Текст книги "Прошедшие войны. II том"

С этими мыслями лег в постель, долго ворочался, мучился, не мог заснуть.

В потемках, сквозь февральскую пургу, он бежал ранним утром на работу. От бессонной ночи болела голова, ныло тело, работа стала в тягость. После обеда в кабинете Саренбаева Цанка, пряча глаза, говорил, что для дополнительного финансирования и согласования плана должен срочно выехать в Алма-Ату. Мудрый управляющий, видимо, заподозрил неладное, однако препятствовать не стал, дал на командировку Арачаеву пять дней вместе с дорогой. Прощаясь, Саренбаев с отеческой заботой спросил:

– Что-то вид у тебя неважный – заболел, что ли?

– Да нет, все нормально, – ответил Цанка, думая только о встрече с любимой.

В Алма-Ате прямо с вокзала он на такси помчался к Мадлене. По пути купил цветы, конфеты. В дверях ее комнаты нашел вставленную в щель свою срочную телеграмму о прибытии. Подумав о неладном, постучал к соседке.

– А они втроем два дня назад на черной машине уехали.

– А кто третий? – удивился Цанка.

– Как кто – мать, дочь и внучка.

– А что, внучка с ними?

– А куда ей деваться?

Еще два дня приезжал он в женское общежитие – его телеграмма была не востребована. Разозлившись на весь мир, он вернулся домой. А через неделю получил весточку от Мадлены. Оказывается, она была на гастролях во Фрунзе. Ее в поездке «неотступно» сопровождала мать. О дочери не было ни слова. В свою очередь, Цанка послал сухое, сдержанное письмо с намеком на обман по поводу ребенка. Вскоре последовал ответ. Почтовое послание Мадлены было длинным, скорбным, обвинительным. «Я не думала, – писала она, – что ты будешь не рад возвращению моей дочери. Это единственное, что у меня есть родное. Мы ее отняли у дикарей с помощью милиции и авторитета Магомедалиева». И далее: «Я так верила тебе, готова была на все, даже бросить сцену, а ты оказался таким же, как все чеченские мужчины, – эгоистичным, допотопным. Вы в женщинах видите только рабыню, а я не хочу так. Я мечтаю о равноправии, о счастливой, даже лучезарной жизни. Я поверила тебе, с девичьей наивностью и непосредственностью раскрыла свою душу. Я желала украсить и твою, и свою жизнь. Ведь мы так пострадали, столько вынесли горя в этой жизни. А ты так жестоко, больно оскорбил меня, плюнул в душу… И все-таки я тебе благодарна. Ты был последний мужчина, на которого я надеялась. Всё. Больше мужчин в моей жизни не будет. Лучше быть одинокой. Ты не представляешь, как мне тяжело было читать твое письмо. Я после этого три дня болела, есть не могла. От рыданий пострадало горло. Теперь не знаю, что делать. Видимо, вновь придется быть рабочей на заводе. Ведь надо кормить больную мать и маленькую дочь. Я им ничего не говорю, все скрываю в себе, но они чувствуют мое горе и нанесенное мне оскорбление, тяжело переживают… Если честно, то я привыкла к подлости, лжи и обману чеченских мужчин. Вы все – невоспитанные мужланы. Ты мне казался не таким. Я мечтала, что у нас будет вечная гармония. Но увы!..

Цанка, ты меня извини, пожалуйста, за резкие высказывания, даже грубость. Но я не могу иначе… Дело в том, что от душевного надрыва и слез я потеряла голос, не могу набрать должную амплитуду, нужный тембр. Без моего амплуа не будет концерта. Теперь под вопросом гастроли целого коллектива. Худрук и директор госфилармонии в панике. Меня осматривают врачи, приезжал даже завкультотделом ЦК Казахстана. Все обеспокоены, но я не могу им объяснить своего горя. Что мне не до пения. Всё! Жизнь потеряла всякий смысл. Три одинокие, несчастные, обездоленные женщины, поверившие в тебя, говорят последнее «прощай»! Спасибо за все!» Далее следовали число, та же величавая подпись, а потом непонятное PS и мелким почерком: «Дочка постоянно спрашивает, почему не приходит этот высокий добрый дядя с конфетами. Она так тебя полюбила, даже когда мы ее ругаем, говорит, что пожалуется тебе. А иногда спрашивает «А это мой папа?». Что я ей скажу?.. Горе нам».

