Текст книги "Рассказы"

Паруса

Солнце жжет, взопрел весь и блохи засуетились, жрут так, что и на месте не усидишь. А я тоже жрать хочу, поэтому и сижу, превозмогая желание поскребстись. Не любят они, когда скребутся… не блохи, конечно, тем все равно, я про людей.

Людей сегодня много, бурлит базар, переливается из края в край, сверху, наверное, красиво. Мальча говорила, будто на море похоже, этакое разноцветное и живое. Врала, небось…

Не знаю, чего там сверху, а тут у нас внизу вонь да грязь, пыль ногами подымают, та въедается в кожу, наползает новою волною зуда и, не выдержав, трусь спиной о камень. Аша, обрадованный примером, тоже чешется… ну да чего с него взять-то, мелкий еще, зато сообразительный.

– Подааайте сирооотам на пропитанье… – тяну руку вверх, туда, где над ногами колышется недоступное мне, но виденное Мальчей шелковое море. И Аша тянет, сразу две ладони, будто подадут больше. Ага, как бы не так.

Мимо, согнувшись под тяжестью кувшина, шествует водонос, по спине которого скатываются крупные градины пота, и Аша, глядя сразу и на пот, и на кувшин, ноет:

– Пить хочу… купи воды.

Пожрать бы купить, всего-то два медяка собрали и по другому делу тоже пусто… еще один неудачный день неудачного месяца.

А время-то идет… уже и не ползет, а летит, стирая день за днем остатки жизни.

– Пииить, – Аша скулит чуть громче. Хорошо, пускай, жалостливо у него выходит, душевно. Может, его не поить завтра? Нет, помрет еще, и так еле-еле держится, худой весь, прозрачный… не, поить буду, но немного.

– Пиииить! – По узкому личику катятся слезы и сразу две женщины останавливаются, качают головами, укоряя за жестокость, и бросают в шапку медяки.

А я не жестокий, мне жить надо и жрать. И Ашу накормлю, но позже, после работы. Он замолкает, зажав в кулаке монету, отобрать бы, но пусть уж сидит.

А солнце все выше и выше… воняет. Почему здесь всегда так воняет? Мимо, переваливаясь с боку на бок, по ямам ползет телега с рыбой, совсем близко, на расстоянии руки проплывают толстые серебряные спины с колючими щетками плавников, мутноватые глаза, раскрытые рыбьи рты да полукружья жабр с темными потеками крови. Аша смотрит внимательно, почти с восторгом, лишь бы руки не потянул, заметят, что схватил, и тогда… хорошо, если по малолетству поркой отделается, а то обзовут вором да отрежут руку, как Шуме, или клеймо на лоб поставят. Куда он безрукий и с клеймом?

Рыба пахнет хорошо. Едою. И немного тухлятиной, но совсем чуть-чуть. И мух немного, даже красиво, будто сине-зеленые камушки на серебре…

– Подааайте сиротам на пропитание… – Аша сглатывает слюну, провожая взглядом тележку, и переключает внимание на толстого купца с уложенной мелкими завитками бородой. Одет богато, но без охраны… понятно, вон амулет и еще один… обвесился, как баба бусами. Вот его бы… но не подаст, а если и подаст, то толку с монет его, небось, пустые будут, захватанные чужими руками, оттого безликие и бесполезные.

Хотя вру, от денег всегда есть польза… в отличие от людей.

– Подайте, – шепотом повторяет Аша, глядя, как переползают, перекатываются валиками жира купеческие телеса… тянет благовониями, от которых к горлу подступает тошнота.

Блевать нечем, потому как второй день не жравши и вообще… отвешиваю Аше подзатыльник, чтоб выл пожальче, ну и просто злость согнать.

Мальча мелкой рыбешкой выплывает из выдуманного самою же человеческого моря, садится на камни, приглаживает руками растрепанные волосы и с ходу выдает:

– А я сегодня на берегу была. Там корабль новый, вчера было пять, а сегодня семь. Значит, один новый.

Врет ведь, считать Мальча не умеет. Она ничего не умеет, только ноги раздвигать, ее любят, особенно приезжие, нет бы пользоваться да зарабатывать… А она встречает корабли… кого ждет? Непонятно.

