Текст книги "Прошедшие войны. II том"
Автор книги: Канта Ибрагимов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. «И все-таки я на свободе, я дома», – подумал Цанка, и от одной этой мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.
Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца тускло светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг праздничных, как невеста, бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родным.
…На следующее утро был у конторы местного колхоза. Когда-то и он был здесь председателем, тогда у него не было не только конторы, но даже стула и стола. Теперь возвышалось неказистое, безликое здание из жженого кирпича с маленькими одностворчатыми окнами. Над конторой висел плакат, призывающий людей к беззаветной любви и преданности Родине и к самоотверженному, творческому труду. Цанка прошел сквозь темный, сырой, узкий коридор, попал в небольшую, набитую людьми комнату. Понял, что это приемная. Из-за закрытой дощатой двери доносился сытый, начальственный голос председателя – Паштаева Апти, сына безродного Ясу.
Арачаев сухо со всеми поздоровался, направился к двери председателя.
– Там совещание, – вскочила секретарша, загораживая путь.
Пришлось ждать. Из кабинета председателя все это время слышна была только грубая ругань Паштаева. Наконец дверь отворилась, и из нее гурьбой высыпало человек пять-шесть съежившихся бригадиров и звеньевых, следом показался озабоченно-властный председатель.
– Мне некогда, я еду на совещание в район, – гаркнул он секретарше. – Буду завтра.
Цанка преградил ему путь.
– Салам аллейкум, Апти, – твердым голосом приветствовал он председателя.
– День добрый, – боясь сказать «салам», ответил председатель. – Ты ко мне?
Цанка мотнул головой.
– Мне некогда, давай завтра.
– У меня срочное дело, – стоял на своем Арачаев.
– Ну, давай, говори.
– Может, зайдем? – предложил Цанка.
Паштаев засуетился, недовольно вздохнул, посмотрел на часы.
– Мне некогда, – развел он руками.
– Всего пять минут, – настаивал Цанка.
Председатель недовольно развернулся, вошел в кабинет, делая вид, что сильно занят, сел за стол, не глядя на посетителя, стал возиться в каких-то бумагах.
Арачаев уверенно подошел к столу, сел сбоку, внимательно вгляделся в лицо Паштаева – председатель отъелся: круглые красные щеки в кровянистых прожилках опухли, лоснились жиром и здоровьем. Густые черные волосы были коротко подстрижены, аккуратно зачесаны. Сшитый из добротной бежевой ткани воротник кителя с натугой обтягивал мощную бычью шею. На груди висел значок с изображением Ленина на фоне алого знамени.
– Ну, говори, – не глядя, бросил Апти.
– Мне нужна работа.
Председатель сразу оторвался от бумаг, поднял голову, в упор глянул в лицо Цанка тяжелым взглядом исподлобья.
– Работы у меня для тебя нет, – твердо заверил он.
– Как это нет? – удивился Цанка.
– Ну нет, что я сделаю. Если хочешь, иди сезонным рабочим, а может, лучше пойти скотником.
– Скотником? Это пастухом, что ли?
– Да, – отрезал председатель, громыхая стулом, встал, направился к двери.
Кровь хлынула в лицо Цанке, руки его яростно сжались.
– Ты что хочешь сказать, что я буду пастухом? – прошипел он, не вставая со своего места, от гнева боясь смотреть в сторону Паштаева.
– Да, да… Других вакансий нет – или ты хочешь сесть на мое место?.. Больше времени у меня нет, если согласен, пиши заявление, завтра я подпишу, – он ухватился за ручку двери.
– Стой! – вскричал Цанка, бросился к председателю, у раскрытой двери догнал его, в яростном гневе, с выпученными, залитыми кровью глазами схватил его за грудки кителя, рванул назад. – Ты что хочешь сказать, что я к тебе пастухом пойду?
– Отпусти, отпусти, – промычал Апти, багровея лицом, его шея еще больше надулась, стала пунцовой. – Отпусти, сумасшедший.
