Текст книги "Кто бы их заставил замолчать. Литературные эссе и заметки"

Пушкин как человек эпохи Возрождения

«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа», – сказал Гоголь.

С этой цитаты, как известно, начал свою речь о Пушкине на заседании Общества любителей российской словесности Федор Достоевский. Цитата была выбрана не случайно, в течение всего выступления Достоевский подчеркивал русский дух и народность Пушкина, например, сказав:

«Никогда еще ни один писатель ни прежде, ни после него не соединялся так душевно и родственно с народом своим, как Пушкин».

Я думаю, и Гоголь, и Достоевский ошибались. Очень трудно назвать Пушкина явлением «русского духа», также весьма сомнительно утверждение, что он соединялся душевно со своим народом. Да, Пушкин писал по-русски и про российскую жизнь, но в его мышлении и стиле явно чувствуется «западный акцент». Его творчество заметно ближе, скажем, к Шодерло де Лакло, чем к тем же Гоголю и Достоевскому, даже несмотря на то что лучшие вещи Гоголя написаны на сюжеты Пушкина. И в дальнейшем, если поискать близких по духу Пушкину писателей, то в ХХ веке это скорее Борис Виан и Ремон Кено, нежели, скажем, Борис Пастернак и Евгений Евтушенко. Вплоть до самого конца двадцатого века мне сложно назвать хоть одно произведение в русской литературе, конгениальное творчеству Пушкина. Пушкин остроумен, легок, изящен, русская литература в целом если не мрачная или унылая, то, по крайней мере, серьезная; Пушкин не моралист, а в русской литературе нравственные поиски служат основополагающим стержнем.

Но самым главным различием между Пушкиным и сонмом русских писателей последних двух веков является отношение к религии. Русская литература, как и русская цивилизация вообще, по своей сути православна, даже в советский период, утратив религиозность в прямом смысле слова, она сохранила главные христианские принципы любви и милосердия, Пушкин же к православию относился весьма иронично. Современные православные деятели это, кстати, очень даже хорошо понимают, вот что пишет о Пушкине, например, один священник:

«Увы, не понял он (Пушкин) глубины, красоты и величия истинного православия».

Дело, конечно, не в понимании, Пушкин, умнейший человек, все прекрасно понимал, просто ему это было чуждо. Пушкин был европейцем, и не просто европейцем, поскольку европейцы тоже бывают разные, есть Вольтер, а есть и Паскаль, – не просто европейцем, а порождением конкретной эпохи в истории Европы: эпохи Возрождения. Этот замечательный период, один из лучших в мировой истории, характеризовался многими чертами, Пушкину родными, из которых я в первую очередь назвал бы жизнелюбие. Прошло мрачное Средневековье, которое сейчас, кстати, всячески пытаются обелить, доказывая, что все было не так уж и плохо, прошло, и снова можно было жить и радоваться, любить женщин и искусство, вино и философские диспуты. Вот это все, в отличие от «красоты и величия православия», на самом деле означающего покорное поклонение церковным догмам, действительно было Пушкину близко, в нем, как и в людях, живших в Италии в то счастливое для художников время, бурлила, по выражению Владислава Ходасевича, «жгучая радость жизни».

Но Возрождение – это не только и даже не столько веселье, хотя веселье воистину было одной из его главных черт, надо же, в самом Ватиканском дворце устраивались оргии – кому это не нравится, у того спрашиваю: а что, религиозный фанатизм или ханжество лучше? Смысл Возрождения заключен в самом его названии, это возрождение великой греко-римской цивилизации, за тысячу лет до этого грубо втоптанной в землю варварским ранним христианством. И Пушкин не был бы человеком Возрождения, если бы в его произведениях тоже не ожила бы Античность – а она ожила, и не только в виде присутствия реальных персонажей той эпохи, таких, как Лициний или Овидий, но еще больше в постоянных ссылках на основополагающую часть Античности, греко-римскую религию. Обитатели Олимпа, Зевес и Феб, Вакх и Киприда, Амур и Эрот, и многие другие – это лучшие друзья Пушкина, к которым он постоянно обращается, с которыми сравнивает свою жизнь, от которых получает творческую энергию. Имена Венеры и Аполлона можно встретить в текстах Пушкина так же часто, как имя Иисуса Христа в романах Достоевского.

 
«Блажен, кто веселится,
В покое, без забот,
С кем втайне Феб дружится
И маленький Эрот».
 
