Текст книги "Рассказы"

Мы зашьем себе рот иглой, которую держим по ту сторону сознания. Нейрон за нейроном, мембрана к мембране. Аккуратные стежки белковых каналов и клей из анандамида.

Рыбки уснули в пруду…

Птички в саду.

Память в нетях.

– Наверное, вам будет сложно теперь, – Тедди снимает пиджак и расстегивает манжеты рубашки. Запонки отправляются в нагрудный карман. Острые углы их оставляют царапины на стекле ампулы.

Нельзя ее разбить.

– Я очень любила мужа.

Ложь. Но мы ей прощаем.

– А он любил меня.

Правда. Но мы будем любить ее ничуть не меньше. Теперь мы – как он. Точнее, немного он. И докажем свою любовь. Мы подарим ей цветы.

Фрезии. Гардении. И гиацинты тоже.

– И я не представляю, как жить дальше.

Палец скользит от уха к ключице, касается цепочки, поддевает и вытаскивает. Ловись, рыбка. Молчи, рыбка. Твой пруд высох, спи, моя радость.

На золотой цепи сидит орхидея. Белое золото и черная жемчужина в зёве цветка. Еще один подарок.

Она заслуживает удивительных подарков.

– Ну да. Не представляете, – соглашается Тедди, разглядывая металлическую орхидею. – Вам нужен тот, кто будет для вас лазать за цветами на третий этаж. Красть простыни из отеля. И убивать.

Молчание. И кофе в бокале остыл. А капля вишневого сока исчезла, лишь след помады по-прежнему ярок.

– Хорошо, что вы не отрицаете.

– Результаты вашей работы приняты присяжными к сведению.

Полуулыбка. И тигр выходит из тени. Разве он не прекрасен? Мы любуемся.

– Ваш муж был болен. Это его чувство к вам… не нормально. Патологично, пожалуй, – Тедди не видит тигра. Говорит. Вечно он все портит этими разговорами. Нас они раздражают. – Но вам было мало. Признаний. Подарков. Это вы подвели его к черте. И за черту тоже. Только не рассчитали слегка. Кто будет вас любить теперь, миссис Эшбрук?

Мы. Разве это не очевидно?

– И главное, кто будет доказывать свою любовь? Вы же без этого свихнетесь. Хотя мне, признаться, плевать.

У нас есть пистолет для Тедди. Но никто не будет стрелять при свидетелях.

– Пожалуй, мне следует попрощаться. – Миссис Эшбрук встает. Она обходит столик и оказывается за нашей спиной. – Мне было приятно беседовать с вами, Теодор.

Она целует воздух у нашей щеки и словно бы невзначай роняет на колени крохотную фиалку.

Цокают каблучки. В наступившей тишине слышно, как гудят осы над кленовым сиропом.

– Не о чем печалиться. – Тедди подвигает тарелку к себе. – Ты же знаешь, какая она на самом деле.

Единственная.

– Хочет удостовериться, что отблеска ее огня достаточно, чтобы приманить следующего мотылька. Преемственность эмоций…

Он не понимает, о чем говорит.

– Супруг не мог сопротивляться. Сможет ли модель?

Достаю пистолет. Щелчок предохранителя. Палец ложится на спусковой крючок.

Спимоярадостьусни.

Ствол к виску. Холодный металл. Скользкий пластик.

– Ты же не всерьез? – Левой рукой Тедди пилит блинчик. Нож проходит сквозь тесто и царапает фарфор. Мерзкий звук. – Или всерьез?

В доме погасли огни.

– И вправду решил, что сможешь избавиться от меня?

Нож падает.

И ампула хрустит в ладони. Ее осколки впиваются в кожу, и руку парализует.

– Извини.

Мы рассыпаемся. Гаснут огни. Один за другим. Мы сами давим стеклянных светляков, прячась во тьме. Мы здесь, с нами. Возьми меня за руку. Возьму. Ты еще хочешь знать? Все хотят знать.

Кто прячется за дверью?

И где прячется дверь.

Здесь она. И там вон тоже. И дальше… тысячи дверей. Мы заблудились – мы все. Это так невыразимо печально.

