Текст книги "Прошедшие войны. II том"

Этот бой был совсем иным, чем предыдущий. Немецкие танки еще издали открыли орудийный огонь по позициям красноармейцев. Снаряды в основном летели мимо, но тем не менее головы поднять не давали, было страшно. Грохот стоял в ушах.

– Огонь! – крикнул Нефедов.

Красноармейцы сделали в ответ пулеметно-ружейный залп. Как он был хил!

Цанка стрелял из трофейного немецкого автомата, одним глазом невольно смотрел в сторону, где сидел в засаде Басил, молил в душе Бога, чтобы Он не показывал ему горе брата, чтобы его взял к себе первым. Вдруг почти одновременно вспыхнули рыжим огнем из засад противотанковые ружья, три первые танка встали, как вкопанные, задымились, один загорелся, разорвался в ужасном фейерверке. Четвертый танк остановился, закружился на месте. Второй, более многочисленный эшелон танков стремительно налетел вслед за первым, за ними врассыпную бежала пехота. На левом фланге загорелось еще три танка, однако немецкая пехота уже вплотную надвигалась на засадные ямы. Тогда Цанка подскочил к пулемету, с силой оттолкнул солдата и сам стал строчить по вражеской пехоте, не подпуская их к окопу брата. На фланге Арачаевых у немцев получился затор: на небольшом пятачке горело пять танков, пехота без сопровождения брони дрогнула, попятилась назад, потом неожиданно вся эта силища бросилась в центр и на правый фланг, почувствовав там слабость обороны.

Цанка не выдержал, нервы сдали, родная кровь болела, он наполовину высунулся из окопа, в рупор сжал руки.

– Арачаев, Капустин, Сироткин, назад, назад, возвращайтесь, – кричал он, – там больше делать нечего. Я приказываю. Мы прикроем. Огонь! Огонь, вашу мать!

Из засады первым показалось лицо Сироткина, он, как ящерица, проворно выскочил из ямы, пополз к окопам, следом неуклюже выбрался огромный Басил. Из соседней засады выполз лишь один солдат. Фамилию его Цанка не помнил. Он стал отстреливаться из ружья и побежал назад в полный рост. В трех метрах от окопов его настигла автоматная очередь. Арачаев-младший и Сироткин благополучно доползли до своих, как мешки свалились в руки солдат. Цанка обнял обоих, расцеловал, воодушевился. Но это было мгновение. На правом фланге танки прорвали оборону, вышли вплотную к позициям.

– Слушай мою команду! – изо всех сил, громовым голосом прокричал Цанка. – Первое отделение остается здесь, второе отделение – за мной. Взять гранаты и бутылки со смесью… Берите побольше… За мной, по окопу, по два человека, интервал десять шагов, вперед.

В центре позиций, на том же месте, нашел лежащего в неестественной позе Нефедова. Из головы текла кровь, не было уха, один глаз выпал из орбиты, повис на белесой жиле.

– Товарищ майор, товарищ майор, – опустился Арачаев перед ним на колени.

Нефедов еще был в сознании.

– Арачаев, – прошептал он, – письма. – И чуть погодя: – Командуй.

Цанка подумал, что сейчас не до писем, приподнялся, стал оценивать ситуацию. Правый фланг был взят. Танки и пехота их окружали, обходили на большой скорости. Испуганные, чумазые оставшиеся в живых красноармейцы были растеряны. Только их глаза светились жаждой жизни, горели на фоне въевшейся в кожу грязи, пороховой пыли и крови. Они все уставились на умирающего Нефедова, потом обратились к лейтенанту. Арачаев вскочил, наполовину высунулся из окопа, острым, волчьим взглядом оценивал обстановку. Рядом свистели пули.

– Слушай мою команду, – прокричал он. – Все назад, к реке. Взять полный боеприпас. Занять оборону на берегу. Быстрее! Нас окружают! Отходим.