 
«Вот он! Вот Вакх! О час отрадный!
Державный тирс в его руках,
Венец желтеет виноградный
В чернокудрявых волосах».
 

Или хотя бы:

 
«Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных».
 

Принимая один пантеон, целостная личность отвергает другой, конкурирующий. Так поступили наиболее смелые люди эпохи Возрождения, так повел себя и Пушкин. Как наследник Боккаччо и Аретино, он посмеивался над прожорливыми и сладострастными служителями церкви; но не только. Ведь «глубина, красота и величие» христианства включает в себя и множество мифов, не более правдоподобных, чем греко-римские, но более скучных, елейных. Один из них, миф о непорочном зачатии, и высмеял Пушкин, и сделал это настолько талантливо, что лишь косностью и пуританством советской власти можно объяснить, почему она в своей борьбе с религиозным мракобесием не позвала на помощь Пушкина.

Я имею в виду, конечно, «Гавриилиаду», одно, на мой взгляд, из самых блестящих произведений Пушкина. История про жену «плохого столяра», такую хорошенькую, что она понравилась и богу, и архангелу Гавриилу, и самому Сатане, познавшую со всеми с ними любовные утехи, настолько остроумна, что, если бы была в свое время включена в школьную программу, могла бы дать прививку от религии выпускникам; сейчас это, конечно, уже невозможно, а жаль, потому что половое воспитание по Пушкину, это вам не интернетовская порнография.

 
Воистину еврейки молодой
Мне дорого душевное спасение.
 
 
Досталась я в один и тот же день
Лукавому, архангелу и богу.
 

Кстати, любовная сцена между богом и Марией восходит к греческим мифам, только если Зевс посетил Леду в облике лебедя, то христианский бог удовольствовался птицей поскромнее.

Чтобы закончить с темой религии в творчестве Пушкина, приведу еще одну цитату, которая, думаю, расставит все точки над «i».

 
Ты богоматерь, нет сомненья,
Не та, которая красой
Пленила только дух святой,
Мила ты всем без исключенья;
Не та, которая Христа
Родила, не спросясь супруга.
Есть бог другой земного круга —
Ему послушна красота,
Он бог Парни, Тибулла, Мура,
Им мучусь, им утешен я.
Он весь в тебя – ты мать Амура,
Ты богородица моя!
 

Конечно, с возрастом Пушкин стал менее бесшабашным, в его творчестве даже появляется тема добродетели. Не думаю, что это пошло ему на пользу. Все-таки «Анджело», это только бледная копия далеко не самой интересной пьесы драматурга, которого мы по привычке называем Шекспиром. Нет в «Анджело», и не только в нем, былой пушкинской резвости, былого темперамента. Можно даже сказать, что Пушкин к концу своей недолгой жизни слегка «обрусел». Но это понятно. Если ты беспрестанно находишься в одном и том же окружении, среди одного, православного народа, естественно, становишься слегка похожим на него. Пушкин ведь ни разу не попал за границу, самыми отдаленными городами, которые он посетил, были Кишинев, Одесса и Эрзерум – почти что список советского экскурсанта.

И тут перед нами открывается огромное поле для фантазии. Что было бы, если Пушкину удалось бы выехать, скажем, в край,

 
…Где небо блещет
Неизъяснимой синевой…
 

Где пел Торквато величавый… Где Рафаэль живописал…

Представим себе Пушкина, входящего в «Ла Скала», чтобы послушать своего любимого «упоительного» Россини, чьи ноты он себе заказал в Михайловское и из «Сороки-воровки» которого позаимствовал одну сцену для «Бориса Годунова», послушать, так сказать, в оригинале, в исполнении лучших итальянских певцов и музыкантов. Он садится в кресло – а рядом с ним оказывается Стендаль. Вы думаете, у них не будет о чем поговорить?

Пушкин едет дальше, во Флоренцию, в Рим, чем он хуже Гете, нет, он не хуже, он лучше, талантливее, воочию видит произведения не только Рафаэля, но и Микеланджело, дель Сарто, Гирландайо, Боттичелли, Понтормо, Корреджо и так далее и так далее.

Он доезжает до жемчужины мировой цивилизации, до Венеции.

