Текст книги "Прошедшие войны. II том"

– Может, познакомить вас поближе с ней?

– Ну-у… конечно, желательно… Тем более что это было бы полезно и ей и вам. Общение с людьми, а тем более с руководством, я думаю, будет… ну сам знаешь.

– Конечно, конечно, Андрей Федорович.

– А она не замужем?

– Да-а, муж у нее, – Ахмед Якубович махнул небрежно рукой, – у меня на складе работает… Да какое его дело, и кто будет знать… Тем более просто общение – оно ведь всем полезно.

– Да-а, дорогой… Ну, спасибочки. Мы с Лизонькой пойдем. А ты утром зайди по этому вопросу. Как, ты сказал, ее зовут?

– Калимат.

– Ух, какая сочная женщина. Дождусь ли утра? Прямо пышка. Страсть как не терпится.

– Ну-у, Андрей Федорович, вы многое не знаете, многое, хотя все они одинаковы.

– А ты, говорят, любитель этих дел?

– Да нет, что вы, – прятал в сумраке комнаты глаза Магомедалиев.

– Знаю, знаю… Смотри, делиться надо. Всем… Понял?

– Как не понять? Просто я не знал, что есть необходимость.

– Хм, что я, не мужик что ли… Ну, пошли мы. А живешь ты роскошно, даже более чем.

– Да что вы, Андрей Федорович, ведь с самой революции сутками на партию работаю.

– Да, да, наслышан. Мне тоже вот такой кабинет нужен. Это натуральное дерево?

– Да, дерево… Все будет.

– Ну, и гостиная у нас пустая. Сами знаете, только приехал, мне-то все равно, а вот жене и детям быт кое-какой нужен.

– Завтра, с вашего позволения, я лично осмотрю вашу квартиру и все сделаю как положено. Ведь вы первый секретарь, да и без этого вам положено. Сколько служите вы на благо Родины, целыми сутками. Говорят, в Узбекистане трудились, потом в Прибалтике, а теперь наши края обустраиваете… Конечно, нелегко вам. А каково семье? Я понимаю. С завтрашнего дня я лично возьму все ваши бытовые вопросы под личный контроль.

– Спасибо, спасибо, Якубович, молодец… Только смотри, быт – это хорошо, но душа и тело – ближе, я бы сказал, первостепеннее.

Андрей Федорович надменно, важно засмеялся. Широкой, всё понимающей, угодливой улыбкой его поддержал хозяин.

На следующее утро в роскошной спальне Магомедалиева был скандал. Ахмед Якубович лежал еще в постели, потирал толстой рукой выпуклый, несоразмерно большой, резко выделяющийся из-под белоснежного атласного одеяла живот. Его жена стояла у другого конца кровати, в розовом, заманчиво-роскошном ночном сарафане; из широкого разреза виднелась верхняя часть сморщенных, увядших грудей, под тщательно выбритыми подмышками синюще-коричневатыми волнами сложилась выпуклая, в жиру кожа. Смолянисто-черные от краски, редеющие волосы в беспорядке свисали вдоль отлежавшегося в ночи смуглого лица, под глазами, от выпитого накануне вина, надулись фиолетовые мешки. Она подбоченилась, приняла вызывающую позу.

– Как ты смеешь? – кричала она хриплым голосом. – Тебе мало того, что было, так ты теперь и сестру решил растлить?! Я тебе этого не позволю, гадина ты подлая!

Ахмед Якубович ничего не ответил, только внимательно еще раз посмотрел на жену, подумал: «Какая она страшная, не дай Бог ее во сне увидеть. Хорошо, что я ночью, как убитый, сплю, а то спросонья увидел бы эту морду – сознание потерял бы. И как я на ней женился, видимо, совсем слепым был». С этими мыслями он, полуобернувшись, потянулся к стакану простокваши на тумбочке. От вчерашнего застолья сушило во рту, слегка болела голова. Он, громко чавкая, отпил несколько глотков, с удовольствием отрыгнул, потянулся руками в зевоте. Потом согнул ноги в коленках, как учил его новый врач, слегка надавил на живот, с шумом выпустил из кишечника смердящий газ.

– Ты ведешь себя по-свински, ты хоть слышишь меня? – кричала в гневе супруга.

– Слышу, слышу, к сожалению, – усмехнулся Ахмед Якубович.