Это письмо вконец расстроило Арачаева. «Да, я действительно груб, необразован, неотесан, – думал он в отчаянии, – как я мог оскорбить несчастных, одиноких женщин? Я поступил действительно не по-мужски. Не разобравшись, не выяснив сути дела, обидел такую молодую, беззащитную девушку. Да, она умница, она идеал, она замечательная. А я глупец, я старый пень. Такое счастье, такая красивая, наивная девушка мне доверилась, открылась, можно сказать, призналась в любви, а я, скотина… Да я просто идиот. Кроме этого водхоза, ничего не вижу…»

Но еще больше его поразила масса высокоинтеллектуальных слов. На следующий день Цанка был в районной библиотеке. (По этому поводу в округе было много различных пересудов – однако большинство с пониманием одобрили этот энтузиазм и творческий порыв замуправляющего.) В читальном зале он долго рылся в толстых словарях. Все выяснил, только не узнал, что значит PS. Пришлось идти к директору школы – самому грамотному человеку в районе. После этого решил ответить девушке таким же умным языком. Вновь весь вечер просидел в библиотеке. Напичкал текст всякими высокопарными извинениями и поклонами. Дома перед сном прочитал письмо вновь и сам чуть не прослезился от трагизма и мольбы содержания. Только тогда успокоился, почувствовал себя облегченно, прощенным. Цанка ясно осознал, что ответствен за судьбу несчастной девушки. Он вновь представил ее красоту и понял, что любит, любит сильно, зачарованно… Он блажен!

Правда, наутро прочитав накануне выстраданное послание, он порвал его в клочья и выкинул в унитаз… Литература понесла невосполнимый ущерб. И это правда. Сколько уникальных, чистосердечных творений унесли вода, ветер, огонь и мусорное ведро?!

А тогда Цанка просто испугался, что это послание прочитает кто другой, кроме любимой, и будет смеяться над его глупостью и слабостью, не поймет его искреннего порыва, будет плевать в его душу. Решил он все это высказать Мадлене лично и, если потребуется, даже стать на колени в извинениях. Он хотел видеть ее, слышать, говорить с ней.

Вновь упрашивал Цанка Саренбаева дать ему двухнедельный отпуск, даже без содержания.

– Ты что, влюбился, что ли? – возмущался управляющий. – Опять в Алма-Ату? Небось повстречал там какую-нибудь сучку. Сколько здесь незамужних, и твоих землячек – одна другой краше, а ты – ненормальный?!

Но Цанка был непреклонен, уперся, как бык. Он видел перед глазами только прекрасное творение – лицо и тело Мадлены. Разве мог старый болван Саренбаев встретить здесь такую красавицу, такую умницу?.. А как она поет!

– Ладно, дам на неделю командировку, только чтобы каждый день был в главке. Я лично проверю, – ворчал недовольно управляющий, потом дал массу поручений и наказов, в конце спросил: – Деньги есть?

– Немного есть, – сжался Арачаев, – но можно я еще возьму по расходному?

– Ой, Цанка, Цанка, – мотнул головой Саренбаев, – вижу я, не то с тобой, не то… Эти поездки к добру не приведут. Столичные девки – твари.

– Да не к девкам я, – оправдывался Цанка.

– Тогда к мужикам, что ли? – усмехнулся Саренбаев. – Ладно, пиши, сколько хочешь, потом на премию приказ выдумаешь.

– Спасибо! – улыбался Цанка.

Тотчас выслал Мадлене телеграмму, следом выехал сам. Поезд волочился как никогда медленно, стоял часами на перегонах, хотя вроде бы и прибыл вовремя. Вновь он летел на такси к окраине Алма-Аты. Празднично и восторженно бежал по любимому коридору, нес в руках дорогие цветы, торт, конфеты.

Мадлена была одна. Мать и дочь ушли гулять. Цанка позабыл всю заготовленную речь, долго мялся. Его пугала надменность и отчужденность любимой. А Мадлена была еще прекрасней. На ней было простенькое, туго облегающее, коротенькое платье, волосы она заплела в толстую недлинную косу, бросила ее на высокую грудь, смотрела печально в окно.

