Текст книги "Рассказы"

– Но это же вздор! И нелепица! – Эмили бежала, но все равно не успевала за Повешенным.

– Соткана ткань большая, как туча, чтоб возвестить воинам гибель.

– Никто не погибнет! Никто, слышите вы, невозможный человек?!

– Окропим ее кровью. Накрепко ткань стальную от копий кровавым утком битвы свирепой ткать мы должны…

В руке Повешенного лежало копье. Его острие, вырванное из тела, сияло, как в первый день своей жизни.

– Сделаем ткань из кишок человечьих; вместо грузил на станке – черепа, а перекладины – копья в крови…

– Как по-варварски мило! Да постойте же вы!

Нельзя. Лыжами моря качалась земля. И небо, спустившись ниже, открыло удару мягкое брюхо. Нужен один лишь, но меткий. Насквозь прошить бы палаты луны, вывалить туч требуху.

Это место не помнит дождей.

– …гребень – железный, стрелы – колки; будем мечами ткань подбивать!

Чудовище слышало вызов и приняло его.

– Ну что же вы такое делаете! – воскликнула Эмили, но ступить на пути не решилась. – Вас попросту раздавит.

Звук летел по металлу, но теперь в нем Повешенному слышалась не боль – ярость.

Скрежет. Стон. Вой.

Запах гари.

Пощечина ветра и вкус жизни на губах.

Горизонт растягивается, становясь тонким, как лезвие, и пропадает…

– Смелость лучше силы меча в битве героев, – сказал Повешенный.

Паровоз летел, и косы дыма свивались над массивной его головой. Они уходили в мягкотелое небо, и казалось, что это оно держит зверя на привязи.

Мигнул и вспыхнул яркий свет.

– …доблестный муж одержит победу мечом ненаточенным…

Повешенный прицелился.

– Смелому лучше, чем трусу, придется в играх валькирий.

Воздух исчез, пропуская копье.

– …лучше храбрец, чем разиня испуганный, что б ни случилось…

Чудовище улыбнулось.

– Водан!

– Викар, – услышал в ответ Повешенный. – Время ушло.

Оно промчалось сквозь него, сжигая, но не дотла. Оно вернуло боль и забрало страх.

Оно превратило веревку обратно в телячьи кишки, а копье – в камышинку. И верно, дерево, разрубленное молнией, вновь было можжевеловым кустом.

Только дорога осталась прежней.

– Все равно это было сущим безумием, – сказала Эмили, обмахиваясь шляпкой, словно веером. – Но я буду рада, если вы, наконец, успокоитесь. Я вот подумала и взяла на себя смелость заказать костюм… конечно, в костюме вам будет несколько непривычно, но надо же когда-нибудь прогрессировать!

– Принеси мне веревку, – сказал Викар Повешенный старухе. – И копье.

– Время ушло, – предупредила она, доставая очередную скатерть, черную, словно сотканную из вороньих перьев.

– Я не ушел.

Она кивнула и, откинув вуаль, добавила:

– За городом есть дуб.

Повешенный с трудом дождался среды. Он попрощался с Эмили, оставив ей череп – вот уж глупость и ретроградство! – а за помощью обратился к бледноликому супругу Мари.

Дуб стоял именно там, где указала старуха. Он был огромен и наг.

– Я вам завидую, – сказал Пьер – Повешенный все-таки прочел имя на карточке – примеряясь к копью. – Вы точно знаете, что делать. А я… я еще не решил. Я не хочу забывать, а помнить с каждым днем все более мучительно.

Повешенный встал на стул и просунул голову в петлю.

– Остается надежда.

Стул исчез. Петля обвила горло. А копье пробило бок, выпуская кровь, черную и густую, как песок.

– Водан… – выдохнул Викар, и призрачные крылья коснулись лица, даря упокоение.

Время забрало его с собой.

На Перевале нет войны

На Перевале нет войны. Здесь вообще почти ничего нет: ворота, ветер, трава, небо, солнце изредка. Выкатится льдистым шаром, повиснет в зените, разгоняя тени, а потом, когда уже почти привыкнешь, приспособишься и к свету, и к траве не серой, а вдруг яркой, буро-жухлой, исчезнет.

Плохо без солнца, не темно – сумрачно, воздух белой мутью, точь-в-точь как содержимое бутыли, которую Ян таскает – на три четверти полупрозрачной жижи, отдающей спиртом и гнилью, да на палец крупяного осадка. Тряхни, и он поднимется облаком мошкары, а потом медленно будет оседать на дно. Впрочем, торопиться некуда, да и пить я не люблю, хотя и не отказываюсь – зачем Яна обижать?