– Того, что ты думаешь, больше не будет. Моя сестра – порядочная замужняя женщина, у нее дети, семья. Ты знаешь, что с тобой будет, если ее муж узнает?

– Хе-хе-хе, – усмехнулся Магомедалиев. – Пускай твоя сестрица освобождает служебную квартиру и возвращается в свои горы, а у мужа сегодня же сниму бронь и отправлю на фронт. Стране нужны воины.

– Ты подлец. Тварь пришлая, инородец проклятый. Как ты смеешь нам угрожать! Ведь ты, твой отец и все твои предки были пастухами, батрачили у нас.

Ахмед Якубович еще несколько раз нажал на живот, поднатужился, снова с шумом выпустил газы.

– Все-таки хорошая это вещь, простокваша, прямо все выносит, даже легко стало, – он поднял свое грузное тело, сел на краю кровати. – А что касается моего прошлого, так ты права, я горжусь им. Я истинный пролетарий, трудящийся человек, и мы сегодня и навсегда захватили власть и строим впервые в истории государство рабочих и крестьян. А если ты еще будешь кичиться своим происхождением, то я сдам тебя органам, и не только тебя, а и твоего братца, пригретого мной и еще живого. Вон посмотри кругом, таких, как он, давно нет, а твой единственный – благоухает. Ты вспомни, сколько раз я его и других твоих родственников от тюрьмы и расстрелов спасал? Сколько я дел сделал? Сколько денег истратил? И вот твоя благодарность. Нет в тебе благородства и уважения. Совсем память отшибло.

– А кто из тебя человека сделал? Вспомни, как ты на мне женился – нищий, угодливый, подобострастный…

– Да если бы не я, – перебил ее муж, – кто бы тебя в жены взял – уродину такую. Просто я сжалился над тобой, решил, мол, дай помогу, возьму в жены… А потом, после революции – кто кого кормит. Вспомни всё, вспомни… Ничего, сегодня же твоего братца отправлю на фронт, сегодня же.

Супруга подбежала к нему с плачем, бросилась на колени.

– Ахик, Ахик дорогой, пожалей нас, не губи последнее. Оставь сестрицу. Не такая она, не вынесет она это.

– Что значит – не такая? А ты какая? Разве не родные вы? Все вы одинаковые. Ничего с ней не будет.

– Скотина! – заорала женщина, вскочила в бешенстве, бросилась с ногтями на мужа. – Я тебя убью, задушу гадину.

Ахмед Якубович слегка отстранился, ударил наотмашь. Жена упала, ударилась спиной о чугунную батарею, от боли сморщилась, застонала, стала еще противнее и страшнее для мужа. Магомедалиев потянулся к стакану, допил, смакуя, остаток простокваши, еще раз протяжно отрыгнул, при этом как-то странно, по-гусиному вытянул толстую, неповоротливую шею.

– А вообще-то ты просто необразованна, ничего не знаешь, а мы строим коммунизм, и скоро семей, жен и тому подобного не будет, всё будет общее, всё. Поняла? – он посмотрел сверху вниз на лежащую в неестественной позе жену. – Ты мне с утра настроение испортила. Если расскажешь это детям – убью… Сегодня же сниму бронь с твоего милого братца и зятька, пусть поедут и как все повоюют, а то разжирели за моей спиной. Квартиры пусть освобождают и возвращаются в свои аулы. Если не хотят жить как положено, то пусть делают что хотят. Просто так ничего не бывает. А то вы хотите, чтобы и то было и это, и все остальное, а платить ничем не хотите. Да и плата это? Одно удовольствие. Побыть в обществе такого человека – первого секретаря, члена ЦК! Да это честь для любого нормального человека.

– Не нужна нам эта честь, я ее уже получала. Хватит.

– Ну и что плохого?

– Ничего, просто ты меня с тех пор пинаешь. Сам подставил, раздел, напоил, заставил. Скотина… Не мужчина ты… Если бы не дети…

– Хм, если бы не дети, – перебил ее муж, – то все было бы по-другому… Замолчи, короче. Сама привела сестрицу.

– Не сама, ты сказал.

– Могла бы не приглашать, а то привела, всю напудрила, как гирлянду, весь вечер кривлялись перед ним, а теперь… Сама ведь привела.