Цанка не отпускал, тянул в бессилии Паштаева обратно в кабинет. Председатель рванулся раз, два, хотел избавиться от рук Арачаева, потом вскричал и с отчаянной силой обхватил мясистой багровой кистью нижнюю часть лица задиры и резко оттолкнул его. Цанка потерял равновесие и полетел в сторону, не упал, изловчился и бросился обратно, однако, получив бешеный удар кулаком, полетел под стол. Забежали люди, схватили Арачаева, силой усадили на стул, ругали, успокаивали. Паштаев кричал:
– Вот враг народа, вот кто мешает нам жить. Мало сидел, еще посадим. Тварь недобитая! Кулак! Вы все видели? Милицию сюда…
Слух о драке Паштаева и Арачаева в мгновение ока облетел Дуц-Хоте. Табарк, Келика, Дихант и Соби плакали, ждали возмездия властей, нового ареста. Басил и Ески злились на старшего брата, не знали, что делать. С одной стороны, Цанка побили, с другой – он сам был виноват, что устроил драку. Да и что-либо предпринимать было бесполезно: любой выпад, тем более против советского руководителя, грозил неминуемой, беспощадной расправой органов власти.
В ту же ночь после долгих разговоров и колебаний решили Арачаевы направить к Паштаеву своего соседа Мовтаева Макуша с целью замирения или просто выяснения обстановки, словесной разведки.
Миротворец Мовтаев возвратился скоро.
– Я застал его прямо с дороги, – описывал он разговор братьям Арачаевым, – пьян, как свинья. Говорит, что никуда заявлять не будет и все давно позабыл, однако если Цанка еще раз объявится в конторе, сказал, что изобьет его до смерти.
– Ну скотина, – зло фыркнул Ески.
– Еще посмотрим, – прошипел Басил.
На следующий вечер Цанка взял две бутылки водки и отправился в гости к директору начальной школы Шидаеву Овте. Это было последнее место, где он еще мог найти работу. Литра водки оказалось мало, спасли загашники хозяина. Напились. Разговор был впечатлительный, душевный, понятный только им двоим. Хаяли этот строй, истоптанную судьбу нации, большевистских пособников. В целом Цанка своего добился: Шидаев обещал устроить его истопником и заодно сторожем в своей школе.
Когда пьяный Арачаев, качаясь, еле добрел до дома, его ждали все родственники.
– Тебе прислали повестку в ГПУ, – озабоченно сообщил Басил.
Цанка одурманенным взглядом осмотрел всех, глупо улыбнулся и как был, в одежде, повалился на нары ничком, прикрывая свою бедовую голову обеими длинными, худющими после заключения руками.
Всю ночь он стонал, во сне бредил, мучился, просил Дихант подать родниковой, студеной воды. На заре опять пришел Басил, уговаривал Цанка идти в райцентр, говоря, что шутить с чекистами опасно, упрекал брата в пьянстве, стыдил его. Однако старший брат отмахивался, лягался, в похмельном бреду ругал всех и всё, грозил перевернуть все ЧК и НКВД вместе с ее прислужниками. Поняв, что все бесполезно, Басил плюнул на всё и ушел со всеми на работу в колхозное поле.
Цанка пришел в себя к обеду. С потерянным, виноватым видом вышел во двор, долго сидел в густой тени ореха, ни о чем не думал, только курил, тяжело кашлял, мучился от болей в голове и груди. Веки воспалились, стали тяжелыми, сумчатыми, снизу фиолетово-бордовыми. Глаза слезились, блестели немой печалью и непомерной тоской.
Под палящими лучами солнца он пошел к роднику, долго сидел на берегу, свесив в холодную воду костлявые длинные ноги. Потом долго купался, пришел в себя, стал в воде кувыркаться, брызгаться, кричать. Под вечер поднялся в горы, рискуя жизнью, ползал по козьим тропам, видел много дичи, жалел, что нет ружья. Под конец, в густых сумерках, забрел случайно, а может и нет, на скалу влюбленных, с гнетущей тоской вспомнил Кесирт, невольно прослезился.
Мрак ночи ложился на землю. Дневной зной резко сменила горная освежающая прохлада. На западе, на дне длинного, искривленного ущелья, еще пылали слабым заревом слоистые неподвижные тучи. Все краски летнего яркого дня вмиг погасли, потеряли многообразие, цвет, жизнь. Всё стало черно-синим, бесформенным, ровным. Все очертания стерлись, растворились в ночи, только покатые вершины гор еще с трудом выделялись на фоне дымчато-пепельного неба.