– Сидишь тут, ничего не знаешь, ничего не видишь, – Ян разлил из бутыли по стаканам. Их он тоже носит с собой, в кожаной сумке через плечо. Сумка потертая, потрескавшаяся, а сбоку видны две круглые дырки. Когда Ян задумчивый, он дырки гладит, иногда просовывает внутрь палец, иногда пытается расковырять, а однажды – как раз солнце показалось, яркое такое, непривычное – даже решился было зашить.

Солнце исчезло, дырки остались. И Ян тоже. Он здесь давно, дольше всех.

– Ну, давай что ли? – поднял стакан, протянул руку, но как всегда в последний момент одернул и, выдохнув, залпом выпил вонючую муть. По привычке занюхал выпитое рукавом и упал в траву. Ложусь и я.

Бурые стебли, отсыревшие с виду, а на ощупь сухие, ломкие беззвучно трутся друг о друга. И наклоняясь, они касаются щек или лба, лезут в рот – почему-то это злит Яна.

– Задница мира, – он отбросил седую метелку вейника. – Нет, ну скажи что не так?

Молчу. Не знаю, может, и задница, но день сегодня хороший – солнце выползло, повисло нерешительно. Хорошо бы, чтоб осталось, а то ворота отсырели, перекосились на один бок, того и гляди рухнут. Надо бы подправить, да лень.

Ян перевернулся на живот, приподнялся, опершись на локти, и задал очередной вопрос.

– Слушай, а почему Перевал? Тут ведь гор нету. И снега… в горах снег всегда. Лед синий или серый, бывает, что и в зелень, а бывает, что прозрачный, ну как стекло. А тут…

А тут Перевал, просто Перевал, без снега, льда и гор. Ворота вот, ветер, солнце и трава. И бутыль, и стаканы еще. И Ян с его вечным раздражением и нежеланием уходить. И Безымянная.

Пришла, села рядом, задрав голову – острый подбородок, худая шея с круглой бляшкой родимого пятна, синие паутинки сосудов, уходящие под воротничок-стойку строгого платья. Она глядела вверх и щурилась, как кошка.

– Приперлась, – Ян Безымянную недолюбливает, хотя пришли вместе. Он впереди, с бутылкой своей, широким шагом, а она за ним, по примятой траве, почти бегом. Туфельки в руках, сумочка через шею, на лице обида и недоумение. А у Яна – злость. Первыми его словами были:

– Дальше я не пойду, слышишь ты, сторож? Я ждать буду.

И Безымянная, став чуть в сторонке, робко кивнула и тоже никуда не пошла. А мне что? Мне все равно, и не сторож я – я просто живу тут.

– Скажи, пусть убирается… слышишь, ты? Фашистка, вали отсюда! Да, да, пошла! Туда, гулять! Цурюк!

Она только плечиком повела, значит, не уйдет. Скрестила ноги, туфельки в сторону поставила. У левой каблук еле-еле держится, у правой – на лаковом носу царапина и бант потерялся. Щелкнул замочек сумочки, запахло духами и кофе.

– У… тварь безголосая, – Ян зарылся лицом в траву, скрываясь от запахов. Или от нее? Серые глаза, серые ресницы, серые волосы аккуратным узлом на затылке, серое платье. Правда, когда появляется солнце, вот как сегодня, серого в ней становится меньше.

Иногда он на нее смотрит, сейчас чаще, чем раньше, но все тайком, и каждый раз потом злится, начинает орать, обзываться, однажды даже стаканом швырнул. Не попал, конечно, а Безымянная стакан подняла и тоже швырнула, в траву, Ян потом долго на карачках ползал, выискивая. И матерился, особенно почему-то мне досталось и воротам, будто те в чем-то виноваты.

– Когда она уйдет, а? Ты же знаешь, когда!

Неправда, не знаю. Я ведь не хозяин и не сторож, я просто живу здесь.

Новичок объявился под вечер, когда муть сгустилась и расползлась по траве мучнистой гнилью. Первым его увидела Безымянная. Она вскочила, замахала руками, позабывши про обычную степенность, и даже вроде как вскрикнула.

– Здрасьте, – человек подходил осторожненько, бочком, косясь одним глазом на Яна, а другим на меня. Был он низким, толстым, обряженным в серый мятый костюм и босым. Через плечо висели связанные шнурками ботинки, а в руках виднелся черный продолговатый футляр.

