Текст книги "Прошедшие войны. II том"

* * *

В начале пятидесятых годов жизнь чеченцев и ингушей изменилась. Главное, местное население поняло, что кавказцы вовсе не бандиты и уголовники, а несчастные люди, пострадавшие от большевистских репрессий. Через пять-шесть лет жизни в Казахстане и Средней Азии вайнахи полностью освоились с обстановкой, адаптировались к местным условиям жизни, стали активно заниматься сельским хозяйством, торговлей, строительством. По властным органам гуляли циркуляры о недопущении кавказских и немецких спецпереселенцев на руководящие посты, в правоохранительные органы, запрещалось принимать их на железную дорогу, в водхозы, торговлю, на строительство. А другой работы вокруг полупустынной станции Чиили просто не было. И тут чеченцы и другие сссыльные показали властям и местному населению, на что они способны. Вскоре в пригороде станции Чиили, в районе водхоза и колхоза Кзыл-Ту, выросли крупные чеченские и немецкие поселения. Добротные, опрятные дома новых поселков еще больше подчеркивали убогость жилья местных жителей. В схватке за жизнь немецкая пунктуальность, педантичность и чеченская изворотливость, трудолюбие и жизнеспособность взяли верх. Волей-неволей их стали брать на работу как толковых специалистов и в целом людей более ответственных и требовательных. А после смерти Сталина, то есть с лета 1953 года, чеченцам и ингушам даже разрешили поступать в средние и высшие учебные заведения Казахстана и Киргизии.

Смена руководства в центре страны, в Москве, моментально повлекла за собой изменения и на местах. В Казахстане верх взяла старая партноменклатура, отверженная от власти в послевоенные годы. Управляющим водхоза Чиилинского района вновь стал Саренбаев, а его главным помощником – заместителем по оперативной работе назначил Арачаева Цанка Алдумович.

Жизнь Арачаева вновь изменилась. Напряженная, каждодневная работа изматывала, занимала до предела все время и не давала Цанке думать о своем горе, о неимоверных утратах. Постаревший Саренбаев полностью доверился Арачаеву. Из-за своего возраста и малоподвижного образа жизни он не любил ездить на многочисленные совещания, собрания и конференции, поэтому Цанке приходилось частенько бывать в областном и даже республиканском центрах. В Алма-Ату Цанка ездил с особым удовольствием. Послевоенная жизнь в столице республики кипела, была насыщенной, яркой.

Каждый раз, бывая в Алма-Ате, Цанка останавливался у своего бывшего начальника цеха Басова. Альфред Михайлович и его жена Алла Николаевна во время Отечественной войны потеряли единственного сына. Пожилым супругам с первой встречи с Арачаевым показалось, что он на удивление похож и внешне и манерами на их погибшего сына. Басовы сильно привязались к Цанке, думали, что это судьба им послала взамен потерянного сына одинокого кавказца, верили в придуманную сладкую сказку, ею себя тешили. К тому времени Альфред Михайлович работал заведующим отделом строительства горкома партии, он уговаривал Арачаева бросить его пустыню и переехать в столицу. В Алма-Ате Цанка давал себе слово, что рассчитается в водхозе и переберется под крыло влиятельного старшего друга. Но, вернувшись в ставшее родным Чиили, встречал любимых односельчан и понимал, что бросить их он не может, что без его помощи и поддержки им опять придется туго. Ведь он стал уважаемым, самым авторитетным человеком в районе, и каждый день не только чеченцы, но и немцы, греки, крымские татары и корейцы приходили к нему за помощью, защитой, поддержкой и просто поговорить.

Как-то в конце декабря Арачаев поехал в Алма-Ату для участия в годовой конференции республиканского водхоза. В перерыве заседания, гуляя в фойе Дома культуры, где проходило собрание, случайно увидел объявление – через день, 26 декабря, в 18 часов, состоится праздничный вечер чечено-ингушской культуры, посвященный Новому 1954 году. Не раздумывая, Цанка побежал в администрацию дома культуры, выпросил себе пригласительный билет.

Во время ужина, он радостно рассказывал супругам Басовым о предстоящем вечере. Жену Альфреда Михайловича эта новость взволновала не меньше Арачаева.