В это время метрах в семи, как чудовище, выполз танк, повис над окопом, мощными гусеницами подминая, обваливая земляные стены, переехал траншею, стал на ходу разворачиваться. Цанка выхватил гранату, с силой бросил ее. Массивный железный кусок ударился о броню, как мячик, отлетел в сторону, взорвался в воздухе. Тогда Цанка выхватил у пробегающего солдата бутылку с зажигательной смесью, сделал два шага вперед, прицельно кинул. Он отчетливо видел, как бутылка разлетелась вдребезги, по зеленому металлу растеклась вниз черная, ленивая от мороза жидкость и вдруг разом воспламенилась. Цанка бросился назад, вслед за убегающими гуськом по окопам солдатами. Только теперь по-настоящему оценил замысел и упорство Нефедова при рытье земляных ходов.

Остатки бойцов засели на высоком, в рост человека, берегу речушки Бобровки, готовились к отражению противника. Стало легче, враг снова был перед лицом, а не сбоку и за спиной. Цанка обошел всех бойцов, проверил оружие, взбодрил.

Противник разгадал их маневр, развернулся фронтом и двинулся всей махиной к реке. В это время вдалеке, на брошенных позициях, на глазах у всех красноармейцев, откуда-то, как из-под земли, прямо в двух шагах от вражеских танков встал рядовой – сибирский богатырь Соломин, видимо, был ранен, поэтому он двумя руками снизу бросил бутылку в надвигающийся в упор танк. Железная махина воспламенилась, как разъяренный бык, бросилась в последний бросок, смяла под собой богатыря-героя, взорвалась. Тогда Цанка понял, что танк – это просто груда металла, а человек – это сила. Он сжал до боли кулаки, весь напрягся, со злобой выдохнул.

– Приготовиться к бою! Отомстим за товарищей! Стрелять только по моей команде, – бодро гаркнул он.

Почему-то после подвига Соломина ему показалось, что танки сбавили скорость, что немецкая пехота нехотя бежит, прячется в опаске за броней машин.

Подпустили немцев совсем близко. У всех было какое-то отрешенное чувство. Позабылось всё – и жизнь, и смерть. Перед глазами был подвиг товарищей, в душе кипела ненависть к врагу. От страха ничего не осталось. Бояться не было сил, не было смысла – смерть уже глядела в лицо. Все хотели достойной смерти, геройской, как у Соломина, все хотели доброй памяти, как о майоре Нефедове.

– Огонь! – вскричал Арачаев.

Раздался дружный залп, полетели гранаты, бутылки. В тот момент Цанка почему-то с улыбкой подумал: «Кончатся боеприпасы – будем кидать булыжники со дна реки, а можно, в крайнем случае, и снежки, но просто так красноармейцы не сдадутся. Молодцы! Просто герои!».

Этот бой был коротким. Подорвали еще два танка. Тогда враг надломился, вдруг остановился. Первой отступила пехота, за ней развернулись танки.

– Сколько времени? – спросил Арачаев.

– Двенадцать пятьдесят.

– Вот сволочи, в аккурат поехали обедать, – пошутил кто-то из бойцов.

Все засмеялись. После этого бросились к реке, пили жадно студеную воду, мыли лицо, руки. По команде Арачаева вернулись на прежние позиции.

На поле замерла в ужасе кошмарная картина. Дымились двенадцать танков, кругом валялись убитые. Подобрали трех раненых и одного контуженого красноармейца. Раненых немцев добивали. Своих мертвых не хоронили, даже не трогали. Не было сил. Единственно Арачаев достал из внутреннего кармана Нефедова письма и документы, забрал себе карту, компас, часы командира. На всякий случай карандашом на грязном клочке бумаги вывел: «Майор Нефедов М. С. – командир отдельного стрелкового подразделения. Геройски погиб 12 ноября 1941 г.». Этот клочок положил вместе с документами. Потом приказал собрать документы у всех убитых красноармейцев, перенести тяжелораненых в окопы – их было семь человек. Тринадцать тяжелораненых во время первой атаки находились в землянке на правом фланге обороны, их немцы пристрелили.

Ровно в четырнадцать часов Арачаев построил остатки подразделения. В строю было двадцать шесть человек! Увидев живым Савельева, он улыбнулся.