– Здрасьте, – повторил человек, стягивая с головы фетровую шляпу, и на голове блеснула лысинка, отороченная лохмушками волос. Поклонился Безымянной, кивнул Яну и, подслеповато сощурившись, уставился на меня. – Здрасьте… эт вы стало быть… тут… ключами заведуете?

Дались им эти ключи! Да не было их никогда, и не нужны они, ворота вон, настежь открыты, было бы желание.

– Вы стало быть? Заведуете тут? – он сник и погрустнел.

– Он, – ответил Ян, подымаясь. – А вы, гражданин, кто будете?

Яну новичок не понравился, вижу по выражению лица, по тому, как сошлись над переносицей брови, сминая кожу лба недовольными складками, как сложились злой линией губы, как выступили скулы. Безымянная вздохнула и открыла сумочку: на сей раз запах был шоколадный, умиротворяющий.

– Я… стало быть… я – это… музыкант… скрипач… я тут переночую, да?

– Скрипач? – переспросил Ян.

Безымянная кивнула, поверила, значит. А то, смысл на Перевале врать? Никакого. И Ян успокоился. Хлопнув по сумке – проверял на месте ли стаканы – он поближе пододвинул бутыль.

– Располагайтесь, товарищ, ночи тут холодные.

Разложили костер. Скрипач суетился, то подскакивал, говоря, что пойдет за дровами, то, глянув на отливающее сединой море травы и низкое, продавленное небо, останавливался. Садился. Снова поднимался, хотя никаких дров и не надо было, да и откуда они на Перевале? Но ему было стыдно и неуютно. И даже ласковое прикосновение Безымянной лишь больше смутило.

– А вы… вы, позвольте узнать, давно тут?

– Давно, – Ян на новенького старался не глядеть, и на Безымянную тоже.

– А она?

– И она давно. Достала уже… что? Шла бы ты, говорю, завтра с утреца прямо. Чего? Не хочешь? Боишься? Помнишь заповеди свои… лицемерка треклятая.

– Ну зачем вы так о женщине, – Скрипач покраснел и оглянулся на меня, поддержки ищет. А что мне поддерживать? Я не хозяин, я просто живу тут.

– Кто? Она – женщина? Эсесовка и тварь! Стрелять таких надо и… – Ян осекся. – И вообще вот Машка моя – женщина! Настоящая, русская, как у Некрасова, хоть в огонь, хоть на фронт… и красавица. Мы с ней заявление подавать собрались. И подадим, там, за Перевалом. Слышишь, ты? Если я сюда пришел, то и она тоже! Мне бы дождаться… дождусь… я умею ждать…

Безымянная поднялась. Два шага в темноту, легкая зыбь потревоженного воздуха, холодок по спине, по рукам, и тающий аромат шоколада. Сумочка вон она, у костра стоит, а запах тает. Обиделась, значит.

– Я ей письма писал… писал и писал, – Ян сжал голову ладонями, ну все, ушел в воспоминания, это до утра. Скрипач заерзал, поглядывая в темноту.

– На Перевале безопасно, – отвечаю на незаданный вопрос.

– Писал, писал… хотел каждый день… не доходят… и ее мне… она в медсестрах… ты только себя береги, говорит, война закончится скоро, береги себя… и я ей про то же. Я ее жду, слышишь ты, сторож? И не уйду, пока она не появится! Не уйду!

– А я бы завтра, утречком, если можно, – робко поинтересовался Скрипач, пересаживаясь по другую сторону костра. На Яна он глядел со стыдливой укоризной, на меня – с надеждой: отпущу или нет. Да пожалуйста, я ж не хозяин, я просто живу тут.

– Вы знаете, а я ведь, признаться, не из этих… я не уверен, что имею право, что удостоен буду… все-таки формально я… – не договорил, махнул рукой и скукожился, расстроенный. Страшно ему. Всем страшно, только вот ничего, как-то умудряются через ворота пройти, редко кто остается.

Повисла тишина, нарушаемая лишь вялым потрескиванием огня и Яновым бормотанием.

– А хотите… хотите я вам сыграю? – не дожидаясь ответа, Скрипач открыл футляр. – Хотите?

Музыка на Перевале, что может быть неуместнее?

Пиджак лег на траву, между бутылью и огнем. Искры гасли, не долетая, а Скрипач уже достал свою игрушку, пристроил на плечо. Забавно: закатанные по локоть рукава рубашки, расстегнутый воротничок, брюшко над поясом и серьезное, вдохновенное лицо. Толстые пальцы, тонкий смычок. Прикосновение.