«Все стало однотонным, как при большевиках», – подумал невольно Цанка, постоял еще немного и вслепую пошел по каменистым, скользким от ранней прохлады тропинкам вниз к родному роднику, к Дуц-Хоте.
На следующее утро, в летний зной преодолев большое расстояние пешком, Цанка явился к зданию ГПУ. Прежнего мандража и страха почему-то не испытывал, наоборот, стремился побыстрее встретить неотступных надзирателей, вершителей судеб. В отличие от здания милиции, у чекистов в помещении царили торжественная тишина, чистота и таинственная, пещерная опустошенность. Дежурный лично проводил его до обозначенного в повестке кабинета, при этом был подчеркнуто деликатен, даже услужлив.
Арачаева ввели в большой, просторный кабинет. Через пару минут появился сухопарый пожилой мужчина с морщинистым серым лицом, голубыми острыми глазами. Он подошел к посетителю, протянул тонкую, влажную руку.
– Вы Арачаев?
Цанка утвердительно кивнул.
– Моя фамилия Белоглазов, Федор Ильич, можно просто Федор, – улыбнулся он одним ртом. – Садитесь, можете курить, я сейчас приду.
Когда чекист вышел, Цанка, озираясь по сторонам, сел. Прямо под большим зарешеченным окном стояли два сдвинутых вместе стола. На них лежало несколько чистых листков бумаги, стояли графин воды, пара стаканов, чернильница, две перьевые изношенные, обкусанные с конца ручки. На стене висел застекленный портрет Дзержинского. В кабинете стоял застарелый запах табака и бумажной пыли. Было видно, что здесь не работают, а проводят беседы.
Вскоре появился Белоглазов, следом за ним вошел молодой парень, чеченец. Последний сел за стол, сделал вид, что занят своим делом и что-то пишет.
– Так, Арачаев, – пожал свои тонкие ручки Белоглазов, – придвигайтесь поближе, располагайтесь поудобнее. Может, желаете водички или чаю? Курите, если хотите.
Цанка что-то невнятно промычал, как бы благодаря, понял, что затаенное волнение стало потихоньку овладевать им.
– Ну хорошо, гражданин Арачаев, скажите, пожалуйста, вы на работу устроились?
– Да, – тихо ответил Цанка.
– Куда, кем?
– В школу, истопником.
– А скотником быть не захотели?
Этот вопрос обжег Цанка, он резко вскинул голову, бросил тревожный взгляд в сторону Белоглазова, сжал плотно скулы, молчал.
– Так я не понял, почему вы не захотели стать скотником? – глядя прямо в лицо Арачаева, повторил вопрос Федор Ильич.
– Я болен, здоровье не позволяет, – нашелся Цанка.
– А-а, понятно… А чем вы болеете?
– Легкие у меня плохие, простыл я, сильно болел, еще не пришел в себя, – жалобно говорил Арачаев.
– Это вы на Колыме заболели?
– Да.
– А какой срок был у вас?
– Какой срок? – прикинулся непонятливым Цанка.
– Срок заключения. На сколько вас осудили?
– Пять лет.
– А почему досрочно освободили?
Арачаев повел плечами, скривил в гримасе губы.
– Видимо, за примерное поведение.
Наступила тягучая пауза. Белоглазов достал папиросы, медленно взял спички, закурил. Встал, заходил молча по кабинету, исподлобья наблюдая за Арачаевым. Его мохнатые, густые брови ливневой тучей повисли над сощуренными острыми стальными глазами.
– Хорошо. А как вы добирались из Магадана?
– По-разному, – ответил быстро Цанка, оборачиваясь к стоящему сбоку чекисту.
– Как по-разному? Отвечайте подробнее.
– Пароходом до Новороссийска, а оттуда поездом до Грозного.
– А где вы сели на поезд?
– В Армавире.
Голос Цанка задрожал, подлая судорога схватила дыхание, какой-то ком подпер горло, он резко кашлянул, почувствовал, как легкий озноб пробежал по телу.
– А до Армавира как добирались?