– Мадлена, прости меня, – бросился к ней Цанка.

Она чуть отодвинулась, по-прежнему смотрела в сторону.

– За что? – сухо спросила она. – Это моя участь, судьба. Видно, я всю жизнь будут страдать в одиночестве.

– Нет, не говори так, – взмолился Цанка.

– Ничего, я привыкла… Если бы я могла, как другие, кривляться, врать, паясничать… А я… – она глубоко горько вздохнула, из глаз потекли крупные слезы. – Я… я просто дура, наивная дура!

– Нет, нет, нет! Мадлена, милая, я люблю тебя, – кинулся к ней Цанка, схватил ее руку. – Будь моей! Будь моей женой!

– Мне все это противно, противно, – встрепенулась она, и на лице ее застыла мучительная гримаса. – Я не верю, я никому не верю!

– Верь мне, верь, – простонал Цанка.

Он держал обеими руками ее тонкую кисть, что-то еще говорил, она молчала, повернулась к нему боком, пыталась легонько вырвать ладонь, отошла в самый угол.

– Перестань, это невыносимо, – тихо шептала она, явно расслабив руку.

Наконец Цанка не выдержал, он задыхался в страсти. Мадлена не на шутку испугалась, не кричала, но сопротивлялась со всей силой.

– Уйди, уйди, бесстыжий, – в гневе говорила она.

В дверь резко постучали. Цанка отскочил, остолбенел. Снова стук. Оба застыли в немых позах.

– Мадлена, ты дома? – послышался гнусаво-взволнованный голос матери.

Молодые заговорщицки уставились друг другу в глаза. Мадлена взглядом показала на табурет.

– Иду, иду, – крикнула она матери и, когда проходила мимо Цанки, кинула искоса острый, лукавый взор, шаловливо улыбнулась кончиками губ и совсем по-свойски шепнула: – Ты хоть успокойся.

Последующие два дня Арачаев был занят делами производства, а вечерами с Мадленой ходил в театр, в кино. В темноте зала он нежно держал ее холодную кисть, гладил, как юноша, от этого получал наслаждение. После кинофильма Цанка хотел взять любимую под ручку, однако Мадлена резко отстранилась.

– Ты чеченец? – сверкнули в темноте ее глаза. – И я чеченка. И поэтому прошу тебя соблюдать наши каноны. Меня в жизни трогали только мои мужья.

– Ой, – удивился Цанка, – а сколько у тебя их было?

Даже во мраке ночи было видно, как нервно дернулась Мадлена, отвернулась, насупившись.

– Так сколько их было? – не унимался влюбленный.

– Двое, – резко ответила девушка, – меня оба раза воровали. – И потом, меняя тему, со злобой сказала: – Да женитьбы вы все ласковые, а как дорветесь, так не только под ручку, даже близко к женам не подходите. А ты сколько раз был женат?

– У меня было две жены одновременно, – наивно признался Цанка и даже почувствовал себя геройски.

Мадлена застыла на месте.

– Как две жены? Так ведь это средневековье, дикость. Как они жили с тобой? Я бы никогда этого не вынесла! От тебя я такого не ожидала.

– Ну, это просто так получилось, – расстроился не меньше девушки Цанка.

– И что, ты к ним одинаково относился?

– По-разному, но уважал, чтил обеих.

– И где они сейчас?

– Их нет в живых.

– Правильно, этого следовало ожидать. Все вы одинаковы. Просто дикость! Я этого никак не пойму. Мне даже страшно с тобой идти рядом.

– Ну, перестань, Мадлена. При чем тут это.

– А ты представь, что у меня два мужа одновременно… Тяжело…

На следующий день, по упорному настоянию Аллы Николаевны, Цанка привел для знакомства в дом Басовых Мадлену. Супруги подготовились к встрече с невестой Цанки основательно: оделись во все праздничное, накрыли стол, подготовили для молодых подарки. Однако вечер получился скучным, вялым, даже тягостным.

Позже, когда Цанка провожал девушку домой, Мадлена беспорядочно тараторила:

– А что, этот Басов действительно в горкоме партии работает? Какая у них квартира! А мебель! А тебя они любят… А эта мымра, как ее – Алла Николаевна, она, по-моему, ревнует тебя. Как она смотрела! А ты видел, как у них расставлена мебель? Просто колхоз. А ковер на полу? Нет чтобы повесить его на стену. А ты видел, как расставлена посуда в серванте? Просто уродство. Никакого вкуса. Ой, мне бы такую квартиру, я бы из нее конфету сделала. А у тебя в твоем Чиили – двухкомнатная квартира? Со всеми удобствами? И ты там один живешь?