Я закрыл глаза. Мягко, нежно, в слезы, в боль, в страх, вплетаясь в травы, отгоняя тишину, перебивая шорохи огня. Стон. Обида. Прощение. Наверное, так и надо, жалко, что он уйдет завтра. Шальная мысль – а может в дамской сумочке найдется место и для мелодии? Поймать и спрятать между ароматами шоколада и кофе, завернув в надушенный кружевной платок. И для верности заколоть булавкой.

Безымянная вернулась, присела рядом и вздохнула беззвучно, еще немного обиженно, но уже почти простив. Она его всегда прощает. А он никогда не просит о прощении.

Проклятье.

– Проклятье, – отчетливо произнес Ян, перебив мелодию. Открываю глаза, что опять не так? В ногах его футляр, в руках – белый прямоугольник с черным вензельком подписи в углу. Скрипач, заглянув через плечо – ему, бедолаге, пришлось на цыпочки встать – расплылся в счастливой улыбке.

– Это мама моя… старый снимок, но я очень его люблю, здесь она такая красивая… это Варшава, сразу после войны, там она с папой встретилась. И я там родился, только не помню ничего, маленьким был, мы потом в Ленинград переехали…

Резкое движение, фотография летит в огонь, но падает рядом, на безопасном расстоянии. Скрипач, испуганно взвизгнув, роняет смычок и бухается на колени. Он поднимает фото, отряхивает несуществующие соринки и только тогда трепетно укладывает на дно футляра, придавливая сверху скрипкой.

А Ян ушел.

– Ничего, ему полезно. Давно надо было, – говорю шепотом, для нее, придерживая за рукав платья, Безымянная послушно кивает, а я злюсь на себя – не нужно вмешиваться в их дела, но к этим двоим привык. Слишком уж привык.

– А скажите, что там, ну, за Перевалом? – Скрипач снова сер и неуклюж: вялые щеки, складки-подбородки над воротником и кривой узел галстука. Футляр со скрипкой бережно прижат к животу. – Очень, знаете ли, любопытно, все-таки… неужели и вправду судить будут?

– Не знаю. Не бывал.

Ладошка Безымянной дрожит в руке, холодная и влажная, живая. А глаза подозрительно блестят, уже не серые, а темно-синие, с рыжими всполохами догорающего огня. Интересно, Ян тоже видит их такими?

– Вы простите, мне… мне несколько неудобно… вероятно, это не мое дело, но… этот молодой человек, он, так сказать, не заслуживает… пренеприятный тип. И пьет к тому же. И с оружием… как такому оружие доверили? И зачем оно здесь? С кем воевать?

Не знаю. На Перевале нет войны.

Скрипач ушел на рассвете, ни с кем не попрощавшись. И ботинки забыл. Впрочем, на кой ему рваные? А Яна я нашел сразу – прятаться здесь негде. Он лежал, заложив руки за голову, глядел в небо, правда, сомневаюсь, что что-то там видел.

– Я ей письма писал, понимаешь? Да что ты понимаешь… торчишь тут, ничего не видишь и ничего не слышишь!

От крика вздрогнули стебельки травы, скользнули по лицу, ощупывая, раздражая и без того раздраженного человека.

– Я ждал! Ее! А она… писала "береги себя", и что мы непременно встретимся. Встретились. Зачем? Я тебя спрашиваю?! Ты должен знать! Это из-за нее все, падлы нацистской… она меня… крестик на шее… на стене… не убий… я дом обыскивал, а она…

– Грабил.

– Что? – Ян вскочил. И рука к кобуре потянулась.

– Грабил, а не обыскивал. Так ведь? А она испугалась.

Остыл моментально, и взгляд отвел. Я не спрашиваю, но Ян признается.

– В шкафу спряталась. Большой такой, на всю стену, а из замка ключ торчит. Я за ручку потянул и… тут, короче, и она. И сказать-то ничего не успел, бах и все. Так выходит и ее? Ну да, по-другому как… сразу за мной, еще там… а ты с самого начала. Всевидящий, как попы говорили… ключи от рая. На хрена он мне теперь? Или не рай, а суд? Думаешь, боюсь? Нееет… плевать… на всех вас плевать. Я всю войну прошел, ни царапины, Машка писала "возвращайся", а эта меня… я бы вернулся.

