Текст книги "Прошедшие войны. II том"

В ту же ночь восемь бойцов из разведдивизиона двинулись через реку в стан врага. Лично Саверский и Арачаев из укрытия наблюдали за ночной переправой. Когда разведчики достигли середины реки, над ровной поверхностью воды повисли осветительные ракеты противника. Восемь голов, как футбольные мячики, маячили темной тенью в воде. Немцы засекли вылазку, сделали паузу и, когда разведчики ступили на противоположный берег, расстреляли всех в упор.

Саверский послал сразу вторую группу – результат был тот же. Тогда Арачаев решился идти сам. Однако тактику поменяли. В полночь по противоположному берегу открыли ураганный огонь из всех орудий, сделали вид ложной ночной атаки через реку, и пока там поднимали войска по тревоге и готовились к отражению наступления, Цанка и сопровождавшие его четыре бойца успешно переплыли речку ниже по течению. С рассветом они углубились в лес. Вскоре обнаружили хорошо охраняемый штаб врага. Долго наблюдали в бинокли за охраной и перемещениями противника. К обеду Арачаев сделал вывод, что здесь кого-то взять в плен и уйти обратно – дело невозможное. Долго изучал карту и решил идти до населенного пункта Братеевка в двадцати километрах от их реки. К заходу солнца были на месте. В долгих летних сумерках наблюдали за селом. Внешне жизнь казалась мирной, кое-где виднелись в огородах русские бабы, старики. В самом центре села, видимо, в бывшем здании сельсовета, было несколько немецких машин, в том числе и легковых. Над низким строением заметили радиоантенну.

– Вот здесь и попытаем удачу, – шепнул Цанка своим напарникам, – а теперь до полуночи спим. Назаренко в карауле, тебя сменит Бакаров. В одиннадцать тридцать подъем.

Глубокой ночью огородами, вдоль заборов подползли к цели. По периметру ходили три автоматчика. На удачу разведчиков, один из охранников поравнявшись с ними, глубоко зевнул, сладко потянулся, расслабился. В это время вскочил Далхад Бакаров, зажал ему рот, вонзил финку в грудь. Второго охранника подкараулили из-за угла. А с третьим поступили совсем нахально. Назаренко надел немецкую каску, взял в руки автомат и пошел к нему навстречу. Немец что-то сказал, заподозрив неладное, замешкался, хотел передернуть автомат, но Назаренко его опередил. В прыжке он сблизился с немцем, полоснул ножом по горлу.

Оглядевшись, Арачаев бросился к входной двери, но она не поддалась. Тогда здоровяк Бакаров с разбегу врезался в нее и с грохотом повалил. В коридоре спали два автоматчика, они не успели вскочить, как их пристрелили. Внутри оказались три человека. Сообразили, что тот, кто спал один, – самый важный, его схватили прямо в постели и в кальсонах, еще тепленького от сна, потащили наружу. Двух других застрелили в постелях. Цанка на ходу успел взять со стола какую-то карту.

В деревне все зашевелилось, загремели в беспорядке выстрелы. Разведчики отходили тем же маршрутом. Арачаев запретил отстреливаться. Бежали шеренгой, посередине, тыкая ножом в задницу, тащили пленного. Весь остаток ночи бежали на восток, дважды пересекали проселочные дороги, при этом не хоронились, ночь была на исходе. Босой немец в кровь поранил ноги, плакал, падал и не вставал даже после сильнейших ударов в бока. Пришлось его взвалить в конце концов на себя. Как ни стремились, до рассвета добежать до реки не смогли. Только когда солнечные лучи стали проглядывать сквозь густую листву, поняли, что чуточку не дотянули. В глубоком овраге с илистым, влажным дном, поросшем колючим, густым кустарником, тщательно замаскировались, сидели, дожидаясь темноты. Лежавший с кляпом во рту немец постоянно испражнялся прямо в накрахмаленные, белоснежные до этого кальсоны. От смрадного запаха тяжело было сидеть рядом с ним.

– Командир, – взмолился Назаренко, – что, так и будем дышать этой вонью весь день?

