Текст книги "Прошедшие войны. II том"

Была только одна надежда, что где-то живой средний сын – Гелани, но в это верилось с трудом, хотя Цанка не терял надежды и вновь и вновь рассылал письма по всем инстанциям страны. Иногда ему казалось, что Гелани ждет его на том же месте, где его потеряли, – на железнодорожном вокзале в Грозном. Эта мысль до того въелась в его изнеможенное сознание, что он стал видеть во сне, как его сын стоит посредине металлических рельсов, слезно плачет, кричит, зовет его, а сзади на огромной скорости, рыча, выпуская пары, с яростным грохотом летит страшный поезд. И вот-вот он налетит на маленького, беззащитного сына. А маленький Гелани беспомощно поднял вверх ручки и, чувствуя свою беспомощность и слабость, зовет отца, просит его прийти к нему, помочь в надвигающемся ужасе, избавить его от страдания и страха. А глаза ребенка такие жалостливые, молящие и в то же время укоряющие. И пытается бежать Цанка на помощь сыну, кричит, рвется навстречу, в ярости задыхается но тяжело ему – ноги непослушны, предательски медлительны, слабы, и не успевает он, нет, не успевает… О ужас!.. Он вскакивает в холодном поту, не может понять, где он и что с ним. Еще долго сидит в постели, в нервном трепете бьет его лихорадка, надрываясь, стучит в ушах пульс. И в это время за окном действительно проходит скорый поезд, дает приветственный гудок… Бедный Гелани! Жив ли сынок? За что такие страдания? За что?.. Почему меня не унесло с Бушманом на Колыме? Почему? Думал Цанка, что ему одному повезло, а оказывается, ему одному выпали все эти наказания… А в боях под Москвой? Ведь смерть была неминуема, в упор стреляли самолеты, танки, автоматы, пистолеты. Мало этого – в землю вдавливали гусеницами. Потом еще ходили фашисты по полю, добивали всех, и раненых и даже уже мертвых, а его одного, ну еще двоих, видимо, таких же несчастных, оставили в живых. Для чего? Зачем? Специально… Чтобы мучительно было, чтобы счастьем стала смерть на поле боя… Как изменчива и многогранна жизнь! То, что казалось благом и счастьем, вдруг становится кошмаром и обузой. Как все странно в мире. Ведь недаром Бог создал Землю круглой, и все круглое, все – от звезд на небе, от Солнца и Луны до дождевых капель и молекул. И все куда-то катится, не стоит на месте, и неизбежно – кто сегодня наверху, тот должен со временем очутиться внизу… Как найти эту срединную ось качения, как остановить этот мчащийся во времени шар?! Почему на него не действует сила трения, почему она его не остановит?! Ведь нет вечного двигателя, а энергия все равно теряет работоспособность со временем, ведь энтропия среды неизбежна… А ответ оказывается очень прост – оказывается всегда есть те, кто снизу лезет вверх, а те, кто наверху, расслабляются и летят вниз… Что это? Диалектика, естественный отбор или борьба за существование? Нет. Это вечное столкновение добра и зла… Это жизнь… И не вечно добро – добро, а зло – зло. Со временем они перерастают друг в друга… И происходит перестановка, переосмысление, перемена эпох и жизненных циклов… А человек?.. А человек велик только в своем сознании! Не более того. И за жизнь свою человек не раз узнает, что он самое слабое, самое беззащитное и самое неприспособленное создание. А его величина и его творения не более чем самообман и отторжение от реальности. Жизнь на земле – ты сурова и бездушна!

…Вскоре авантюрная идея похода на Родину полностью овладела всем существом Арачаева. Он перестал сомневаться или обдумывать – идти или нет. Решение было принято окончательно, и доводов в его пользу было очень много. Теперь, после гибели Дакани, все мысли устремились к среднему сыну – Гелани. Цанка верил, что он жив и что он должен быть где-то в районе грозненского вокзала. Это обстоятельство стало на первый план, оттеснив могильные памятники. «Вначале будем думать о живых, а потом об ушедших» – оправдывал себя он. На третьем месте была тоска, желание увидеть родные места, побывать там, испить воды из своего родника, подышать горным воздухом. И наконец, был еще один довод – четвертый. В этом он боялся сознаться даже себе и боялся поставить его на второе, а может, временами, и на первое место. Это было припрятанное в курятнике золото… Золото Бушмана.