Цанка только кивал головой.

– Это хоть город – Чиили? – продолжала болтать Мадлена. – А там хоть театр, кино есть? А филармония? Ну, деревня! И ты там собираешься жить!? Я думаю, что такой работник, как Басов, все может решить. Я имею в виду переезд в Алма-Ату, работу, квартиру и прочее… Тем более что видно, как они любят тебя… И чем ты их покорил? Наверное, своими голубыми глазами. Ты умеешь их «строить». А торт какой был? Просто безвкусица. Вот я готовлю! Это моя слабость…

На следующее утро во время завтрака Алла Николаевна была строгой, даже суровой.

– Ну успокойся, перестань, – гладил по руке ее супруг.

– Нет, не могу, – не выдержала женщина, – я ему как мать… Цанка, молчать не могу – она тебе не пара. Красивая кукла. Да, внешне красивая, а так пустышка, если не хуже.

– Ну, перестань, не говори так. Она еще молодая, – сглаживал обстановку Альфред Михайлович.

– Какая молодая? Ей тридцатый год. Она повидала жизнь. Я чувствую по-женски, она тебя не стоит, тебе нужна серьезная женщина, а не эта размазня, взбалмошная красотка…

Однако Цанка Басову не слушал, его сознание и все его существо дышало и жило другим. Накануне вечером, провожая Мадлену, он не выдержал и решительно обнял ее, пытался целовать. Девушка отчаянно сопротивлялась, но он успел осознать молодость и гибкость ее упругого, рельефного тела, дурманящую злачность ее алых губ.

Вечером Цанка уехал, его на вокзале провожали Мадлена, ее мать и дочь. Глядя на них, он почему-то вспомнил Аллу Николаевну и подумал: «Старая дура». Он радовался, восторгался в душе, весь сиял. Вечер был теплый, спокойный. На крыше вокзала ворковали голуби, в сварах кружились воробьи. Небо было чистое, голубое, высокое. Только далеко на западе в лучах заходящего солнца алым пламенем зардели редкие облака. В воздухе пахло пылью, вокзальной копотью и ранней оттепелью. Наступала весна. Это новая жизнь, новое поколение, новые чувства. Цанка махнул из окна рукой провожающим. Бабушка и внучка ответили ему тем же, и только Мадлена в смущении опустила лицо, искоса бросала печальный взгляд, пыталась скрыть выступившие слезы. «Какая прелесть! – подумал он в очередной раз. – Как я смогу без нее жить?» Поезд прогудел, медленно тронулся.

…Через несколько дней Арачаев с сослуживцами сидел во дворе водхоза, курил. Вдруг мимо них, свирепо мурлыча, не видя ничего, прошел облезлый, немолодой, весь истерзанный в боях мартовский кот.

– Ты смотри, еле ползет, а туда же, – пошутил кто-то.

Все захохотали. Смеялся и Цанка.

* * *

Стремительно наступила весна. С марта по июль месяцы были самыми напряженными в работе водхоза. Круглые сутки Цанка пропадал на работе. К тому же заболел пневмонией и слег в больницу Саренбаев. Нагрузка на Арачаева возросла вдвойне. Весь день он ездил по каналам и шлюзам, а ночами занимался документацией.

Переписка с любимой стала вялой – не хватало времени и сил. В одном письме Мадлена просила слезно Цанку приехать в Алма-Ату, говорила, что тоскует и не верит в искренность его слов. Вслед за этим неожиданно получил письмо от Бакарова, военный друг сообщал, что Басов помог ему и многим чеченцам в новом трудоустройстве и с жильем. В конце письма Далхад писал: «Я слышал, что у тебя серьезные намерения к Исходжаевой. Смотри, не связывайся, у них дурная репутация, нехорошее поведение, да и имена у них – и не русские, и не чеченские, и не казахские, а хрен знает какие. Под стать именам и манеры… Короче – сторонись их». От этих строк сердце Арачаева тревожно ёкнуло, но в следующее мгновение он подумал: «А, проделки Аллы Николаевны» – и с облегчением вздохнул. Однако какой-то червь в памяти остался.