– А что ты предлагаешь? – сквозь зубы прошипел Цанка.

– Ну не знаю.

– А ты подмой его, – засмеялся Бакаров.

– А что вы смеетесь, эту вонь любая собака, даже люди за километр учуют.

Пришлось немца раздеть догола… Таким и притащили его на следующую ночь в бригаду, и только когда доставили «языка» в штаб дивизии, узнали, что это немецкий генерал.

После этого Арачаева наградили орденом Славы первой степени, а Саверский получил своего полковника…

В первых числах июля сопротивление врага было сломлено, линия фронта вплотную приблизилась к Днепру. Здесь вдоль широкой, полноводной реки немцы решили остановить дальнейшее продвижение советских войск. На всем протяжении реки были возведены инженерно-строительные оборонительные сооружения.

Бригада Саверского подошла к Днепру севернее Киева. По приказу из штаба армии в непосредственный контакт с врагом не входили, главной задачей было вести день и ночь интенсивный орудийный огонь по позициям противника. Три дня безостановочно гремела артиллерия бригады, а в это время мимо них проходила пехота: полк за полком, днем и ночью шли они к Днепру, грязные, усталые, сутулые, обреченные на верную гибель. Казалось, что они уходили вперед, далеко за Днепр, но бои гремели совсем рядом. И, кроме артиллерии, никто не поддерживал эту пехоту. Шли солдаты в основном с карабинами в руках, с одной, редко двумя гранатами на поясе, в тяжелых, пробитых пo том и пылью сапогах, обернутые в эту несносную жару скатками. С ходу вступали в бой, гибли массами, как бездушные насекомые, под ураганным, прицельным огнем засевшего в укреплениях противника.

Все эти дни Саверский и Арачаев находились вместе. Незаметно для обоих они крепко, по-боевому сдружились, каждую свободную минуту стремились друг к другу. Наблюдая в бинокль за истреблением нескончаемой пехоты, Цанка не выдержал:

– Неужели нельзя иначе, чем так, посылая на амбразуры в чистом поле людей?

– Можно, – горестно ответил Иосиф Митрофанович, – просто тогда думать надо, да и время уйдет, а у нас в России только победы умеют считать, а количество жертв никогда в счет не принимается.

И все-таки именно пехота сделала свое героическое дело, ценой огромных человеческих жертв они выдавили врага с левого берега, подошли к Днепру. Когда на следующий день артиллерийский полк Саверского стал выдвигаться вперед, то провезти пушки было невозможно: все дороги были завалены трупами. Это был кошмар. В жару все быстро разлагалось, воняло. Не хотелось верить, что любой из оставшихся в живых мог лежать так же или через секунду будет так лежать. От одних этих мыслей становилось муторно, тошно, и жизнь и смерть теряли всякий смысл. Ничего не хотелось, ни к чему не стремились, просто не думалось. Стояла только одна задача – получить приказ свыше и любой ценой, беспрекословно его выполнить, не обсуждая, не обдумывая, не откладывая.

Для переправы через Днепр вся армия неделю валила окрестный лес. Потом ночью, под обстрелом артиллерии и авиации немцев, соорудили через широкую водную преграду два моста и двинулись со штурмом на западный берег. Вода в Днепре стала бордовой, воздух горел пороховой гарью. Люди лезли на правый берег как за спасением, выполняя свой долг перед любимой Родиной и родным Сталиным. Немцы не выдержали столь мощного натиска, оставили Днепр и покатились назад, чувствуя в пятках огонь преследователей.

…За взятие Киева и Днепра правительство щедро наградило своих сыновей, в основном посмертно. Арачаев Цанка получил второй орден Славы и звание капитана.

