Текст книги "Прошедшие войны. II том"

Солдаты устали, изголодались, боевой дух стал падать. Многие были без оружия: кто побросал во время последнего изнурительного перехода, кто ввиду закончившегося боеприпаса. К тому же много было раненых. Тем не менее Нефедов требовал воинской дисциплины и порядка. День хоронились в густых, прибрежных зарослях извилистой, медленно текущей речки Шани. В сумерках тронулись в путь по чистому, не скошенному осенью ржаному полю. Впереди шла разведка во главе с Арачаевым Цанкой. В маленьком, не занятом немцами селении Обухово провели остаток дня и ночь. Местные жители плакали, говорили, что немцы заняли Москву, делились с солдатами последним куском хлеба. В сумерках Нефедов собрал в здании сельсовета весь небольшой офицерский состав.

– Мы превратились в группу беженцев, – говорил он хриплым голосом, оглядывая поочередно всех. – Да, тяжело. Да, отступаем, но это не значит, что не должно быть дисциплины. Утром выстроить всех повзводно. Провести проверку оружия и боеприпасов. Тяжело раненых оставим здесь… Ночью выставить по периметру села дозор. Лейтенант Носов, за это отвечает Ваш взвод. Арачаев – на рассвете в количестве десяти человек выходите вперед с разведкой. Как видно из ситуации, противник основные силы двинул по можайскому и калужскому направлениям. Мы находимся как раз посередине. Здесь еще незанятая территория. Будем идти на северо-восток по направлению Мансурово – Слобода – Юрково в обход населенных пунктов и шоссе. Если будем идти лесами и только ночью, линия фронта уйдет далеко, а это окружение и конец… Надо действовать. Следите за обстановкой. Расходитесь.

Несмотря на всю строгость дисциплины, ночью произошел инцидент: из одной хаты выскочила голая баба и кричала, звала на помощь. Оказывается, несколько солдат, во главе с сержантом Нехлюдовым, достали самогонки, напились и поддались соблазнительным улыбкам двух местных немолодых женщин. Все было хорошо, пока в хаты не выстроились очереди и не началось групповое насилие. Среди ночи всех подняли в ружье, искали виновных, нарушился сон, отдых и восстановление остатков сил для решающего броска. Нефедов грозил полевым трибуналом и расстрелом виновных. Утром во время проверки не нашли сержанта Нехлюдова и еще семерых красноармейцев. После этого дисциплина совсем развалилась. Рядовые стали сквернословить офицерам, своевольничать. В полдень, проходя мимо деревни Мансурово, несколько солдат без ведома командиров ушли в село, ходили по хатам, угрожая оружием, требовали у стариков и детей самогонки и еды. Брошенный им вслед разведвзвод Арачаева догнал беглецов, обезоружил, привел обратно. Тут же по приказу майора Нефедова провинившихся расстреляли на глазах всего боевого соединения. В это до конца никто не верил, но когда раздался залп, все замолчали, опустили головы.

– Запомните, – крикнул после этого майор Нефедов, – у нас мало боеприпаса и шуметь излишне нельзя, поэтому впредь нарушители дисциплины будут повешены, по закону военного времени. Вопросы есть? Выполнять приказ!

Остаток дня и всю ночь были в пути, изредка делая короткие привалы. На рассвете услышали отчетливо густой рев канонады. Это была убежавшая от них линия фронта, где были вражеская мощь, сила превосходного оружия… и смерть. И тем не менее все рвались туда, к своим, знали, что это их долг, их честь, их, может быть, и недолгое, но будущее. Тем не менее никто не хотел верить в конец. Каждый думал, что он должен выжить, должен дойти до победы…

Вскоре выдвинутая вперед разведка обнаружила немцев вдоль реки Лужи. Оказалось, что перейти вброд невозможно: в этом месте река была широкой, полноводной, с илистыми, заросшими берегами. Да и вода была очень холодной, стоял октябрь. Двое суток вели наблюдение, следили за противником. Наконец Нефедов решил переходить Лужу через большой мост у поселка Старое Левино.

Глубокой ночью предприняли штурм переправы. Помогла внезапность нападения, на противоположном берегу завязался рукопашный бой, немцы отступили, не сдержав мощный натиск почти безоружных красноармейцев.