– Это прекрасно, это очень здорово, – поддержала его Алла Николаевна. – Будет много твоих земляков и землячек, вот там как раз ты и найдешь себе невесту. Купим тебе новый костюм, обувь – все как положено.

На следующий день с утра Алла Николаевна и Цанка отправились по магазинам – ничего путного не нашли. В обед Басова звонила мужу на работу.

– Альфред, – говорила она в трубку озабоченно, – мы обегали все магазины – одно барахло. Ты немедленно позвони директору центрального универмага – выскажи нашу проблему. Что? Да что тут неудобного! Раз в жизни ответственный работник горкома обращается к завмагу. Да, для нее это честь. Да что ты говоришь, ведь не для себя просим! Твоя скромность мне осточертела. Я тебя прошу, звони, не то я сама позвоню. Ну, мы дома, ждем звонка. Ага… Спасибо.

На следующий вечер щеголевато одетый Цанка стоял на мраморных ступеньках дома культуры за час до начала концерта. Одну за другой курил дорогие столичные папиросы. В этом наряде, в галстуке, в блестящих штиблетах на высоком каблуке чувствовал себя неестественно, и даже скованно. Народу привалило много. Кругом слышалась вайнахская речь: люди громко разговаривали, радовались встрече, громко смеялись.

– Арачаев! Товарищ капитан! – вдруг услышал Цанка.

Он повернулся и увидел в двух шагах от себя бывшего однополчанина Бакарова Далхада. Боевые друзья крепко, по-мужски, хлопали радостно друг друга по плечу, потом вместе направились в Дом культуры. В ярко освещенном холле Бакаров внимательно осмотрел командира, воскликнул в изумлении:

– Ну ты, Цанка, даешь – и сейчас ты на коне! Вот это костюм!

Арачаев надменно задрал подбородок, в дальнее зеркало любовался собой, боялся даже себе сказать, что из-за этих нарядов вновь залез в долги.

– Ладно тебе, – стукнул он по плечу Далхада, – пошли что-нибудь сообразим, ведь надо отметить встречу.

Полчаса до концерта стояли в буфете, пили водку, закусывали хлебом с солеными огурцами. Цанка ощущал на себе восторженные взгляды земляков, в душе ликовал, но внешне пытался быть сдержанным. Когда заговорили о родных и близких, Арачаев моментально сник, загрустил, забыл о своем наряде. Та же судьба была и у Бакарова. Оказывается, он так и не нашел своих родных и до сих пор живет в том же общежитии.

– Ты понимаешь, командир, – жаловался он Арачаеву, – я уже три года женат, сын двухлетний, ждем второго, а живем в разных общежитиях, даже в разных концах города.

– Это как? – засмеялся Цанка. – А дети от кого? Как вы их зачали?

– Сам не знаю… Вот так, – улыбнулся виновато Далхад, а потом уже серьезно продолжил: – Я о тебе у всех спрашивал, говорят, что ты в друзьях с Басовым – его бы полслова, и мне дали бы отдельную комнату. Ведь всем дают. А я воевал, ранен не раз, ордена и медали. Ну, ты ведь сам знаешь! Сколько мы с тобой исходили под пулями. Смерть рядом была, а не взяла, дура, вот и мучаюсь сейчас. Давай еще по одной…

– Давай, – доставал щедро из кармана взятые в долг деньги Цанка. – А насчет Басова не волнуйся, он замечательный человек.

– Говорят, он чеченцев любит, а тебя сыном называет, – смотрел с надеждой в лицо боевого командира Далхад.

– Да, это верно, – Арачаев опрокинул рюмку, сморщил лицо, потом спросил важно: – Как зовут жену?.. Так вот, скажешь сегодня своей Аянт, что на днях у вас будет отдельная комната. Понял, товарищ сержант?

– Так точно, товарищ капитан, – от души радовался Бакаров.