– Привела – чтобы дочь не трогал.

– Чего? – обернулся Ахмед Якубович. – Дочь не трожь… Дочь – святое.

– Да у тебя ничего нет святого, кроме брюха и задницы.

– Чего? – зарычал Магомедалиев, вскочил во весь рост, двинулся на жену, и в это время увидел себя в трусах в большом зеркале, его мысли сразу изменились, но теперь мешала жена. – Короче, если в одиннадцать Калимат у меня в кабинете не будет, пеняй на себя. А теперь проваливай, приготовьте мне свежее белье и побыстрее завтрак. И еще подумай, как ты будешь жить без прислуги. Ведь всё у вас есть, вот и беситесь от безделья.

Жена со стоном встала, ворча, вышла. Оставшись один, Ахмед Якубович придирчиво смотрел на себя в зеркало: с трудом подтягивал огромный живот, втягивал его, поднимал вверх плоскую грудь.

«Неделю на диете был, даже икру не ел – так хорошо было, похудел на глазах, и вот вчера надо было, вновь обожрался. Ну ничего, вчера важное дело сделал. Даже, можно сказать, грандиозное. Надо же, новый первый – и сразу у меня в гостях… Хм, теперь все умрут от злости».

Он еще долго вертелся перед зеркалом, осматривал себя критически сбоку, спереди, пытался оглядеть со спины. Растирал лицо кремом, душился. Теперь думал только о новой восемнадцатилетней секретарше – Леночке, о ее молочном лице, пухленьких щечках, выпуклых губках, о ее белой, ровной шее, неразвитой груди… От этих грез ему стало приятно, легко, даже романтично. Ему страстно захотелось бежать на работу. Чтобы показать новой работнице свою силу, власть, всемогущество и в то же время снисходительность и учтивость, даже покорную к женщине мягкость.

«Нет, на Леночке надо остановиться, – думал он. – Надо же, даже новый первый и тот знает о моих шалостях. Кто-то донес. Не успел приехать, а все знает. Надо быть осторожным, очень осторожным… От этих скотов всё можно ожидать. Вон секретаря обкома Иванова на фронт отправили и заворга Мамедова тоже, а Абдулкаримова – вообще посадили, так и до меня доберутся… Нет, я осторожен… Вот только с женщинами. Что-то во мне не так? Умом знаю, что пора на нескольких остановиться, а все неймется… Пару раз повстречаюсь, и всё, пропадает интерес и желание, к новым задницам тянет… Что мне делать? Доведут они меня до черты… Нет, Леночка, и всё… Жалко, сегодня не успею, надо вокруг первого покрутиться, да и квартиру его посмотреть, а вот завтра поеду на дачу с Леночкой. Да почему завтра, можно и сегодня вечером. Ой, Леночка, что за прелесть! Надо поесть чего-нибудь жидкого, тепленького, а то столовая стала убогой, да сейчас и нельзя на людях много есть – голод кругом, прямо в рот голодранцы смотрят. А икорочку я все-таки чуть попробую, с молодой Леночкой мне нужна будет энергия… Ух, эта война, поскорее бы она кончилась. Эта одежда, эти ограничения, как мне все это надоело! Ну да ладно… Какой вкусный запах из кухни… Все-таки хорошая у нас служанка. Правда, было бы из чего, а приготовить всяк сумеет».

– Эй, – крикнул он жене. – Где мои ножницы для усов? А пинцет?

…Довольно скоро в семье Магомедалиева воцарились мир и взаимопонимание. Правда, жизнь Ахмеда Якубовича изменилась: новый первый секретарь стал закручивать «гайки». Привыкший держать нос по ветру, Магомедалиев резко перестроился: стал подолгу пропадать на работе, свои любовные шашни поумерил, правда, в нелюбовных преуспевал, строил интриги, доносил первому, и не только ему, обо всем и обо всех. При этом особо доверительные отношения сложились у него с Елизаветой Максимовной. Она почти каждое утро звонила: вначале просила, потом стала требовать то одно, то другое, то третье. Ахмеда Якубовича это никак не тяготило, а наоборот. Он скоро понял, что главное – угодить жене, а не Андрею Федоровичу. Правда, было одно неудобство: он никак не мог понять, хочет ли Елизавета Максимовна с ним интрижку. Иногда ему казалось, что она прямо предлагает ему себя, иногда – наоборот. Ночами думая об этом, он приходил к выводу, что это сделать надо, а утром боялся, да и не хотелось ему. Как можно позариться на какую-то старуху, когда рядом такие девочки, вот если бы с дочерью первого, то это совсем другое дело. Он бы даже женился на ней с удовольствием. Не раз он ловил себя на этой блаженной мысли. И думал: а почему бы и нет? А что касается Елизаветы Максимовны, то ради дела он готов на все, просто не знал, что от него желала супруга первого. Какая-то она странная!