Дальше путь лежал на запад через Белоруссию. Это был самый трудный этап за всю войну. Кони не могли ходить по болотам, проваливались по брюхо, не было для них кормов. Приходилось по этим бескрайним топям на руках перетаскивать тяжелую артиллерию, весь боеприпас, провиант и все остальное. Это только позже, после войны, в кино, пушки везли грузовиками, а в атаку шли легендарные танки Т-34, и все вопросы решали «катюши». На самом деле все было иначе. Все решала пехота, простые солдаты. Шли в бой без оглядки, без артподготовки, даже без разведки. Просто получив приказ. Позже Арачаев вспоминал, что впервые родную авиацию увидел в бою только весной 1943 года под Воронежем… А так все тащили на себе и, не успев отдохнуть от изнурительного перехода через болота, леса и топи, шли в бой… Просто это была война, а война – не время для удовольствий. Но и там случались маленькие радости, особенно после Днепра.

…После взятия Киева к бригаде прикомандировали духовой оркестр корпуса. Не зная, куда его деть, Саверский в виде дружеской шутки «прикрепил» их к разведдивизиону Арачаева. Цанка злился, но недолго. В раннюю осень, в пору бабьего лета, остановились на привал у живописного потрепанного войной села, где были только немолодые женщины и старики. Однако этого было достаточно. По приказу Арачаева вечером заиграл духовой оркестр. Солдаты ожили, заулыбались невольно, потянулись гуськом к музыке, а следом из села парами, тройками пришли женщины. Бедные! Как тяжело и радостно было на них смотреть. Все они были худющие, жалкие, кое-как одетые, но глаза уже светились радостью, а на губах и впалых щеках блестел искусственный, нарисованный на скорую руку, одинаковый у всех румянец.

Как назло, рано стемнело, но азарт только загорался. Солдаты разожгли костры, музыка звучала громко, откуда-то появился спирт и самогон. Пошли частушки, закружились хороводы… Под утро дежурный по бригаде искал в хатах командира. Саверского и Арачаева нашли в сельской бане. В полдень бригада тронулась дальше, а в штаб корпуса из особого отдела поступила докладная на командиров бригады и разведдивизиона, на что генерал-лейтенант сказал: «Баня – это хорошо, а в хорошей компании еще лучше. В следующий раз без меня пойдут – накажу засранцев».

Эта реплика дошла до бригады, и после этого духовой оркестр играл раз, а порой и два раза в неделю…

Линия фронта шла на запад по Белоруссии медленно, с тяжелыми позиционными боями.

С началом ноября, когда выпал снег и землю сковал мороз, стало легче идти. Однако тяжело было с лошадьми. Не было корма. Животные гибли от голода, страшно было смотреть в эти печальные, просящие глаза. Человеческая боль в очерствевших душах бойцов жалости не находила, но сострадание к несчастным животным осталось. Как ни пытались, спасти коней не могли, бедна была кормами израненная белорусская земля. Не найдя другого выхода, коней стали пристреливать. Солдаты божились, что есть их не будут, совесть не позволит им так поступать с верным другом. Однако через пару часов возле солдатских котлов толкались в очередях с протянутыми мисками, требовали у поваров куска мяса побольше, потом не раз ходили за добавкой, позабыв, что едят, думая только о животе, о своей жизни.

К новому 1944 году были у города Мозыря. С ходу пошли в атаку и захлебнулись. В повторном бою вновь потерпели поражение. Тогда Саверский дал приказ обойти город. В новогоднюю ночь и первого января совершали в обход пятидесятикилометровый марш-бросок. Ударили по врагу с тыла – и тоже безрезультатно. Три дня обстреливали небольшой городок из семисот орудий, сровняли его с землей. Оставшиеся в живых немцы сдались в плен.

В середине марта, после освобождения Ковеля, Цанка получил письмо. Сразу заметил, что адрес написан незнакомым женским почерком. Взволнованный, второпях вскрыл конверт, увидел на странном клочке испачканной бумаги знакомые каракули сына. Было всего три строки, видимо, написанные наспех, может, стоя. В них сообщалось, что их, то есть весь чеченский народ, выслали в Сибирь, что сейчас они под Астраханью, что все живы и здоровы и просят его не волноваться, но помочь по возможности, ведь он фронтовик.

Раз десять перечитывал Цанка письмо, запомнил наизусть колющее прямо в сердце жалобное письмо сына. Его бросало то в жар, то в холод. Он не хотел в это верить. Плакал от злобы и бессилия. Руки его тряслись. Из оцепенения его вывел ординарец Саверского.