После этого он начал писать Мадлене почему-то еще реже, и послания его совсем укоротились – не письма, а так, отписки. Молодая певица оскорбилась, последовала гневная реакция. Цанка спокойно выдержал этот напор и даже не ответил. Тогда случилось совсем неожиданное – он получил телеграмму: «11 мая выезжаем поездом 191 Кзыл-Орду родственникам. Проездом будем Чиили. Вагон 9. Встречай. Мадлена».

Ранним утром Цанка стоял на перроне. Поезд опаздывал. Он нервничал, его к девяти утра вызвали в исполком с докладом. Наконец поезд прибыл, женщины вышли, они поразили весь вокзал своим столичным нарядом, багажом.

– А зачем чемоданы выносите? – удивился Арачаев. – Ведь поезд сейчас тронется.

– А мы решили у тебя денек-другой погостить. Ведь ты нас приглашал, – ехидно улыбалась тонкими губами Милана.

– Но ведь вы в Кзыл-Орду едете?

– Ну, если ты против гостей, то мы поедем дальше, – насупилась мать Мадлены.

– Нет, нет, я очень рад, – с натугой улыбался Цанка. – А где дочь?

– Ее отняли родственники отца, – вела диалог мамаша. – Мадлену жалко, извелась вся. Посмотри, как она похудела, совсем осунулась. Да и ты хорош – пишешь всякую дребедень. Ну ладно, куда идти? Мы так устали, такой грязный поезд, а останавливается у каждого столба.

Дома у Цанки был холостяцкий беспорядок, все было неухожено, грязно. Он никак не ожидал приезда гостей.

– Проходите, проходите, – говорил он женщинам, входя впереди них в квартиру с парой больших чемоданов в руках. – Располагайтесь. Это кухня, вот санузел. Я не убрался, все некогда, работы много. На столе оставлю деньги, купите, пожалуйста, на базаре и в магазине продукты, а я должен ехать в исполком… Опаздываю.

Его в коридоре провожала Мадлена.

– Ты не задержишься? – печально спросила она и чуть дотронулась до его рукава, слегка погладила, в ее глазах были преданность и любовь.

– Не знаю… Но до вечера вряд ли освобожусь… Ты извини, – на ходу отвечал ей Цанка, и знакомые амурные чувства вновь вернулись в его озабоченную службой голову.

Освободился он только в десятом часу. Весь день у него ничего не получалось: провалил доклад в исполкоме, потом переругался в районном ЦСУ, затем тряс за шиворот пьяного тракториста, сбившего ворота в контору, после обеда разносил подчиненных на планерке. После работы заехал проведать Саренбаева в больницу. Там его настигла дежурная по водхозу – оказывается, приехали ревизоры из области. Вернулся в контору, устроил контролеров в гостиницу, выпил с ними. Были еще неотложные дела, но Цанка все бросил, помчался домой.

Квартира его блестела, пахло духами, вкусной едой, женщинами. Втроем долго сидели на кухне, ужинали. Цанка выпил два стакана водки, налитые Миланой, после этого часто заикал.

– Ну хватит, мама, больше не наливай ему, – говорила озабоченно Мадлена. – Ему много нельзя… Да и вообще он не пьет.

– Да, я непьющий, – говорил заплетающимся языком Арачаев.

– А это квартира твоя собственная или служебная? – интересовалась мамаша, оглядывая потолок.

– Служебная.

– А нельзя ее оформить в собственность?

– Все мо-о-ожно.

– А почему не делаешь?

– Да-а-а в-всё н-некогда.

– Я думаю, ее можно будет обменять на однокомнатную или, в крайнем случае, на комнату в коммуналке в Алма-Ате?

Цанка молчал, он страшно устал, был пьян и хотел спать.

– Да, конечно, – вместо него ответила Мадлена.

– А Басов еще поддерживает с тобой отношения?

– Да, – мотнул головой Цанка, – он мне родной.

– А ты им?

– Тоже.

– Ну, иди спать, завтра еще поговорим, – ласково командовала мать Мадлены.

На следующий день было примерно то же. А еще через день наступила суббота, и Цанка в обед вырвался домой. Как только он вошел, Милана засуетилась.