А так все было нормально. План, как всегда, он перевыполнял. Цифры, как обычно, брал с потолка, потом заставлял подчиненные ведомства следовать этому циркуляру. К сожалению, с Леночкой все получилось, как и с прежними: оказалась она такой же пустышкой, обыденной девчонкой. А ему хотелось чего-то нового, возвышенного, романтичного, со страданием и переживаниями, с затаенными вздохами и скрытыми взглядами. А этого не было. Все женщины были озабочены только одним – куском хлеба. Ради этого шли на всё. И вообще, по его глубокому убеждению, весь женский пол превратился в баб. Какие-то все стали худющие, холодные, грязные, даже вонючие. Вот только дочь первого, конечно, иная. Но почему-то она никак не реагирует на его взгляды, дорогие подарки и даже цветы в войну…

И все было вроде хорошо, и только родственники его время от времени тревожили. Так, осенью 1943 года дочь Раиса получила письмо, в котором сообщалось, что ее муж, подполковник Курто Зукаев, тяжело ранен в боях под Курском, потерял обе ноги, почти полностью – зрение. Женщины подняли в домах плач, траур, панику. «Вот негодяй, – в это время думал Ахмед Якубович, – даже в этом мне не повезло, мог бы умереть, как другие, погоревали бы с месяц женщины и забыли бы… А теперь? Всю жизнь непутевый зятек был».

Оказывается, зря он его ругал, пришла наконец и от Курто польза. Про героический подвиг выпускника Высшей партийной школы, коммуниста, подполковника Зукаева напечатали в центральном журнале. Об этом Магомедалиев узнал чисто случайно, от мелкого инструктора. В мгновение Ахмед Якубович оценил обстановку, заставил все местные газеты перепечатать материал центрального издания, а рядом поместить его (Магомедалиева) портрет и обширное интервью, как он чуть ли не растил и готовил к служению Родине и на ратный подвиг вдохновил молодого полуграмотного зятя. Должного резонанса и эффекта, к сожалению Ахмеда Якубовича, статьи не дали, но положительные моменты в этом, безусловно, были. А то на последних нескольких заседаниях в его адрес были реплики – вроде «тыловая крыса», «зажрался», «на фронт его».

И вдруг случилось самое неожиданное – Магомедалиева назначили вторым секретарем обкома, дали звание генерал-майора запаса. Это была мечта! Это был предел! Это было сокровенное желание всего его существования. Первым секретарем быть мог только русский, а вот стать вторым! Это счастье! А остальное – всё его производные.

Правда, дома не было покоя: жена и дочь требовали, просили, умоляли посодействовать Курто, перевезти его в Грозный. Ахмед Якубович выражал внешне полную покорность и озабоченность, но на деле палец о палец не ударил. Теперь ему нужна была репутация добропорядочного семьянина, и он внешне следовал этим канонам. Тем более что хорошо поесть и поспать можно было только дома, повсюду были голод, нищета – словом, война.

И все было хорошо, и вдруг как гром средь ясного неба: всех чеченцев и ингушей будут выселять в Сибирь. Поступило секретное письмо из Москвы. Вначале он не волновался, знал, что он особый. Потом нервозность других руководителей-вайнахов передалась и ему. Побежал в кабинет первого секретаря.

– Андрей Федорович, неужели всех будут выселять? – сжимал он свои толстые, жирные руки.

– Да.

– И руководителей тоже?

– Всех. Абсолютно всех, без исключения. Это Указ Верховного Главнокомандующего. Я, конечно, сожалею…

– Но я член партии с 1918 года, – дрожащим голосом начал было заготовленную ранее речь Магомедалиев, но его сухо перебили:

– Извините, Ахмед Якубович, у меня срочные дела.