– Товарищ капитан, вас ждет командир. Ужин давно остыл.

Цанка поплелся в штаб бригады, не по уставу зашел к полковнику, тяжело сел на деревянную скамейку, отрешенным взглядом уставился в огонек керосинки.

– Арачаев, что случилось? – в волнении спросил Саверский. – Ты так бледен. Здоров ли ты?

Капитан молча достал письмо, протянул командиру.

– Я ничего не могу понять, – мотнул головой Иосиф Митрофанович.

– Я тоже, но знаю, что случилось страшное.

– Успокойся. Мы все выясним. Это недоразумение. Такого быть не может, – говорил нервно полковник, с письмом в руках ходя по маленькой землянке.

На следующее утро явился замполит корпуса. Просили Арачаева молчать до выяснения истины. Через несколько дней собрали всех чеченцев и ингушей, провели открытое комсомольское собрание, сообщили всем чудовищное известие. Просили выступить старшего по званию Арачаева. Он отказался. Однако остальные его земляки сами сказали, что это непонятная ошибка, что они уверены в ее исправлении и даже в извинениях. А они, в свою очередь, – доблестные бойцы победоносной Красной, а теперь Советской Армии, с еще большим рвением будут громить врага.

– Я обязуюсь первым дойти до границы с Польшей, – кричал сержант Бакаров.

– А я первым дойду до Берлина и за горло возьму свинью Гитлера, – азартно выкрикивал лейтенант Межидов.

– Родина и Сталин оценят нашу преданность и героизм, – бил в себя в грудь старшина Келоев.

– Молодцы, молодцы! – искренне поддерживал их речи замполит. – Вы настоящие джигиты! Вы гордость и честь бригады!

И только Арачаев и лейтенант-особист сидели с суровыми лицами на собрании. О чем думал чекист, было неизвестно, а Цанка вспомнил, что с лета прошлого года ни один вайнах не получил ни одной награды, даже на Новый год, хотя Саверский в его присутствии заполнял наградные листы. Всё давно планировалось.

После этого дружба Саверского с Арачаевым еще больше окрепла. Он своим приказом освободил Цанка от обязанностей командира разведдивизиона и перевел в штаб своим заместителем по оперативной части. День и ночь они были вместе. Полковник успокаивал боевого друга, делил с ним горе. Дважды, в конце марта и середине апреля, приходили приказы о демобилизации чеченцев и ингушей. Саверский прятал корреспонденцию от всех, рвал в гневе на куски. Ночью, охмелев, кричал замполиту и начальнику особого отдела бригады:

– На них держится полк. Я с ними тысячи верст войны прошел, кровью и потом истек. Я знаю их, верю им. Мы воевали, делились последним, даже жизнью, а теперь они все предатели и бандиты. Посмотри, кого нам присылают на смену – одни преступники и алкаши. Всё воруют и продают, в бою за спины товарищей прячутся, а во время привалов – они блатные и гордые. Сволочим это, одним словом, – и он начинал материться.

В начале июня 1944 года поступил третий приказ о демобилизации всех рядовых и сержантов из числа чеченцев и ингушей.

– Цанка, Цанка, – радовался Саверский, – ты офицер, ты останешься в строю, ты будешь со мной.

– Нет, товарищ полковник, – сухо ответил Арачаев, – не останусь. Я не хочу служить чуждой Родине.

– Ты обо всем жалеешь?

– Ни о чем не жалею. Только потерянного под Москвой брата жалко.

– Цанка, останься со мной. Не покидай меня. Мы ведь как братья с тобой, даже еще ближе.

– Это так, Иосиф, но там, в неизвестности, мои дети, мать, жена, родственники, как я могу им не помочь. Ты знаешь, как мне тяжело и больно, как я страдаю. У меня сердце болит, все время давит в груди, дышать не дает. Не могу я терпеть все это. Я стал предателем, изгоем.

– Цанка, – Саверский обнял его, заплакал, – не забывай меня. Пиши. Мы еще повоюем.