В зале боевые друзья сели в первых рядах, от изрядно выпитого спиртного лица их стали пунцовыми, глаза веселыми. Они молчали, оглядывались по сторонам, искали знакомых, просто рассматривали земляков. Кругом царила торжественная, праздничная обстановка. Люди были в ожидании чего-то необычного, сверхжеланного, светлого. В какой-то момент Цанке показалось, что сейчас на сцену выйдет высокий партийный руководитель и объявит о том, что все вайнахи возвращаются домой, и что Сталин и его команда допустили невиданную, бесчеловечную акцию, и весь советский народ по этому поводу на коленях просит извинений и искренне скорбит по безвинно погибшим… От этих мыслей ком подступил к горлу. «Все-таки не совсем гиблые люди большевики, – подумал он, – они стали обретать человеческий вид. Проснулись в них сострадание и гуманность».

В это время раздался третий звонок, погас свет. Тотчас же сцену осветил яркий прожектор, и в его свете появился плотный немолодой мужчина в шикарном двубортном шерстяном костюме, в лакированных туфлях, красивом галстуке и с орденом Ленина на широком лацкане.

– Так ведь это Магомедалиев! – невольно воскликнул Цанка.

Пока вышедший на сцену важный мужчина поправлял микрофон, по громкоговорителю красивый женский голос объявил:

– Дорогие товарищи, с приветственной речью выступит Председатель исполкома чеченцев и ингушей Казахстана и Средней Азии, заслуженный работник культуры Киргизской ССР, почетный гражданин города Алма-Аты, кавалер ордена Ленина – товарищ Магомедалиев Ахмед Якубович.

В зале раздались продолжительные аплодисменты, одобрительные, даже восторженные возгласы. Арачаев тоже хлопал от души.

– Дорогие товарищи! – обратился выступающий к залу на чеченском языке и продолжил по-русски: – В связи с тем, что сегодня в зале много людей различных национальностей, позвольте мне говорить на понятном всем, ставшем нам родным языке Ленина и коммунизма.

Вновь раздались одобрительные хлопки. Оратор поднял руку в знак внимания. Зал моментально затих.

– Дорогие товарищи, земляки, благодаря неустанной заботе нашей партии и ее Центрального Комитета мы имеем возможность сегодня встретиться вместе в этом…

В разных местах зала начались свист, выкрики, ругань в адрес большевиков. Магомедалиев замялся. Включили яркий свет, несколько человек из русских и вайнахов стояли в проходах, хотели выяснить, кто кричал.

– Товарищи, – продолжал оратор, – мы должны благодарить Родину, партию за всё…

Далее Цанка не слушал, он видел, как обрюзг тесть его друга Курто, как из-под длинного пиджака выпирает обвисший живот, как лежит на узле галстука мощный второй подбородок. Ахмед Якубович говорил долго, красиво, эмоционально. Кто-то вновь свистнул, потом еще, и уже открыто в зале заорали:

– Пошел вон, свинья!

– Ты не чеченец!

– Долой его со сцены!

– Холуй московский!

В первом ряду вскочил старик с белой бородкой, замахал костылем.

– Молчать, закройте рты, – заорал он визгливым голосом.

Магомедалиев сделал многозначительную паузу, поправил охрипший голос и так же, как начал, эмоционально, уверенно и твердо закончил свое длинное выступление.

Следом выскочил на сцену молодой русский мужчина – конферансье, он бойко рассказал пару острых анекдотов, и зал разрядился, залился смехом. Открывал концерт ансамбль танца. Весь зал стоя аплодировал артистам, а во время выступления детского вайнахского хора с песней о Родине все плакали – никто не смог сдержать слез скорби и печали. Потом танцевал молодой, талантливый танцор Махмуд Эсамбаев, пели Валид Дагаев, Марьям Айдамирова, Султан Магомаев, играл на гармони любимец публики Умар Димаев, выступали поэты и писатели.

В конце первого отделения на сцене вновь появился Магомедалиев.

– Друзья, земляки, – громогласно прокричал он, – а теперь перед вами впервые выступит молодая, талантливая певица – Мадлена Исходжаева! Встречайте красавицу!

Зал заревел. На сцену выскочила молодая, стройная рыжая девушка с вызывающим декольте, на очень высоких каблуках.

– Вот это прелесть! – шепнул на ухо Цанке Далхад.

Арачаев ничего не ответил, только завороженно любовался отменной фигурой. От нахлынувших эмоций он даже привставал несколько раз. Правда, пела Мадлена Исходжаева явно неважно, пару раз даже сорвалась, но все равно публика ее провожала восторженно, даже ликующе. Впрочем, то же самое было после каждого выступления.