После двухнедельного обдумывания появилось два варианта продвижения домой. Цанка назвал их северным и южным. Северный требовал больше денег и меньше риска, а южный – наоборот. Теперь вопрос уперся в две проблемы: деньги и документы. Поговорив с тремя местными уголовниками, понял, что документы сделать можно. Но опять нужны деньги. Денег не было. Зарплаты инженера по технике безопасности едва хватало на жизнь. Но Цанка не унывал: у него много золота, он очень богат. Только надо до этого клада добраться.

Годами не вспоминал он о золоте, но теперь вспомнил. Частые беседы с Волошиным, воспоминания о доводах Бушмана привели его к выводу, что жить в этой стране нельзя. Долго думал Цанка и наконец решил, что если найдет сына, то возьмет золото и уедет в другую страну. Может, со временем он и вернется, но только на Кавказ, и если не будет большевиков.

Все эти мысли так заразили несчастного Арачаева, что он не находил себе покоя. Время шло, а пути приобретения денег не было. По ночам в голову лезли разные бандитские варианты, вплоть до ограбления банка или чего-нибудь подобного. Дело дошло до того, что он стал невольно наблюдать за жалким фасадом местной сберкассы, даже вырисовал в голове план размещения. Узнал, кто живет в квартире над кассой, есть ли внизу подвал, когда приезжает инкассатор и так далее.

Неожиданно он поймал себя на мысли, что ищет оправдание планируемому поступку: раз государство так жестоко к нему, то и он должен быть таким же… Главная цель – добыть деньги. Государство не обеднеет, а он решит свои проблемы и претворит в жизнь свою задумку. Правда, могут быть и невинные жертвы. Но он тоже многих потерял… Его в Грозном на вокзале ждет сын, и ради его спасения и просто встречи с ним он должен пойти на любые жертвы.

Раз двадцать он заходил в сберкассу, долго наблюдал за ней со стороны. Наконец познакомился с заведующей, немолодой, некрасивой овдовевшей казашкой. У нее дома встречаться не мог – были взрослые дети, стал приглашать к себе. Притворился влюбленным, с отвращением спал с ней. Друзья недоумавали, Волошин просто удивлялся, разводил руками. Чеченцы вначале смеялись, потом стали попрекать: столько овдовевших чеченок вокруг, а он за старухой инородной бегает. А еще курьезнее вышло с врачом Клавдией Прокофьевной – она как-то вечером зашла к Арачаеву и в обиде сказала:

– Да, над нами издевались, нас использовали все до того, как вы нас взяли в водхоз. Но ведь это прошло давно, и в этом мы не виноваты. Неужели мы недостойны вашего внимания и уважения? Неужели мы хуже этой старой уродины? Почему вы нас бросили, не заходите, не обращаете на нас внимания? Из-за вас и Петр Иванович стал нас сторониться. Всего в округе два-три мужика приличных, и те ненормальные. Что вы в ней нашли – или стали альфонсом?

Что такое альфонс, Цанка не знал. В тот же вечер побежал спросить к Волошину. Тот ввиду своей интеллигентности ответил серьезно, но когда увидел смеющегося Арачаева, не выдержал и захохотал тоже.

– Тебя назвали альфонсом? Ты альфонс? Пожалуй, это и придет на ум, видя тебя рядом с кассиршей.

Однако и это мало трогало Цанка, он упрямо шел к своей цели. Всю осень скрупулезно выуживал информацию, поэтапно строил план ограбления кассы. До каждой мелочи просчитывал ситуацию, предполагал различные варианты, непредвиденные преграды и методы их преодоления. Вся эта затея так захватила его, что он забыл обо всем на свете. Оказывается, эта авантюра, этот риск, этот попросту разбой – были настоящей игрой. Это был тот же бой, та же схватка, тот же пыл, тот же страх и та же жажда победы, как и во время яростных боев под Москвой, под Воронежем, под Киевом. И здесь на кон было поставлено всё, и даже человеческие жизни. Хладнокровно, цинично, с явным увлечением и непомерным желанием двигался Цанка по этапам осуществления грабежа. Неожиданно наступил такой момент, что он даже забыл цель грабежа. Незаметно деньги отошли на второй план. Им овладел азарт, он хотел осуществить это, теперь он желал самоутвердиться, почему-то рвался на рожон, шел на явный риск, бросал вызов всем и хотел доказать прежде всего себе и негласно обществу, что есть еще отчаянные, смелые, расчетливые парни, которые могут и Колыму перенести, и гнет большевизма вынести, и под танки бросаться, и, если надо, банк унести.