– Зачем вечно воевать, – слабо ухмыльнулся Арачаев.

– Да, да. Мы будем жить.

Восьмого июня 1944 года всех чеченцев и ингушей бригады, всего сорок девять человек, разбудили рано, хотели втихомолку отправить. Однако из этого ничего не вышло, вся бригада вышла прощаться со своими боевыми товарищами. Когда демобилизованные стали сдавать оружие, многие заплакали, долго обнимались.

– Бойцы! – крикнул Саверский. – Сегодня мы прощаемся с нашими верными друзьями, с боевыми товарищами. Они честно, мужественно сражались за Родину, за Сталина. Проливали кровь, не щадили жизни, делили с нами последнее, – его голос задрожал, сорвался. – Честь и слава им! Прощайте, товарищи!

После этого со слезами на глазах вышел в круг старший из вайнахов – сержант Мамакаев.

– Друзья! Наш народ выгнали с родных мест – это одна рана. Нас выгнали из армии – вторая рана. Мы стали хуже врага – третья рана. Мы не хотим расставаться. Теперь мы знаем, что наш народ не вернут домой. Нас под конвоем, как предателей, поведут в Сибирь. Вы пойдете на запад, а мы – на восток. Не поминайте нас лихом…

Пятнадцать километров шли пешком до города Ровно в сопровождении одного капитана. Все угрюмо молчали. В Ровно их погрузили в грязный вагон и привезли в Муром, Владимирской области. Там на территории военного гарнизона были собраны все воины репрессированных народов: чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, крымские татары, кавказские греки, карачаевцы. Чеченцев и ингушей отправили в Костромскую область, до станции Буй, поместили в освобожденный за неделю до этого тюремный лагерь. Там отняли у всех военные билеты, сорвали погоны. На следующий день отправили на работу в лес – пилить дрова. Норма была два куба на человека. Даже раненых не освободили от работ. Не было никакого медицинского обслуживания, кормили отвратительно – в день миска жидкого горохового супа и двести граммов хлеба из отрубей. От голодной смерти спасали лесные ягоды и грибы. Ночами не могли спать от комаров и клопов. Не было смены белья и бани. Все завшивели, чесотка и кожные болезни были обычным делом. У многих открылись незажившие боевые раны, они гноились, люди кричали, плакали, просили земляков прикончить их топорами, не давая больше страдать. С наступлением холодов стало еще тяжелее. Из девятисот восьмидесяти шести человек за пять месяцев от болезней, голода и боевых ранений умерли сто восемнадцать.

В начале декабря объявили, что те, кто имеет правительственные награды, будут отправлены в Алма-Ату. Награды имели практически все, только многие в злости их повыкидывали, когда сорвали с них погоны. У Арачаева было одиннадцать боевых наград. Пришлось раздать их по одной землякам. Потом он с трудом их вернул обратно. Девятнадцатого декабря прибыли в столицу Казахстана. Всех разместили в чистом общежитии, заставили работать на военном заводе. Трудились бесплатно, кормили плохо. Все в лицо и за спиной называли их предателями, бандитами и даже людоедами. Но это было не главным. Самым тяжелым было то, что не знали, где их близкие и родные, какова их судьба. А слухи витали невероятно жуткие, томящие душу, и не верилось, что это могло произойти с твоими детьми, родственниками, в стране, которую защищал, не жалея ни себя, ни своего любимого, единственного брата.

* * *

Не прошло и месяца как Арачаева Цанка призвали в армию, а во двор к Дихант пришли люди и потребовали освободить служебное помещение в связи с военным положением. Вначале жена бывшего председателя Шалинского исполкома заартачилась, потом вдруг одумалась, поняла, что хоть ей и милее ее родное село и эти все блага, а для детей Арачаевых лучше и надежнее пережить тяжелые времена в родовом селе Дуц-Хоте.

Остатки лета и начало осени она жила одна с детьми на краю села, в хуторе, а когда дни укоротились, побоялась одиночества и переехала в дом свекрови. Радости Табарк не было предела. После мобилизации обоих сыновей она резко сдала, осунулась, заметно сгорбилась, выступила на лице паутина морщин, глаза помутнели, потухли.