Второй секретарь обкома тяжело встал, попятился, согнувшись, к выходу через весь длинный кабинет. В это время Андрей Федорович вновь погрузился в чтение каких-то документов. Когда Магомедалиев уже достиг двери, его окрикнули:

– А кстати, Ахмед Якубович, я обещал вашей дочери помочь в судьбе ее мужа. Все-таки фронтовик, герой.

– А вы что, с ней встречаетесь? – удивился Магомедалиев.

– Да так, изредка… По делам, – слегка качая головой, усмехнулся Андрей Федорович.

После такого известия Магомедалиев, потерянный, ушел домой. Закусывая шоколадом, выпил залпом бутылку коньяка, завалился в постель и спал весь день и ночь. На рассвете проснулся, лежал долго с открытыми глазами, о чем-то думал. Потом сам пошел на кухню, пил чай, много курил, хотел еще выпить коньяку, но побоялся, что учуют на работе запах. Вышел из дому раньше обычного, сутки спустя вновь сидел в кабинете первого секретаря.

– Тебе чего, говори, – сквозь зубы процедил Андрей Федорович, делая вид, что очень занят.

– Андрей Федорович, вы меня, конечно, извините, – начал Магомедалиев вкрадчиво, при этом на лице его вновь застыла услужливая улыбка, толстые руки вспотели, механически дергались. – У меня к вам один вопрос.

– Ну-ну, говори, только побыстрее.

Ахмед Якубович торопиться не мог, вопрос был настолько важным, что ему тяжело было говорить.

– Андрей Федорович, – наконец выдавил он из себя, – а этот указ касается только чеченцев и ингушей или еще кого-либо?

– Только чеченцев и ингушей, – твердо ответил первый секретарь, не поднимая головы.

– Понимаете, Андрей Федорович, дело в том, что я не чеченец, – тут он заторопился. – Вот моя жена, она чеченка, а я, моя дочь и сын не чеченцы.

Первый секретарь впервые оторвался от бумаг, отклонился резким движением к спинке стула, бросил на стол ручку, снял очки, уставился с удивлением в лицо Магомедалиева и вдруг захохотал:

– Ха-ха-ха, как не чеченец? – он еще долго не мог отойти от охватившего его смеха.

– Дело в том, что мой дед приехал в Чечню батрачить, так мы здесь и остались..

– Так, значит, ты тоже не чеченец? – вновь захохотал первый секретарь.

– Да.

– Так что это такое, ты уже не первый из руководителей, что заходят сюда после указа и говорят, что они не чеченцы. Так как же так получилось, что во всем руководстве республики нет и пары чистых чеченцев?

– Дело в том, что чеченцы всегда были против Советской власти.

– Ну, дорогой, тут ты загнул – а кто воевал с Деникиным, с бичераховцами?

– Так это не против белых или за красных, а это против России в целом. Им все равно…

– Да-а, может, ты и прав, – встал из-за стола Андрей Федорович, – ну а как вы все, нечеченцы, попали во власть?

– Очень просто. Мы поддержали власть обездоленных, а потом пришлось писать чеченец. Они просто ненавидят нашу власть, и прав товарищ Сталин, что высылает их. Может, хоть тогда поумнеют. А вообще-то у нас, у пришлых, всегда с Россией был хороший контакт, и мой отец еще во времена царя поддерживал с Грозным секретную связь.

– Да и ты с ними в ладу, – усмехнулся Андрей Федорович, садясь на свое место.

– Ну, я по службе.

– Это понятно… Так что вы хотите? – вновь перешел на официальный тон первый секретарь. Магомедалиев понял, что это значит, однако он не мог больше терпеть и ждать хорошего расположения начальника.

– Может быть, мне можно вернуть мою исконную национальность? – взмолился он.

– Нет. Вы ведь лично написали, что вы чеченец? Почему?

– Попросили. Я выполнял поручение. Я ведь не виноват.

– Поезд ушел, дорогой Якубович. В архивах ЦК ты чеченец, и на этом точка. У меня много дел. Да, где ваш отчет и где вы были вчера?

Магомедалиев вскочил как ужаленный.

– Да я, я… я вчера чуть прихворнул. А отчет немедленно будет.

– Ну ладно, идите, позовите мне секретаршу.

Ахмед Якубович не уходил, стоя, мялся, на лице вновь застыла улыбка.