Но когда-нибудь мы все же найдем дорогу. Слышишь, Тедди?

Конечно, слышишь, проклятый перестраховщик. И поэтому убираешь пистолет обратно в карман.

В обойме всего один патрон.

Для кого он, Тедди?

Три ступени. Безнадежность

Растрепанные седые волосы, одутловатое лицо, бледная кожа и крупицы угольной пыли, просыпавшиеся с бровей на щеки. Принцесса была некрасива.

Принцесса была единственна, а потому прекрасна, и Рыцарь, склонившись над телом, нежно провел ладонью по щеке. На коже следами от когтей остались четыре глубоких царапины, и четыре кровяных параллели.

– А я нашел! – влез Привратник, наступив ногой на розовое платье. – Вы знаете, я, кажется, нашел нужный ключ!

– И что с того? – Рыцарь приподнял веки. Синяя радужка, черный зрачок, красные пятна лопнувших сосудов. Его отражение.

Что ж, почему бы и не посмотреть на себя чужими мертвыми глазами.

– Ну, как же так? Как же так… я всю жизнь посвятил поискам… я много лет… я сосчитал… я просчитал… я нашел, наконец! Вы слышите, я нашел!

– Допустим, – подняв закатившуюся под стол корону, Рыцарь кое-как надел ее на голову Принцессе, одернул подол, чтобы тот скрыл босые ноги, размазал выползшую изо рта каплю крови по губам и, ухватившись за рукоять меча, потянул на себя.

Теперь она была почти совершенна. Пошарив по крохотной комнатушке, в которой только и было, что дверь без замка да лестница, он обнаружил букетик из хрупких незабудок, жестких желтых лилий и двух роз, которые, высохнув, приобрели изысканный черный оттенок. Отряхнув пыль, Рыцарь пристроил букет над раной. Отступил, любуясь и запоминая, и только тогда ответил Привратнику:

– Допустим, вы его нашли, но что вы станете делать теперь?

Ступень первая: от и до.

– Раз-два-три-четыре-пять, – Привратник пересчитывал ключи. Их было много и разных: массивных, грубой ковки, с пятнышками ржавчины и царапинами; крохотных, изящных, готовых в любой момент сорваться со связки и затеряться в трещинах между плитами; красных медных и желтоватых латунных, и плоских тонких, и штыревидных длинных.

– Шесть-семь-восемь-девять, – бормотал Привратник, пытаясь одним глазом глядеть на дверь, другим – на связку, а вдруг да промелькнет тот самый, нужный.

– Десять-одиннадцать… – заскорузлые пальцы вдруг замерли, вцепившись в бесформенную железку. Круглая некогда головка была смята, шейка ключа искривлена, а бородки и вовсе сточены начисто.

– Непорядок, – возмутился Привратник и, прислушавшись к эху, чуть более громко повторил: – Непорядок? Не-по-ря-док!

Слово непривычно, но приятно, царапнуло горло, а осмелевшее эхо с удовольствием покатило звук вверх по лестнице. И где-то там, где смутно проблескивал желтый огонек окна, слоги смешались, превратившись в рык.

Привратник вздрогнул – прежде он не позволял себе быть столь шумным – и упрямо пробурчав:

– Непорядок, – попытался разомкнуть кольцо. Сломанный ключ следовало убрать и немедленно. Но пальцы не слушались, скользили по металлу, а ключи в связке звенели и царапали кожу. Защищались.

Ничего, это он уже знает, с этим он уже сталкивался. Повернуть, надавить, потянуть… еще потянуть, сильнее… еще сильнее!

Кольцо вдруг треснуло и разломилось на две равные половинки, ключи разлетелись по комнате, а сверху рухнуло нечто огромное, издавшее при столкновении с каменными плитами преотвратный звук.

– Что за…

Договорить Привратник не успел: в воздухе выросла серебряная лента и, прошив упавшее нечто, с хрустом и лязгом вошла в плиты.

Привратник моргнул, поддел ногой появившийся из ниоткуда желтый обруч с зубчиками и увидел нужный ключ.

Ну да, это совершенно точно был он.

Ступень вторая: между.