Тут выкатилось солнце, всего секунды на три, но резко-желтое, жгучее. Полыхнув до слепоты, оно слизало редкие тени и снова спряталось. Ночью холодно будет. Плохо, не люблю холодов.

– Скажи, я вернулся бы? Если бы не она… я бы вернулся… – Ян яростно тер глаза, а по щекам катились слезы: бывает из-за резкой перемены освещения. А что до вопроса – так откуда мне знать?

На Перевале снова ночь, сырая и холодная. От костра тянет дымом и еще немного духами Безымянной. Открытая сумочка с белым комком платка внутри, два стакана, бутыль, туфли, узкая ступня с длинными кривоватыми пальчиками в Яновых руках – растирает. Ну да, замерзла же… да какая мне разница? И злиться нечего, наоборот, радоваться надо, что совсем скоро эти двое, наконец, уберутся с Перевала.

Нельзя привыкать к людям.

– Эй, можно тебя спросить? – Ян как никогда серьезен, и спокоен, и вообще на себя не похож. Даже скучаю по нему прежнему. И по Безымянной, у которой все-таки есть имя, но я не запоминаю. Зачем? Все равно уйдут.

– Ворота ж открыты, ну, ключей не надо? Зачем тогда ты? Ну, на Перевале? Ждешь кого?

– Никого.

– Ну да, – Ян хмыкнул и подмигнул Безымянной. – Ты тут просто живешь…

Ну да, живу. Хорошее место. Спокойное. И войн не бывает.

Она, мы и Тедди

1. Модель CDBAGHFE

Уснирадостьспимоя.

Спи.

Моя.

Радость моя.

В доме погаснут огни. Один за другим. Берешь на ладонь. Накрываешь другой. И пальцы касаются пальцев.

Соскальзывают.

Ладони смыкаются, и хрустит огонек.

Раз. И два. Осколки на мягкую простыню.

Но ты спи, моя радость. Глазки сомкни. Я с тобой. Возьми меня за руку. Мне так страшно в темноте. Одиноко. Ты хочешь знать? Все хотят знать.

Кто прячется за дверью? И где прячется дверь?

Здесь она. И там вон тоже. И дальше… тысячи дверей. Мы заблудились – ты и я. Это так невыразимо печально. Поэтому спи. На мягком шелке и стеклянной крошке. Утро близится.

2. Модель KLJIOPNM

Тессеракт его мозга выворачивается наизнанку, и я оказываюсь снаружи. Рефлекторный вдох и крик. Новорожденный требует расправить легкие, и альвеолярные мешки готовы разорваться, лишь бы угодить ему. Мой собственный разум распадается на фрагменты.

Это неприятно.

Почти-я. Лежу. Ловлю сердцебиение. Со скрежетом смыкаются стенки клапанов. Струны сухожилий звенят.

А сердечком пора бы заняться. Слышите?

Я-никто согласен с этим.

Я-примат дорываюсь до пульта разума. Сколько проводов-проводочков в миелиновой оплетке. Дергать и переключать… раз-два-три…

– …три кубика…

Мы вместе склеиваем звуки, потому что понять их по отдельности не выходит. Тело бьется в агонии. Игла проходит сквозь кожные покровы и мышечную массу. Стеклянно хрустят миоциты. Становится темно.

Нас сплавляет.

– Вы как? – Звук разрывает голову. Почему всегда так громко? Ненавижу! И голос ржавый с кислым запахом. А язык во рту разбух.

Разжуй и проглоти. Тогда все исправится.

Да?

Заткнитесь все. Не мешайте думать.

– Я в порядке.

Мысли грохочут по нейронному ипподрому. От лошадей пахнет сеном. Наше сено из лучших сортов клевера. Сорт. Гибрид. Разновидность.

– …это нормальная реакция по возвращении, миссис Эшбрук. Не волнуйтесь.

Эшбрук. Ольга. Имя с цветочным ароматом. Вот только с каким? Ускользает, хотя мы должны помнить.

– Временное диссоциативное расстройство. Тоже норма.

Голос Тедди – басовый габой. Ненавижу этот извиняющийся тон. Нет расстройства. Есть устройство. Оно распалось и сложилось. Гиперголоволомка для упрямого «я», которое, наконец, больше «я», чем «они».

Но зрение вернулось.

Серая кушетка, никаких простыней в помине.

– Спи, моя радость, усни, – говорю я, облизывая губы. На языке – или в памяти? – карамель и каппучино с привкусом крови. Иголки в нёбе. Вынимаю пальцами.