– Что-то еще? – недовольно спросил первый.

– Да. Хм, дело в том, что у нас в музучилище такие талантливые ученицы есть, и поют, и играют, и танцуют, и все остальное. Можно было бы такой уютный вечерок организовать на даче, в узком кругу. А то ведь нагрузка какая у вас! Заодно посмотрим, чему учат наше подрастающее поколение.

– А что! – задумался Андрей Федорович, потом медленно встал, видно было, выбирал. – А банька там есть?

– Всё есть и всё будет. Только скажите когда.

– Та-а-а-к, – качал в раздумье головой первый. – Да что тут откладывать – давай-ка прямо сегодня. В двадцать ноль-ноль я готов. Правда, завтра донесешь всё, так хрен с тобой, а узнаю – голову снесу.

– О чем вы говорите, Андрей Федорович? О чем?

– Ладно, ладно – это так… А по тому делу не волнуйся. Поживете там с полгодика и обратно вернетесь. По крайней мере, такие, как ты. Твою должность, естественно, сохраним, – он весело хлопнул Ахмеда Якубовича по плечу. – А что касается дороги, то начальство, ты и еще многие руководители поедут позже всех в отдельном составе. Разумеется, с комфортом. Это будет эшелон нечеченских чеченцев. Ха-ха-ха! Можно с собой и студенток музыкального училища взять. Ха-ха-ха… А вообще это все решает военный комендант Горбатюк. Ты его знаешь? – вновь панибратски говорил первый.

– Так, чуть-чуть, – слащаво улыбнулся Магомедалиев.

– Ну так какие проблемы. Он все решит, даже будешь знать – куда повезут, где будешь жить, кем работать. Ты ведь, брат, – в номенклатуре, – по-прежнему язвительно улыбался Андрей Федорович.

– А, может, вы позвоните Горбатюку, замолвите слово, а дальше я сам постараюсь.

– Ну позвоню, позвоню… Ну давай прямо при тебе поговорю с ним.

* * *

Спецоперацию по выселению жителей села Дуц-Хоте возложили на отдельную стрелковую роту. Эта рота состояла из остатков пехотного полка, поредевшего после штурма Киева. Над ними стоял ответственный по экспедиции капитан НКВД Касьянов.

Поздно вечером двадцатого февраля 1944 года все офицеры собрались в командирской землянке на совещание. Штаб роты располагался в сельсовете. Однако на всякий случай создали дополнительный командный пункт на окраине села. Он находился как раз там, где когда-то была мельница Хазы, а к роднику, где была скамейка Кесирт, мощные солдатские сапоги вновь проложили широкую, разбитую, слякотную тропу.

В землянке было сыро, накурено, мрачно. Две-три керосиновые лампы тусклым огнем освещали подземелье. Плотные тени сидевших за столом офицеров вырисовывались каменными глыбами на неровных суглинистых стенах. Уже сутки не переставая шел снег, недовольно ворчал родник. Наверху в горах, там где была пещера, протяжно завыл голодный волк. В селе пара собак ответили ему несмелым лаем.

– Так, начнем, – сказал капитан Касьянов, открывая секретное совещание. – Сегодня мы получили наконец-то письменный приказ и инструкцию по выполнению спецоперации. Начинаем послезавтра, 22 февраля. Сразу отмечу, что операция начинается по всей республике одновременно. С шести часов утра 21 февраля входы и выходы из села перекрываются. Караул несут повзводно, меняясь каждые шесть часов. Ответственный – капитан Колногузенко. 22 февраля в четырнадцать ноль-ноль в здании школы объявляем собрание всех мужчин села. Я повторяю, всех по списку: от пятнадцати лет и старше. Их запираем в школе до утра. Утром 23 февраля, ровно в шесть ноль-ноль, поднимаем все оставшееся население… Так, капитан Аверин, доложите о составе населения села Дуц-Хоте.

– Докладываю. В населенном пункте Дуц-Хоте Веденского района Чечено-Ингушской АССР – всего пятьдесят семь дворов, из них пять – нежилые. Всего проживает двести сорок шесть человек: из них мужского пола девяносто семь человек, сто тридцать девять – женского пола. Из мужского пола пятьдесят два человека старше пятнадцатилетнего возраста. При этом четыре человека прикованы к постелям и без помощи носилок нетранспортабельны.