– Как попало, по-разному.
– Хорошо. – Белоглазов глубоко затянулся. – А как вы добирались из Грозного?
– На телеге.
– На телеге или телегах?
– На телегах, – стал злиться Арачаев.
– А почему на телегах? Не хватало одной?
– Мне-то хватало, но земляки решили помочь, ехали попутно… Я даже не знаю, и не помню, пьяный был.
– Говорят, что вы много подарков навезли, денег.
– Откуда у осужденного деньги?
– Я тоже так думаю, – сел на свое прежнее место Белоглазов. – Так откуда деньги?
– Какие деньги? – постарался искренне возмутиться Цанка, – а вообще я ведь получал там зарплату, копил помаленьку… А подарки – так это мелочь детям, жене, матери.
– Ну хорошо, вот вам лист бумаги, ручка, напишите, пожалуйста, за что вас освободили и как вы добирались от Магадана до Дуц-Хоте… Только поподробнее, и с фамилиями и именами встречающихся и содействующих вам.
– Так я писать не умею, – сделал глупую морду Арачаев.
– Как это не умеешь? – усмехнулся Федор Ильич, – а чьи это отчеты?
Он подал Цанке написанные им отчеты в бытность председателем колхоза.
– Так это было давно, с тех пор, как вы знаете, мне было не до ручки…
– Ничего, вспомните. Если что, товарищ Муслимов вам поможет. – Белоглазов кивнул в сторону чеченца, сидящего за спиной Арачаева, и вышел из кабинета.
Плотно захлопнулась дверь, наступила тишина, только большая черная муха стремительно летала под потолком, иногда подлетала к окну, в отчаянье билась о стекло, измучившись, летела прочь, ища другой выход. «Даже мухам здесь неймется», – подумал Цанка, обернулся к Муслимову. Смуглый, длиннолицый молодой человек противно скрипел пером, выводя какие-то каракули на листке бумаги.
– Здесь можно курить? – спросил Цанка на чеченском.
– Нэт, – ответил Муслимов на русском, не поднимая головы.
Цанка взял перо, обмакнул его в чернильницу, долго тупо смотрел на чистый листок бумаги, думал о чем-то постороннем.
– А о чем писать надо? – вновь обратился он к молодому человеку.
– Вэм Бэлаглазов обяснил, пэшите аб турмэ, аб дорогэ из Могодана в Дуц-Хоте, – с сильным акцентом на ломаном языке кое-как ответил Муслимов.
Цанка усмехнулся.
– А ты что, чеченским языком не владеешь?
– Нэт.
– Да, тяжело не владеть никаким языком, – съязвил Арачаев. – А откуда ты родом?
– Из Совэтцкого Союза, – не поднимая глаз, ответил молодой чеченец-чекист.
– Да-а, понятно, – сказал Цанка и приступил к писанине.
С трудом, крупным, корявым почерком Цанка заполнил полстраницы. Минут через сорок появился Белоглазов. Взял в руки натужный труд, мотнул недовольно головой, зло усмехнулся.
– Это и всё? – спросил он, садясь на прежнее место.
– Да, – твердо ответил Цанка.
– Негусто, негусто. Ну ладно, для начала сойдет. Вот здесь поставьте число, распишитесь.
– А какое сегодня число?
– Десятое июля. Вот здесь, – пальцем показал он место для росписи.
Цанка невольно обратил внимание на этот тонкий, даже изящный, ухоженный палец. Белоглазов перехватил взгляд Арачаева, сам с любовью оглядел свои руки, развел с наслаждением пальцы, стукнул ими по столу легкой барабанной дробью.
– Ну что ж, Арачаев, хорошо… – наступила недолгая пауза, Белоглазов в упор смотрел на Цанка, как бы пытаясь что-то прочитать в его глазах или просто подавить, сломить, пользуясь своей безграничной властью и возможностями. – Так, а что вы можете сказать о председателе колхоза Паштаеве? Ведь верно, заносчивый, объевшийся человек?
Арачаев только повел плечами, опустил голову.
– Говорят, оскорбил он вас, побил немного, совсем охамел, – озабоченным тоном говорил Федор Ильич.