В начале декабря план был разработан до мелочей. Цанка шел ва-банк, рассчитывал сорвать куш. В конце декабря должны были привезти огромную сумму денег для годового расчета, премий и прочего. Было приготовлено все, вплоть до снаряжения. Из подручных средств были ножи, один обрез, веревки, взрывчатка, маски. Весь этот арсенал был приготовлен на случай провала основного варианта. А основной вариант был очень прост. Он был рассчитан на точный, до секунд, расчет и, главное, на безалаберность и халатность работников кассы.

Осталось последнее. Нужны были два исполнителя. Дело в том, что сам Цанка в грабеже прямо не участвовал. Он, как свой человек в кассе, должен был создать атмосферу романтичности и любовной расслабленности, а два грабителя под шумок должны были быстро провернуть дело. В случае провала основного варианта в ход шли все подручные средства, и тогда – стрельба, кровь, может, даже жертвы.

В выборе напарников возникли проблемы. С одной стороны, многие односельчане были надежны в любом деле, но с другой, чеченцы не привыкли к командам, расчетам, деликатным ситуациям. Цанка составил большой список претендентов и постепенно сокращал его, используя метод исторического анализа прошлого, при этом он восстанавливал в памяти генеалогию каждого. Нужен был человек надежный в своем корне, который не подведет, не продаст. Наконец выбор был сделан. Осталось только поговорить с земляками, вначале по одному, и при согласии, а это было бесспорно, начать подготовку на месте.

Всё… Вся черновая работа была сделана. План, по мнению Цанка, был идеален. Он еще раз просмотрел аккуратно исписанные листки, поставил жирную точку. Отодвинув с шумом деревянный стул, встал, глубоко в удовлетворении зевнул, потянулся. Потом вошел на кухню, у окна закурил папиросу. Было хмурое субботнее утро. Во дворе двое пацанов сделали капкан в виде клетки для голубей, накидали хлеба в ловушку и ждали. Эта сцена почему-то заинтересовала Цанку. Он налил себе чаю, закурил вторую папиросу. Три голубя (почему-то именно три) крутились вокруг клетки: и хотели хлеба, и чувствовали неладное. Наконец голод взял верх – один голубь несмело залез под клетку, клюнул приманку, следом от жадности полез второй, и вдруг дернулась веревка и два голубя остались в клетке. Забились они, бедные, в отчаянии, бросались на металлические прутья, отлетали и вновь порывались взлететь. Подбежали подростки, схватили ловко голубей, тут же на земле умело кирпичом расплющили жалкие головки, и скрылись в подворотне. Наступила тишина, ничего не изменилось, только два красных маленьких пятна осталось на земле.

Цанка много раз видел эти сцены, сам в детстве «развлекался» этим и потом на капканы много раз ловил зверя, но почему-то именно этот эпизод глубоко запал ему в душу, что-то всколыхнул, стал недобрым предзнаменованием, испортил такое приподнятое настроение. «И почему попали только два голубя из троих? Почему прилетело именно три голубя? Может, я готовлю беду для своих подельников? Может, все это моя блажь и утопия?» – думал он. Вновь вернулся к своим записям, полистал их, нашел много критического, даже наивного. «Нет, основной вариант не пройдет – придется стрелять, взрывать», – решил он. До конца дня ходил озабоченный, разбитый. Вечером выпил бутылку водки и вырубился прямо в одежде.

Ночью ему приснился тот же сон с сыном на вокзале. Только теперь поезд мчался не с противоположной стороны, а за спиной Арачаева. Вновь мучился он в ночи, проснулся в поту, в кошмаре, а за окном мимо станции мчится ночной скорый на Москву, стучат рельсы, слышен прощальный гудок. Цанка долго сидел в постели, плохо соображая, не мог разобраться, где сон, а где явь. Потом долго курил, в горле першило, после вчерашней водки мучила жажда.