– Назовите их поименно и поадресно, – сказал Касьянов.

– Так, – Аверин стал ковыряться в своих записях. – А, вот… Так – Мучаева Авраби, дом семь, старуха; Лалаева Асмалик, дом двадцать шесть, инвалид с детства; Бахмадов Алхи, дом восемнадцать, древний старик, и наконец Арачаев Ески, дом сорок два, фронтовик, недавно демобилизовался, тяжелое ранение в живот… У меня всё.

– Хорошо, продолжим… – сказал, закуривая, Касьянов. – Утром 23 февраля сюда должны прибыть четырнадцать грузовиков – американские «студебеккеры». Если погода не улучшится, транспорт сюда не пройдет. В этом случае по инструкции поведем жителей под конвоем до селения Махкеты. Это будет самое тяжелое. Транспортом доставим до станции Грозный, погружаем по спискам в состав, по двадцать-тридцать семей в вагон, и далее будет приказ. По инструкции каждая семья имеет право взять любую личную одежду и один-два мешка муки на семью.

– Тут ни в одной семье нет столько муки, – вмешался Голиков.

– Ну и слава Богу, – продолжал Касьянов.

– А если не будет транспорта, как они понесут муку до Махкеты?

– Как хотят – на спине, волоком.

– Может, разрешим взять сани?

– Категорически – нет. Никаких отклонений от инструкций. И вообще, не забывайте, с кем имеете дело, – это скоты, бандиты, сплошь уголовные элементы и предатели Родины. Никакой симентальности.

– Сентиментальности, – поправил его лейтенант Лопатин.

– Чаво? – повернулся к нему Касьянов.

– Да я так просто, – отмахнулся командир взвода.

– Вопросы есть? – оглядел всех капитан НКВД.

– Есть. Если не придет транспорт, а это так и будет, что делать с лежачими?

– Вопрос правильный. В инструкции об этом не сказано, но есть устное распоряжение – лежачих в расход.

– Я даже в лежащих фашистов не стрелял.

– А эти хуже фашистов, – вскрикнул Касьянов, – бандюги все.

– Что-то я здесь четвертый месяц живу, и ничего бандитского не видел, а даже наоборот – душевные и гостеприимные люди. К тому же еле-еле сами кормятся. Живут, как везде у нас.

– Это точно.

– Что это за дермагогия? – вскочил Касьянов.

– Демагогия, – поправил его вновь Лопатин.

– Чаво? – повернулся к нему Касьянов. – Что это вы меня перебиваете, лейтенан? Молчать! В инструкции все сказано, а этих четверых – в расход.

– Так это старухи и фронтовик, как же можно?

– Это приказ.

– Я такого приказа не получал.

– А если получишь?

– Пущу пулю в лоб.

– Хорошо, – сквозь зубы процедил Касьянов, – это я возьму на себя.

На крыше раздались какие-то шорохи, рядом зловеще завыл волк, сверляще гаркнула сова.

– Что это? – прошептал испуганно Касьянов.

Все застыли, притихли.

– Караул хоть на месте?

– Должен быть.

– Проклятые, дикие места.

– Да к тому же и кладбище рядом.

– Можно было совещание и в сельсовете провести.

– Да я хотел по стаканчику в честь завершения операции пропустить, – оправдывался Касьянов.

– А в селе нельзя было?

– Да ладно, пошли отсюда, – выхватил из кобуры пистолет капитан НКВД.

…22 февраля по списку собрали всех мужчин села, загнали в школу для проведения собрания. Председатель колхоза без вступления объявил народу страшную весть. Заканчивая короткое выступление, сказал:

– Вы плохо работали, план не выполняли, поэтому вас выселяют. Но ничего, через полгода-год исправитесь и вернетесь. – С этими словами он попятился к выходу, улыбнулся Касьянову, ожидая его одобрения. Однако милиционер ткнул его в живот дулом пистолета.

– Назад… Ты тоже с ними.

– Да вы что? – оторопел председатель. – Да я ведь с вами.

– Пошел прочь.

С этими словами Касьянов выбежал из здания. Мужчины в помещении загудели, кинулись к двери, потом к окнам – отовсюду увидели направленные в упор пулеметы.