– Ну, молодец. Быть тебе генералом, – хлопал он по плечу парня.

– Нет, мама хочет, чтобы я стал пианистом, – тонким голосом ответил Савельев.

Раздался дружный хохот.

– Отставить, – спокойно сказал Арачаев, – занять позиции. Приготовиться к бою. Не расслабляться. Перекусите, что возможно. Сержанты, ко мне. А ты, Савельев, лучше спой нам что-нибудь душевное.

Если бы в этот момент кто-нибудь со стороны увидел картину происходящего, он бы ужаснулся. Большое, снежное, вдоль и поперек перепаханное танками и сапогами поле было щедро залито кровью. Кругом в беспорядке кучами валялись трупы солдат. Страшными монстрами чернели огромные, дышащие предсмертной гарью танки. В самом центре двумя кружкa ми сидели бойцы, ели черствый хлеб, курили самокрутки. Пять-шесть бойцов ходили между убитыми, искали в карманах еду и ценности. В окопе, склонившись над картой, совещались лейтенант Арачаев и два сержанта, а рядом с ними в артистичной позе, как на сцене, стоял Савельев и высоким, красивым голосом пел арию Ленского из оперы «Евгений Онегин». Его пения никто не понимал, однако, боясь Арачаева, не перебивали. Наконец кто-то не выдержал:

– Слушай, ты, Савельев, спой что-нибудь русское, понятное.

Молодой человек смутился, чуть изменил голос и запел «Интернационал».

– Вот сволочь, издевается.

Тут же раздалась команда Арачаева:

– Всем проверить оружие. Взять боеприпасы у убитых. Живее. Занять позиции повзводно. Надо продержаться дотемна. Может, больше сегодня не сунутся.

Однако в четырнадцать сорок послышался знакомый гул. Вдалеке появились шесть танков и многочисленная пехота.

– Приготовиться к бою, – крикнул Арачаев. – Без приказа не стрелять.

После этого он подошел к Басилу, при всех обнял его.

– Прости меня за всё, брат, – сказал он на чеченском.

– И ты меня прости, – ответил младший брат.

Немцы шли в наступление плотной стеной. Двигались уверенно, бодро, быстро.

– Савельев, спой нашу полковую, – крикнул кто-то из солдат.

– Давай, Соловей, – поддержали его другие.

Но паренек молчал, он вновь дрожал, плакал.

Как назло, танки не палили издалека, как в прошлый раз, шли ровно, будто знали о своей силе и мощи. Один солдат считал пехоту врага вслух. Когда счет перевалил за двести, его голос обмяк, ослаб, задрожал.

– Ой, мамочки! Сколько их!

– Замолчи. Что разнылся, – доносилось из окопов.

– Я беру второй слева танк.

– А я – крайний.

– Где еще пулеметная лента?

– Гады, сейчас получат свое.

– Не стрелять, – крикнул вновь лейтенант. – Спокойнее! Всего шесть танков.

Расстояние быстро сокращалось. Вой танков стал яростным, диким. Вновь стали видны очертания сытых и немного хмельных лиц врагов. Дрожь прошла по рядам красноармейцев. Линия фронта противника была так широка, как все поле. Стало ясно, что они легко обойдут эту горстку солдат с флангов и окружат их. Однако был приказ стоять насмерть. Именно здесь. И ни шагу назад.

– Ой, господи, – взмолился чей-то осиплый бас.

И в это время неожиданно для всех из окопа выскочил безоружный Савельев и легкой, виноватой походкой, на согнутых ногах, побежал навстречу врагу, подняв руки.

– Не стреляйте! Не стреляйте! – кричал он детским голосом. – Я хочу жить, я не военный, я будущий музыкант. Я не хочу войны. Поймите меня.

– Стой, назад, – крикнул Арачаев, – вернись.

И в это время раздался выстрел из карабина в спину. Савельев, как в воде, неторопливо развернулся. На мертвенно-бледном, худеньком, еще более детском, жалобном лице застыли немая скорбь, мольба. Его голубые красивые глаза еще больше расширились, из плотно сжатых губ появилась капелька крови.