 
Адриатические волны.
О, Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
 

Вдохновенья снова полный…

Мы способны только очень приблизительно представить себе, во что могло бы вылиться это вдохновение, какие еще произведения написал бы Пушкин. Жил же пару столетий до этого некий молодой англичанин, из чьей поездки в Италию впоследствии родились «Ромео и Джульетта», «Венецианский купец» и «Отелло»…

Правда, есть и другой пример, Баратынский. Но я не думаю, что с Пушкиным могла бы случиться такая катастрофа, потому что Пушкин, в отличие от Баратынского, был человеком южным и в Италии почувствовал бы себя как дома. Юрий Лотман считает иначе, по его мнению, Пушкин – человек северный, но, я думаю, тут Лотман ошибается. Если Пушкин любил мороз и солнце, то не потому, что предпочитал их синеве неба и солнцу, а просто потому, что в нем было столько жизненных сил, что их хватало даже на русскую зиму.

Единственное, чего Пушкину в Италии, возможно, недоставало бы, это русских женщин.

 
Отечество почти я ненавидел,
Но я вчера Голицыну увидел —
И примирен с отечеством моим.
 

Впрочем, возможно, что он утешился бы итальянками.

А потом поехал бы в Париж и встретился бы с Бальзаком. И у них тоже нашлось бы о чем побеседовать, ведь они, ко всему прочему, чуть было не стали свояками…

Увы, все это осталось в мечтах.

 
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взываю к ней,
Брожу у моря, жду погоды;
Маню ветрила кораблей…
 

Час свободы не пришел, Пушкин, человек Возрождения, так и остался прикован к России.

Замогильные записки: два эссе в одном

Франсуа Рене Шатобриан

Шатобриан – удивительное явление во французской, а значит, и в мировой литературе (ибо я склонен рассматривать скорее мировую литературу как часть французской, нежели наоборот). Он, по идее, чистый поэт – поэт до мозга костей, с абсолютно поэтическим восприятием мира; и в то же время он, насколько я могу судить по его творческой биографии, писал стихи довольно редко и уж точно не вошел в историю литературы благодаря поэтическому наследию. Он романтичен – не зря Гюго считал Шатобриана своим учителем, – но его романтизм проявился больше в его поступках, чем в творчестве, по той простой причине, что творчество – чисто литературное творчество – у Шатобриана весьма хилое: на его счету лишь две небольшие повести, «Аттала» и «Рене», не то что забытые, но не способные прочно хранить в памяти поколений имя автора.

Все остальное, что написал Шатобриан, по нынешнему распределению жанров, можно определить как публицистику.

Таков и его opus magnum «Замогильные записки»[22]22
  Все главные произведения Шатобриана можно легко найти в русском интернете, в свободном доступе.


[Закрыть].

На поверхностный взгляд может показаться, что «Замогильные записки» – мемуары, но это не так. Мемуары, как ни крути, жанр в первую очередь ностальгический: сколь бы автор ни старался сохранять трезвый взгляд на вещи, он все равно окажется в плену чувств, а чувства, по отношению к прошлому, иными, чем ностальгическими, быть не могут. Что-то было, но его уже нет – ах! Жизнь завершается – какой ужас, ох! Надо бы записать все, что пережил, чтобы оставить след…

У Пруста хоть и не мемуары, а роман, но тем не менее он полон ностальгии – а у Шатобриана как бы мемуары, но без сентиментов. Выстраивая свой образ, – а именно этим Шатобриан в «Замогильных записках» и занят, – он может рассказать о том, как он был сентиментальным, но сам этот рассказ лишен сентиментальности. Шатобриан страстный, но холодный. Страстные люди – борцы, вот и Шатобриан все время в борьбе – за свои идеалы, за доброе имя, за принципы – и поэтому его мемуары читаются как публицистика.

Важнейшей чертой личности Шатобриана является романтическая поза. Ему свойственно самолюбование, и такая поза – часть его нарциссизма. Но поза эта не возникла на пустом месте, она имеет реальные корни: Шатобриан в течение долгих лет вел себя, исходя из принципов, а не выгоды, и поэтому имеет моральное право упиваться самим собой. Он ведь не только мыслитель, но и политик, и остался им даже тогда, когда ушел из политики. А в своей политической деятельности он совершил два романтических поступка: дважды подал в отставку, хотя никто его к этому не принуждал, и даже наоборот – его умоляли этого не делать (по крайней мере, он сам так утверждает). В первый раз он ушел со службы у Наполеона, который, несмотря на независимую позицию Шатобриана – или именно благодаря ей, – высоко ценил его. Наполеон предложил Шатобриану неплохую должность при посольстве в Риме, тот предложение принял, с римскими достопримечательностями ознакомился, но после убийства графа Энгиенского немедленно объявил о «разрыве отношений». Будучи роялистом, Шатобриан мог себе позволить сотрудничество с Наполеоном как с человеком, возвысившим Францию, как с великим полководцем, а еще больше – превосходным гражданским руководителем (последнее он неоднократно подчеркивает), но то, что «первый консул» пролил кровь принца крови, – простите за тавтологию, – было для Шатобриана, как убежденного монархиста, неприемлемым.