В антракте два боевых товарища вновь были в буфете. После очередной рюмки Далхад шептал на ухо Цанке:

– Если бы я был таким же свободным, как ты, и имел такой же шикарный вид, то я непременно познакомился бы с этой девушкой. Командир, вспомни, какие барышни за тобой бегали до самой линии фронта?

Арачаев еще более загорелся, давно позабытые чувства нахлынули на него.

– А ты узнай, кто такая и как с ней можно познакомиться – прямо сегодня умыкнем красавицу, – с азартом ответил Цанка.

– Товарищ командир, это приказ?

– Да, – серьезно сказал Арачаев.

– Да что я, не разведчик что ли? – воскликнул Бакаров. – Какие задания на войне выполнял! А это – тьфу!.. Разрешите действовать, товарищ капитан!

Приказ будет выполнен, – Бакаров отдал честь и стал удаляться, потом возвратился. – Слушай, а ты возьми еще по сто.

Когда Далхад вернулся, народ после очередного звонка валил в зал.

– Командир, – возбужденно говорил сержант, – ваше задание с успехом выполнил – еле прорвался. Прямо за сценой коридор, там третья дверь направо, написано «гримерная» и цифра «6». Она сейчас одна, я с ней лично говорил, рассказал о тебе кучу всего, в основном как есть. Короче, иди… Постой, давай выпьем. А она вблизи еще прелестней! Ну, Бог тебе в помощь! Не теряйся, ты ведь боевой командир, мы ведь и немцев, как мух, давили… Вперед, командир!

За кулисами Арачаеву преградил дорогу низенький старичок, но увидев уверенный взгляд, а главное, дорогой костюм, молча посторонился, оглядев посетителя с ног до головы. Цанка решительно подошел к шестой комнате, три раза стукнул и, не дождавшись ответа, открыл дверь. Сидящая перед зеркалом Мадлена встрепенулась, не вставая, полуобернувшись к двери.

– Добрый вечер. Разрешите войти, – четко, по-военному на русском языке сказал подвыпивший Цанка.

Девушка оценивающе, бегло осмотрела гостя, задержала взгляд на модных штиблетах.

– Да-да, входите, – робко ответила она, также по-русски, а потом на чеченском добавила: – Вы чеченец? Пусть и ваш вечер будет добрым, – уже на чеченском языке сказала Мадлена, по-девичьи засмущалась и даже, к удовольствию гостя, вся зарделась.

Она встала, и в маленькой комнате они оказались совсем рядом. Цанка почувствовал ее аромат, залюбовался ее большими светло-карими глазами, сочными, пухленькими капризными губками, вздернутым носиком. Взгляд Цанка прошелся по длинной, стройной шее, заманчиво приоткрытой белоснежной груди. От этого откровенного просмотра девица еще более смутилась, красивой маленькой ручкой артистическим жестом прикрыла вырез платья.

Так молча они простояли несколько секунд, Цанка не знал, с чего начать. Вдруг дверь распахнулась, и в гримерную влетел Магомедалиев.

– Лисеночек мой, моя ласточка, ты просто талант, – еще из коридора заговорил он ласковым, сюсюкающим голосом. Увидев в комнате мужчину, резко оборвал речь. – Ой! – воскликнул он, осматривая щеголя-незнакомца.

Оценив костюм посетителя, Магомедалиев принял серьезный вид, выпрямился, подал руку.

– Магомедалиев, Ахмед Якубович.

– Арачаев Цанка Алдумович, – мгновенно ответил Цанка, пожимая толстую кисть.

– Где-то я вас видел, – сказал Магомедалиев. Говорил на русском языке. – Вы не в профсоюзе работали?

– Нет, я односельчанин вашего зятя Курто и бывал несколько раз у вас.

– А-а-а, – ударил себя по лбу Ахмед Якубович, – вспомнил, вспомнил… Ну как же – герой финской войны. А в Отечественную воевали?

– С первого дня и до июня сорок четвертого.

– Какого звания?

– Капитан.

Магомедалиев понимающе мотнул головой, еще раз осмотрел Цанку, так же, как и Мадлена, остановил взгляд на обуви.