– Дяденьки, за что? За что? – крикнул он высоким, светлым голосом, как будто обвиняя все человечество, сделал шаг в сторону родного окопа и уже другим, слабым писком произнес раздирающее душу «ма-ма-а-а-а!!!».

Цанка опустил голову, ядовитый ком схватил его горло, слезы навернулись на глаза, он вспомнил своих детей и подумал, что его старший сын – ребенок – ненамного младше Савельева. Усилием воли он выпрямился, сдерживая подступающий приступ кашля, крикнул:

– Огонь!

Потом на секунду прикрыл глаза, хотел в последний раз помолиться Богу, и в это время в реве моторов, в этом неистовом вое он узнал рыдание Оймяконского потопа. «Вот где ты настиг меня. Вот куда принес. В эти далекие, тоже снежные края», – подумал он. И в следующее мгновение пуля наискосок попала в его каску, отлетела рикошетом, отрезвила, вернула в реальность. Он вспомнил, что за ним стоят жизни. И не одного Бушмана, а трех десятков бойцов, среди которых его младший брат.

– Огонь! – вновь крикнул он, бодрясь. – Держись, братцы! Смелее!

И он стал вслед за этим материться на русском и чеченском языках. Он вновь боролся. Он хотел жить.

Бой был недолгим, жестоким, отчаянным.

Загорелся один танк, второй, третий. Вот Цанка увидел, как в кинозале Ростова, что его брат выскочил из окопа, сгибаясь, побежал навстречу танку, бросил бутылку с зажигательной смесью. Танк вспыхнул, и в это время пулеметная очередь в упор, навылет, прошила его мощное, молодое тело. Дрогнул Басил, на одно колено упал, потом, сжав кулаки, поднялся, выпятил вперед грудь, как хищник, исподлобья глянул навстречу смерти, не боялся ее, с трудом сделал шаг навстречу, заорал, презирая врага. Огромный, огненный ком надвигался на него с бешеной скоростью; стальной шипастой гусеницей раздавил он его, сплющил вровень с кровавой почвой, не оставив даже бугорка.

– Ба-си-и-и-и-л! – закричал Цанка.

Его длинное, изможденное лицо исказилось от боли, он взревел, как потерявшая потомство буйволица, его серо-голубые глаза стали темными, сузились, налились кровью, сошлись большой складкой у переносицы. Он взял две бутылки зажигательной смеси, вылез из окопа, без оглядки искал ближайший танк. Вот он ползет, как жирная, всё пожирающая гусеница, мимо, не обращая на него никакого внимания. Арачаев, сломя голову, перепрыгивая многочисленные трупы, бросился к железной махине, абсолютно не слышал свистящих пуль, никого не видел. Он успел догнать танк. Сбоку швырнул одну бутылку, потом, еще больше сблизившись, вторую. Танк вспыхнул, заиграл веселым пламенем и разорвался в грохоте. Неимоверная сила волны вознесла Цанка в воздух и потом швырнула наземь…

…В те морозные дни 1941 года, защищая «голыми руками» Москву, погибло около миллиона советских воинов.

Вечная им слава и память!

Под Москвой победоносное шествие оккупантов было приостановлено. Произошел первый надрыв в немецкой армии.

* * *

Опять повезло Арачаеву. Он выжил. В тот день на помощь подразделению Нефедова выдвинулась еще одна рота. Подоспели они очень поздно, только в сгущающихся сумерках. На поле сражения чернели восемнадцать танков и огромное количество трупов. Из красноармейцев еще дышали трое тяжело раненных бойцов: среди них был и контуженый, подстреленный в плечо Арачаев.