Кровь хлынула в голову Цанка, сжал он невольно кулаки, проглотил слюну, вновь промолчал.
– Так что у вас произошло? – не унимался Белоглазов.
Арачаев глубоко вздохнул, посмотрел искоса в лицо чекиста.
– Да так, повздорили чуть. Я был виноват. В тот же день помирились.
Вновь наступила пауза, Федор Ильич барабанил по столу незамысловатую дробь.
– Хорошо. А что вы можете сказать о Шидаеве?
– Мой директор, – мигом ответил Цанка, – хороший человек.
– Да-а, вот видите, вы отвыкли от «гражданки», наивны и простодушны, верите людям, а они о вас такое говорят. Ну, я думаю, вы исправитесь, будете с нами сотрудничать, помогать нам, ограждать себя и родственников от явной клеветы окружающих. Хотите знать, что о вас нам сообщили?
– Нет.
– Странно. Даже не спросите, кто?
– Нет.
– Удивительно.
– Ничего удивительного, я долго и не раз сидел.
– Ну и как теперь дома, на свободе?
– Дома хорошо, а свобода… – Цанка злобно усмехнулся.
– Да-а, Арачаев, видно, не переделали тебя лагеря, – перешел на «ты» чекист, – это все милиция виновата, не умеют они работать. Вот мы – орган воспитания и даже исправления личности.
– Да, это верно, – чуть ли не перебил его Арачаев.
– Хм, – ухмыльнулся Федор Ильич, – ладно, иди, отдашь дежурному пропуск.
Цанка неторопливо встал, попрощался, направился к двери.
– Да, Арачаев, – остановил его Белоглазов, встал, подошел вплотную, – если захочешь, можем устроить на хорошую работу.
– На какую?
– Ну, соответствующую твоему уровню.
Цанка задумался, опустил взгляд, невольно увидел кожаные, видимо, заморские, коричневые босоножки на ногах чекиста, невольно сравнил со своими запыленными, пробитыми пo том и солью сапогами.
– А каков мой уровень? – вкрадчиво, тихо спросил он.
– Ну, вы ведь работали председателем?
– Так меня за это и посадили.
– Ну, вы искупили свою вину, отсидели, так сказать, теперь можете принести вновь пользу себе и Родине.
– Спасибо. Я подумаю. Можно идти? До свидания.
На улице в лицо ударил летний зной. Дышать было тяжело, сразу заболела голова, бешено колотилось сердце, ноги почему-то подкашивались, стали ватными, тяжелыми, было ощущение, что он весь день был занят изнурительным трудом. Мечтая побыстрее удалиться от ненавистного здания, побрел напрямик через площадь по самому солнцепеку. Свернул на маленькую тенистую улочку, с трудом дошел до еле текущего, мутного, поросшего водорослями и тиной лягушачьего арыка, сел на пыльную землю, прямо из ладоней, жадно, пригоршнями пил темную, вонючую воду, потом омывал ею голову, после этого глубоко вздохнул, откинулся назад, опустошенными глазами уставился в одну точку, ни о чем не думал, только чувствовал страшную усталость и боль во всем теле.
У бело-розового бутона водяной кувшинки всплыла оливково-зеленая крупная лягушка, вытаращенными карими глазами глядела на опечаленного человека, часто моргала глазами, удивлялась. Над маленькими сочно-белыми цветками водяных лютиков стаями носились насекомые, по гладкой зеленовато-болотной поверхности маленького водоема скользили тоненькие водомерки. Неподалеку в саду затрещали беспокойные сороки. Липко-противная муха села на мокрое лицо Цанка, мелкими перебежками прошлась от уха ко рту. Арачаев мотнул головой, однако муха ненадолго взлетела и вновь опустилась на том же месте, он снова дернул головой, повторилось то же самое, тогда Цанка со злостью взмахнул рукой, назойливая муха улетела. Испугавшись резкого движения человека, ушла на дно лягушка, оставив после себя коричневый, илистый след. К обеду заголосили петухи, из окна столовой весело запел патефон, по каменистой площади, развозя служащих на обед, зацокали копытами лошади, заскрипели колеса бричек, важно просигналила машина первого секретаря райкома.