Тогда же, на рассвете, у окраины села Слобода, при выходе из леса попали в засаду. Не вступая в бой, отступили, пошли в обход редеющим по осени родным лесом. Врассыпную волоклись весь день. Ночью разведка во главе с лейтенантом Арачаевым, пройдя поперек широкое ровное поле, вышла к деревушке на берегу небольшой, извилистой речушки. Ждали рассвета, чтобы от местных жителей узнать обстановку. Утром в бинокль один из разведчиков узнал гуляющего по селу сержанта Нехлюдова, немцев видно не было. Группа Арачаева незаметно проникла в село, задержала пьяного сержанта и еще одного солдата, судьба остальных пяти беглецов осталась неизвестной.

В тот вечер общипанное соединение остановилось отдыхать в этой деревне, ее название было Ищеино. Наутро двинулись дальше, оставив на березе у края деревеньки два висящих трупа дезертиров. В двадцатых числах октября у поселка Малахово столкнулись с регулярными войсками Красной Армии и только тогда узнали, что линия фронта осталась позади… От целого полка осталось 138 человек, только каждый десятый уцелел… А впереди еще были бои за Москву.

* * *

В конце октября 1941 года боевое подразделение Нефедова перевели в город Боровск, разместили бойцов в заброшенном доме культуры. Через пару дней для укрепления дисциплины прислали младшего политрука Самойлова. В те же дни торжественно, перед строем Арачаева Цанка и еще двоих красноармейцев наградили медалями.

Обшарпанные в боях бойцы около десяти дней отдыхали. Правда, покоя не было, кругом гремела артиллерия, в день по два-три раза небольшой городок бомбила вражеская авиация. Туго было с питанием, чуть легче с обмундированием и оружием. На весь личный состав выделили 6 пулеметов, 10 противотанковых ружей, гранаты, бутылки с зажигательной смесью, 100 винтовок. Раненых эвакуировали в тыл, всего в строю осталось 114 человек.

Шестого ноября получили приказ выдвинуться на двадцать километров вперед и занять позицию между селами Тишнево и Курчино, на ровном широком поле, разрезанном на две неравные части маленькой речушкой Бобровкой.

Три дня рыли окопы, блиндажи, землянки. Казалось, майор Нефедов собирается здесь зимовать. Даже самый дисциплинированный лейтенант Арачаев был недоволен столь изнурительным трудом, считал все это излишней тратой сил. Километровое поле изрыли вдоль и поперек ходами и ловушками. Весь световой день командир и политрук давали указания, следили за земляными работами.

В начале ноября похолодало, подул резкий северный ветер, как по заказу пошел снег, он скрыл все неровности перекопанного поля, прикрыл, замаскировал позиции и бойцов.

Беспрерывно слева и справа слышалась смертоносная канонада, ожесточенные бои шли за города Обнинск и Верея. Противник рвался к Москве. Был дан приказ стоять насмерть, до последнего солдата. Шаг назад считался предательством.

Основательно окопавшись, подразделение майора Нефедова замерло в ожидании. Все бойцы были напряженными, скованными, мало шутили, чувствовали надвигающуюся мощь и знали, что отступать некуда – позади Москва.

Обычно по ночам братья Арачаевы бывали вместе: вспоминали родных, мирную жизнь. Цанка совсем иссох, согнулся, часто, с надрывом кашлял, давала себя знать колымская простуда. Басил, напротив, был самым жизнерадостным во всем подразделении, успевал над кем-нибудь подшутить, что-нибудь озорное выкинуть.

– Да, – говорил майор Нефедов своему политруку, – Арачаев-младший может себе позволить веселиться – над ним старший брат, как наседка вокруг цыпленка, кружится. Снежинке на него упасть не дает, по ночам несколько раз шинель на нем поправляет, чуть ли не из ложки его кормит. Да-а, вот что значит брат… А я одинок.

– Не переживайте больно, товарищ майор, – тихо отвечал ему Самойлов, – братья тоже разные бывают.

– Может, это у кавказцев так принято, в крови заложено?

– Да нет, это традиция в семье. У них тоже всякое бывает. Как старшие покажут, так и их потомство поведет.