– Паруса белые-белые, аж смотреть невозможно, – Мальча сочиняет прямо на ходу, Аша слушает… ну ладно, пусть отдохнет, я тоже послушаю, хоть и вранье, но красиво.

Слушать скоро надоедает, полуденное солнце плавит камни, а привычную вонь перебивает аромат жареного мяса… и Мальчин треп выводит из себя… какие корабли, какие паруса…

Белые. Или синие, крашеные, выгорающие на солнце в ту самую понравившуюся Мальче белизну, палуба под ногами, волны холодом, пеной… море красивое, а корабли нет. Пушки, дым, хлыстом рвущиеся снасти и мелкие брызги дерева… протяжный стон – мачта, накренившись, падает. Боль. Много боли, сначала на раскачивающейся палубе, потом в сарае на берегу… потом просто. Страх жить и страх умереть. Ненависть, своя и чужая, к которой тоже привыкать и приспосабливаться.

Но ничего, приспособился как-то… живу… правда вместо моря – пыль, грязь, Ашин голодный скулеж да Мальчина трескотня… лучше бы пожрать принесла.

– Чего пришла?

Она краснеет:

– Так просто… Тум, а чё ты такой злой?

Не злой я, голодный просто… и шкура чешется. Знаю, Мальча в меня влюблена, хотя она вообще во всех влюблена, но только мне дала б без денег, сама говорила. Или тоже врала? Хочется думать, что нет. Мальча убегает, снова в порт. Правильно, если корабль пришел, то работать надо, а не сказки рассказывать. Повядший первоцвет мягкой тряпкой на камне, отбрасываю подальше, чтоб глаза не мозолил.

– Подааайте… – заныл Аша. И я за ним, как-то тошно на душе… день не задался. Вот бывает, что с самого начала не пойдет и все тут…

Она появилась ближе к вечеру, темноглазая, темноволосая, наверное, красивая… не знаю. Остановилась напротив, точно раздумывая, подойти или нет, но я уже понял – подойдет. Такие всегда подходят, жалостливые… дуры.

И она не исключение, осторожно, боком пробивается сквозь толпу, замирает в шаге и, точно стесняясь собственной жалости, долго роется в кошельке, выискивая подходящую монету.

Серебро… вряд ли, хотя не из бедных, платье бисером расшито, а на запястьях золотом блестят браслеты… нищим серебро не положено. Пусть медь, пусть даже песчинки из ее кошелька, но лишь бы две, живые, пропитанные ее жалостью и тошнотворным светом сиюминутной доброты, по которой так хорошо тянется нить.

Вызелененные временем кругляши падают в Ашину ладошку и тот счастливо улыбается.

– Спасибо, госпожа… пусть боги прочертят вам долгий путь жизни.

Она краснеет. И отходит, пытаясь затеряться в пыльной толпе. Аша, отдав одну из монет, спешит следом. Я же говорю, сообразительный он.

Дальше время тянется медленно, не люблю такое вот ожидание, когда всей изъеденной вшами, исполосованной шрамами шкурой чувствую каждое треклятое мгновенье, снова и снова гадаю – хватит ли их, чтобы добраться до цели. Ненавижу гадать, и потому Мальчино появление радует. Правда, ей об этом не скажу.

– Тум, а Тум… – она садится рядом. От Мальчи пахнет морем и светом, хотя глупость, конечно, у света нет запаха. Жаль.

– Тууум, – Мальча трогает за плечо. – Аша пошел, да?

– Да.

– И сегодня уже?

– Наверное.

Молчит. И я молчу. Тяжело. Из щели между камнями выползает сколопендра. Раздавить, что ли… авось, легче станет. У Мальчи на шее новый платок, темно-синий из какой-то тонкой ткани, не шелк, но похоже. Спрашиваю откуда, и она, шмыгая носом, объясняет.

– Человек дал. С корабля. Сказал, на его дочку похожа…

– А денег он тебе дал?

Мальча отворачивается. Понятно. Опять попалась на чужую жалость. Никак не вобью, что нельзя верить. Никому нельзя верить.

– Он, он добрым был… и на корабль звал.

– А ты поехала.