Рядом с Цанкой остановилась пожилая женщина, с участием посмотрела на него.
– Тебе плохо, молодой человек? – спросила вежливо она.
Цанка мотнул головой.
– Ты очень бледный! Может, помочь чем? Я здесь живу.
– Спасибо, нана, – поблагодарил он женщину, тяжело встал, пошатываясь, двинулся домой, в родное село.
На окраине Ведено Цанка остановил конный милицейский патруль. Допрашивали, откуда и куда идет, долго изучали предъявленную Арачаевым справку.
– Так, значит, только из заключения вернулся? – спросил один усатый, видимо, старший, чуть погодя продолжил. – Надо пройти в райотдел для выяснения.
Арачаев ничего не сказал, всем видом показал полную покорность и безразличие. Милиционеры замешкались. Один из них спешился, подошел к Цанке, шепнул на ухо:
– Что ты как бестолковый – дай на лапу и иди себе с Богом.
– Нет у меня денег, – врал возмущенно Арачаев.
– Чего разорался, – толкнул его в бок милиционер, – а хоть курево есть? – при этом слегка стукнул по оттопыренным карманам штанов.
Цанка потной рукой полез в карман, нехотя достал папиросы.
– Хм, денег нет, а курит папиросы… На, бери свою писульку и больше на пути не попадайся.
– Хоть одну оставьте, – попросил Арачаев.
– Тебе вредно, вон посмотри, какой худой и бледный.
Милиционеры засмеялись, поскакали в центр села. Сквозь желто-серую поднятую лошадьми пыль Цанка долго провожал их взглядом: уж больно похож был один из коней на его родного жеребенка.
– Сволочи, – прошипел он в гневе и тронулся под палящим солнцем дальше.
После обеда зной усилился – стал нестерпимым, удушающим. Плотное, густое марево тяжелой дымкой окутало горы, ущелья. Небо стало белесо-голубым, непроницаемым. Жгучий воздух не позволял глубоко дышать, не наполнял кислородом слабые легкие Цанки. Тем не менее он шел, не останавливаясь, весь в поту, дряблый, измученный. Одна мысль ублажала его сознание, придавая сил и энергии: он твердо знал, что кавказский зной – это сплошное удовольствие и роскошь по сравнению с колымскими морозами. И жизнь на Кавказе – рай в любую погоду, просто эти большевистские подонки превратили весь этот мир в неволю, создали рай для себя и своих прислужников, а остальных нещадно стали эксплуатировать, преследовать, добивать морально и физически. Пытались вселять в умы людей рабское повиновение и преклонение. Работать можно и даже нужно, а вот думать нельзя. Все за тебя продумано, решено, намечено, но не сделано. Делать должен ты, и очень хорошо, и при этом не предъявляя особых претензий и требований. Короче говоря, создали особый строй, что-то наподобие рабовладельческого, только с небольшой модернизацией.
Арачаев шел и думал: как это они умеют все знать, все видеть и слышать? Неужели у них столько осведомителей? Так ведь жить невозможно.
Мечтал Цанка, что после Колымы будет здравствовать счастливо, беззаботно, умно, думал, сумеет обойти все эти условности и преграды, сможет плавно влиться в поток нормального существования, будет растить детей, весь день работать в поле, а вечерами слушать рассказы матери, веселиться с друзьями, а оказалось, что всего этого уже нет, все это чуждо, враждебно, реакционно и вообще не вписывается в мораль большевизма.
Побоявшись своих крамольных мыслей, Цанка невольно остановился, внимательно огляделся вокруг, прислушался. «Неровен час, эти гады под каждым кустом сидят, в глаза прохожих смотрят, мысли читают», – подумал он всерьез, с удивлением мотнул головой.
Больше и думать не хотелось – впереди была только позорная работа сторожем в молодом возрасте, полуголодное существование, еженедельные явки в милицию, частые вызовы в ГПУ, боязнь окружающих, быть может и родственников, вечные подозрения и преследования и незавидная судьба детей и матери. «Что я буду делать, как я буду жить?» – подумал с беспросветной горечью Цанка, почему-то вспомнил физика Бушмана, сплюнул в досаде, у ближайшего перекрестка свернул в чужое село. Прямиком зашел в магазин, не мешкая купил бутылку водки, дорогие папиросы, конфет детям и себе немного закуски.