Оба замолчали, о чем-то задумались. Чуть погодя Самойлов нарушил молчание.

– А в боях старший тоже небось за младшего воюет, или как?

Нефедов ухмыльнулся, искоса глянул на политрука.

– Хм, нам бы еще с десяток таких орлов, горя бы не знали. Отважные вояки, бесшабашные в бою, лихие парни!

…Утром одиннадцатого ноября по дороге, расположенной в километре от позиций подразделения Нефедова, прошла большая моторизованная колонна немцев от Балдаково – Тишнево в сторону Малоярославца – Обнинска. Затаившиеся в окопах красноармейцы насчитали тридцать шесть танков и сорок грузовиков, более пятидесяти мотоциклов и два легковых автомобиля. Сопровождая колонну, мимо несколько раз, туда-обратно, пролетали вражеские самолеты. Видимо, сверху обнаружили окопавшихся красноармейцев. Один истребитель отделился от группы, круто спикировал и из пулеметов прошелся вдоль по окопам. Только тогда Арачаев Цанка понял, почему Нефедов требовал рыть траншеи змейкой: ведь по прямой пулеметная очередь прошлась бы сплошным свинцовым настилом по окопной яме.

После этого командир матерился, говорил, что их обнаружили.

– В любом случае они будут здесь прорываться, – говорил он вечером на совещании офицеров подразделения. – Мы стоим на стыке двух дивизий. Это самое слабое место в обороне. Как только немцы это обнаружат, а они это делать умеют, у них авиация и разведка, и мобильная связь, так они сразу бросятся сюда в прорыв. Здесь для танков простор – чистое поле, а у нас нет артиллерии. За нами совсем незащищенный Боровск, через полсотни километров Наро-Фоминск, а там и до Москвы рукой подать. Так что, я думаю, если немец не дурак, а он не дурак, то завтра, в крайнем случае послезавтра, надо ждать его здесь, – вдруг Нефедов засмеялся. – Ха-ха-ха, на ловца и зверь бежит! Так что будем ждать. Ждать и готовиться… Будет жарко здесь, – он глубоко вздохнул, от прежнего смеха ничего не осталось, глаза его посуровели, померкли в предчувствии кровавой битвы.

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября Цанка был дежурным по подразделению. Арачаев-младший стоял в дозоре на последнем посту у речки Бобровки. Обходя караульных, Цанка встретился с Басилом. Долго сидели молча на берегу еще не замерзшего, чернеющего на белом покрывале поля водоема. Ночь была пасмурной, не сильно морозной. Стояла зловещая тишина. После яростной канонады последних дней это спокойствие было страшным, томящим.

– Почему эти гады замолчали? – спросил Басил.

– Не знаю, наверное, к чему-то готовятся. Может, ведут передислокацию.

– Сколько их сегодня проехало! Просто ужас! – съежился Басил.

Скрутили самокрутку, стали курить. Дома младший брат даже запах табака скрывал от старшего, а здесь все стерлось, война лишила многих условностей, они стали еще родней, ближе. Иногда Цанке казалось, что, не будь Басила рядом, служилось бы ему легко и просто. Постоянные переживания за младшего извели его. Всего он боялся, страшился отчаянности и безудержной удали брата.

– Знаешь что, Басил, – вдруг нарушил молчание лейтенант, – командир говорит, что не завтра, так после этого немцы сюда двинутся. Ты об этом никому не говори, чтобы паники излишней не поднимать.

– А мы это и без вашего командира видим, знаешь, приближение боя всем телом чувствуется. Думаю я, что завтра драка здесь будет жестокая. Выстоим мы?

Цанка сделал паузу, долго не отвечал, потом выдохнул:

– Не знаю, Басил. Только об одном прошу: на рожон не лезь.

– А что я? Я как и все. Что мне, за спины прятаться?

– Не за спины, – с грубостью в голосе перебил его Цанка, – а лезть куда попало не надо. Понял?

– Да.

Снова замолчали. Стало слышно, как в непромерзших местах убаюкивающе, печально журчала речка.

– Как наш родник, – печально сказал Басил.

Старший Арачаев промолчал, повернулся к реке, долго о чем-то думал, потом раскашлялся, закрывал с силой рот.