В ту же ночь его перевезли в полевой военный госпиталь Боровска, через день направили в Наро-Фоминск. Неделю спустя, ввиду приближения линии фронта, госпиталь эвакуировался в Гусь-Хрустальный, а новый 1942 год Арачаев встретил в госпитале под Саратовом. На лечении находился до середины марта. Получил из дома два письма. Писали старшие дети: Дакани и Кутани. Остальные все были неграмотными. О гибели Басила они не знали, жаловались, что Табарк сильно волнуется за него, вечно плачет. Видимо, чуяло сердце матери неладное. Однако Цанка скрепя сердце хранил страшную тайну, не находил в себе мужества сообщить это горе родным, хотя все в нем ныло, страдало по утрате, желал он с кем-нибудь разделить эту боль.

В конце лечения главврач госпиталя пообещал Цанке отпуск домой. От радости он ожил, легкий румянец заиграл на его скулах. Но этим планам не суждено было сбыться. Военная комендатура направляла его в Краснодар для обучения новобранцев из числа чеченцев и ингушей военному делу. Тогда он понял, что пришло время сообщить родным о гибели брата. В коротком, залитом горькой, братской слезой письме он рассказал, как их Басил в бою пал смертью храбрых прямо на его глазах. В конце письма Цанка просил мать поставить ему надгробный памятник между таким же безмогильным памятником их отца Алдума и могилой Кесирт, так, как они договорились в ночь перед последним сражением.

Четвертого апреля Арачаев прибыл в учебный центр Краснодара, встретил многих земляков. Новобранцы с восхищением и гордостью смотрели на понюхавшего порох офицера. Здесь же ему присвоили звание старшего лейтенанта, назначили командиром роты. В конце мая 1942 года их 255-й кавалерийский полк под командованием чеченца майора Мовлида Висаитова выдвинулся к линии фронта по реке Дон. У города Константиновска перешли многоводную речку и под станцией Богоявленская новоиспеченный полк прошел боевое крещение. Первый же артобстрел внес в ряды полка сумятицу. Самая большая проблема была с лошадьми. Испуганные кони стали вырываться из рук, пытались убежать. Солдатам пришлось думать не о противнике, а об обуздании необстрелянных животных. Еще большую панику навел первый авианалет противника.

Однако командир полка Висаитов не растерялся. Коней собрали, отвели далеко в тыл. Организованно заняли линию обороны. Дважды отбивали танковые атаки противника, уничтожили несколько единиц бронетехники, нанесли урон живой силе врага. В упорных боях две недели держали занятые позиции. В то же время на соседнем участке немцы прорвали линию фронта, вышли к Дону и предприняли попытку окружить полк Висаитова. Не дождавшись приказа из штаба дивизии, командир полка решил отступать за Дон. Ночью в ожесточенном бою 255-й кавалерийский полк вырвался из окружения, отбил у противника стратегически важный мост через Дон и без больших потерь переправился на левый берег, заняв там массированную оборону.

Второго августа полк получил приказ отступать на Котельниково, а четвертого августа в голой степи попали под авианалет. В течение получаса пятнадцать бомбардировщиков и тридцать три истребителя беспрепятственно уничтожали открытые цели. Бойня была беспощадной. Такого ужаса и беззащитного положения Цанка до этого не встречал. Всегда в самые тяжелые моменты он до конца боролся, что-то делал и предпринимал. На сей раз было все бесполезно. Он увидел первую воронку, прыгнул в нее, прилип к горячей, пахнущей гарью земле, закрыл в страхе руками голову и так пролежал до конца этого кошмара.

Из тысячи четырехсот человек личного состава погибло восемьсот сорок два, еще более семидесяти были ранены. Всего в полку осталось шесть коней, остальные были убиты либо разбежались. Двадцать двух тяжело раненых бойцов оставили в селе Верхнекумоярск, среди них был и замполит полка Имадиев. Позже, когда в село вошли немцы, местные жители их всех выдали. Шестерых человек немцы повесили. Капитана Имадиева – как коммуниста, старшего лейтенанта Попова – как красного офицера, еще двух чеченцев, ингуша и кабардинца – как похожих на евреев…

Под Котельниковом остатки полка Висаитова соединились с основными силами дивизии и продолжили в организованном порядке отступление до реки Волги. В восьмидесяти километрах южнее Сталинграда заняли оборонительные позиции, получили приказ – ни шагу назад. С левого фланга расположился батальон под командованием полковника Макарчука. В этом батальоне, состоящем из четырехсот двадцати человек, служили одни лишь офицеры. Позже Арачаев узнал, что это подразделение состоит из осужденных ранее офицеров, которые с началом войны послали прошение Сталину направить их всех на фронт. Это были до отчаянности смелые, отважные и грамотные воины, однако их батальон называли презрительно – штрафной.