На рассвете прилег, заснул и опять увидел сон – да такой блаженный, умиленный. Стоит его мать, вся в белом, юная, красивая, родная, и недовольно качает головой, ничего не говорит. За ее спиной много мужчин, тоже все в белом, стоят в ряд – молятся, а на шаг перед ними в роли старшего Баки-Хаджи, прямо за его спиной со строгими, осуждающими лицами отец Цанки – великан Алдум, Ески, Басил, Косум…

…Раздался стук в дверь. Цанка вскочил, сгреб свои бумаги, закинул далеко под кровать, потом пошел к двери. Пришел земляк, коротко поздоровавшись, спросил:

– Ты что звал?

– Я? – замешкался Цанка. – Просто я подумал, что нам всем вместе молиться надо… Каждый день.

– Мы-то молимся, а вот от тебя несет перегаром, – сморщился гость.

– Да? – наивно улыбнулся Цанка. – Ну и хорошо… Сегодня воскресенье, давай в последний раз гульнем, тем более что скоро и Шовхал придет, а с завтрашнего дня начнем новую жизнь.

– Ну, раз такое дело, то давай. А жизнь и так каждый день новая. Сбегаю я в магазин?

Когда гость удалился, Цанка сел на кровать, задумался: «Нет, так нельзя, – думал он, – если операция провалится, то мой сын так и будет еще долго ждать меня, а может, и не дождется… А что мои родители, дети? Что, их сын и отец действительно бандит, убийца, вор?.. Нет, до сих пор им не был, а сейчас и подавно не буду. Просто среди тварей живу – и чуть сам тварью не стал…»

Он полез под кровать, достал в спешке листки, разорвал их в клочья и вышел на улицу. За околицей кинул бумажки вверх. Сильный ветер подхватил их, играючи понес по пустыне, а с ними унес всю ересь последних месяцев. Цанка глубоко, с облегчением вздохнул, съежился, побежал домой…

Новый 1951 год встречали в самой просторной, двухкомнатной квартире Цанка.

– За возвращение блудного сына! – произнесла тост Клавдия Прокофьевна.

– Да, – смеялся Волошин, – а то чуть альфонсом не стал.

С размахом гудели два дня. Было много водки, плов, серый хлеб, а на десерт настоящий зеленый чай и фабричные папиросы.

Весь январь и февраль Цанка ходил в раздумьях – у кого взять денег в долг. Земляки-чеченцы едва сводили концы с концами, русские спецпереселенцы – тоже. Можно было пересилить себя и попросить у бывшей «любовницы», но совесть не позволяла, и вдруг он на базаре встретил жену Саренбаева. Она ему мило обрадовалась, приглашала в гости, говорила, что если бы не он, то до сих пор ютились бы в двухкомнатной квартире со всеми детьми и внуками, а теперь у них кирпичный, просторный, свой дом на земле.

– Приходи, друг, приходи… Мой часто тебя вспоминает, говорит, что если бы не знакомство с тобой, о чеченцах так бы и думал плохо.

Еще неделю Цанка колебался и все-таки решился пойти к бывшему начальнику. Сразу же попросил в долг и откровенно рассказал, зачем берет и для чего. Ничего не утаил, только о золоте промолчал. Без лишних слов, вопросов и условий, просто по-мужски, по-дружески Саренбаев дал Цанке деньги, а потом до полуночи угощал восточными яствами.

Через неделю Арачаев был в Кзыл-Орде у местного уголовного авторитета, грека по национальности, который обещал сделать надежные документы. Для страховки Цанка взял с собой и Шовхала.

– А это кто? – спросил грек, указывая на напарника Арачаева.

– Это наш авторитет, – серьезно ответил он.

– А что, среди чеченцев есть не авторитеты? – усмехнулся вор. – У вас чем жальче вид – тем круче нрав… Вообще, странная нация – без «понятий».

…Тридцатого апреля, сделав отметку в милиции (чеченцы регистрировались один раз в месяц), Арачаев Цанка направился на родину, на Кавказ, в родное Дуц-Хоте. Одет был в парадную военную форму, в руках держал маленький чемоданчик, одолженный у Волошина, в котором лежали сменное белье и гражданская одежда. О поездке знали всего несколько чеченцев и Петр Иванович.