Молчи, Тедди. Я знаю, что так не принято.

3. Модель CDBAKLJI

– Сегодня вы выглядите лучше, – Ольга сидит за столиком. Прямая спина. Коленка к коленке. Каблук к каблуку. Носки врозь и локти тоже. Пальцы касаются стола. Подрагивают.

Я слышу дрожь ее тела, этот оркестр органики с первой скрипкой застарелого невроза. Соло для бессонницы и кокаинового кофе поутру.

– Насколько весомо будет ваше мнение для суда?

– Мы аккредитованы для подобного рода консультаций. И репутацию имеем вполне определенную, – отвечаю я.

– Мне сообщили, что вы компетентны в данной области.

Конечно. Весьма компетентны. А она – красива, особенно, когда засыпает после душа. Две правды – это уже много.

Спиуснирадостьмоя.

Возвращайся.

– Но то, что я видела, не внушает… доверия. Поймите меня правильно, я лишь хочу понять, на что могу рассчитывать.

Вуаль скрывает ее глаза, но губы выдают волнение: они трутся друг о друга, и нижняя почти исчезает. Верхняя оставляет вишневое пятно помады. Мне очень нравится этот цвет.

– Рассчитывайте на удачу, – отвечаю я, размешивая сахар. Четыре ложки. Пять ложек. Шесть. По часовой стрелке. Не касаясь стенок чашки. – И на то, что результаты экспертизы будут приняты к сведению присяжными.

Тедди считает, что я теряю контроль над телом. Смешно.

– Вы улыбаетесь? Улыбайтесь. Смейтесь. Я не против смеха. Хотя сама давно не имею причин для этого… А с ним я смеялась! Часто! – Она привстает и перегибается через стол так, что я вижу черный кружевной край ее бюстгальтера. – Он любил меня. Любил! Правда?!

Я не уверен, но мы, естественно, соглашаемся. С ней приятно соглашаться. И смотреть на нее тоже приятно. Она снова присаживается и вынимает из вазочки цветок, увядший, но еще живой. Она касается лепестков губами.

– Вы любите цветы?

Вопрос ставит меня в тупик.

– Мой муж любит, я полагаю. Он болен и болен тяжело. Цветами в том числе.

– Ольга, даже если мы отыщем что-то в его голове, то не факт, что это «что-то» сочтут доказательством.

– А вы ищите не в голове.

Лепесток, прилипший к губам, тончайший цветочный шрам, который нам хочется стереть. Но мы знаем, как опасно прикасаться к миссис Эшбрук.

Она приподнимает вуаль и разглядывает меня гиацинтовыми глазами, словно пытается высмотреть нечто особенное, известное только ей. Закладка между мгновением до и после. Личности расступаются, впуская ее в круг.

Мы протягиваем руку, накрывая ее ладонь. Кончики пальцев касаются кожи между шелковой перчаткой и рукавом жакета.

– Я хочу, чтобы вы нашли нечто большее, – шепчет она

Мы тоже.

4. Модель GHFEOPNM

Падение. Нырок. Погружение. Нет слова, чтобы описать. Кроличья нора чужого разума, каверна несуществующего пространства и условно-страховочный трос собственного сознания.

Некоторые считают операторов сумасшедшими. И почти всегда ошибаются: собственный стабильный психопрофиль – основа нашей…

Комната без окон. Стены шевелятся, но постепенно застывают. Рисунок ковра. Условность мебели. Решетка. Кровать. Набросок красным углем.

– Ты здесь?

Тело на разноцветной простыне. Белые волосы. Воронка вместо лица. Я прикасаюсь к ней. Пальцы проваливаются в желе.

– Клубничное, – говорит объект, выбираясь из шкафа. – Попробуй.

Пробую. И вправду клубника. А тела нет – кукла с волосами из сахарной ваты.

– Живот заболит. От сладкого всегда болит живот.

Жертвы три и пять, слепленные воедино. Зыбко все. На объекте черный пиджак на три пуговицы. Жилетка из синего атласа с узором из гусиных лап. Бутоньерка.

– И я предупреждал, что нельзя слишком много сладкого.

Он накрывает тело простыней, и тканные цветы прорастают. Синие ирисы. Желтые герберы. Чайные розы с пушистыми ресницами.

Цветы смотрят на меня. Неуютно.

Очаровательно.

– Зачем ты здесь?

В руке объекта – пистолет. Пластиковый. Прозрачный. Направлен в лоб. Здесь сложно промахнуться. Я вижу нити, идущие от рук и ног объекта, врастающие в пол и стены комнаты, и еще дальше. А он, похоже, их не замечает.