– Я пойду прогуляюсь, на базар схожу, на почте у меня дела. К вечеру вернусь, – хлопнула за ней дверь.

Цанка долго умывался, потом зашел на кухню. Стол был изысканно для Чиили накрыт, вкусно пахло, у него разыгрался аппетит.

– Давай вместе пообедаем.

– Нет, нет, мы только что пообедали, ты ешь, садись.

– А что она ушла? – удивился хозяин отсутствию Миланы.

– Да, решила прогуляться, в магазин, на базар сходить… Кстати, она говорит, что ты очень порядочный и добрый человек… Ну, садись, а то остынет.

Цанка сел за маленький кухонный самодельный стол – подарок Волошина, долго оглядывал прикрытые салфетками тарелки, не знал, с чего начать.

– Попробуй салат – это мое любимое блюдо. Для тебя готовила.

Он прочитал традиционную молитву и приступил к еде. Вначале хотел быть интеллигентным и пользоваться ножом и вилкой, потом плюнул на этикет и стал уплетать как обычно.

В маленькую кухню вошла Мадлена и стала мыть оконную раму. Одета она была в цветастое, легкое, коротенькое, обтягивающее платье, но почему-то в туфлях на высоких каблуках. Вначале она неуверенно прошлась мокрой тряпкой по боковым стойкам, потом потянулась вверх, оголив до предела белоснежные, стройные, красивые ноги. Цанка позабыл о еде, с раскрытым ртом застыл в комической позе. Наконец Мадлена опустилась, стала боком, бросила искоса на него строгий взгляд, склонилась над подоконником. Затем она снова повернулась к Цанке спиной, вновь потянулась вверх.

Заиграл в Цанке юношеский задор, забурлила возбужденная кровь. Однако годы были уже не те. Сработал рефлекс житейской мудрости, а может, просто возраст. Раздвоился Цанка. Вечно молодое сердце влекло с бешеной силой вперед – к окну, к свету, к красавице, а полысевшая седая башка знала, что его дразнят, хотят раздраконить.

В конце концов, продемонстрировав все возможные позы, Мадлена приняла последнюю – самую впечатляющую, откровенно вызывающую: она глубоко нагнулась на прямых ногах, пытаясь почистить низ отопительных батарей. Однако этот прямой вызов возымел обратный эффект – Цанка опустил глаза, стал через силу есть.

Мадлена, тяжело выдохнув, выпрямилась, глянула с удивлением на голодного мужчину – раскрасневшееся ее лицо приняло озабоченный вид… Она аж вспотела! К ее вискам прилипли рыжие завитушки волос, низкий покатый лоб, нос и острый подбородок покрылись испариной. Но она упорно хотела тщательно вымыть окно! Вновь на цыпочках она потянулась вверх, но Цанка смотрел только в тарелку. Она это заметила краем глаза, развернулась, стала в обиженную позу, развела руки.

– Ну, помоги мне, пожалуйста, – взмолилась она, – видишь, я мучаюсь, не достаю. – Ее смачные губки капризно вздулись, лезли вперед, всему навстречу.

Цанка исподлобья бросил оценивающий взгляд и, как опытный охотник и фронтовой разведчик, понял, что не выдержал, проиграл. «Это коварная заготовка, подлый капкан», – пронеслось в голове, но сила страсти звала его к действию. Он молча встал, подошел вплотную к Мадлене, сверху видел только пьянящее сознание ущелье меж сочных розово-белых грудей. Разум его затмился, он со звериной яростью подхватил красавицу на руки и, опрокидывая кухонный стол и стул, потащил ее в спальню. Мадлена противилась, визжала, била его по спине, плечам. Он бросил ее на кровать, стал беспорядочно шарить по телу, пытался целовать, в нем бурлила страсть.

– Перестань, перестань, прекрати, не смей, – в гневе сопротивлялась девушка, пыталась высвободиться, отстраняла его большие руки.

Силы в схватке были неравные, постепенно Мадлена уступала позиции – оголилась грудь, и вроде Цанке показалось, что она подставляет ее к его лицу, к тяжело дышащему рту. Это отработанное, артистичное, чисто женское движение резко вернуло его в сознание, отрезвило. Он замер, его взгляд на секунду остановился в немой позе, и вдруг он встал на ноги, осуждающе, даже брезгливо, осмотрел раскинувшееся на кровати тело красавицы и, повернувшись спиной, направился к двери.