– Дракона мне! Дракона! – орал Рыцарь, тарабаня флягой по стене. Сегодня он был пьян, впрочем, как и вчера, и позавчера, и несколько дней тому.

– Д-р-Р-ракона! – ревел он, но звуки гасли, а стена, осыпаясь известняковым прахом, оставалась по прежнему нерушимой, и только на изрядно покореженной фляге появлялись новые царапины. Впрочем, и они на первый взгляд выглядели лишь частью сложного узора.

– Дракона! – выплюнул он в последний раз и, швырнув флягу в угол, поднялся. – Ах, нет др-р-ракона, машу вать? Вашу мать… – поправился он, громко икнув. – А я говорю, есть! Есть др-р-раконы. Так ему и сказал. Скотина ты, брагор-р-родный сэр, и тварь безмозглая!

Он ударил по стене уже рукой, закованной в броню, и снова выругался, пнул попавшийся под ноги шлем, но промазал, наступил на плюмаж, дотянулся до кубка и, подняв вверх, провозгласил:

– За драконов!

В углу, воткнутый меж каменных блоков, тускло поблескивал меч, с которого свисал алый, местами измазанный высохшей блевотиной плащ, а на полу валялся топор.

– А он мне: ошибаешься, друг мой, поиздохли драконы, и подвиги неактуальны. Тварь… трусливая тварь, машу вать.

На сей раз он не стал поправляться. Осушив кубок одним глотком, швырнул его в незапертую дверь и гораздо тише пробормотал:

– Ошибаешься, благор-р-родный сэр, есть тут драконы. Есть!

Ухватив шлем за поредевший плюмаж, Рыцарь кое-как надел его, потом неловко накинул на плечи плащ и даже когтем попытался соскоблить грязь, но потом плюнул и, ухватившись обеими руками за крестовину меча, потянул на себя. Лезвие вышло легко, оставив в стене узкую щель, а на полу – свежие следы известки.

– Др-р-ракона мне! – заорал Рыцарь, неловко взмахнув обретенным оружием. – Дракона, машу вать!

Сегодня он вышел за дверь и даже спустился на три ступени, цепляясь одной рукой за перила, второй – придерживая меч. Лестница уходила вниз, исчезая в темноте, и Рыцарь уже тише, почти шепотом, преодолевая всегдашнюю свою нерешительность, произнес:

– Дракона…

Снизу вдруг заревело, заставив шарахнуться и прижаться спиной к камням.

– Есть драконы, – рука ощупывала пояс в поисках фляги. – Есть!

Темнота больше не ревела, наоборот, стало тихо-тихо, и только где-то высоко вверху, там, где обитало желтое пятно света, вдруг что-то звякнуло. Раз, другой, третий…

Рыцарь подошел к краю, наклонился и…

В пяди от головы пронесся дракон. Он был огромен и прекрасен, ибо только таким надлежит быть дракону. Впрочем, каким он был на самом деле, Рыцарь не успел разглядеть.

– Существуют! – победно сказал он, швыряя меч в бездну колодца, вслед белой тени. Потом развернулся и бегом, перепрыгивая через ступеньку, понесся вниз. Он больше не боялся упасть.

Он боялся, что и вправду убил своего дракона.

Ступень третья: над.

– Вы представляете, он заявил, будто я разбила ему сердце! Да, да, так и заявил! По-моему, он чересчур много себе позволяет. Как? Вы полагаете иначе? Я слишком строга? Право слово, не знаю… – Принцесса надула губки. – Вы, мисс, совершенно не представляете, что это за тип! Он горазд говорить…

Рыбье лицо камеристки оставалось равнодушным. До чего же она скучна: одутловатая, седовласая, растрепанная. И до чего бледна! А бледность, право слово, уже не в моде.

– Вы, мисс, зря за собой не следите! – с укором сказала Принцесса и, взяв из креманки уголек, подчернила бровь. – Потому никто и не добивается вас!

Провела по второй брови, дунула на ладонь, подняв облачко черной пыли, вздохнула.