От этих покупок стало веселее, жизнь приобрела какой-то смысл, появилась ясная цель: отойти подальше от населенного пункта, сесть где-либо в тени, желательно возле прохладного ручейка, выпить, закусить, а там будь что будет. «Пошло оно все к черту, главное, я на свободе и я у себя в родном краю, среди своих людей», – думал он, бодро удаляясь от магазина.
* * *
Как ни мечтал Цанка о счастье и спокойствии, как ни стремился к ним, а жизнь и повседневная реальность подавили эти нормальные человеческие грезы, тяжелый быт незаметно всосал его в водоворот событий, сделал простой щепкой в коловерти большевистской стихии и сумасбродства.
Привезенные деньги быстро иссякли, притрагиваться к золоту Цанка не смел, боялся, хранил на черный день, да и не имел представления, кому бы можно было продать этот дорогой металл.
В сентябре пошли затяжные дожди. Спасая урожай, всех трудоспособных жителей Дуц-Хоте погнали на колхозные поля. Под угрозой вынудили идти работать и Цанку. Как и прежде, работали за трудодни, то есть даром… Работать на совесть без оплаты никто не хотел. Каждый вечер после работы специальные народные дружинники из Грозного и милиция обыскивали мужчин, боясь, что унесут с поля зерно в карманах. Женщин не трогали, и те умудрялись приносить домой под длинными платьями початки кукурузы, фасоль, картофель.
В один из туманных дней от колхозного стада случайно отбилась дойная корова. Несколько мужчин из Дуц-Хоте отогнали незаметно ее в ближайший лес, повалили, зарезали. Ночью женщины перенесли мясо домой.
После этого все Веденское отделение милиции прочесывало два дня лес в поисках пропавшей коровы. В конце концов кто-то донес, двух мужчин, участвовавших в воровстве, арестовали, посадили на три года каждого; бригадира фермы за халатность осудили на пять лет; на скотника, пасшего стадо, наложили штраф, а председателю колхоза Паштаеву объявили строгий выговор по партийной линии с занесением в личное дело. Через месяц после этого его арестовали за саботаж и осудили на десять лет. В то же время арестовали директора школы Шидаева: оказывается, он был шпионом нескольких иностранных разведок и нес в народ смуту и вред…
В один пасмурный ветреный день до Цанки дошел слух, что в село на побывку приехал друг детства Курто Зукаев. Много ходило разговоров о нем, говорили, что он большой начальник, что стал важным и заносчивым и что даже близких родственников не признает.
Цанка давно скучал по другу, хотел его видеть, мечтал поговорить, вспомнить прошлое. Несколько раз порывался поехать в Грозный, но братья отговаривали: нечего лезть в закрытые ворота, если бы хотел видеть, сам бы пришел, узнав, что близкий друг вернулся из заключения. Тем не менее Цанка по-прежнему любил друга, ему хотелось встретиться с Курто, посмотреть хотя бы раз в его глаза.
Весь вечер ходил он по двору, под дождем грязь месил, терзался – идти или нет, так и стемнело, мрак лег на горное село. Только Цанка докурил последнюю папироску, бросил окурок с отвращением за ограду, собрался войти в дом лечь спать, как услышал шлепающие по грязи торопливые шаги. Тень головы мелькнула в темноте над плетеным забором, и в воротах показалась крупная, мощная фигура. В первый момент Цанка насторожился, даже легкий испуг прошел по спине, и вдруг в темноте он различил походку друга, его горделивую манеру высоко, красиво держать голову, сдержанно махать руками.
– Курто! – вскрикнул он.
– Цанка!
Они плотно, по-мужски обнялись, долго так стояли в объятиях.
– Цанка, как я рад, как я рад тебя видеть! – негромко восторгался Курто; от него несло каким-то сладким запахом спиртного и едкого одеколона.
Зашли в дом. Дихант, суетясь, выпроводила детей в темную заднюю комнату, убрала с нар приготовленную для сна перештопанную грязную постель. Не зная, что подать гостю, нервничала, сжимала в истерике руки, беспричинно улыбалась, уходила к детям и там в раздражении кричала. Потом засуетилась вокруг печи, загромыхала закопченным, с отломанным горлышком чайником.