Маршрут Цанки был Кзыл-Орда – Свердловск – Минводы – Грозный. Ехал он открыто, нигде не хоронился, иногда вел себя даже вызывающе, хоть и знал, что в случае задержания ему грозит двадцать лет тюрьмы. На вокзале в Свердловске его остановил военный патруль, на вопрос «куда направляетесь» – дерзко ответил: в Москву, на Парад Победы. Эффект от этих слов был магический.

Седьмого мая утром вышел на перрон Грозненского вокзала. Все было так же, как и двенадцать лет назад, когда его в Ростов-на-Дону провожал друг, Курто Зукаев. Три-четыре часа ходил по рельсам, надеялся увидеть сына. Потом расспрашивал о ребенке милиционера, дворника, просто прохожих. Знал, что всё это нереально, что это одни лишь грезы, плод больного воображения, и все равно до сих пор в это верил, этим себя обманывал и даже успокаивал. Все было напрасно. Никто его не ждал, тем более сын…

Вечером на рейсовом автобусе добрался до Шали. Сошел и оторопел: кругом творилось невообразимое. Пыль, грязь, мусор, вонь. Прямо по центру бегали свиньи с поросятами. Там, где раньше были ресторан и столовая, толпилась куча пьяных забулдыг. Пили водку, вино, пиво прямо на улице, сидя на земле или стоя около подоконников. В нескольких местах на виду валялись в пыли мужики. За столовой громко матерились, кричали – видимо, дрались. Со стороны стадиона доносились частушки. На площади Ленина на скамейках розовощекие, пухленькие девицы – грызли семечки, делали серьезный вид, иногда, после чьей-то бестолковой реплики, натужно визжали. Возле этих скамеек лихо гарцевали молодые парни, в основном дагестанцы и армяне. Над зданием райкома висел лозунг «Верным путем идете, товарищи!», а чуть левее, над зданием исполкома, – «Наш путь – коммунизм!». В Доме культуры духовой оркестр играл победный марш. Было душно, безветренно, беззаботно-празднично. Весна была в разгаре.

Вдоволь налюбовавшись людским ликованием, Цанка торопливо двинулся вверх, в горы, в родное село. Проходя мимо дома, где жил когда-то, будучи председателем исполкома, остановился, с любопытством заглянул во двор. Дом был обшарпан, в нескольких местах выбиты стекла, входная дверь висела на одной петле. Во дворе было замусорено, в беспорядке валялся всякий хлам. Посаженные Цанком саженцы плодовых деревьев высохли, было видно, что их кору объели домашние животные – может быть, козы. А вокруг дома, задорно крича, носились голопузые аварские дети. В соседнем дворе весело играла музыка, шумел народ – шла раздольная армянская свадьба.

В густых сумерках Цанка вышел из Шали, спустился к реке Басс, остановился под ольхой, где когда-то ночевал с Кесирт. Большое ветвистое дерево состарилось, ствол в одном месте прогнил, скрючился на бок, часть ветвей высохла. «Видимо, и я стал таким», – подумал Арачаев, со щемящей тоской оглядывая дерево. Всюду валялись битые стекла, консервные банки, бутылки. Цанка долго искал чистое место, устало сел, сердце сдавило, болело в груди, ныла душа. Им овладела тягучая печаль, невыносимая скорбь. Невозвратная жизнь в кругу близких, в родных краях ушла в прошлое, как лучезарный сон, растворилась в мрачных сумерках большевизма…

Когда стемнело, Цанка обмылся в реке, переоделся в гражданскую одежду. Долго молился, просил Бога вернуть свой народ в родной, благодатный край.

В полночь добрался до далекой заимки лесника. Ветхое жилище пустовало, было заброшено и мрачновато. Вся эта обстановка соответствовала внутреннему состоянию и настроению путника. Здесь он провел остаток ночи и весь следующий день: лежал на покрытых пылью нарах, среди густых, затейливых паутин… Болело сердце, болели ноги – всё болело.