– Думаешь, мне легко? Я ведь тоже хочу, я люблю тебя, – с жалобным отчаянием промолвила Мадлена

Больше Цанка не думал, он резко повернулся, бросился к кровати…

Они еще лежали, когда раздался стук. Арачаев как ужаленный вскочил, кое-как оделся, побежал к двери.

– Что вы не открываете? – возмущалась в коридоре Милана.

Она еще о чем-то спросила, но Цанка уже был в подъезде, он понял, что влип, но все равно бежал, бежал от себя, от своей глупости и наивности… Но все было поздно… Уже вдалеке от дома он вспомнил, как отчаянно плакали и бились в бессилии звери, попавшие в его расставленные капканы. Теперь настала и его очередь… Что делать? А может, это даже лучше? А что тут такого? Мадлена замечательная девушка, к тому же несчастна. Ну конечно, хочет выйти замуж всеми способами. А что поделаешь? А какая она сладкая! А какая аккуратная, очень щепетильная во всем… Да что я за дурак! Мне же повезло! Он невольно улыбнулся, даже подпрыгнул от удовольствия. По привычке пошел в контору, долго, не соображая, чисто машинально возился с бумагами, часто смотрел на часы, ждал, когда наступит шесть вечера. В это время каждую субботу приходили к нему друзья-земляки, и они вместе допоздна парились в бане водхоза, при этом всегда с грустью вспоминали родину, потом, как обычно, гадали, когда им позволят вернуться на Кавказ, рассказывали забавные и трагические истории, много пили чая и нередко спиртное.

Поздно ночью, как нашкодивший ребенок, Цанка вернулся домой. Осторожно постучал в собственную квартиру. Дверь открыла Мадлена.

– Ты что так поздно? – шептала она озабоченно. – Мама ругалась, все узнала… Плачет. С постели не встает. Хотела уехать. Ты голодный? Пошли на кухню, – погладила она его ласково по спине.

Неровной, виноватой походкой Цанка на цыпочках прошел на кухню. Стол вновь ломился от еды. Он был очень голоден и пьян. Мадлена села напротив, ухаживала за ним, сама немного поела. Арачаев ел много, жадно, иногда пытался посмотреть в глаза девушки, но оценить их выражение не мог – хмель затуманивал его взгляд. Когда он вдоволь наелся, по телу прошла приятная истома, он сладостно зевнул, блаженно потянулся, ему стало легко и приятно. Он в упор уставился на Мадлену, глупо улыбнулся, потянулся к ее руке. Она не стала противиться, наоборот, ласково погладила его ладонь, маняще улыбнулась, стыдливо опустила глаза. Чувственное влечение вновь овладело им. Цанка потянул ее к себе.

– Перестань, успокойся, – шептала, улыбаясь, Мадлена, – там мать… Ну что ты делаешь? Ну не надо… Ну зачем ты так? Какой ты ненасытный!

Пьяный Цанка с шумом встал, обошел стол, хотел обнять. Вдруг лицо девушки стало злым, она грубо оттолкнула его. От неожиданности он полетел к печи, сбил с шумом кастрюлю.

– Ты что думаешь – я шлюха? – громко сказала Мадлена. – Что ты себе позволяешь? – И она неожиданно заплакала, уткнувшись в стол головой. – Я не ожидала от тебя этого…

Цанка оторопел, даже чуть отрезвел. В это время в комнате послышался скрип кровати, шелест шагов.

– Цанка, – послышался едкий, шепелявый голос матери. Она не выходила на свет, была во мраке комнаты, – ты поступил коварно. Я думала, что ты благородный и честный человек! Что ты истинный чеченец. Я доверила тебе дочь… А ты, взрослый человек, вроде серьезный, и вдруг такое… У меня сердце болит. Тебе не стыдно? Что мы будем делать? Как нам жить дальше с таким позором?

Она начала всхлипывать.

– Мама, мама, перестань, успокойся, – кинулась в комнаты Мадлена. – Тебе нельзя волноваться, ложись. Выпей таблетку. Цанка, принеси быстрее воды.