– Вы сейчас где живете? – спросил он, поднимая свои влажные черные глаза.

– В Чиили, Кзыл-Ординской области.

– Кем работаете?

– Заместителем управляющего водхозом.

– Понятно, понятно, – кивнул головой Ахмед Якубович, – вода здесь всё, это – богатство.

Наступила неловкая пауза. Цанка в упор смотрел на лоснящееся, холеное лицо Магомедалиева, на его ухоженную прическу, аккуратно подстриженные черные усики.

– А где Курто? – нарушил молчание Арачаев.

– Ой, мой друг, даже не знаю, даже не знаю, – развел руками озабоченно Магомедалиев. – Тоже был на фронте, потом этот бардак. Ну, сам видишь… – Потом вдруг улыбнулся с натугой и перевел разговор в другую плоскость. – А вы слышали, – он снова перешел на «вы», – как пела Мадлена? Просто очаровательно! А ведь это дебют! Я сам нашел в ней этот природный дар. Молодец! – он обернулся к девушке. – Молодец! Ну, готовься, минут через десять твой выход… Ну, рад был вас видеть, – он вновь обращался к Арачаеву, – до встречи.

Когда Ахмед Якубович вышел, сияющая Мадлена спросила Цанка на русском:

– А вам и вправду понравилось мое пение?

– Очень! – воскликнул он.

– Я так волновалась! Все-таки дебют. А где вы работали дома?

– Председателем Шалинского исполкома, – по-военному ответил Арачаев.

– О-о-о! – сказала Мадлена. – Садитесь, пожалуйста. А вы давно знакомы с Магомедалиевым?

– Очень давно, – ответил, садясь, Цанка.

Мадлена тоже села, оценивающе посмотрела на себя в зеркальце, плавным движением руки убрала за ухо завитушку светло-рыжих волос, чуть подняла декольте. Цанка именно туда и смотрел. Позабытое, дурманящее чувство овладело им. Его мысли улетели в истоме, но внезапный вопрос девушки вернул его в реальность.

– А вы знаете, какое горе у Ахмеда Якубовича?

– Нет, а что?

– Ведь год назад, а может два, не знаю точно, во Фрунзе у него сгорела вся семья: жена, дочь, а до этого от болезни умерли дети дочери. Страшное горе.

– А как они сгорели?

– Он говорит, что это сделали чеченцы. Все до последнего унесли. Оставили Магомедалиева нищим. Вообще сволочи отъявленные.

– А сын его где?

– Говорят, во Фрунзе живет. Я его видела недавно. Деньги приехал у отца просить. Какой-то пьяница… А вам действительно понравилось мое пение? – кокетливо прикрыла глаза Мадлена.

– Очень, – расплылся в улыбке Цанка.

Они обменялись еще несколькими фразами, Цанка выудил у нее адрес, просил позволить проводить до дому.

– Не знаю, – кокетничала девушка, – меня всегда сопровождает мама. Да к тому же я в туфлях, меня на машине подвезли.

– Я тоже возьму машину, – браво кидался Арачаев.

После концерта Цанка и Далхад стояли возле служебного выхода, ждали появления Мадлены. На улице было холодно, ветрено, шел негустой, но колючий снег. Постепенно площадь перед Домом культуры опустела, народ разошелся по домам. Только одинокая легковая машина с работающим мотором стояла в стороне на проезжей части.

– Что они там делают? – возмущался Далхад. – Я уже отрезвел, как стеклышко.

– Может, и мы пойдем? – предложил Цанка – он весь посинел, съежился; его фатовской вид явно не соответствовал капризам погоды.

– Нет, стой, – отрезал твердо Далхад, – мы должны выстоять до конца; на фронте в ледяной воде стояли до утра, выжидая «языка», а тут что?

Наконец служебная дверь открылась и вывалилась веселая троица – две разряженные, смеющиеся женщины и Магомедалиев. Цанка двинулся навстречу, как бы давая о себе знать. Мадлена, увидев его, сделала удивленный вид, кутая лицо в воротнике кроличьей шубки, приблизилась к Арачаеву.

– Вы еще здесь? – капризным голосом спросила она. – А мы поедем на машине. До свидания, – она отвернулась, потом вновь сделала шаг к Цанке. – Это моя мама. Не замерзнете? – махнула она рукой и кокетливо, чуть игриво подбежала к матери.

