениями: песенкой «Marlbrough s’en va en guerre»[15]15
  Мальбрук [герцог Мальборо]на войну собрался (франц.).


[Закрыть] – французская версия песенки «Потому что он славный малый» (For he’s a jolly good fellow) – и какой-то арией, которую один из музыкантов исполнял лишь одной рукой. Музыкант сыграл ее и для Михала Клеофаса, после чего тот сам сел за фортепиано, наиграл мелодию и затем исполнил ее с аккомпанементом. Музыкант был ошеломлен – он тут же стал подсчитывать, сколько бы заработал, если бы умел так играть.

С угасанием жаркого лета Михал Клеофас все больше убеждался, что его миссия закончится ничем. Он стал подозревать, что французское участие в судьбе Польши было лишь показным и что в случае какой-либо проблемы французское правительство, утомленное польскими перекорами, всегда найдет повод изменить свою позицию.

Султан на все старания послов, домогавшихся его поддержки в европейских битвах за власть, отвечал одинаково кратко: «бакалым», что по-турецки означает «мы посмотрим». Это выражение здесь можно было услышать столь же часто, как в Испании слово «маньяна»[16]16
  Завтра (исп.).


[Закрыть] скрывающее нежелание что-либо делать быстро. Султан употреблял эту фразу три-четыре раза на неделю во время своих внешнеполитических встреч. На таких встречах дипломатам любезно предлагалось послушать выступление камерного ансамбля султана, состоявшего из французского скрипача, итальянского пианиста и польского кларнетиста. Естественно, ансамблю также полагалось сыграть «Marlbrough s’en va-t-en guerre».

Султан Селим III во время аудиенции. Художник К. Капидагли

Новости о сближении между Францией и Пруссией немного улучшили ситуацию, особенно сближение между пруссаками и поляками Великой Польши. Велись даже разговоры о полунезависимой Польше – имелась в виду ее часть, находившаяся под Пруссией – под управлением короля из династии Гогенцоллернов. Важно заметить, что дочь короля Фридриха Вильгельма Людвика была замужем за кузеном Михала Клеофаса, князем Антонием Радзивиллом.

К концу лета стало ясно, что миссия Михала Клеофаса обречена на неудачу. Между поляками в Париже продолжался разлад; между русскими и шведами начались переговоры, которые поставили крест на планах создания большого, опоясывавшего Россию и направленного против нее альянса; Вернинак не делал туркам никаких «подарков», а русский посол граф Виктор Павлович Кочубей их как раз делал. Более того, султан по самой своей природе был не склонен вступать в борьбу против тирании, к тому же мать его любила русских.

Маска с гражданина Жана Риделя несколько раз едва не срывалась – виной тому отчасти был Вернинак, который по забывчивости иногда представлял его как графа Огинского. В результате русские внедрили своего шпиона – слугу-грека по имени Димитрий – в дом к Михалу Клеофасу. Теперь вся его тайная переписка на польскую тему с графом Вернинаком попадала дважды в день на стол Кочубею, и тот отправлял ее дипломатической почтой в Санкт-Петербург. Вернинака заменили гражданином Обером дю Байе, который являлся скорее пылким идеалистом, нежели практиком. Впрочем, его пыл вскоре был остужен турецкой медлительностью, граничившей с ленью. «Мы посмотрим» приобрело значение «это невозможно». Единственная надежда связывалась с ответом Бонапарта на личную просьбу Михала Клеофаса о поддержке: французский генерал предложил полякам вооружаться и ждать своего часа.

Итак, Михалу Клеофасу в Константинополе больше делать было нечего. Поэтому небогатый французский купец, звавшийся гражданином М. Мартеном (документы устроил дю Байе из французского посольства), который вряд ли заинтересовал бы графа Кочубея, выехал 4 ноября верхом на лошади из Константинополя в северо-западном направлении, в горы Балканского полуострова. Сопровождали его двое поляков и личный янычар.

Чума, измучившая Константинополь, свирепствовала теперь на Балканах. Михал Клеофас со своими тремя спутниками видел много свежевырытых могил по пути на север к горным хребтам Старой Планины – огромному природному барьеру, пересечь который было трудно и опасно как для человека, так и для лошади. Прежде чем войти в любую деревню и остановиться на ночлег, они обязательно разведывали, нет ли в ней чумы. Михал Клеофас подходил к данному вопросу психологически: он был убежден, что страх перед чумой уничтожает сопротивляемость ей, и поэтому просто настроил себя, что не заболеет. Впрочем, в комнате, где Огинский спал, постоянно тлела припасенная им смесь черного пороха и камфары. Питались путники скромно: покупали молоко и яйца у болгарских крестьян, язык которых Михалу Клеофасу был понятен. Его верный янычар готовил отличный сладкий турецкий кофе, взбадривавший ночами, которые путешественники проводили в студеных амбарах или, если везло, в захудалых гостиницах. Им понадобилось три часа, чтобы перебраться через Дунай, который почти достиг здесь своей зрелости и тек, разлитый от зимних дождей и подстегиваемый опасным сильным ветром.