В первых числах сентября остатки полка Висаитова и батальон Макарчука получили по сто двадцать патронов на каждый карабин и по одной гранате на человека. Это было все вооружение. До декабря, пока не началось контрнаступление, не было никакого снабжения, жили в голой степи, под открытым небом. Питались чем попало, в основном ловили рыбу в Волге и в ее притоках, хотя это было строго запрещено. От холода, грязи, вшей, голода начались тяжелые болезни, армейская дисциплина рушилась, начались массовые случаи дезертирства. Убегали с линии фронта целыми отделениями. И только среди чеченцев и ингушей этого явления не наблюдалось.

В конце октября из штаба дивизии получили приказ совершить рейд в тыл врага и взорвать на станции Суворовкино депо по ремонту немецких танков. Возглавить операцию поручили старшему лейтенанту Арачаеву. Для взрывных операций из батальона Макарчука пригласили двух офицеров, профессионалов-подрывников. Двое суток, в основном ночами, двигались шестьдесят воинов к цели. Уверенные в своей силе, увлеченные атакой Сталинграда, немцы не ожидали десанта у себя в глубоком тылу. Бесшумно ликвидировав нескольких полусонных часовых, красноармейцы сумели подложить взрывчатку под емкость с топливом. На рассвете второго ноября 1942 года ремонтное депо взлетело в воздух. Взрыв был такой мощной силы, что пострадали и сами подрывники. Отступление было тяжелым, с неотступным преследованием и засадами. Группа прорывалась отчаянно, шли напролом на восток, к Волге. На вторую ночь в густых зарослях тростника наткнулись на разведку соседней красноармейской дивизии, вступили с ними в бой. Только после криков раненых поняли, в чем дело. В этом бою с обеих сторон погибли четырнадцать человек. Из шестидесяти человек вернулись обратно к родным позициям только девятнадцать. Сам Арачаев был тяжело ранен в голову. Перевезти его куда-либо в госпиталь было невозможно. Все связи с тылом были отрезаны. Позади была широченная Волга. Два военных врача-хирурга из батальона Макарчука сделали Цанке в полевых условиях сложнейшую операцию. После этого он долго не вставал. В контрнаступлении нашей армии, начавшемся 13 ноября первым залпом милых «катюш», Арачаев не участвовал, только слышал радостный рев, вместе со всеми, как ребенок, радовался первой победе. А 26 ноября с перевязанной головой он участвовал в сражении у калмыцкого села Хорготы. Первую атаку немцы отбили. Двадцать восьмого числа повторная атака вновь захлебнулась, и только двадцать девятого удалось в упорном бою выбить противника из населенного пункта и уничтожить в голой степи. В эти же дни Арачаев впервые увидел огромное количество пленных фашистов. Это были не те гордые, надменные завоеватели, что шли к атаку поздней осенью под Москвой. От тех вояк осталась только жалкая тень. Это были посиневшие от мороза доходяги. Они все были в одних гимнастерках, а на ногах, как валенки, болтались перешитые из шинелей лохмотья. Пленных было так много, что Цанка поразился, как их смогли окружить и захватить в плен. Тогда же ему в голову пришла странная мысль: «Интересно, каким образом эту массу доставят на Колыму?» Иные варианты их использования он посчитал слишком гуманными для Советской власти…

У поселка Садовое осколком снаряда Арачаева ранило в бедро, от падения открылась прежняя рана на голове. После этого его направили в тыловой госпиталь. С командиром Висаитовым Мовлидом прощались со слезами на глазах. От тысячи четырехсот человек, в основном чеченцев и ингушей, собранных весной под Краснодаром, к зиме осталось в строю около двухсот. Позже, находясь в госпитале, Цанка узнал, что Висаитов за бои под Сталинградом получил звание подполковника и был назначен командиром отдельного Донского казачьего полка… Они встретились вновь только двадцать два года спустя в Грозном на Параде в честь Дня Победы…