Сколько проводов… соединений… все перепутались.

– Зачем. Ты. Здесь?

– Чтобы найти кое-что, – шепотом говорю я.

– Нельзя.

Дуло распускается цветком орхидеи. Хищный зев и черное пятно зрачка. Цветок улыбается. Грохочет выстрел. И в груди появляется дыра. Из нее хлещет клубничное варенье, с цельными ягодами. Меня выбрасывает наружу.

Мы кричим.

5. Модель EFBAMNJI

Орхидеи выращивала первая жертва. Фаленопсисы сорта Феррара. Дракулы с акульими силуэтами цветков. Трогательные каттлеи всех оттенков алого. Желтые дендробиумы. И над ними – Анна-Мария, вдовствующая королева цветочного царства. Или скорее фея, постаревшая, уродливая в черном своем наряде.

Судя по отчету коронера, белье и то было бледно-лилового колера. Полагаю, полиняло от стирок.

Я вглядываюсь в проекцию места. Поворачиваю трехмерку то одной, то другой стороной. Считаю пятна на тысячах лепестков.

Теряюсь.

– Надо отдохнуть, – говорит Тедди.

Надо. И еще обнаружить среди орхидей ту самую, убившую меня. Отключаем систему и встаем.

– Пойдем погуляем.

Он держит меня заботливо и крепко. Мы не пытаемся протестовать. Мы помним, что с Тедди нельзя ссориться: у него в кармане ампула. А в ампуле – волшебный клей, который собирает нас в единое «я».

– Само дело – прозрачное. Свидетели, улики…

Я знаю про улики, надежные, как Евразийская плита. Но дело уже не в них.

– Она хочет знать другое.

Хочет ли?

Меня разрывает со смеху. Дюшенновский смех с ароматом клубники. Клубникой пахнет и чай. Мы сидим в кафе. Я, Тедди и миссис Эшбрук с ее неврозами, скрипками и черным ридикюлем. Разговариваем о цветах. Ей нравятся ирисы. И розы тоже.

Конечно же герберы. Бросьте, Теодор, разве бывает, чтобы цветы не нравились?

Это же символ. Дар.

Вы слишком скептичны.

Он – да. Мы – нет. Мы слушаем. Самый приятный разговор за последние… Не помню.

Я садовником родился…

6. Модель GHDCOPLK

В зале суда невыносимо жарко. Это иллюзия. Сбой обмена веществ, вызванный погружением. Оно того стоило. Номер девятый, кажется. Или десятый.

Поляна. Лес. Деревья до самого неба и огромные иглы из стали.

Слепые бутоны вчерашних нарциссов, купленных для миссис Эшбрук и отправленных в урну. Оператору не рекомендуется вступать в связь с заказчиком. И мои нарциссы слепы.

Как и белые фрезии на ее шляпке. Мой маяк среди всех этих людей.

Надо сидеть прямо. Тедди кивает – правильно. Держите спину. И я послушно тяну подбородок вверх. Галстук бы снять…

И говорить. Нам надо говорить. Все ждут того, что мы скажем.

– Стандартная процедура исследования…

Мы учили этот текст. Вместе. Когда? Уже не важно. Она подсказывала ответы и гладила цепочку, перебирала звено за звеном, вытягивая из-под белой ткани блузы и отпуская.

Вопрос-ответ. Вопрос-ответ.

Мы стараемся.

Моргаем. Как-то очень долго и в результате слепое пятно убирает государственного обвинителя, и теперь перед нами первый ряд зала. Родственники жертв. Много родственников жертв. Для них существует число, но мы его где-то потеряли. Зато есть черное, черное… сколько черноты в нарядах, в лицах. И взгляды их тоже черны.

Спимоярадостьусни. В домепогасли огни.

Почему они нас ненавидят? Впрочем, понятно.

А им все же не хватает красок. Цветов.

– …искусственная диссоциация личности и последующая синхронизация новообразования с сознанием пациента в биоматричной коннексонной модели позволяют воспроизвести основные эмоционально значимые моменты…

Модели.

Моменты статичны. Модели всегда имеют развитие. Иногда они наслаиваются, и тогда нам сложно докопаться до сути. Приходится выискивать параллели.

В тессерактах параллельные линии пересекаются.