– Назад! Сесть всем на пол! – кричали снаружи. – Любое неповиновение – откроем огонь. Молчать!

На следующее утро собрали во дворе школы оставшееся население – женщин и детей. Во дворы Арачаевых пришло семь солдат. Женщины, ожидая неладное, не спали всю ночь, тихо плакали, молили Бога помочь, надеялись, что в последний момент все уладится. Только дети беззаботно спали. Было совсем рано, темно, ветрено, морозно. По-прежнему шел снег.

– Встать! Выходить всем во двор, – кричали солдаты.

Завопили женщины, залаяли собаки, прогремело в селе несколько выстрелов.

– Быстрее, Арачаевы. Выходи, стройся. Арачаевы Табарк, Дихант, Дакани, Кутани, Гелани, Дени. Что ты лазаешь там, а ну вылезай, – набросился солдат на Табарк.

Старуха по-чеченски что-то говорила военному, махала руками, умоляла о чем-то.

– Что ты болтаешь? – не понимал ее служака. – Давай пошевеливайся, – и ткнул ее прикладом несильно в бок.

Однако этого оказалось достаточно, чтобы старая женщина полетела в снег.

– Что ты бьешь мою бабушку! – вскричал Дакани, с бешеными глазами махал кулаками перед лицом обидчика.

– А ну пошел прочь, – и солдат ткнул мальчика прикладом в грудь.

Дакани упал в глубокий снег, быстро вскочил, вновь встал перед военным.

– Ты что лезешь? Вот мой папа на фронте, он герой, он капитан, он вернется и набьет тебе морду, – кричал мальчик в ярости, со слезами на глазах. – Трус, с отцом бы ты так не говорил, он дал бы тебе по шее.

– А ну, пошел вон, сопляк, – мальчик вновь полетел в снег.

Он опять вскочил, хотел броситься на обидчика, но Дихант и Табарк схватили его, стали успокаивать, изо всех сил старались удержать. Заплакали младшие дети. Вокруг Дакани крутилась его близняшка Кутани, слезно плакала, причитала:

– Дакани, братишка, успокойся, родной, оставь его, он убьет тебя, у него ружье, он варвар. Вот наш папа вернется с войны, он им всем воздаст. Успокойся. Смотри, как их много. У них ружья. У них нет ничего святого. Они хуже зверья.

– Быстрее. Пошевеливайтесь, – кричали солдаты.

Кругом стоял стон, крик, плач. В сарае, почуяв неладное, мычали коровы и буйволы, в курятнике кудахтали куры, собака на привязи бросалась на солдат, не могла разорвать ошейник. Стая диких голубей носилась над селом, не зная, на какую крышу сесть – везде стоял гомон, люди были в панике, в шоке. Вспугнутые вороны и сороки сидели на деревьях, с удивлением рассматривали эту невиданную картину – готовились к большому пиршеству.

А в соседнем дворе мать раненого Ески – старая Соби – обеими руками обхватила беспомощно лежащего сына, не отпускала его. Два здоровенных солдата вцепились в ее костлявое тело, с трудом оторвали старуху от несчастного. Соби кричала, отбивалась ногами, однако все кончилось, ее резким толчком отшвырнули от родного сына, солдат выволок ее во двор. Второй осмотрел помещение, невольно остановил взгляд на военной форме с боевыми наградами, висящей у изголовья больного. Дрожа всем телом, Ески поднатужился, с трудом, стоная, сел. За последние дни он весь почернел, остались только кожей обтянутые кости. Однако глаза его еще горели, выдавали жизнь.

– Не трожьте мать, – сумел вымолвить он.

Солдат, с непонятными мыслями, еще с минуту смотрел на него, молча вышел.

– Ублюдки, вашу мать, – простонал Ески.

В это время почти все село пригнали в школьный двор, из помещения выпустили мужчин. Все плакали, кучковались семьями, дети кричали в испуге. Вокруг плотным кольцом сжимался частокол зловещих, покрытых мраком пороха автоматов.

В таком оцеплении стояли долго. Офицеры не знали, что делать дальше, – их командир куда-то пропал. Солдаты ждали команды. Народ потихоньку пришел в себя, стал оценивать ситуацию, взбадривать друг друга, успокаивать. В это время Табарк взяла с собой внучку Кутани в качестве переводчицы, подошла робко к ближайшему солдату.