Седьмого января 1943 года Арачаева выписали из госпиталя и направили в Дубовку, севернее Сталинграда. Там он поступил в ряды вновь сформированного 7-го кавалерийского Сибирского корпуса под командованием генерал-лейтенанта Кириченко, командиром дивизии был полковник Константинов, а командиром полка подполковник Саверский Иосиф Митрофанович. В новом соединении Арачаева приняли тепло, с уважением к его боевым заслугам. Во всем корпусе не было офицера, имеющего такой богатый военный опыт. Его назначили командиром разведдивизиона, в его подчинении находилось более ста человек, среди них было семь чеченцев и два ингуша, а всего в полку служило около тридцати земляков. Однако Цанка с удивлением отмечал, что за все годы войны он ни разу не смог выделить кого-либо по национальности, и к себе он не чувствовал никакой предвзятости среди окружающих. Все жили в кровной дружбе, делясь последним, думая и говоря на одном языке.

Вместе с тем в армии воцарились новые порядки. В каждом полку были созданы особые отделы – СМЕРШ, численность которых доходила до двенадцати-пятнадцати человек. Этих людей как огня боялись даже командир полка и замполит, не говоря уже о младших офицерах и солдатах. Они имели отменную форму, привилегированное положение и даже отдельную кухню. Во время боя они отсиживались в тылу, а при коротких передышках молчаливо рыскали по подразделениям, все вынюхивая и выслеживая: им всюду мерещились враги и предатели.

Как-то в конце января в тридцатиградусный мороз полк совершал ночной марш-бросок на пятьдесят километров. Многие бойцы обморозили руки и ноги. Наутро грелись у костров. Несколько человек, случайно или нет, обожгли ноги, обратились к врачам. Двоих из них, сержанта и рядового, особисты обвинили в умышленном членовредительстве и в тот же день перед всем строем расстреляли.

Через месяц после этого произошел инцидент с особистами и у Арачаева. На совещании в штабе полка начальник особого отдела обратился к нему с неожиданным вопросом:

– А почему старший лейтенант Арачаев во время атаки никогда не кричит: «За Родину, за Сталина!»?

Цанка вовсе не ожидал этого вопроса, весь съежился, побагровел от наглого вопроса, несколько секунд молчал, не находя в гневе слов, смотрел исподлобья на холеное лицо, хотел вскочить и разорвать на куски мерзавца, тыловую крысу.

– А откуда вы знаете, что я кричу? – встал он резко из-за деревянного стола. – Вы что, участвовали в атаке?

Все боевые офицеры моментально вскочили, стали успокаивать вскипевшего кавказца. Командир полка Саверский, пытаясь сгладить обстановку, бросил какую-то шутку, потом отвел особиста в сторону, что-то объяснял ему. Ночью, когда полковые офицеры остались одни, пили спирт, охмелев, хором материли дармоедов, восторгались дерзостью Арачаева, однако Саверский просил всех быть осторожными и на рожон не лезть, особенно Цанку.

Однако ровно через неделю после этого эпизода отношения с особистами накалились до предела. Из разведдивизиона Арачаева, уйдя в разведку, пропали четыре бойца, в том числе два чеченца – Межидов и Бакаров. Начались допросы, каждодневные проверки, объяснительные в письменной форме. Дергали не только Арачаева, но и командира полка и замполита. Неизвестно, чем бы все это кончилось, как вдруг неожиданно для всех пропавшие обнаружились дней через десять в Ростовской области. Все четверо были поставлены регулировщиками на оживленном перекрестке.

И все равно особисты зря времени не теряли, соблюдали революционную бдительность. В середине апреля в полку «за вражескую агитацию и пропаганду» арестовали семерых человек, в том числе замполита третьей роты лейтенанта Дугиева Хумида, друга Арачаева. Даже во время ареста здоровенный, рыжий Дугиев не терял чувства юмора и задора, бросал шутки на чеченском и русском языках.