В ноябре 1941 года, когда резкий северный ветер принес в горы Чечни первый снег и мороз с бескрайних просторов России, вышла Табарк ночью во двор, вдохнула глубоко издали прибывшего ветра, посмотрела на в вихре кружащиеся снежинки, замерла в страхе: озноб пробежал по ее дряблому телу, тревогой забилось ее старое сердце, заныла в тоске материнская душа, тяжелое предчувствие сдавило грудь, перехватило дыхание. Через много-много верст вместе с лютым ветром, снегом и морозом долетели до матери страдания сыновей, их отчаянное стремление жить, их безмерное, героическое противостояние в неравном бою с врагом. Инстинктивно, чисто по-матерински, просто нюхом поняла она, что беда витает над ней, что знают многое колючие снежинки, но молчат, ее жалеючи, покрывают легким слоем ее истерзанную тяжелыми мыслями седую головушку, берегут ее последние силы и надежды на будущее.

Всю долгую зиму плакала Табарк ночами, чувствуя неладное, измучила почтальона каждодневными вопросами. Только ранней весной в своем письме раскрыл тяжелую тайну старший сын – узнала она, что уже давно нет ее маленького Басила, что лежит он где-то в поле под Москвой, не похоронен, не отпет, не обмыт. Плакала Табарк горько, жаловалась Богу, почему не ее забрал первой, почему наказал так жестоко, а потом опомнилась и стала денно и нощно молить Бога сжалиться над ней, сберечь хотя бы старшего и вернуть его домой целым и невредимым и еще просила, чтобы хотя бы разок могла она увидеть лучезарную улыбку своего старшего сына.

А летом 1942 года призвали в армию и последнего мужчину из Арачаевых – Ески. Воевал он год. Осенью 1943 года вернулся домой исхудавший, тяжело раненный в живот. С наступлением холодов пошел он в лес по дрова, поднял тяжесть, оборвал что-то внутри. Притащили его домой односельчане, слег Ески в постель и стал чахнуть на глазах: есть не мог, только постоянно просил пить холодной воды из родника.

В декабре 1943 года прибыли в Дуц-Хоте войска – целая рота. Вначале жили, как и прежде, в домах сельчан, потом разбили большой лагерь на окраине, каждый день ходили по селу – всех жителей проверяли, делали какие-то отметки в тетрадях. Говорили, что у них идут учения, а все это вместе взятое называется маневрами, приближенными к боевым действиям.

Вскоре оказалось, что эти маневры проходят не только в Дуц-Хоте, но и вокруг каждого села, и чем больше населенный пункт, тем многочисленнее расположение военных. В целом оказалось, что на каждых трех чеченцев и ингушей приходился один вооруженный до зубов военный. Просто шли маневры…

* * *

С началом войны служебные дела тестя Курто, Магомедалиева, пошли еще лучше. Несколько человек из высшего руководства республики были мобилизованы в армию, а Ахмеда Якубовича ввиду вакансии автоматически ввели в члены бюро обкома партии. Вместе с этим наряду с образованием, культурой и религией, курируемыми им до этого, ему подчинили всю торговлю и потребкооперацию. А с января 1942 года еще передали и руководство сельским хозяйством.

Власти у Магомедалиева стало много, однако работы и забот не прибавилось. Умел он организовать дело: перед начальством выслуживался, пускал пыль в глаза, выглядел озабоченным и усталым, а подчиненных за людей не считал, заставлял работать сутками, обзывал скотами и дармоедами, любил лесть и кучу подхалимов вокруг себя.

Война только внешне отразилась на его благоухающем быте: он сменил дорогостоящие, сшитые из английского сукна кители на форму военного образца. (Впрочем, это сделали все начальники.) Ел он по-прежнему хорошо, даже еще жирнее, боясь, что война все отнимет. Спал всласть, но приходил на работу рано, просто досыпал в удобной, оборудованной для отдыха потаенной комнате. Холил свое смуглое от рождения, толстое тело. Часто для общения с массажем вызывал все новых и все более юных девушек. Правда, последнее было сверхсекретно от жены, дочери и вечно подающего большие надежды великовозрастного сына – директора крупнейшей продовольственной базы, к сожалению отца получавшего ежемесячную отсрочку от мобилизации «ввиду слабого здоровья, зрения и стратегической необходимости в тылу».