Магомедалиев взял обеих женщин под ручки, галантно повел через площадь к машине. Обе дамы на каблучках скользили, боялись упасть, визжали, но мужчина их с силой поддерживал, сам смеялся от души, на ходу что-то рассказывал. У машины Ахмед Якубович со всей деликатностью открыл заднюю дверь, усадил женщин.

– Сережа, в ресторан на Ленинском, – последнее, что услышали оторопевшие Далхад и Цанка.

Поздно ночью на кухне в квартире Басовых Арачаев восторженно описывал весь вечер, кроме эпизодов в буфете. С особым восхищением рассказывал о Мадлене. Альфред Михайлович не выдержал долгого чаепития и, как обычно, удалился спать. После того как гость закончил рассказ, Алла Николаевна вскочила:

– Не волнуйся, – энергично говорила она, – это судьба, не зря мы тебя наряжали. А завтра ты поедешь к ней на служебной машине Альфреда Михайловича. Цанка, куй железо, пока горячо! Горкомовская машина – и любая дама, даже первая красавица, не устоит.

На следующий день Арачаев ездил на служебном автомобиле Басова, долго искали записанный на пригласительном билете адрес Исходжаевой. Оказывается, название улицы было новым, и находилась она на краю Алма-Аты. А жила Мадлена в перекошенном дореволюционном бараке-общежитии для женщин. Цанка долго лазил по длинному, мрачному, вонючему коридору, прежде чем уткнулся в нужный номер. Он неуверенно постучал, не услышав ответа, стукнул кулаком вновь. Наконец щелкнул замок и с отвратительным скрежетом обляпанная дверь распахнулась. Прямо перед ним появилась Мадлена в домашнем халате, с ребенком в руках. Она была в шоке от появления визитера.

– Это ты? – слабо промолвила она, и только когда открылась противоположная дверь и оттуда высунулась любопытствующая соседка, Мадлена сказала: – Заходите.

Сгорбившись, Цанка вошел в комнату, протянул хозяйке букет дорогих цветов и коробку столичных конфет, подарок Аллы Николаевны.

– Это тебе. Здравствуй, – сконфуженно сказал Цанка.

– Спасибо. Садитесь, – засуетилась Мадлена, она была в явном замешательстве.

Арачаев сел на предложенный табурет, осмотрелся. Комната была маленькой, мрачной, с крошечным, с потускневшими стеклами окном. Стены были деревянными, побеленными, со смоляными разводами в разных местах. Через всю комнату в два ряда висели веревки, на одной из них сохли поношенные детские трусики. В углу – электропечь и большие ведра. Вдоль стен стояли две металлические кровати, между ними был стол.

– Это чей ребенок? – нарушил молчание гость.

– Мой, – вяло ответила хозяйка.

– Так ты замужем?

– Нет, разведенная.

– А сколько лет девочке?

– Скоро три будет.

– Вы что, одни живете?

– Нет, с матерью, она скоро придет.

Снова наступила пауза, Арачаев смотрел на Мадлену, не мог оторвать глаз. В домашнем халате она была совсем юной и еще более обворожительной, без макияжа ее лицо светилось свежестью и чистотой, густые светлые волосы свободно падали на тонкие плечи.

– Чаю налить? – спросила она.

– Нет, спасибо, – ответил виновато Цанка.

Оба были скованными, долго молчали, чувствовалась неловкость. Цанка знал, что надо уходить, но не мог. Огромная нежность к этой девушке густой паутиной обволакивала его, притягивала к ней.

– Ты не мог бы посмотреть за девочкой, а я за водой сбегаю, – вдруг сказала Мадлена.

– Конечно, могу, – вскочил обрадованный гость.

Как только Мадлена вышла, дочь заплакала, Цанка ходил по комнате, как мог ее успокаивал, хотел хоть чем-то заинтересовать, отвлечь. Потом подошел к окну, показал пальцем на сидящего на подоконнике озябшего, голодного воробья. И вдруг он увидел, как на углу дома остановилась машина, что стояла накануне у театра, и из нее торопливо выскочила женщина – мать Мадлены.

Первой с полными ведрами вошла дочь, следом заскочила мать.