Древесные стволы сливаются в один. Он ввинчивается в небо, пробивая голубую твердь из пробкового дерева. Сыплется труха и звезды. Раздается хлопок. Не выстрел. Просто разворачивается простыня, чтобы укрыть тело.

– …таким образом, возникает вопрос интерпретации полученных символов визуального, акустического или иного свойства…

Тедди останавливает меня. Мы смотрим на обвинителя, который перешептывается с судьей. На акриловый парик. На миссис Эшбрук и густой воздух, который облепляет ее.

Муха в джеме. Клубничном.

– Можно ли сказать, что вы гадаете на чужих снах? – вкрадчиво спрашивает обвинитель.

Он подбирается к нам слишком близко. Он трогает дубовый бортик нашей клетки и перегибается, позволяя ощутить запах его тела.

– Скорее, на отражении снов, – мы отвечаем легко. И добавляем то, что миссис Эшбрук хочется слышать. – В кривом зеркале.

– Даже так?

Он поворачивается к присяжным и разводит руками: вы слышали, сам оператор признал зыбкость системы!

– Конечно, – говорим мы. – Там же не существует прямых.

7. Модель CKIAGOME

Двадцать две жертвы. Женщины в возрасте от шестнадцати до сорока трех. Вес, рост, цвет волос – ничего общего. Разве что глаза, темные или светлые, но одинаково пустые.

Тридцать три коровы. Двадцать две овцы. Мы хихикаем, но Тедди недоволен. Ему кажется, что мы недостаточно серьезны. Но если всегда сохранять серьезность, то легко сойти с ума. А мы и так еле-еле держимся.

Смех скрепляет. Он почти как клей, который делает нас – «я». И потому Тедди запирает недовольство меж сжатых губ.

Двадцать две жертвы.

Тела, заботливо укутанные в простыни от Di Benedetto. Очарование истинной Италии только для вас. Простыней жаль. Особенно вот ту, с узором желтых ирисов. Ручная вышивка. Жаккард. Кружево. Потрогать не позволят. Но мы уже прикасались к ним в чужом мире.

Мы помним, как соскальзывала шелковая лента с подарочной коробки, и шелестела тончайшая упаковочная бумага. Помним прохладу ткани и жесткость кружев.

Сухие лепестки, затерявшиеся в складках.

– Сюрприз! Ну-ка улыбнись. Это ирисы, те самые, которые цвели на балкончике. Пришлось слегка полазать по водосточным трубам и рубашка теперь ни к черту, но…

– Вы еще не отошли от погружения!

Тедди остается на краю. Он кричит, а мы падаем в колодец, стенки которого сплетены из нейронов. Один плюс один больше трех, а три – меньше единицы. Пространство как данность.

И кванты становятся всего-навсего волнами. Море шепчет.

Балкон.

Мраморные вазы с цветущими ирисами. Перепуганный хозяин квартиры смотрит через стекло.

Ночь. Город внизу. Стрекот сверчков и тот же клубничный, навязчивый запах. Белый столик и ротанговый стул. Женщина дремлет после душа.

Мы наблюдаем.

Беззвучно открывается дверь шкафа, и там, среди простыней со знакомым ярлычком сидит объект.

– Тише, – он прижимает палец к губам. – Нельзя ее будить. У нее кошмары.

– Когда?

– Всегда.

Мы вместе смотрим на то, как тени разрисовывают ее лицо лиловым и розовым. Нам по вкусу это сочетание. А где-то далеко ноет скрипка.

Ощутимо холодает. Иней расползается по стенам – раковая опухоль мороза, которая вот-вот доберется до нас.

– Надо ее укрыть.

Он протягивает простыню.

Мы берем. Мы теперь вместе. И на цыпочках крадемся к спящей. Ее веки сшиты, а ресницы острижены, но мы все равно любим ее.

Ну конечно же! Все дело в том, что мы ее любим.

8. Модель DLJBHPNF

– Его признали виновным.

Патока-печаль и блинчики с кленовым сиропом. Крем patissiere в рогаликах. Шоколад. Сливки. Высокий бокал с кофе и капелька вишневого сиропа на краю. Отпечаток губ миссис Эшбрук.

– Его признали виновным, – повторяет она, разглядывая меня.

Ах, эта ее тень ресниц, способная спрятать тигра.

– Мне жаль, – говорит Тедди.

А нам – так ничуть. Мы оставим ее себе, вместе с блинчиками, шоколадом и прохладными простынями от Di Benedetto. Мы ведь любим ее, и по отдельности и в сумме, которая есть «я». Для нас ничуть не затруднительно промолчать.