– Ты совсем больной, брат, – жалобно прошептал Басил.

– Ничего, пройдет, – Цанка глубоко вдохнул, смачно плюнул в сторону. – Знаешь что, Басил, – продолжил он, отворачиваясь от брата, – если что случится, поставишь камень на родовом кладбище между камнем отца и могилой Кесирт и сына… Хорошо?

– Что-то не о том ты заговорил, брат. Перестань. Что ты несешь?

– Это я так, на всякий случай.

– Ты, брат, должен жить, – выдавил из себя смех Басил, – мы без тебя, как птица без крыльев. Так что если со мной что случится, ты лучше на том же месте мне поставь могильный камень.

– Что ты болтаешь, – вскричал Цанка, – не приведи мне Бог видеть такое. Я и так настрадался, хватит.

– Да что ты раскричался, – также вскипел Басил, – не все ли равно, где умирать? Бог един. Наши души Он и там и здесь одинаково примет.

– Так-то оно так, просто на могилку, может, кто и придет хоть раз в году, вспомнит хорошим словом.

– Кто вспомнит, тот и без могилки вспомнит. Вон посмотри: наш дядя Баки-Хаджи и его жена Хадижат умерли – сколько раз их навестили любимые дочки? Не успели похоронить родителей, как передрались из-за богатства отца, а на кладбище они и дороги не знают.

– Это тоже верно, и все-таки…

Снова замолчали. Из землянки, где жили солдаты, густо валил дым. Днем разжигать костер Нефедов запрещал, только по ночам готовились жидкая, горячая похлебка и бесцветный чай. Кто-то из воинов затянул красивым, высоким голосом грустную русскую народную песню о любви, о родном крае. Несколько нестройных голосов ее поддержали. Пение зачаровывало. Мир ожил, очеловечился. Стало теплее и даже свободнее.

– Командир ругаться не будет? Вдруг услышат? – встревожился Басил, крепче обхватывая винтовку.

– За такую песню не ругают. А если услышали бы, было бы неплохо. Пусть знают, суки, что мы еще живы.

– А красивые у русских песни.

– Все народные песни красивые. Какой у него голос! Это молодой паренек – Савельев. Совсем ребенок. Жалко его, по матери скрыто плачет.

– По матери и я плачу. И скрыть слез не могу.

– Я тебе сейчас кипятку принесу, подожди, – сказал Цанка, исчезая в ночной гуще.

Минут через десять Цанка вернулся, осторожно неся две солдатские кружки с чаем. Обнимая попеременно ладонями горячую посуду, грели руки, изредка с наслаждением делали по глотку.

– Слушай, Цанка, а эта война, если помрем, нам как Газават зачтется?

– Ты лучше не умирай, – мрачно усмехнулся старший Арачаев.

– И все-таки? – не унимался Басил.

– Не знаю, Газават – война против неверных.

– А что, немцы разве не неверные?

– Да скоты они, – зло выдавил Цанка.

– А я слышал, кто умирает в священной войне Газавата, сразу попадет в рай, и вокруг него будут кружиться молодые девушки-красавицы.

– Замолчи, Басил. Глупость ты говоришь. Что будет там, я не знаю. А точно знаю, что Бог создал этот мир, чтобы здесь рай строили, а не где-то там. А мы здесь все воюем, не можем поделить эту землю.

– А от чего войны, брат?

– От того, что кому-то хочется больше, чем у него есть. Хочется больше и больше, он уже не знает количества своего богатства, а он все лезет и лезет, жиреет и жиреет. Это болезнь. Это отчуждение от Бога, от реального бытия.

– А разве плохо быть богатым? Самым богатым! Это же счастье!