Правда, раз он сильно струхнул, чуть было все не потерял. Когда линия фронта вплотную подошла к Грозному, стали слышны орудийные залпы и город бомбила вражеская авиация, не выдержал он всего этого кошмара, плюнул на все, собрал ночью всю большую семью, посадил в две служебные машины, захватил в спешке драгоценности и хотел без оглядки бежать в горы. От обдуманного, но ломающего всю карьеру шага спасли его работники милиции – они просто не выпустили машины за черту города, и никакие уговоры, деньги и удостоверения не помогли. За милицией стояли кордоном войска, а между ними – чекисты. Вернулись Магомедалиевы домой, а утром на бюро обкома объявили, что Грозный, как стратегически важный город, сдан не будет, что здесь сосредоточена мощная линия обороны, а члены бюро и их семьи в случае опасности будут спрятаны в надежном месте, а иначе народ без власти не проживет и дня.

Вместе с тем была у Ахмеда Якубовича еще одна проблема – это вечно непутевый, бесприданный зять – Курто Зукаев. И надо же такому случиться, взял этот «идиот» и вместе со всем потоком написал заявление и ушел добровольцем на фронт прямо из стен партийной школы. Позаботился Магомедалиев о своем нерадивом родственнике. Решением бюро обкома выбил письмо, обязывающее замполита батальона, боевого капитана Зукаева откомандироваться в Чечено-Ингушскую республику с целью усиления национальными кадрами тыловых служб армии. Однако и тогда их «полоумный» зять ослушался, не бросил фронтовых товарищей, остался в строю на передовой. Узнав это, разъяренный Магомедалиев говорил как-то поутру, одеваясь, своей жене:

– Скажи этой дуре – имея в виду дочь, – чтобы срочно с этим придурком разводилась и искала себе нового мужа. Вон сколько их вокруг кружится: и молодые, и энергичные, и толковые, а главное, понимающие жизнь и сделанное им добро. Сколько я страдал, как унижался, выбивая это письмо, а какие средства ушли… Ну, что я говорю, ты, дорогая, сама всё знаешь!

– Успокойся, Ахик, – ласкала жена Магомедалиева, – все не так просто, ведь дети у них…

– А что дети, – перебил ее муж, – я им все дам: и образование, и воспитание, и жильем уже обеспечил, да и деньжат прикопил, сама знаешь. Ведь всё ради них. А если честно, то лучше бы наши золотые внучата и не видели этого олуха. Боюсь, что в него пойдут.

– Не говори так, Ахик, не говори, он еще образумится. Просто молод еще.

– Как это молод! Я в его возрасте, без какой-либо помощи, понял, что несет революция, и оценил верно ситуацию. Рисковал. А этот паршивец всю жизнь и дочери и нам исковеркал. Понимаете, гордость ему бросить фронт не позволяет! Не может быть он тыловой крысой! А его жена и дети на моей шее – это значит позволительно?.. Даже пуля не берет этого дикаря. Вон сколько толковых, понимающих молодых людей вокруг меня и Раисы ползают… Тьфу ты, черт, хотел сказать – кружатся… Да надоел он мне. Пошли завтракать. Рыбки свежей не подвезли?

– Нет. Индейка, молодая, в грибном соусе, с буйволиной сметаной.

– Надоело. Каждое утро одно и то же. Может, другую служанку нанять?

– Не вредничай, Ахик, кругом война, голод.

– Ой, как мне надоело все это. Я устал. Да, чуть не забыл. В субботу вечером у нас гости – я пригласил первого. Он человек вроде скромный, но выпить любит. Особых яств не надо, но так, чтобы было всё… Он будет с женой.