Нет, ну не дура ли? Ладно, что только отымели, не впервой. Вон, Уту, которая раньше на пирсе работала, ножом исполосовали, а Кайе клеймо на лбу поставили… Мальча, уткнувшись носом в мое плечо, тихо плачет, холодные слезы морской солью пощипывают кожу. Оплеуху бы ей хорошую, чтоб в затылке заломило и надолго глупости из головы вылетели. А вместо этого провожу рукой по волосами и спрашиваю.

– Ну и чего ты туда полезла?

– Паруса… если бы ты видел, какие у того корабля паруса… белые-белые и смотреть больно. – Мальча отстраняется, грязные пальцы теребят платок, то ли пытаясь развязать, то ли наоборот, затягивая узел туже.

– Тум… ты прокляни их, а? Хотя бы его… я платок принесла… и денег… прокляни, пожалуйста! – Черно-вишневые глаза, смуглая кожа и светлые волосы… в кого она такая?

– Нет. И деньги спрячь. Сама виновата, сколько раз говорил, что…

Снова слезы, какие-то другие, не знаю, чем отличаются, но чувствую – это серьезно. Обнимаю, пытаюсь успокоить, объяснить… слова снова уходят в никуда, и точно знаю, что не завтра – послезавтра Мальча поддастся на уговоры.

Она любит корабли. А я люблю Мальчу. И Ашу тоже. Только им знать незачем.

Наверное, зрелище вышло донельзя забавным, на камень падают монеты, больше, чем мы за день собрали. Ненавижу. Этих, которые медью откупаются от совести, и себя, за то, что играю по их правилам.

Аша появляется запыхавшийся, но довольный. Падает на камень и, вывернув ногу, долго разглядывает подошву, небось, опять занозу загнал. Зато Мальча уже успокоилась, молча смотрит вверх, губы шевелятся, будто заклинает… а может, и вправду заклинает, хотя без толку – нету в ее словах силы.

– Я под порог положил, – шепчет Аша. Рынок почти опустел, скоро упадет темнота, самое время для настоящей работы, – Тум, может, ты не будешь… она добрая… денег дала…

Добрая. Все вокруг добрые. А я злой, и жить мне осталось недолго, если бы сам, то в вовек не стал бы… но эти двое, как они без меня-то?

Не отвечаю, только покрепче монету сжать, чтобы тонкие ребра в кожу впились, чтобы почти до крови и до ненависти… до страха своего… нащупать нить между двумя медяками, почти как братья, один кошелек, одни руки… вон она, нить, тянется, дрожит, готовая разорваться в любой момент. Привязать, от монеты под порогом к самому порогу, к дому… и теперь немного голода по ней… немного жажды… брезгливости… презрения… Мальчиной обиды и парусов… белых-белых, как крылья чайки, таких, что смотреть больно.

Больно проклинать, пропуская по нити то, что лучше бы забыть… она оборвется, всегда обрывается, не выдерживая напора, и бьет невидимой плетью, отнимая еще немного жизни.

Снова. Паруса белые… кровь красная. На руках и одежде, Мальча молча вытирает мне лицо тем самым синим платком, которым с ней расплатились… беспокоится. Она всегда беспокоится, каждый раз… а я оживаю в этом беспокойстве.

– Все, да? – в темно-вишневых глазах живет умиротворение, нет больше обиды и желания убить.

Желания имеют привычку исполняться.

Киваю. Сплевываю кровь на землю. Соленая. Я уже привык к ее вкусу. И к мысли о смерти… ушел бы хоть завтра, но… к Павшим все.

Способность говорить возвращается лишь ночью. Ночью на рынке пусто, темно, вонь опадает, будто ей тоже нужен отдых, Аша спит, свернувшись клубком, Мальча сидит рядом, глаза слипаются, трет кулаками, борется со сном… зачем? Сегодня уже ничего не случится, ни плохого, ни хорошего.

Завтра на другом конце города, в доме у Малых ворот кто-то заболеет… сначала один человек, быть может, двое… потом вся семья, кроме нее, темноглазой и темноволосой, откупившейся от моего проклятья двумя медяками.