Во второй раз Шатобриан показал свою принципиальность в 1830 году, когда неумная политика Карла Х – короля, которого обессмертил Джоакино Россини в своем шедевре – опере «Путешествие в Реймс», – привела к революции. Шатобриан, на тот момент пэр Франции, не возражал против смены власти, но был категорически против возведения на престол, по его мнению, глупого и алчного Луи Филиппа, герцога Орлеанского. У Шатобриана был свой кандидат на трон, своя идея разрешения конституционного кризиса – путем передачи власти внуку Карла, в то время еще мальчику Генриху V, под регентством его матери, герцогини Беррийской (отец был убит во время революции). «Короля нельзя выбирать, тогда он уже не король», – таков был тезис Шатобриана. К нему не прислушались (возможно, зря, Луи Филипп, как и прогнозировал Шатобриан, не оправдал надежд французов), и он, демонстративно прочитав в Сенате длинную речь (которую сам впоследствии считал одним из своих главных «творений»), снял с себя регалии пэра, одновременно разорившись.

Надо сказать, что Шатобриан и дальше оставался верен своей тогдашней идее и высоко ценил – с моральной точки зрения – авантюрные попытки герцогини Беррийской добиться трона для сына, хотя в практическом смысле и считал их бессмысленными.

Вот эти два своих поступка, две отставки, Шатобриан и выводит на первый план в «Записках», всячески любуясь собой, своей честностью, принципиальностью. Однако не стоит здесь вспоминать о Нине Андреевой[23]23
  Нина Андреева, коммунистка, вышедшая в пору перестройки с лозунгом: «Не могу поступаться принципами».


[Закрыть], марионетке в руках политических трупов, в отличие от нее, Шатобриан – мыслитель, он свою позицию выработал и обосновал самолично, без чьей-либо помощи, и имеет право этим гордиться.

Люди очень не любят действовать во вред себе. Если бы какой-нибудь миллионер, после неудачной попытки попасть в политику, вернулся к своим банковским «баранам», никто на это внимания не обратил бы; но Шатобриан был человеком небогатым, совсем как его ценитель Пушкин, вечно сидел в долгах и был вынужден после ухода из Сената даже продать имение. Он отказался и от пенсии, которую ему предлагал «король в отставке», Карл, согласившись только на сумму, необходимую, чтобы расквитаться с кредиторами. С одной стороны, это, конечно, своеобразная игра, со ставкой на «вечность», в которой ему таки удалось сорвать банк, но, с другой – нельзя не уважать жесты Шатобриана. Можете мне назвать хоть одного современного общественного деятеля, который добровольно, просто потому, что недоволен тем, в какую сторону сворачивает его страна, ушел из политики, из публичной жизни, и ушел так, как это сделал Шатобриан, потеряв при этом единственный регулярный доход? Таких нет, потому что век другой, люди другие, и главное, что отличает нашу эпоху от шатобриановской, это отношение к понятию чести. Честь ныне не в моде. За честь не купишь себе «феррари» или яхту, даже в ресторан не сходишь. За честь не платят – но за нее никогда не платили, и все же ею дорожили. Реноме, имя человека, который не изменяет своим убеждениям, – вот за что боролся Шатобриан, и эту борьбу он выиграл. Будущие поколения могут не принимать – и не принимают – его убеждения, но они не могут не уважать его поступки.

Кстати, и с убеждениями все не так просто. Хоть Шатобриан и был принципиальным роялистом, но и эта его позиция была тщательно продумана и обоснована: изучив мировую историю, он пришел к выводу, что величайшее благо – свободу – может с тем же успехом – а возможно, даже лучше – гарантировать конституционная монархия, нежели демократия. Его логика была такой: свобода – это не политическое право, а естественное, и, таким образом, от формы власти не зависит. Я с ним согласен.