– А только представьте, как это могло бы быть… он – прекрасный рыцарь, безответно влюбленный, готовый на любой, самый безумный подвиг в вашу честь. Голову дракона! О да, попросите у него голову дракона! И если он и вправду влюблен, то…

Уголек на место, жаль, что пудры совсем не осталась. Коснуться невзначай пуховки, и зеленой склянки из-под духов, и китайской шкатулки с янтарным драконом. Что выбрать сегодня? Розовый жемчуг? Ах нет, жемчуг тускл. Изумруды? Рубины капельками алого огня? Или никаких украшений? Пожалуй, да, это подчеркнет ее изящество и естественность – она нынче в моде.

Принцесса закрыла шкатулку и, отодвинув ее на самый край туалетного столика, капризно сказала:

– И не нужно меня укорять бессердечием! В конце концов, мисс, одним поклонником больше, одним меньше – не велика разница. Кстати, вы не обратили внимания, до чего здесь душно? Я, пожалуй, прогуляюсь. И да, это всего-навсего прогулка, а не… свидание.

Камеристка, дура бессловесная, снова не ответила. Ну и шут с нею, не пристало Принцессе обращать внимание на чьи-то капризы.

Дверь выходила на полукруглый балкончик, огороженный низкими перильцами. Слева от него начиналась лестница, справа вид загораживала статуя голого младенчика с луком. Он хитро щурился и показывал стрелой на ступеньки из розового мрамора, и иногда у Принцессы возникала мысль, что, наверное, следовало бы спуститься, хотя бы из любопытства. Но прилипшая к стенам башни лестница исчезала в темноте, а та казалась плотной и неприятной, как пыль в углах шкатулки.

– Неправда ли, чудесный сегодня день? Что вы говорите? Корона? Ах да, корона… – Принцесса достала из сумочки золотой ободок и водрузила на голову. – Так хорошо? Что вы говорите? Громче, пожалуйста, я не слышу! Ах, зеркальце…

Блеснул на солнце осколок стекла, возникший так же, как и венец, из сумочки, и Принцесса, повернувшись лицом к свету, подняла его. Зажмурилась.

И в этот миг по мраморным ступенькам прокатился рев. Звук оглушал, звук заставил вздрогнуть и покрепче сжать осколок в руке. Острая боль и открытые глаза. Капли крови на коже. Отражение.

Звякнуло о мрамор кольцо обруча. И еще раз, скатываясь на ступеньку ниже. И снова. И наконец, добравшись до самого края, скользнуло в черноту.

– Кого я обманываю? – сказала Принцесса, пряча осколок в сумочку, а сумочку – в тень статуи. И туфельки скинула, туфелек ей было жаль.

– А почему бы нет? – спросила она, перебираясь по ту сторону кованой решетки, на узкий, выщербленный карниз. Разжала руки, вздохнула и сама себе сказала: – Но все-таки, мисс, вы кое в чем были неправы.

Она закрыла глаза и…

…и босая ножка коснулась пола.

– Знаете, он, конечно, грубиян, но иногда бывает мил. Да, да, мил и не более!

Вторая ножка со свежим синяком потерлась о первую.

– Он подарил мне цветы… видите? Незабудки, лилии и розы. По-моему, несколько безвкусно? А вы так не считаете? Ну да, мисс, вы готовы принять любой знак внимания.

Тонкие пальчики ловко счищали остатки паутины. А вот красные пятнышки на восковых лепестках лилий пусть остаются. – Ох, мисс, иногда мне кажется, что мы с вами никогда не поймем друг друга, – с упреком произнесла Принцесса, поворачиваясь к зеркалу, от которого осталась лишь массивная рама да два узких осколка. В них, заросших пылью, отражалось одутловатое лицо и выпученные рыбьи глаза камеристки.

Белая кость

В третий из безымянных дней Шипе-Тотек спустился в долину. Был он столь худ, что кожа присохла к черепу, обрисовывая все бугры и впадины. На спине она треснула, и белые позвонки выглядывали из разрыва, точно личинки из куска гнилого мяса. Плащ Шипе-Тотека зиял прорехами, но инструмент был цел, а в груди по-прежнему бодро стучали целых три сердца. Данное обстоятельство впоследствии и позволило Йосе Беленькому по кличке Удод назвать Шипе-Тотека очень сердечным богом.