К вечеру сердце отпустило, стало легче дышать. Тогда Цанка тронулся дальше – через горы, леса, перевалы, ущелья. Задолго до рассвета был около Дуц-Хоте. Обошел севернее, по ущелью реки Вашандарой, село, вышел к родному роднику. Долго пил сладкую воду, переливал, играясь, из ладони в ладонь, радовался, как ребенок, смеялся от души. Впервые за последние дни не почувствовал тяжести в груди.

Насладившись родником, торопливо двинулся вверх, в сторону истока. Теперь его терзал выбор: вначале пойти на кладбище, потом в родной двор, за золотом, или наоборот. Решил все-таки первым делом навестить могилы родственников.

Долго шел вдоль родника. Вода в русле весело журчала, радовалась встрече с родным человеком. Настроение Цанки тоже улучшилось, весело заиграла в жилах кровь, в висках бравой дробью отдавался учащенный пульс. Вскоре наткнулся на заросшую тропинку, ведущую в сторону кладбища. Спотыкаясь в густом бурьяне, полез вверх по склону. Несколько раз падал, в нетерпении вставал, шел дальше.

Ночь была теплой, безлунной, звездной. С вершины горы веяло холодом и прохладой. Внизу, в болотистой долине Вашандарой, в беспорядке голосили лягушки. На противоположном склоне, в лесу, тревожно ухала сова. Над головой несколько раз пролетели летучие мыши. На полпути Цанка остановился, устал, задыхался. Оглянулся – кругом был мрак, только далеко за родником чернели контуры жилищ Дуц-Хоте. Они были безжизненны, даже зловещи. «Живет ли кто там?» – подумал он и двинулся дальше.

Дойдя до кладбища, удивился: забора не было и калитки не было – только торчали перекошенные колья. Цанка с замирающим сердцем переступил черту кладбища, стал читать заупокойную молитву усопшим. Потом медленно двинулся вперед. О ужас! Всё заросло бурьяном и кустарниками, а могильных памятников вовсе не было. Вместо гранитных и каменных монументов зияли глубокие, с обвалившимися краями ямы. В паническом страхе Цанка стал пятиться назад, хотел кричать, бежать, но не мог, боялся. Это был кошмар. Вдруг он обо что-то споткнулся, упал, с трудом, дрожа, встал и понесся вниз к роднику. Долго омывал голову в прохладной воде. Не мог ничего понять, еле-еле пришел в себя.

На востоке забрезжил небосклон, звезды потеряли свой блеск и загадочность. Где-то одиноко заголосил петух. Цанка очнулся, немного подумал и побежал к своему дому на хуторе. Усадьба пустовала, плетеный забор прогнил, лег на бок, крыши на доме не было. От снега, дождей и ветра саманные стены жилища просели, наполовину обвалились. Он кинулся к курятнику, его не было, только по-прежнему стоял полысевший от времени высокий тополь, а рядом с ним, на месте курятника, зияла большая яма, поросшая лианами ежевики и лопухом.

– Не может быть!.. Нет! – закричал в бешенстве Арачаев.

Он бросился по сторонам, ища что-нибудь годное для рытья. Выхватил из забора прогнивший кол из акации, стал им выворачивать землю из ямы, выбрасывать ее наверх. Когда кол поломался, стал орудовать небольшим перочинным ножиком. Он копал все глубже и глубже, в кровь исцарапал руки, грязь с болью впивалась под ногти. Он вспотел, устал, задыхался, но все равно копал. Потом вылез из ямы, отошел в сторону. Стал вновь смотреть, где юг, где запад, отсчитывать от тополя двадцать саженей.

– Ужас! – крикнул он, схватился в ярости за голову. – Сволочи, гады, воры!

Он вновь спустился в яму, сел на корточки и ножом и рукой, в спешке, в злости, в отчаянии выковыривал желтую, сырую глину. Он уже понял, что все напрасно, что здесь кто-то побывал до него, но он не мог остановиться, ярость овладела им, злоба затмила разум.

– Салам аллейкум, нохчо, – вдруг услышал он корявый старческий голос.

Цанка парализовало, застыл он в оцепенении, только глаза в испуге поползли вверх – зловещая, одинокая, длинная тень нависла над ним. Уже рассвело, первые лучи солнца озарили мир. Он с силой сжал нож в кулаке, медленно повернул голову: над ним, оперевшись на посох, стоял седобородый старик, невысокий, круглолицый, плотный, на вид еще крепкий.