Арачаев набрал в стакан воды, с чувством глубокой скорби, вины и ответственности бросился во мрак комнаты, хотел включить свет.

– Нет, нет, не включай, – приказала Мадлена. – Давай стакан, ну, быстрее. Мама, вот вода, пей, не торопись. Вот так. Сейчас тебе полегчает. Успокойся…

– Ой, ой, – охала Милана, лежа в постели, над ней склонилась дочь, а сзади растерянно стоял натворивший все это безобразие Цанка.

– Мама, не волнуйся, все будет хорошо. Ну, так случилось, – нежно, ласково, мягко ворковала Мадлена. – Но он не виноват, не ругай его. Мы оба повинны. Просто… Ну, как это сказать?.. Ну, просто я его люблю тоже. Я во всем виновата! Я! – И она тоже зарыдала.

Цанка совсем обалдел, не знал, как ему быть, что делать. От всего происходящего у него заболела голова. Он ничего во мраке не видел, только слышал рыдания двух женщин. Ему это все опротивело, он хотел бежать, его мутило. Эти женщины стали ему ярмом, они захватили его квартиру, его постель, а теперь подминали под себя и его самого. Он хотел уйти, сделал шаг назад, но вдруг в темноте его руку схватила лежащая Милана.

– Это правда, что она говорит? – бешено шептала она. – У вас все взаимно? Это было по любви и согласию?

Цанка молчал, несильно, но упрямо стремился к выходу.

– Почему ты не отвечаешь? – кинулась к другой его руке Мадлена и упала перед ним на колени. – Разве это не правда? Разве ты лгал мне? Неужто я обманывалась? Цанка! Дорогой!

Арачаев дернулся и с отчаянием понял, что на руках его повисли две непомерные гири. Он тяжело выдохнул, сник, сдался в бессилии. Он понял, что попался, что его одурачили и пути назад нет.

– Доченька, не плачь, – по-прежнему рыдая, взмолилась Милана. – Цанка, родной, почему ты так жесток к беззащитной девушке? Она ведь так доверчива, наивна. Сколько у нее парней, а она только о тебе и говорит. Что мне делать, Цанка?

– Почему ты молчишь? – перекрикивала ее дочь. – Цанка, ты ведь мне всегда такие слова говорил! А я, дура, верила тебе. Ты ведь просил у меня любви и руки чуть ли не на коленях… Как я глупа! Я несчастна!

– Нет, нет, доченька. Не говори так. Он очень благороден. Он любит тебя. Я это вижу. Он женится на тебе, – в искреннем порыве говорила мать. – Ты женишься на ней? Что ты молчишь, Цанка? – И она резко дернула руку жениха.

– Да, – отрешенно выдохнул Арачаев, у него закружилась голова, и он, теряя сознание, бессильно сел. Его бережно обняли ставшие родными женщины.

…Под утро он проснулся. На улице едва светало, во рту было противно. Рядом с ним лежала теплая девушка. В соседней комнате слышался мерный храп… Содрогая дома, подминая в стоне железные рельсы, прошел мимо груженый товарняк. Покидая станцию, он подал унылый прощальный гудок… Цанка осторожно шевельнулся, хотел встать, она сладко во сне простонала, повернулась, нежно прильнула к нему всем своим молодым телом, положила голову на его плечо, ласково погладила. «Ведь теперь я не одинок, – подумал он, вдыхая аромат ее пышных волос. – Ведь я счастлив». Затем он вспомнил, что сегодня воскресенье, что можно беззаботно лежать. Он страстно прижал к себе девушку… Спящей в соседней комнате матери они не стеснялись.

В понедельник утром Арачаев вызвал бухгалтера и по расходному ордеру получил большую сумму в счет будущей зарплаты. Обедал дома. Новоиспеченная теща спрашивала его, где находится районный отдел бракосочетания. В тот же день Милана нашла общий язык с начальницей загса, и через день, «в виде исключения, немолодого возраста, в силу страстного желания и долгой совместной жизни», заключили законный брак.

Ровно через неделю после прибытия Исходжаевых в Чиили, 18 мая, их супружество по мусульманским законам благословил местный мулла, односельчанин Арачаева. После этого их еще раз поздравила и благословила мать Мадлены и со слезами горькой разлуки возвратилась в Алма-Ату.