Послезавтра в двери дома постучится лекарь… он откажется лечить. Все отказываются, и рано или поздно больные попадают в Дом Призрения Блако-Темного, единственного, кто не боится связываться с заразными. Он не святой, он деньги зарабатывает тем, что позволяет другим быть добрыми к родным на безопасном для себя расстоянии… за деньги, естественно. Еще через несколько дней Блако, проходя мимо нас с Ашем, бросит на землю серебряную монету… или даже две. Он искренне делится удачей, а я подберу…

За десять монет мастер-кожевеник возьмет к себе Ашу.

За пятнадцать Юта-Белошвейка научит Мальчу плести кружево… белое, как паруса, и легкое, как крылья чайки…

У меня семнадцать… выбрать кого-то одного? Не умею.

– Почему ты не спишь? – шепотом спрашивает Мальча, зевая. – Страшно, да? Мне вот всегда страшно, когда ты это делаешь… поймают ведь.

Не поймают. Это ж не магия, чтобы Сторожа дернулись, обыкновенная ненависть… и страх. Да, страх есть, но не тот, о котором Мальча спрашивает, другой.

Я не боюсь смерти – привык, осталось не так и много.

И жизни не боюсь – тоже привык, в пыльном море, среди ног-кораблей не так уж плохо…

Я боюсь не успеть. Боюсь уйти, не собрав нужной суммы. Боюсь, что не хватит ни ненависти, ни отведенного Богами времени, проклятье выжигает, с каждым разом все тяжелее возвращаться в жизнь и подставляться под удар оборвавшейся нити. С каждым разом ближе к черте, но…

Завтра Мальча и Аша доволокут меня к обычному месту, и снова будет день, горячее солнце, голод, зудящая кожа и напряженное ожидание той, чья доброта на шаг приблизит к цели.

Двадцать пять монет и можно уходить… до этого – терпеть, держаться, хотя бы за тот же синий платок и треклятые паруса чужой надежды.

А страх… страх – он поможет, от него ненависть ярче и доброта больнее.

Кижа

– Кижа! Не смей! – Мама хватает за руку, мама тянет назад, а мне вперед надо, туда, где на куске белого камня горит разноцветными огоньками крест. – Нельзя!

И строгим голосом добавляет:

– Там живет Бог!

Крест вдруг вспыхивает зло и страшно, и я реву, а мама обнимает, прижимает к себе, от нее хорошо пахнет молоком и немного коровьими лепешками, а ткань платья жесткая, царапкая, но все равно уютная. Мама, вытирая слезы, повторяет:

– Нельзя, Кижа!

– Нельзя быть таким уродом, – Стека, зевнув, переворачивается на бок, короткая куртка съезжает, обнажая белую в мелких пупырышках кожу и рыжеватые волосики по хребту. – Нет, ну сколько раз говорено, не лезай ко мне! Тож бабу нашел…

Стека обдергивает куртейку и отползает, правда, недалеко – соломы в сарае мало, еле-еле на двоих наскребли.

– Буш лезти, во! – он сует под нос кулак, костяшки посдерты, а кожа не белая – красная, точно крашеная, а поверху узор из мелких шрамиков. – Спи давай.

Послушно закрываю глаза, хотя немного не по себе, давненько сны не снились, а этот… чудной такой, будто в явь все, и мамкины руки, и крест этот…

– Кижа! Кижа беги! – мамка за шиворот вытаскивает из дому и больно пихает в спину. Падаю, расшибаю колени и ладони. Реву от обиды. За что она? И почему не утешит, я к ней, а мамка отталкивает и кричит.

– Беги, Кижа, беги! В лес, Кижа!

Страшно. Бегу. Но не к лесу – до сине-зеленой лохматой ленты далеко, – я сворачиваю к черному пооблезшему дому на краю села, там, на белом камне, который называется «алтарь», стоит желтый крест, украшенный разноцветными камушками. А в кресте живет Бог.

Бог сердится, если его жилище трогают руками. Я помню, я не буду трогать, я просто посижу немного, погляжу, как играют на солнце камушки, загораясь то синим, то зеленым и совсем редко красным.

А сегодня красного много, целая лужа… и еще одна… и еще… присев на корточки – совсем на землю нельзя, мама ругаться будет, что спачкался – я трогаю лужу пальцем. Вязкая, как вишневое варенье, только пахнет по другому, знакомо, но вспомнить не могу.