В тот день Йося, конечно, не знал, как оно выйдет и вообще о будущем думал мало: его больше заботило прошлое, а в частности – ноющие ребра и выбитый зуб. Причем осколок зуба болтался в десне, причиняя воистину адские мучения. А ребра напоминали, о том, чего бы Йося забыл с превеликим своим удовольствием, да только знал: забыть не выйдет. Гонцо, урод прыщеватый, всенепременно растреплется. Если же случится такое, что Гонцо промолчит, то растреплются другие. И весь поселок узнает, как Йосю в нужник головой макали. Но разве ж Йося виноват в чем?

Нет. Да только не докажешь.

Он потрогал языком осколок зуба, и десну полоснуло огнем. Подавив стон, Йося подумал, что самое лучшее для него будет воспользоваться советом Гонцо и сгинуть в Разломе.

Мысль показалась неожиданно здравой и даже привлекательной. А чего? Один шаг и конец мучениям. Можно и глаза закрыть, чтоб не видеть сочащейся желтым паром дыры. И нос зажать: вонял пар неимоверно.

Вот Йося к Разлому и пошел.

А Шипе-Тотек из Разлома вышел. Так они и встретились.

– Ты кто? – спросил Йося, облизав распухшую губу.

– Я – бог, – ответил Шипе-Тотек и наклонился к человеку, разглядывая.

– Настоящий что ли?

Шипе-Тотек развел руки, и грудь его раскрылась, точно Аннеткина проклятая шкатулка. Внутри, правда, не монетки с колечками лежали, а нечто серое, грязное и явно живое. Оно копошилось, то пузырями вспучиваясь, то выплевывая венчики бледных щупалец. Щупальца облизывали три сосуда из толстого стекла. Внутри их в розоватой жиже плавали сердца.

Обыкновенные такие сердца, похожие на свиные, только поменьше. Сердца стучали, щупальца дергались, Шипе-Тотек ждал.

– Это хорошо, – сказал Йося и, снова потрогав языком десну, поинтересовался: – А ты добрый бог или злой?

– Я – бог.

И сердца ухнули одновременно, подтверждая, что так оно и есть.

– И что ты можешь?

– Все. Я же бог.

Тогда Йося принялся думать, что ему делать с богом. А Шипе-Тотек не думал: он ждал.

Гонцо, конечно, подозревал, что Аннетка – сука распоследняя, а теперь вот убедился. Она стояла, упершись руками в стену, и охала, подмахивая Шошке-мяснику задом. Зад был широким, что конский круп, и белым. Руки мясника шлепали и мяли его, подзадоривая Аннетку, и вызывая у Гонцо томление в паху.

Он бы и сам не отказался шлепнуть. Если не по заду, то хотя бы по морде. Вместо этого Гонцо осторожно переместился левее, так, чтобы видеть не только задницу.

Тяжелые Аннеткины груди отвисли двумя бурдюками и подпрыгивали в такт движению, а бурые соски торчали, что у коровы. Нет, ну не сука ли? Глазки долу, слова лишнего не скажет, ходит на цыпочках, а сама…

Даже жалко стало Йоську-дурачка невинно пострадавшего. Гонцо вздохнул и руку в штаны сунул. Закрыл глаза, представляя, что это не мясник, а он, Гонцо, Аннетку охаживает, щиплет докрасна, до крови. Аннетка стонала, мясник хрюкал. К этим звукам примешивались иные: мерное хлюпанье, как будто кто-то по болоту бежал, гудение шмелей и сиплое дыхание самого Гонцо.

Вкусно пахло подвяленной травой…

– Спаситель идет! – визгливый Йоськин голос нарушил ритм движений. Гонцо дернулся и, поскользнувшись, потерял равновесие да вывалился из-за копны. Мясник, сдавив Аннеткину задницу, зарычал, Аннетка застонала, а потом, когда голову повернула и Гонцо заприметила, то стон перешел в визг.

Мало того, что сука, так еще и дура. Чего орать?