– Ты где была? – накинулась на нее Мадлена.

– Ты что орешь? – резко парировала женщина. – Я ведь сказала: ездила к тете, там задержалась. Ой, совсем озябла, измучилась. Здравствуй, – наконец обратилась она к Цанке. – Хотим переехать, вот и мучаемся. Все не так просто. Это про вас дочь рассказывала? – перешла мать на русский язык. – Вы замуправляющего водхоза?

– Да, – в смущении ответил Цанка.

– Это моя мать – Милана, – недовольным голосом представила Мадлена женщину.

– Очень приятно. Ну, я пойду, вы меня, пожалуйста, простите за вторжение.

– Ничего, ничего, приходите. Мы гостям рады, – ответила мать. – Хоть бы чайку попили. Ой, какие цветы, конфеты.

– Спасибо, спасибо. До свидания, – попятился к дверям Цанка и уже в коридоре добавил: – Мадлена, можно тебя на минуточку.

В коридоре он попросил девушку выйти вечером на свидание. Вначале Мадлена заартачилась, стала крутить недовольно головой, но когда Цанка объявил, что вечером должен уехать домой, она с трудом согласилась, при этом как бы нечаянно обронила, что это исключение и она с незнакомыми мужчинами не встречается. Еще мимолетом добавила, что у нее столько ухажеров, что не дают спокойно ходить на репетиции. Цанка всему этому безусловно верил. Покидал он мрачное, зловонное здание с улыбкой впервые влюбленного юноши.

Когда он садился в машину, мельком глянул на здание общежития – из всех окон с любопытством, и может быть с завистью, наблюдали многочисленные женские головы.

Вечером они гуляли по морозному городу. Мадлена рассказывала о своей несчастной судьбе, о погубленной в замужестве молодости, о коварстве и неверности мужчин. Цанка говорил отчаянно, что не все такие, что есть верные, преданные и достойные. Под конец встречи они вошли в магазин, и он накупил ей всяких сладостей.

– Какой ты щедрый и внимательный, – говорила, прощаясь, Мадлена. – Ты со всеми такой или только со мной?

– Только с тобой! – с замирающим сердцем искренне отвечал Цанка.

…Поздно вечером он лежал на верхней полке в купе железнодорожного вагона. В полумраке глаза его светились, он улыбался, был в юношеском возбуждении, в задоре. В нем одновременно проснулись необузданная страсть, нежность и жалость к молодой, красивой женщине. Он был очарован, по уши влюблен, счастлив. Постепенно, видимо от храпа соседа и сырости и вони постели, в голову полезли нехорошие мысли – о накопившихся непомерных долгах и неоправданной задержке на два дня из командировки. Они ему быстро испортили настроение, и он, желая их отогнать, погрузился в сон под мерный перестук колес.

Далеко за полночь Цанка проснулся. Стояли где-то на станции. По вокзалу объявили, что прибывает такой-то поезд. На улице мела метель, в вагоне было холодно, не хватало воздуха, воняло селедкой и пo том. На нижней полке по-прежнему истово храпел толстый мужчина, за стенкой о чем-то шептались женщины. В конце вагона ругались пьяные проводницы. Он выглянул в окно: по перрону мужчина в длинном пальто вел торопливо за руку ребенка. Цанка вспомнил своего пропавшего Гелани, потом остальных детей, кровь хлынула ему в голову, защемило в отчаянной тоске сердце, он повернулся к холодной скользкой стене, сдавленно зарыдал… Поезд резко дернулся, тронулся дальше…

В захолустном Чиили Цанка не посмел демонстрировать свои роскошные дефицитные наряды. В предновогодний день через знакомого врача спецпереселенца-корейца он продал их втридорога местному блатному. В тот же новогодний вечер отправил почтой долг Басовым, следом послал им и Мадлене поздравительные телеграммы.

Все праздничные дни Арачаев провел в конторе – был дежурным по водхозу, заодно готовил годовой отчет и план развития на будущий год. Вечерами приезжали земляки, прямо в кабинете отмечали Новый год. А четвертого января в восемь утра на планерке он подводил итоги прошлого, доводил до подразделений план текущего года. Во главе стола на почетном месте сидел Саренбаев, кивком утверждал все сказанное, временами старчески дремал. А дел за последний год прибавилось. Благодаря успешной работе управления «Чииливодхоз» им на баланс передали два убыточных рисоводческих колхоза, рыбхоз, два детских сада, школу-интернат, профтехучилище. А у Цанки свободного времени оставалось только на укороченный сон.