И вкус непонятный.

– Кииижа! – доносится мамин крик.

– Угомонишься ты сення или как? – Стека сонно морщится, трет глаза и скребет рыжую щетину. – Подыматься с рання, а ты все ерзаишь и ерзаишь…

– Извини, – отворачиваюсь, отчего-то смотреть на Стеку неприятно, хотя вроде ничего нового в его обличье не появилось. Крест вывалился из-за грязного ворота рубахи, перекрутился и отпечатался на Стекиной щеке.

– Бабу себе найди и ерзай всласть! – дыхнув перегаром, он отвернулся и пребольно пихнул локтем в бок. Мстит, значит. А от соломы тянет гнилью…

…и гарью. Вонь перебивает все прочие запахи, и мокрого дерева, и утоптанной в камень земли, и сухой полыни, подвешенной над дверьми… и даже тот красно-тягучий, прилипший к рукам. Вытираю о землю, и о штаны, и о шершавую подпорченную древоточцами доску, а он все не уходит.

И дым тоже. Дыма много, серый и синий, сплетается, ползет по полу, а я отступаю. Шаг за шагом… в дальний угол… к белому камню, на котором разноцветными камушками переливается крест.

– Боженька… – в горле пересохла. Мама говорит, что Бог любит послушных детей. Я ведь слушался, я всегда слушался…

Крест вспыхивает огнем, совсем как прежде. От страха реву во весь голос. И штаны мокрые.

Сухие. Мать твою через колено… сухие. А ведь как взаправду. Обмочись я наяву, Стека помер бы со смеху, и не скажешь, что сон. Стека в сны вообще не верит. В меч свой верит, в меня немного, в деньги еще, а в сны – ни капли.

А меня трясет, взопревшая рубаха прилипла к спине, кожу свербит, будто былья насыпали. А рукоять ножа в бок уперлась, давит. Осторожно, чтоб не разбудить Стеку, переворачиваюсь на живот, сплевываю прилипшую к губе соломину. Спать не буду, не буду я больше спать.

– Не буду, Боженька, я больше не буду! – слезы жгут глаза, вытираю руками, а они катятся и катятся. Бог гневно смотрит на меня из синих камешков. И из зеленых тоже, а красных сегодня нету. Красные там, снаружи.

Жарко. Душно. И Бог не хочет со мной разговаривать.

Наверное, он все еще сердится.

Дверь открылась резко и громко, впуская свет, воздух и человека. Он большой, почти до потолка, он смело идет к белому камню и снимает крест. А потом, повернувшись ко мне, весело подмигивает:

– Эй, щенок, как тебя зовут?

– Кижа, – страх уходит. И слезы тоже.

– Кижа? – он опускается на одно колено и я, преодолевая робость, касаюсь кольчуги. Колечко к колечку… скользят под пальцами. Холодные. И меч тоже, но меч липкий и грязный, неприятно трогать. Вот бы еще до рогов на шлеме дотянуться… – Что ты тут делаешь, Кижа?

Человек пахнет дядькой Ульяшем, и борода пушистая, мягкая, переливается рыжиной. А крест в руках погас, только камушки чуть поблескивают. Странно.

– Я с Богом разговариваю. А он не отвечает.

– Ну, – человек улыбается, щербато и по-доброму, отчего вдруг появляется желание уткнуться в рыжую бороду и заплакать, уже не со страху, а с памяти о нем. – Он никому не отвечает. А знаешь, почему?

Качаю головой.

– Потому что его нет.

Он сказал правду, Хальк-Рыжебородый, Бога нет. И не было никогда, разве что в детском воображении и в снах, что изредка возвращаются вместе со страхом и слезами. Стека спит, вытянулся во весь рост, раскинул руки в стороны и сопит себе, только время от времени вздрагивает, наверное, тоже что-то снится. Хотя… Стека в сны не верит.

Небо медленно белеет, ночи осталось совсем ничего, но оно и к лучшему.