– Во-аллейкум салам, – виновато ответил Цанка.

– Ты что здесь роешься? – спросил старик.

Цанка встал в полный рост, грудью повернулся к старику, неприязненно, со злобой осмотрел его; глядя прямо в глаза, грубо ответил:

– Я у себя дома и поэтому рою, а ты что здесь делаешь?

– Эх, нохчо, нохчо, – горестно сказал старик, мотнул несколько раз недовольно бородкой, – сколько раз вас били, ломали, наконец выслали, а спесь ваша, ваша упрямая гордость не исчезла. Какими были, такими и остались…

– Хватит читать мораль! – перебил его Цанка. – Что ты делаешь на моей земле? – злоба кипела в нем, и не столько на старика, сколько на постигшую его неудачу.

– Я здесь, в Дуц-Хоте, живу.

– В Дуц-Хоте живем, жили и будем жить мы – чеченцы, а вы временно проживаете.

– В этом ты прав, молодой человек, – усмехнулся старик.

Цанка вылез из ямы, увидел, что он весь в грязи, злобно выругался. Он не знал, что делать. Его ограбили, обворовали, оставили нищим. Он хотел плакать, кричать, прыгать в злобе, так нет, как на еще одну беду, явился этот старик. Был бы молодой – можно было бы на нем злобу сорвать, морду набить или себе получить – теперь все равно. А так…

– Ты аварец? – спросил Цанка с презрением старика.

– Нет, андиец^*.

– Из Ботлиха?

– Да.

– А зачем сюда приехал?

– Дети направились сюда и меня не оставили… Края у вас благодатные, не то что наши камни и ветры, вот и решили здесь обосноваться.

– Зря обосновываетесь, все равно мы вернемся.

– А я знаю это, и никогда в этом не сомневался. Вы дурные и упрямые – вас ничем не остановишь, – смеялся широкой улыбкой дед, – просто дети не понимают этого. А тут что, твой клад был? – уже серьезно спросил старец.

Цанка промолчал, ничего не ответил, делал вид, что осматривается.

– Да, говорят, богатства здесь было много – килограммов десять-двадцать золота, – продолжал болтать старик. – Если это твой участок, то, значит, и клад был твой… Интересно, как ты его заработал?

– Не приставай, дед, мне и так тошно, – огрызнулся Цанка.

– Да-а, я понимаю тебя… А знаешь, какая здесь была заварушка! После вашего выселения целый месяц армия и милиция тут орудовали. Сколько они отсюда добра увезли. Вы ведь всегда жили богаче всех – есть у вас в этом сноровка, да и край у вас обильный. Так вот, грабили, грабили, грузовиками увозили, потом явились – эти, ну не помню, как их… ну, с приборами… Ну, ходили они, везде лазали, метра свободного не оставляли, даже в чистом поле возились. Вот они и нашли этот клад. Вначале их было трое, все солдаты – военные. Вот здесь, у этой ямы, они не поделили находку и перестрелялись. Прямо двое в эту яму упали замертво, а третий остался раненым. Потом прибежали офицеры и еще военные, унесли они клад в сельсовет – там был их штаб. А на следующий день за находкой явилась милиция, видимо, кто-то донес или как, не знаю. Ну и что здесь началось! Ужас! Я сам это видел… Правда, не видел, а слышал… Мы все попрятались – кто куда. Здесь настоящая бойня была: стреляли пулеметы, рвались гранаты. Военные перебили всех милиционеров, и, говорят, в ту же ночь шестеро из них с золотом бежали в горы. Двоих сами убили прямо за перевалом, а остальных четверых уложили в перестрелке под Итум-Кале. И что ты думаешь? Золото у них так и не нашли. Пропало оно. Видимо, где-то схоронили его бежавшие вояки. Потом здесь рыскали, целые полчища по горам лазали, каждый куст проверяли, так и не нашли. А после этого и наши придурки заразились этим золотом, тоже бегали по горам – хотели за час богатыми стать, а так не бывает.

Старик протер кулаками слезящиеся глаза и продолжил:

– Как тебя зовут, молодой человек?

– Цанка, Арачаев Цанка.