В субботу дом Магомедалиева гудел от суеты женщин. Жена, сестра жены – Калимат, дочь Раиса и две служанки драили комнаты, готовили сытную еду. Соседи подходили к дверям, вдыхали острый аромат блюд. Поздно вечером встречали гостей. Окна были тщательно занавешены. Электрического света не было, горели керосинки и множество свечей. За столом сидели первый секретарь, его жена, Магомедалиев с женой, сестра жены и дочь.

Вначале ели молча, чувствовали скованность. Мужчины говорили тосты за Победу, за Родину, за Сталина. Пили все – женщины по чуть-чуть. Все великие тосты произносились стоя, также все стоя и пили. После обязательных, ритуальных речей стало теплее, вольготнее, в сытых улыбках расплылись все лица, лоснились жиром красные щеки. На каждое слово и просто жест гостей хозяева мило улыбались, дружно кивали, в каждом их слове находили остроту ума и тонкий юмор. Наконец, Ахмед Якубович осторожно попросил слово у почетного гостя. Он торжественно встал, поднял высоко, как на собрании, голову, вытянул вперед жирный кулак с рюмкой водки.

– В это тяжелое, очень ответственное время для нашей Родины большой груз ответственности ложится на руководителя, на лидера республики. Мы знаем, в каком напряженном состоянии работает наш вождь – товарищ Сталин, но не менее напряженный труд и забота лежат и на ваших плечах, уважаемый Андрей Федорович. Вся республика ощущает вашу отеческую заботу, ваш кропотливый, поистине героический труд. Если бы не вы, не ваш партийный опыт, ваш талант, ваша мудрость и прозорливость, ваше мужество и храбрость – мы сегодня не смогли бы так сидеть здесь. Именно благодаря лично вам, дорогой Андрей Федорович, линия фронта не смогла придвинуться к республике. Я не побоюсь этих слов – но именно благодаря вашим решительным, твердым действиям, благодаря вашей прозорливости враг не смог покорить Грозный. И надо отметить историческое решение ЦК партии, которое в трудные минуты направило вас в нашу далекую, но гостеприимную республику. Если бы не вы, Андрей Федорович, здесь дело было бы очень худо. Я согласен с мнением, что прежнее руководство пошло на поводу у некоторых враждебных нам элементов. Но, слава партии, мы от них избавились вовремя… Я, к сожалению, не могу льстить и говорить длинные тосты, поэтому буду краток… Мы счастливы, что вы теперь у нас первый секретарь, и счастливы вдвойне, что вы соизволили посетить нашу скромную квартиру… Дорогой Андрей Федорович, дорогая Елизавета Максимовна, – за вас, за ваше здоровье!

Позже стали вести себя свободно, даже развязно. Мужчины встали из-за стола, ушли в кабинет Магомедалиева, там пили наедине чай, ели десерт, курили, говорили о делах. Под хмельком хозяин жаловался на некоторых нерадивых коллег, раскрыл как бы между прочим пару секретов, высказал одну свою просьбу, на вид пустяковую, в конце, трижды извиняясь, рассказал новый анекдот с «картинками». После этого долго смеялись с надрывом, вновь и вновь повторяя тупую, но почему-то в данный момент очень острую фразу. Потом, выполнив программу на вечер, оба замолчали. Андрей Федорович погрустнел, опустил голову.

– Нелегко вам, ой как нелегко, – говорил ему очень заботливо Ахмед Якубович.

– Да, – качал пьяной головой гость.

– Вам бы отдохнуть немного надо, развеяться.

– Да… Налей еще…

Выпили. Закусили, вытирали жирными ладонями лица, обнимались, клялись в любви и преданности, несколько раз по-дружески поцеловались.

– Слушай, Ахмед, а это кто? Та, что рядом с женой?

– А-а, это сестра жены.

– А как ее зовут?

– Калимат.

– Как?

– Ка-ли-мат. А вообще можно, как вам удобно.

– Да нет, Калима – это очень красивое имя. Да и сама она ничего. Даже очень… такая… прямо – вся круглая, дышащая. Ух! Прямо не знаю. Рад я, что ты меня пригласил, а то сижу все время в кабинете…