Лежу. Вспоминаю. Уже смутно, рвано, как-то кусками что ли…

Мама во дворе лежит, в луже красно-черного варенья. И платье порвала… я к ней хочу, а Хальк не пускает. Кричу. Получаю затрещину. И еще одну. И еще. Пока не умолкаю – больно очень.

Дорога. Лошади и люди, люди и лошади… Ненавижу. Ехать в седле тяжело, падаю, но тогда конь волочет за собой. Хальк заботливо привязал меня веревкой к седлу. Хальк везет подарок сыну.

Дом. Длинный темный чужой. Снова люди. Смех, крики, веселье. Душистое сено, в которое можно зарыться с головой и плакать, пока никто не видит. Хальк не выносит слез. Ревут трусы, а сильные мстят… мстить не выходит. Хальк сильнее.

Упражнения. День за днем. Вместе с сыном Халька. Не брат, не друг – отцовский подарок, вынужденное сосуществование. Череда наставников, Стека их не любит, Стека не понимает философии и риторики, Стека понимает меч и хлыст. Отец им доволен, и мною тоже. На пятнадцатилетие – он сказал, что мне исполнилось пятнадцать – первый подарок: ошейник сняли.

Стека сказал, теперь мы равны.

Стека, застонав во сне, перевернулся, потянулся к мечу и, нащупав, успокоился. Он такой, ни шагу без оружия. На щеке шрам – я оставил. А на моей – он. В ухе серьга, желтая, с тремя разноцветными камушками – синим, зеленым и красным. А на запястье такой же браслет. И крест на груди. Зачем он Стеке? В крестах нет правды, даже тот, из детства моего, железным был, только крашенным сверху, а камушки – стекло, так Хальк сказал. Хальку я верю.

Халька я ненавижу.

И отомщу.

Завтра мы выступаем, очередной поход, очередная деревня с десятком хижин и темным, подкосившимся от времени молельным домом, в котором на камне-алтаре символом добра и прощения стоит крест.

Нет добра. И прощения нет. И Бога тоже. Поэтому завтра я убью Стеку.

Жизнь за жизнь, боль за боль. Хальк поймет.

Небо расцветает красками, ну вот, почти уже… и все-таки проваливаюсь в сон.

– Кижа! Не смей! – Мама хватает за руку, мама тянет назад. – Нельзя!

Можно мама, ты просто не знаешь, что Бога нет.

От судьбы

Дрожащая рука простерлась над костром. С пальцев слетели несколько крупинок; и мутное варево, до этого момента слабо побулькивавшее, вспучилось клубами алого дыма.

– Вижу! – дребезжащий голос заполнил комнатушку. – Вижу!

Одноглазый горбун попятился к стене.

– Вижу, вижу, идет Спаситель! Избранный!

Горбун присел за сундуком и чучело совы подвинул, чтоб растопыренные крылья заслонили его от старца. Впрочем, взгляд последнего был устремлен в крохотное оконце под потолком.

– Он родится после трехдневного дождя…

Горбун потянулся за веревку, торчащую из пробитой каминной трубы. Внизу слабо звякнул колокол.

– …в миг, когда на небосводе старый месяц падет под ударом Белой звезды…

По лестнице грохотали сапоги, горбун скукожился и, прикрыв совой голову, зажмурился.

– …в городе Таим!

Дверь вылетела, и в комнатушке стало тесно…

Вариант 1

– Спаситель? – Темный властелин провернул меч в брюхе горбуна. – Избранный…

Тело брякнулось под ноги, и по роскошной мозаике поползли алые струи. Черный генерал, возглавлявший Орды Смерти, отступил, не желая пачкать новых сапог в крови презренного.

– Дождь идет второй день кряду, – вежливо подсказал он решение.

А чернобородый старец с лисьим взглядом добавил:

– Да будет мне позволено сказать, спустя две ночи Месяц умрет, дабы переродится в новом обличье. Тогда же в мир явится Избранный.

На мгновенье в зале повисла тишина, нарушаемая лишь сипом горбуна – живучим оказался, скотина. Наконец, Темный властелин изволил сказать:

– Убейте всех младенцев в городе Таим!

Это был традиционный Темный властелин.

И финал его тоже был традиционен.

Вариант 2

– Спаси-и-итель? – Темный властелин скатился с ложа и поскреб бороду. – Избранный? Роди-и-ится? Скоро?