– Какое это счастье, Басил? Богатство – это понятие относительное. Мне еще Баки-Хаджи говорил: сколько находишь, столько же и теряешь. Природа требует равновесия, и за большим подъемом наступает крутой спуск. Когда идешь вверх, видишь одну цель, забываешь обо всем, думаешь только о вершине, все остальное отметаешь и не замечаешь. А когда приходится спускаться с вершины, видишь – что вся красота и многообразие мира были внизу, под ногами, но мы эту красоту не замечаем, не ценим, не видим. Ты вспомни, как одиноко, страшно, ветрено и вечно холодно на вершинах наших гор. А все равно мы ими любуемся, стремимся побывать там. А как выберемся – видим, там-то жизни нет и быть не может. Там условия другие, бесчеловечные, безжизненные, там даже воздуха мало. И все равно покорителю вершин кажется, что внизу все люди, как муравьи, безмозглые насекомые, без чувств, без воли, без ума и души. А тот, кто вверху, тот достоин звания человека и близок к Богу, а может, даже вровень ему. Вот так все и начинается. Чтобы лезть наверх и не потерять жизненные ориентиры и человеческие ценности, надо на равнине иметь твердые корни, которые тянули бы тебя вниз, которые бы тебя вечно питали и поддерживали. Эти корни – семья, дети, родственники, ответственность за будущее рода и Родины. Видимо, у Гитлера и Сталина этих корней нет, или они сгнили, или их обрубили.

– А почему ты Сталина ставишь вровень с Гитлером?

– А разве до сих пор мы не воевали между собой внутри страны? Разве не было новых господ, или, как они говорят, хозяев и врагов, вроде наших отцов и меня. Чем это не война, если без вины гибнут миллионы в угоду чьим-то интересам. Я не видел, но знаю, что эти наши правители здесь себе рай устроили. И у них все есть, и молодые красивые девочки в изобилии. Просто они им уже не по вкусу, сладость отпала. Да что тут болтать, это всегда было и будет на земле грешной. Потребности людей безграничны, но они обязательно имеют обратную сторону. И рядом с великим и высоким, прямо за спиной, за перевалом, подло-низменное и гнусное. Такова физиология людей, но природу не обманешь, ее законы вечны и, слава Богу, незыблемы… Пойду я проверю караул.

Дым над землянкой поредел. Солдаты повечеряли скудным пайком, чуть оживились. Песни стали веселее, громче, бодрее. Мороз ослаб, пошел мягкий, пушистый снег. А тишина была сказочная! Хотелось спать, еще много есть и совсем немного покоя, в родной хате, на родной, жесткой постели, в кругу семьи, у родного очага.

…На рассвете Цанка сдал дежурство, и только заснул, как раздался рев и грохот. Прозвучала команда: «Воздух!». Арачаев выскочил из землянки. Три пары самолетов кружили над поляной, бомбили, стреляли из пулеметов по позициям красноармейцев. Несколько солдат стреляли из ружей по самолетам. А Басил выскочил из окопов, сделал два выстрела вверх из противотанкового ружья, потом бросил его в снег, выхватил у соседа ручной пулемет, стал строчить им в воздухе, яростно ругаясь на чеченском языке. Он был без каски, с непокрытой головой. Его лицо было бледным от гнева, глаза горели бешенством, он весь дрожал – то ли от напряжения, то ли от отдачи пулемета.

– Ложись, ложись! – кричал ему Нефедов.

Цанка одним махом выскочил из окопа, пробежал метров тридцать, с ходу ударил Басила в спину, вместе с ним полетел в снег, своим телом накрыл его, прижимал к земле обеими ладонями бедовую голову младшего брата.

– Есть, есть! Сбил, – послышалось из окопов.

Цанка поднял голову. Один самолет, дымясь, описал дугу, скрылся за чернеющим вдалеке лесом, взорвался, сотрясая воздух.

Арачаевы вернулись в окопы. Все хлопали Басила по плечу.

– Арачаев-младший, будете представлены к награде, – кричал майор Нефедов.

Стоявший рядом Цанка свирепо глядел на брата, ругался на чеченском языке.

– Лейтенант Арачаев, говорите по-русски, – смеялся политрук.

– Немцы! – вдруг раздался крик.

Все глянули в сторону дороги Тишнево – Курчино. Ровной полосой надвигалась сплошная темень. Виднелись только контуры людей, противник надвигался медленно, все явственнее и мощнее вырисовываясь на белизне свежевыпавшего снега. Они становились все больше и больше. Их размеры росли и вширь, и ввысь.

– К бою готовьсь! – раздалась команда Нефедова. – Без приказа не стрелять!