Преимущество монархии Шатобриан видел в ее стабильности. Если страной правит демократично избранный человек, то у народа нет к нему доверия и уважения, его могут в любой момент скинуть и «выбрать» нового, а монарх – он «помазанный» правитель, и это создает ему авторитет. Увы, после того как был скинут с пьедестала сам бог, монархи больше не получали благословения свыше, оказавшись обыкновенными правителями. А с правителями дело обстоит так, что рано или поздно любой из них начинает надоедать – это неизбежно, таков закон энтропии – и уважение народа сменяется презрением, если не ненавистью, что мы можем наблюдать и в настоящем.

Кроме того, что Шатобриан был принципиальным роялистом, он был таким же принципиальным христианином. Разве бывают такие, спросите вы, – люди или верят или нет, при чем тут принципиальность? Но Шатобриан был именно приверженцем христианской доктрины, а не верующим, я даже думаю, что верующим он как раз и не был, для этого он был слишком умен. Когда вышло его еще одно (по времени, первое) значительное, наряду с «Замогильными записками», произведение «Гений христианства», искренне верующие, наоборот, упрекали его в излишней рассудочности, в том, что он пытается логически доказать превосходство христианства над другими религиями. Причина рождения этой книги, как и ее эмоциональный пафос, понятна – после зверств, совершенных во время революции, когда уничтожались церкви, убивались священнослужители и даже самые обычные кроткие монахини, Шатобриану захотелось ответить на это сильной отповедью. Однако, на мой небеспристрастный взгляд, он сделал одну ошибку – он противопоставил христианство не атеизму (в бесчинствах которого можно было действительно найти много предосудительного), а… Античности. Как главный аргумент Шатобриан приводит то обстоятельство, что христианство якобы намного более вдохновляющая художников религия, чем та, на которую он, по устоявшейся конъюнктуре, навешивает ярлык «язычество». Это, конечно, не так. Античная религия пробуждала творческое начало в намного большей степени, чем христианство. Красочный античный Олимп подпитывал и поэтов, и драматургов, и художников; по сути, все виды искусства, кроме нескольких сугубо технических (как кинематограф), родились в Античную эпоху. Без Еврипида не было бы Шекспира, Расина и Чехова, без Сафо – Дикинсон и Цветаевой, без Демосфена – самого Шатобриана.

И наоборот, христианская религия с самого начала выступала агрессивным врагом искусства. Придя к власти, она принялась уничтожать то, что успела создать Античность. Храмы стирали с лица земли, скульптуры разбивали и скидывали в реку, творения поэтов, драматургов и философов сжигали. Особенное рвение в этом варварском деянии проявляли те римские папы, которых принято называть «великими», как, например, Григорий I. Это был целенаправленный процесс, показывающий истинную сущность христианства – стремление к абсолютной власти. Никто и ничто не должно стоять рядом со слепой верой, ни другая религия, ни философия, ни независимое искусство.

И действительно, на долгие века и с философией, и с литературой, и с искусством было покончено – они могли только прислуживать церкви.

Шатобриан обо всех этих преступлениях христианства умалчивает. В качестве «главного аргумента», после предъявления которого у читателя не должно вроде бы остаться никаких сомнений о «животворящем» начале христианства, он приводит творчество Микеланджело и Рафаэля, восклицая: «Разве в Античности могло существовать нечто такое, настолько же прекрасное?»

Во-первых, мы не знаем, что существовало в Античности в жанре живописи, до нас дошли только редкие экземпляры фресок, в основном провинциального происхождения (помпейские и геркуланумские). Как писали Апеллес и Полигнот, никому не известно, поскольку их творения были уничтожены, если не христианами, то мусульманами. То есть Рафаэля можно сразу оставить вне сопоставления – не с кем. Сравнивать можно скульптуры Античности со скульптурами эпохи Возрождения. Смогли ли скульпторы Ренессанса «переиграть» Фидия, Праксителя и других мастеров? В чем-то, возможно, и смогли; но, во-первых, не во всем, а во-вторых, мастера Ренессанса создавали свое искусство на основе произведений античных коллег по цеху, эти работы стояли у них перед глазами! Вазари описывает, как Лоренцо Медичи взял Микеланджело к себе еще ребенком, и как тот восхищался античными скульптурами в саду герцога, а потом, в Риме, и другими, найденными во время раскопок, – и Лаокооном, и Торсом Бельведерским, и «Казнью Дирке» и т. д. То есть опять-таки без тех же Фидия и Праксителя не было бы Микеланджело, он – преемник античных скульпторов.