Тем не менее он находил возможность писать трогательные, романтичные письма Мадлене. Вначале его произведения были скованными, сдержанными, потом, благодаря ответной корреспонденции любимой, он раскрепостился, чуть не дошел до поэм, даже текстов песен – короче, весь исписa лся, потерял голову.

На каждые три письма Цанки Мадлена отвечала одним. Учитывая, что Арачаев писал чуть ли не каждый день, можно было смело сказать, что девушка отвечала регулярно, и можно добавить – отвечала взаимностью. Правда, ее письма носили менее романтичный характер, а имели элемент деловой переписки. В каждом послании было несколько чисто анкетных вопросов – от размера жилплощади, зарплаты и обуви – до «тревожащей» лысины и отношения к культуре и людям, посвятившим свою единственную жизнь этому «изнурительному» труду.

Короче, все шло по нарастающей, и вдруг Мадлену прорвало: «она не может всё писать, но если Цанка вскоре не приедет, то она не вынесет столь долгой разлуки». В конце письма было незнакомое для Арачаева – PS и далее следовало: «Не смейся над моей слабостью и откровенностью. Да, я наивна и доверчива. Я так много в жизни страдала из-за этого. Но иначе я не могу. Я тебе искренне верю и… Ты вихрем ворвался в мое сердце, у меня нет сил… Пощади меня, неужели я не достойна женского, маленького счастья? Если все, что ты пишешь, не от чистого сердца, то мне горе, даже смерть. Я этого не вынесу. Я надеюсь, что ты благородный и современный мужчина». При этом последние три слова были жирно подчеркнуты.

Однако и на этом письмо не заканчивалось, внизу мелким почерком следовала приписка: «Дочку навсегда отобрали родственники ее отца – теперь я совсем одинока, как и ты». И далее: «Пишу прямо с репетиции. Извини за почерк, меня ждет оркестр. Очень тяжело. Приглашают на гастроли в Москву и Ленинград, но я с ответом не тороплюсь, буду ждать, что ты посоветуешь». Потом число, «центральный зал филармонии. Алма-Ата» и красивая, размашистая, замысловатая подпись.

Раз десять перечитав это письмо, растроганный Цанка лег спать. Потом вскочил, вновь бросился к чувственному посланию. Долго ходил по квартире, ему не спалось. «Нет, нет, – думал он, – я должен быть с ней благородным и современным… Боже мой, а что такое – „современный“? Как это понять? Может, я не современный? Ну конечно, я значительно старше ее, живу в пустыне. Ничего, ничего – я оправдаю ее надежды, я спасу ее. Как она несчастна! Даже дочь отобрали. Да, она говорила, что ее бывший муж – дрянь. Видимо, и его родственники такие же… А мать?.. Дура и… Да нет, так думать про мать Мадлены нельзя. Хотя… А если честно, то мать Мадлены абсолютно не похожа на дочь. Милана какая-то неприятная, отталкивающая. Эти тонкие губы, узкий подбородок, вечная складка меж глаз… Да и вообще она вся какая-то мрачная, черная. Нет, дочь не в нее, и слава Богу! Мадлена – изящное творение! А какой талант! Конечно, его надо развивать, но задатки есть. Какая она умница, просто молодец! Это ведь надо, какая-то горянка, спецпереселенка, а репетиции в центральной филармонии, оркестр, а потом гастроли – Москва, Ленинград, а там, смотришь, и за границу поедет. Да, конечно, с ее внешностью, с ее характером, с ее целеустремленностью! Нет, я должен ей помочь. Я на ней женюсь. О ужас! Моя жена – молодая, очаровательная певица, знаменитость! Я буду ездить с ней на гастроли по всему миру… А водхоз? Да пропади он пропадом – целые сутки на службе, а благодарность – тьфу. Нет, я перееду в Алма-Ату, а потом, видимо, вместе с Мадленой в Москве будем жить… Ой, какое счастье!»