Немцы шли медленно, уверенно, даже надменно. Двигались тремя шеренгами в шахматном порядке, небрежно, чуть свесив, держали перед собой автоматы. Цанка прицелился. Чувствовал, как нервная дрожь невольно охватила все тело. Он забыл о брате, обо всех. Ему казалось, что он один на целом свете и что на него одного надвигается эта лавина. Ему не терпелось, хотелось бежать или вперед, или назад, хотелось что-то делать, кричать, стрелять, махать. Он чувствовал, как онемели в неподвижности ноги, как из стороны в сторону бегала мушка карабина, как перестал ощущаться указательный палец на холодном спусковом курке. Предательская влага, а может слеза, заполонила взгляд, теплая капелька вяло прокатилась по впалой щеке, соленой горечью обожгла плотно сжатые губы. Сердце бешено колотилось, больно давило в виски и затылок, он весь затвердел, сжался, как пружина. Вот он четко увидел свежевыбритые, сытые, вытянутые морды врага. Почему-то он не припал к земле, а наоборот, поднял в ярости карабин, и в это время кто-то опередил его, не выдержал, выстрелил без приказа.

– Огонь! – только после этого гаркнул голос Нефедова.

С обеих сторон раздался ураганный шквал огня. Немцы побежали в атаку, на ходу стреляя из автоматов. Первая шеренга уже была в десяти шагах от окопов, когда командир дал команду:

– В атаку! В рукопашную! Вперед, братцы!

Майор Нефедов первый выскочил из окопа с одним пистолетом в руке. За ним стеной встали все бойцы. Пошли стенка на стенку. Цанка видел, как перед ним с пулеметом в руках бежал Басил, он отчаянно кричал, на ходу палил веером по противнику. Перед ним, как скошенная трава, падали оккупанты. Арачаев-старший на ходу сделал два выстрела, одного свалил, в другого промазал, лицом к лицу столкнулся с высоким, как и сам, немцем, свалился, стал бороться с тяжеленной махиной. Цанка подмял врага под себя, стал наносить удары кулаками по лицу, сгоряча попал в металлическую каску, от боли в руке застонал, расслабился, и в этот момент немец коленкой засадил ему в живот. От боли Арачаев скрючился, в бессилии упал наземь. Враг навалился на него всем телом, нанес несколько тяжелых ударов прямо в лицо, обхватив двумя руками его длинную шею, стал душить, при этом приподнимал и бил головой о землю. Цанка видел красное от натуги лицо врага, его кровавые, вылезающие в ярости из орбит глаза, вздутые, как у дикой лошади, ноздри и капельки стекающей из раскрытого рта белой, вздутой, в пупырышках слюны. Он еще хотел сопротивляться, но дыхания не было, он ослаб, просто инстинктивно сжимал безжалостные руки врага, уже не пырхался, просто глядел в последний раз на мир. И в этот момент краем глаза увидел, как виновато, дрожа, подошел их запевала, юный паренек Савельев, неловко ткнул ружье в предплечье немца, зажмурил глаза и оглушительно выстрелил. Такого приятного звука Цанка никогда не слышал! Он отодвинул от шеи обвисшие руки, еще долго лежал под мешком тяжести, часто, с трудом, глубоко дышал, не мог двинуться. Чужая, очень горячая, пахнущая сырой могилой кровь била импульсивным фонтаном, заливая лицо, шею, грудь. Но это текла чужая кровь. Как она была противна!

Арачаев еле выполз из-под тяжеленного немца, ничего не видел, чувствовал боль во всем теле, еле стоял на ногах, слабость в коленях валила на землю. Он рукавом протер раз-другой лицо, с трудом открыл глаза, веки были тяжелыми, непослушными. Хотел снегом протереть окровавленное лицо, руки, и не мог найти хотя бы горсть белого, чистого – всё было в крови, в грязи, истоптано сапогами, покрыто гарью пороха.

– Арачаев, Арачаев, помоги, – услышал он слабый стон майора Нефедова.

Цанка очнулся, выпрямился. От резкого движения что-то сдвинулось у него в горле, удушливый кашель схватил его за гортань, скреб шершавым железом грудь. Он чуть ли не до земли согнулся, раздираемый удушьем, и все-таки пытался на согнутых ногах, упираясь одной рукой в землю, двинуться на голос командира. Наконец приступ прошел, он еще долго отхаркивался кроваво-зеленой, вонючей слизью.