– Накрывай быстрей стол! – крикнул возбужденно Цанка.
Его радость была безгранична, давно он не испытывал прилива таких сладостных чувств, такого внутреннего блаженства и удовлетворения.
– Дихант, не суетись, я поужинал, – обернулся к ней Курто, – лучше иди к детям, а мы здесь спокойно посидим.
Хозяйка дома знала, что так поступать нельзя, еще возилась возле печи, хотя угостить было нечем, сами жили впроголодь. Когда Курто повторил свою просьбу, она как бы огорченно взмахнула руками: мол, я хотела, но раз настаиваете – уйду. Понимая ситуацию, Цанка молчал, чувствовал себя еще ущербнее, чем Дихант, и тем не менее он вновь прикрикнул:
– Ну давай, сообрази нам что-нибудь.
Стоящая за спиной гостя Дихант скривила в отчаянии лицо, развела руками. Курто понимал ситуацию, полез в карман, достал много конфет, еще какой-то промасленный сверток.
– На, возьми это, – вновь обернулся он к жене Цанка, – и отнеси детям, а мы здесь сообразим что-нибудь.
С улыбкой облегчения Дихант взяла гостинцы, смутилась, не зная, как быть. В это время заплакал младший сын.
– Иди-иди, – подтолкнул Курто Дихант и, когда она скрылась, спросил: – Сколько у вас детей?
– Трое, – ответил Цанка, и чуть погодя добавил: – Вроде ждем еще прибавления.
– Да, видно, – засмеялся Курто, – время зря не теряете.
– А у тебя сколько?
– Двое, – расплылся в улыбке Зукаев, снова полез в карман, достал плоскую бутылку, дорогих шоколадных конфет, пачку папирос. – Коньяк «Червленский», – демонстративно поднял он емкость, посмотрел сквозь напиток на керосиновый свет. – Ты когда-нибудь пил такой?
– Нет, – махнул простодушно головой Цанка.
– Вот и попробуем, – стал раскрывать бутылку Курто.
После первого глотка из пиалы долго молчали, Цанка делал вид, что смакует, хотя ничего так и не понял – привык к водке.
– А ты изменился, Цанка, сильно изменился, – печально сказал Курто, глядя в лицо друга.
– Да, бывает, а вот ты как был красавцем, так и остался.
С коньяком разделались играючи, после пошли к Курто, там пили до утра, всё вспоминали, рассказывали друг другу о жизни, о поворотах судьбы, под утро пели песни молодости, как бы невзначай вспомнили Кесирт – тут даже Курто прослезился. Под утро Цанка проводил друга до Махкетов, пообещал приехать в гости, с сожалением и грустью расстались.
Ровно через неделю Арачаев Цанка решил воспользоваться приглашением друга – пошел в Грозный. Город преобразился, похорошел, стал чище и богаче. От прежнего хаоса и чехарды ничего не осталось. Чувствовались дисциплина и порядок. Лица людей были строгими, напряженными и даже напыщенно-целеустремленными. Все это напоминало магазин игрушек, который случайно посетил Цанка в далеком Магадане. Даже милиционеры, стоящие на перекрестках со свистком во рту, в своих движениях и во взгляде так закостенели, что казалось – они находятся здесь вечность, а если и удаляются по нужде, то строгость и революционная решимость их суровых парафиновых лиц не изменится.
Найти дом Зукаева оказалось нетрудно, квартира друга находилась в самом центре города, в одном из новых трехэтажных кирпичных домов. Цанка, восторженно оглядываясь, поднялся на второй этаж, остановился в широком подъездном проеме у большой, красиво отделанной дубовой двери. Долго не решался постучать, отчетливо слышал биение сердца, наконец несильно ударил несколько раз кулаком. Тишина. Стукнул еще. За дверью раздался шум, молодой женский голос что-то крикнул на русском языке. Щелкнули замки, распахнулась дверь, показалась женщина лет тридцати, смуглая, полноватая, без талии, по-господски ухоженная. Она с удивлением уставилась на пришельца.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.