– Ты Баки-Хаджи кем приходишься?

– Племянником.

– Хороший был человек твой дядя, да благословит его Бог!.. А насчет золота – оказалось оно коварным. Сколько людей погубило!

– Мало, – съязвил Цанка.

– Что ты сказал? – не расслышал старик.

– Я говорю, мало погибло, было бы лучше, если бы все перестрелялись.

– Э-э-э, не говори так, сынок… Видимо, висело на этом золоте проклятие… Слушай, Цанка, а это случайно не золото Чахи – ведь ходили слухи о золотом баране?

– Нет, – резко ответил Цанка, а потом, чуть подумав, добавил: – А проклятие на этом золоте висело, и не одной тысячи человек. А перестрелялись военные и милиция, видимо, тоже неспроста. Ха-ха-ха! – неожиданно резко засмеялся Цанка. – А что, Бушман, – ты молодец, поделом. Так и надо и мне, и всем остальным. Ха-ха-ха!

– Ты это о чем? – удивился старик.

– Да так – ты не поймешь.

– Куда нам, старикам, вас понять – вы, молодые, дюже умные… Ты вот что, – обиженно говорил андиец, – скоро люди пойдут на ферму – тебя могут увидеть, так что давай схоронись. Вашего брата здесь не любят.

– А что, еще остались здесь чеченцы? – спросил в удивлении Цанка.

– Да, видимо, как-то остались. А сейчас здесь орудует банда абреков – никому из начальства покоя не дает. Всех убивают, грабят – мстят… Несколько раз были облавы, кого-то поймали, кого-то убили, но они еще есть.

– Ладно, дед, пойду к роднику – вымоюсь.

– Пошли, я тоже туда иду, нравится мне этот родник, что-то есть в нем загадочное, колдовское… а вода какая вкусная, прямо пьешь и не напьешься… Знаешь, Цанка, у меня камни были в почках, в других местах. Что ни делал, все бесполезно – они снова образовывались, а вот как сюда приехал, стал пить из родника – все прошло. Прямо рукой сняло. Кхя-кхя, – кашлянул дед, продолжил: – Одно обидно, форель исчезла, уже три года как нет ее в роднике.

– Как исчезла? – удивился Цанка.

– Не знаю… Видимо, из-за фермы. Вот свиноферма, – и старик костылем показал вниз под гору, – оттуда вся грязь течет вниз, вот и все испоганили, твари. Хорошо, что сейчас ветер с гор дует, а когда с равнины, здесь такая вонь бывает – дышать невозможно.

Несколько минут шли молча. Утро было солнечное, светлое, свежее. Выпавшая за ночь роса блестела в косых лучах, переливалась искорками. Кругом пели соловьи, в небе стремительно летали ласточки, а вдалеке, над вершиной горы, гордо парил одинокий орел.

– Красивы наши места! – воскликнул Цанка.

– Да, – поддержал его дед, – а там как вам живется? Где вы живете.

– Там пустыня, – печально ответил Цанка. – Теперь потихоньку обжились, а вначале было худо. Полсела померло от болезней, голода, холода… Слушай, дед! – вдруг встрепенулся он. – А куда делись могильные памятники?

– Ой, сынок! Не спрашивай! Что здесь творится – кошмар, богохульство! Ты и представить себе не можешь: эти безбожники-большевики из надгробий сделали дорогу на свиноферму.

– Не может быть, – вскричал Цанка.

– Может, может, Цанка. Если они живой народ весь выселили, то что им стоит могилы разворошить. Так ведь они не только могилы, они нам все души разворотили. Вон посмотри, мои дети, внуки – никто не молится, в Бога не верит, старших не почитают, пьют открыто, курят – чуть ли не в лицо табачный дым выдыхают. А разврат какой! Это словами не передать, это видеть надо. Вместо Бога верят в Ленина, Сталина, в какой-то коммунизм, в светлое будущее. Так разве на гo ре – на гo ре своего народа – можно что-то хорошее построить?! А все эти колхозы, сельсоветы – сплошное жулье, воровство, ложь, клевета, обман! А все старое, нажитое веками, оказывается, ересь, а мы, старики, – совсем изгои. В собственном доме молиться боимся. Это беда! И к чему мы идем?