– Арачаев, помоги мне, – повторил просьбу Нефедов, – перевяжи мне ногу, кровь уходит… Атаку отбили?

– Да, – ответил наугад Цанка, и только тогда вспомнил брата и всех товарищей.

Он резко вскочил, поднял голову. По широкому, исковерканному полю понуро брели оставшиеся в живых бойцы. Мертвенно-бледные, опустошенные, вялые, едва волочившие ноги, они не были похожи на победителей. В их глазах был только один вопрос: для чего все это, ради чего? Среди этой группы Цанка увидел высокого Басила, сам того не замечая, слабо улыбнулся, облегченно вздохнул, согнулся над командиром.

Нефедова перетащили к окопам, несколько солдат возилось вокруг него, он был ранен в бедро. Густая, черная кровь щедро сочилась из раны.

– Где замполит? – простонал командир.

– Убит, – обыденно ответил кто-то из воинов.

– Арачаев, собери личный состав… Быстрее! Они вернутся.

Когда майор сказал о личном составе, Цанка почему-то сразу вспомнил Савельева. Он вскочил, побежал к речке, где многие отмывались после боя. Потом направился в солдатскую землянку. В узком подземном помещении было темно, сыро, воняло землей, потом, махоркой и еще чем-то едким, слезящим глаза. Он полез в карман, чиркнул спичкой. В самом углу, свернувшись в калачик, прижавшись всем юным телом к земле, лежал Савельев, он тихо плакал, всхлипывал.

– Пошли, пошли, выйдем на воздух, – поманил его из землянки Арачаев.

Находясь в окопе, под открытым небом, Цанка успокаивал парня, прижав к себе, гладил по голове.

– Сколько же тебе лет? – спросил он, нежно глядя в совсем еще детские голубые глаза молоденького солдата.

– Шестнадцать, семнадцатый пошел, – хлопая спекшимися от слез, мокрыми ресницами, тихо ответил Савельев.

– А как ты попал в армию?

– Мама на два года раньше написала год рождения, чтобы я быстрее закончил школу.

– Вот дела. Ну ничего, успокойся.

– Мне страшно. Я домой хочу, к маме…

– Не волнуйся, скоро увидишь свою мать. Все будет хорошо, – по-отечески гладил юношу Цанка по голове, прижимая к себе его худое, тонкое тело. – Спасибо тебе, ты меня спас от смерти. Ты – герой! А герои не плачут. Мы тебя представим к награде, вернешься домой в орденах, вот будет радость маме! Держись.

Вскоре Арачаев докладывал обстановку командиру.

– Товарищ майор, в живых шестьдесят два человека, из них тринадцать тяжело ранены.

Нефедов опустил голову, о чем-то напряженно думал, потом посмотрел прямо в глаза Арачаева.

– Товарищ лейтенант, назначаю вас своим заместителем.

– Есть, товарищ майор.

– Собрать с поля боя всё годное оружие, в том числе и немецкое. Быстро раздать всем поровну весь продовольственный запас. Разбейте подразделение по отделениям, назначьте в каждом командира. Распределите всех по позициям. Усильте центр. Выполняйте приказ, через двадцать минут доложите обстановку.

Арачаев-старший пошел исполнять приказ командира, как вдруг услышал жалобный крик. Он бросился к дальним окопам: двое взрослых солдат, зажав в угол Савельева, били его огромными кулачищами.

– Предатель, трус! – кричали они с остервенением.

Рядом стояли несколько солдат, молча курили, безучастно наблюдали эту сцену. В этой группе был и Басил.

– Отставить, – крикнул издалека Арачаев.

Он с силой растолкал солдат, выхватил паренька, глянул на брата.

– Ты-то что стоишь, негодяй? – вскипел он на Басила на чеченском языке и потом крикнул на русском: – Рядовой Савельев спас мне жизнь и повел себя геройски в бою. Понятно вам? Кто пальцем еще тронет – не пощажу. У нас есть командир, и только он имеет право наказывать и поощрять. Разойтись по позициям.