– Молчать, молчать, говорите по-русски, – визжали вокруг него тщедушные особисты.

В тот же вечер Саверский и Арачаев сидели в штабе полка, пили чай.

– Цанка, – говорил тихо командир, – только твои боевые заслуги и личное участие командира дивизии спасли тебя от ареста. Будь осторожен, эти суки коварны и жестоки.

* * *

Всю весну 1943 года полк Саверского вел наступательные бои. Линия фронта медленно катилась на запад. Отступая, враг вел себя бесчеловечно. Рушили мосты, сжигали целые села и города, отравляли водоемы. В освобожденных селах встречали только женщин преклонных лет да стариков. В каждом населенном пункте фашисты вешали гражданских людей.

После Сталинградской битвы немцы никак не могли прийти в себя – отступали в панике несколько месяцев, и только в середине мая они стали оказывать яростное сопротивление. В Воронежской области, возле поселка Алексеевка, кавалерийский полк попал в засаду. Разведка Арачаева доложила, что немецкие танки стали обходить их с флангов. Опытный командир Саверский не растерялся: по его приказу прямо во время атаки произошла передислокация войск и был нанесен неожиданный массированный удар по танковой колонне врага. Контрвыпад противника захлебнулся, неся большие потери, немцы отступили на исходные позиции. После этого сражения полк стал называться гвардейским, а Саверский получил звание Героя Советского Союза. К различным наградам были представлены многие бойцы из личного состава полка, однако фамилии Арачаев в этом списке не было.

Утром восьмого июня у селения Кучиновка Черниговской области завязался упорный бой. Шли волною друг на друга противники – стенка на стенку. Завязалась жестокая рукопашная схватка. Бились до последних сил. Широченное, красивое, давно не паханное поле избороздили солдатскими сапогами, обильно полили пo том и кровью людской. К обеду на помощь немцам подоспели танки, после этого ряды красноармейцев дрогнули, стали отступать, а потом побежали гвардейцы в панике. В этом бою остались лежать на поле боя двести тридцать три бойца полка.

В тот же день после обеда полк Саверского подвергся авиаобстрелу, а потом, ближе к вечеру, не выдержал стремительную танковую атаку противника. Неся огромные потери в живой силе и технике, полк был отброшен на десятки километров назад.

После этого побоища поредевший наполовину полк перевели для переобучения в маленький городок Бутырловка. Саверского обвинили во всех неудачах, назвали чуть не предателем и отстранили от командования остатками боевого соединения. Как раз в те дни прибыл приказ о получении им звания полковника. Этот приказ отозвали. Ходили упорные слухи об аресте Иосифа Митрофановича или, в лучшем случае, переводе в дисбат. Многие офицеры полка отвернулись от него, боялись с ним общаться, даже здороваться, и только Арачаев не бросил своего командира, привел его в свое подразделение, держал рядом с собой, всячески подбадривал, угощал вечерами спиртом, делился с отвергнутым всеми командиром махоркой и едой.

Двенадцатого июня остатки полка перевели в четвертый полк и дали название кавалерийская гвардейская бригада, а еще через пару дней из штаба корпуса пришел приказ о назначении командиром бригады подполковника Саверского Иосифа Митрофановича. Буквально через день бригада выступила к линии фронта. С ходу вступили в бой, встретив упорное сопротивление, отступили; на следующий день снова атака, и снова яростный отпор: кавалерия против танков выглядела как издевательство над людскими душами и жизнями.

В конце июня линия фронта застыла на месте. Немцы не хотели отступать за Днепр, укрепили свои позиции, дрались за каждый клочок земли, как родной. Бригада Саверского в упорных, кровопролитных боях все-таки смогла оттеснить немного врага и занять позиции вдоль реки Снов, впадающей в Днепр. Несколько попыток перейти речку закончились безуспешно, и в это время поступил приказ из штаба корпуса срочно добыть «языка», и только офицера высокого чина.