– Очень, очень скоро, – залопотал главный евнух, помогая облачится господину. Черный халат, расшитый золотой и серебряной нитью удачно гармонировал с изысканной белизной кожи. А тапочки из меха черной норки избавили владычественную ногу от контакта с холодным полом – Вы должны что-то предпринять…

Властелин зевнул и посмотрел на ногти. Определенно, тон лака слегка отличался, и на левой кожицу срезали неаккуратно…

– Пусть казнят.

– Младенцев? – уточнил евнух, сгибаясь в поклоне.

– Ну зачем младенцев? Раба этого! Ну этого, – Властелин помахал ручкой и, оттопырив мизинец, пожаловался. – Видишь? Заусенец!

– А… а младенцы?

– Что младенцы? Ах да, Избранный…

На долю секунды он задумался.

– С детьми нельзя воевать. Детей надо любить. Арекс!

Черный генерал и новый фаворит, томно потянулся на ложе.

– Арекс, забери детей. Привези сюда и пусть их воспитают правильно. Они должны любить своего Властелина! А я буду любить их…

Это был нетрадиционный Темный властелин.

Спустя пятнадцать лет его убил юный любовник, приревновав к своему лучшему другу. Оба были родом из городка Таим…

Вариант 3

– Избранный? Что ж, за Избранного, – Темный властелин поднял кубок и, чокнувшись с собственным отражением, коснулся губами серебра.

– Так может это? Того? – Черный генерал чиркнул ладонью по горлу. – Пока оно не этого?

– А смысл?

Темный властелин вздохнул и прикрыл глаза. Его снедали мысли о бессмысленности существования. И стихотворные строки вертелись в голове, но упрямо отказывались складываться в оду о тленности бытия. Было томительно.

– Так это… а как?

– Никак.

– Ну так оно ж тогда…

Властелин протянул кубок верному слуге. Осушив одним глотком, предводитель Орд Смерти, рухнул на пол, забился в страшных корчах и ковер заблевал.

– Судьба, – сказал Властелин отражению.

Отражение кивнуло.

Спустя двадцать лет Таимский бастард, захвативший дворец при поддержке мятежных баронов, перерезал горло Властелину и случайно задел зеркало. О зеркале жалел. Красивое было.

Вариант 4

– Избранный? Что значит предсказано? Кем предсказано? – Темный властелин бодрым шагом прошелся по скрипторию. Мудрецы поежились. Во-первых, было прохладно, во-вторых, воины в черных доспехах, стоящие у дверей, не делали помещение более уютным.

– Ну… позволено будет сказать… этот проходимец не имел лицензии на предсказания! – седобородый мудрец оглянулся на коллег в поисках поддержки.

– Да, да, несомненно! Ко всему методы его…

– …абсолютно ненаучны…

– …несомненно…

– …трактовка положения звезд…

– …несочетаемость компонентов…

– …инструментарная ошибка…

– …непроверяемость…

– …толковать следует…

Еще до заката Темный властелин покинул скрипторий с пергаментным свитком, снабженным некоторым количеством подписей и тремя печатями.

Он верил науке. И основал Академию. И полюбил присутствовать на выпускных экзаменах. Там и погиб спустя двадцать лет, когда взорвалось чудо-оружие, созданное одним из учеников. Поговаривали, что родом он был из Таима.

Вариант 5

– Избранный, говорите? Родится? – отвлекшись от бумаг, Темный властелин пощекотал подбородок гусиным пером. – Ошибка исключается?

Канцлер слегка наклонил голову, подтверждая:

– Д-да. Старый п-придурок всегда отличался т-точностью.

– Ну это скорее плюс.

Два шага вдоль стены. Взгляд, устремленный на хрустальную сферу, внутри которой вращался мир, и уточнение:

– Когда? Завтра?

– П-послезавтра.

– Значит, время есть. Что ж… пиши. Я… титулы проставишь сам. Приказываю переименовать поселение… все поселения Таим в… сообрази во что. Думаю, так будет проще всего.

Это был очень умный Властелин.

Он умер, подавившись абрикосовой косточкой. При чем тут Таим, выяснить не удалось.