В это время послышался далекий, со страхом ожидаемый гул. Все замолкли, замерли в напряжении, только Савельев все еще всхлипывал.

– Танки! – срывающимся в ужасе голосом крикнул дозорный.

– Арачаева к командиру!

Окопы ожили, зашевелились. Когда Цанка прибежал к Нефедову, тот, поддерживаемый солдатом, глядел в бинокль. Танки шли ровной колонной по дороге от Курчина в сторону Тишнева. Была надежда, что они пройдут мимо. Все ждали с замиранием сердца. Однако этого счастья не случилось: колонна остановилась, развернулась и двинулась в сторону подразделения Нефедова.

– Восемнадцать! – крикнул кто-то.

– Арачаев, двенадцать добровольцев ко мне, с противотанковыми ружьями. Быстрее! – командовал Нефедов.

До танков оставалось километра два. Это расстояние быстро сокращалось. «Добровольцы» были выбраны самим Арачаевым, в их число попал и Басил. Болела душа Цанка, сжималась в страхе, но другого выбора не было.

– Разбейтесь по парам, – командовал четко Нефедов, – возьмите на пару одно противотанковое ружье, с полным боекомплектом, по три гранаты, сколько сможете бутылок с зажигательной смесью. По-пластунски выдвинетесь вперед в вырытые нами ямы-засады. Между вами и окопами тридцать метров. Когда до врага будет сто метров, мы откроем отвлекающий огонь. Вы начнете огонь, когда сможете бить наверняка, только подпустив танки вплотную. Вопросы есть? Ребятки, знаю, куда посылаю, лучше бы сам пошел. Ну, все равно участь у нас одна. Приказ – не отступать. С Богом! Не поминайте лихом.

Цанка хотел обнять брата, хотел что-то сказать, но, пряча предательские слезы, он отвернулся, сделав вид, что смотрит в бинокль командира на надвигающуюся армаду. Только когда бойцы, получив задание, разошлись, Цанка долгим, горестным взглядом проводил брата. Видимо, Басил почувствовал этот взгляд, он на ходу обернулся, лихо подмигнул, как бы говоря: не пропадем! От этой ухмылки младшего брата Цанке стало еще тяжелее, он закрыл лицо ладонью, слезы катились из глаз, он сел невольно на корточки. Эта бесшабашная, лукавая улыбка родного брата осталась в памяти на всю жизнь, она всегда его преследовала, чем-то корила.

– Арачаев, – вывел его из тягостных переживаний голос Нефедова, – я думал, что ты брата не пошлешь. Иначе нельзя было. Молодец.

Застонав от боли, майор опустился на землю рядом с Арачаевым-старшим.

– Еще братья есть у тебя? – спросил он.

– Один, двоюродный, – пытаясь овладеть собой, срывающимся голосом ответил лейтенант.

– А дети есть?

– Четверо.

– Хм, так что ж ты плачешь? Мне уже тридцать один год, а я один-одинешенек. Только мать да жена.

– А почему детей нет? – удивился Арачаев.

– Я учился, жена училась. Жили в общежитиях, думали, что успеем, вот так и остались. Ты знаешь, как мне тяжело. Вернуть бы все назад – только детей бы рожал. Смотрю я на вас двоих – просто сердце радуется, и даже завидно. Я не познал братской любви, заботы… и не познаю, видимо, отцовства.

– Да перестаньте вы, товарищ майор, у вас все впереди, – уже бодро говорил Цанка.

Как-то незаметно они поменялись ролями, теперь уже увлажнились глаза Нефедова.

– Арачаев, если что, у меня во внутреннем кармане два письма – жене и матери, отошли, пожалуйста, по адресу.

– Перестаньте, товарищ командир, все будет нормально.

– Да-а, – протянул Нефедов, глядя на часы, – одиннадцать пятнадцать утра. До ночи вряд ли выдержим… Так. Помоги мне встать.

Командир вытер грязными руками глаза, припал к биноклю.

– Арачаев. Где лейтенант Седов?

– Здесь, рядом.

– Так – я остаюсь в центре, Арачаев слева, а ты, Седов, иди на правый фланг, без моей команды не стрелять. К бою готовься! – крикнул он тем же мощным, твердым голосом, как и все дни и месяцы до этого.