И тут мы подходим к главному контраргументу «против Шатобриана»: ведь Возрождение – это порождение не христианства, а Античности. Само по себе «Возрождение» как понятие, без дополнения, вообще лишено смысла, возрождаться может только что-то уже существовавшее – и тем, что возродилось в эпоху Ренессанса, была именно Античность, античное мышление, античное понимание жизни, античное отношение к искусству. Когда эпоху назвали подобным именем – «Возрождение», имели в виду именно это, но, как нередко бывает, время стерло исконное значение слова, и сейчас многим кажется, что христианской тематики на картинах достаточно, чтобы прочно связать Возрождение с этой религией, а не с другой.

Да, Микеланджело создал на христианскую тему великолепные фрески Сикстинской капеллы, – но, подумайте, а был ли у него выбор? Кто платит, тот, как известно, и заказывает музыку, – а платили Микеланджело римские папы. Поэтому, если бы вместо капеллы стоял античный храм, и Микеланджело заказали бы фреску на тему Троянской войны, неужели вы думаете, что результат был бы менее впечатляющим?

Мне кажется, в России взаимоотношений Античности и христианства не понимают по причине того, что Античности здесь не было, Россия вступила на арену истории позже. (Несколько поселений на берегу Черного моря всерьез принимать не стоит.) Надо было глубоко вжиться в европейскую жизнь, чтобы писать, как Ариадна Эфрон о скульптуре Ники Само-фракийской: «Обезглавленная и безрукая, грубо изувеченная христианским варварством…»[24]24
  Эфрон А. Н. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. В главе: Самофракийская победа.


[Закрыть]. Хотя нельзя сказать, чтобы на Западе критика христианского отношения к Античности была распространенным явлением – историю, как мы знаем, пишут победители, а победителями в этой схватке стали христиане.

Совсем нелепыми кажутся попытки Шатобриана возвысить Мильтона за счет Гомера и Вергилия.

Но если Шатобриан поет гимн христианству не сердцем, а умом, и если его поведение в политике – романтическая поза, то возникает вопрос: а что там в глубине-то, в чем заключается сущность этого человека, где та пружина, которая определяет его мысли и поведение? Ответ очевиден: Шатобриан, несмотря на то, что он декларирует, в душе мизантроп. Хоть он и противопоставляет себя, и весьма активно, Вольтеру, но, по сути, его мир возник под влиянием вольтеровских идей. Шатобриан ищет могущества в противопоставлении – он один против общественного мнения. Это – прекрасная позиция, которую я разделяю, но она показывает, что на самом деле этот человек, презирая общественное мнение, не любил людей или как минимум не любил толпу. И это очень правильно. Нельзя любить человека, потому что человек низменен, мерзок, лжив, подл, глуп. И если не останется никого, кто бы презирал толпу, противопоставлял бы себя массе, то общество быстро сгниет, что мы и видим сейчас. В этом своем одиночестве Шатобриан – великий человек, и время оценило его позицию.

Шатобриан – видная личность в плане развития философской мысли. Сам, возможно, этого не желая, он продвигает идею бессмысленности жизни – идею, из которой столетием позже вылупится экзистенциализм. Его романтическая поза, противопоставление себя толпе, посредственностям не может не вызывать уважения, а его высочайшая образованность – зависти. Советская власть лишила нас классического образования, вместо древнегреческого и латыни, мы вынуждены были зубрить никому, кроме деловых людей, ненужный английский. О, я представляю себе, как Шатобриан издевался бы над нашим веком! В нем, ставившим в пример рыцарские идеалы, нынешнее безапелляционное поклонение деньгам и развлечениям должно было бы вызвать горчайшую усмешку. Возможно, на его лице застыла бы ироническая улыбка Вольтера.

Из всех его сентенций (а их много) каждый русский мало-мальски образованный человек, еще с молодости знает одну, в переложении Пушкина: «привычка свыше нам дана, замена счастию она». Есть немало, наверное, и тех, кто слышали о нравственном парадоксе «китайского мандарина» – только в ХХ веке было обнаружено, что его придумал не Руссо (как написал Бальзак), а Шатобриан.

Но я, для завершения этих заметок, выбрал другую сентенцию, на мой взгляд, лучше всего характеризующую мировоззрение Шатобриана:

«Самое большое несчастье после нашего собственного появления на свет – это дать жизнь другому человеческому существу».