Мясник, осоловелым взглядом окинув сарай, увидел Гонцо, пожал плечами и отвернулся.

– Заткнись, – сказал он Аннетке и лениво шлепнул по красному крупу. А потом развернулся и, на ходу завязывая штаны, к дверям побрел.

– Спаситель идет! – вопль раздался совсем рядом. И громкий же, аж в ушах зазвенело.

Аннетка, икая, забилась в стог и принялась натягивать рубашку. На Гонцо она не глядела, а он не глядел на нее.

– Спаситель…

– Да какой нахрен спаситель? – спросил Гонцо сам у себя и прильнул к щели между досками.

На площади Шипе-Тотек первым делом поймал рыжего кота старосты. Кота звали Ублюдком, и был он тварью преизрядной. При врожденном сволочизме характера он отличался ловкостью и бойцовским духом, но в первый миг, когда костлявая пятерня нового бога легла на загривок, Ублюдок попросту растерялся. Он разжал челюсти, выпуская придушенного цыпленка, которого стащил с соседнего двора, и заорал. Затем кот вытянул лапы, выпустил когти – длинные и острые – и вцепился в худое запястье пришельца.

Когти прорвали сухую кожу и скрежетнули по стальным сухожилиями. А Шипе-Тотек улыбнулся и легонько встряхнул Ублюдка. Визг сменился хрипом и кот застыл. Он был, несомненно, жив. Желтые глаза пялились на бога, бока судорожно вздымались и кончик хвоста подрагивал.

– Он грешен? – спросил Шипе-Тотек.

Вместо ответа Йося поднял цыпленка. Длинношеий и длиннолапый, тот бы мертв.

– Он грешен, – решил Шипе-Тотек и, перекинув кота из правой руки в левую, достал инструмент.

Йося только сглотнул, когда тонкое лезвие вспороло кошачье брюхо. Шкуру Шипе-Тотек содрал за полторы минуты и, закинув на плечо, отшвырнул голое кошачье тело.

Коснувшись земли, Ублюдок ожил и с диким мявом бросился прочь. Вот тогда-то Йосю и стошнило. Правда, после, вытирая рот заляпанным кровью рукавом, Йося подумал, что блевать при людях нехорошо: пророку следует быть выдержанным.

Аннетке новый бог не понравился. Во-первых, он был страшен. Во-вторых, от него воняло тухлой рыбой. Точно также пахло от старосты, когда тот впервые задрал подол Аннеткиной рубахи и навалился, прижимаясь губами к губам. А потом еще и язык в рот протолкнул, мертвый и скользкий. Было противно.

А потом и кот этот несчастный…

Вспомнив про Ублюдка, Аннетка совсем расстроилась. Кот прокрался на кухню и забился в угол. Там и сидел, постепенно зарастая пылью. И только желтые глаза посверкивали, точь-в-точь золотые монеты, что староста дал за молчание.

Монеты Аннетка хранила, как и расшитый бисером поясок, который принес мельник. Или булавку с синим камушком – подарок мясника. Было еще колечко от булочника, горсть мелочей и нож из белой-белой кости. В Аннеткиной шкатулке места хватало всем и еще оставалось. Поэтому, когда в дверь постучали, Аннетка открыла и взяла из потной ладони Гонцо лисий хвост.

Хвост хотя бы мягким был.

Гонцо возился долго. Был неумел и утомителен, а еще Ублюдок, увидев рыжий мех, выполз из укрытия и уселся прямо на столе. Запылившийся, он выглядел жалко, и Гонцо, заприметив кота, заорал и одновременно задергался, точно его молнией шибануло.

Зато ушел быстро.

Аннетка же, натянув рубашку, сказала:

– Кис-кис. Иди сюда.

Ублюдок зажмурился и заплакал. И Аннетка тоже заплакала, обнявши рыжий лисий хвост, смысла в котором было не больше, чем в прочих подарках.

Разве что нож являлся исключением. Хороший нож. Острый. Из белой-белой, живой кости сделанный. И самое странное, что Аннетка не помнила, кто и когда принес ей нож.

Наверное, это случилось очень давно.

Шипе-Тотек сидел на алтаре и смотрел на крест. За долгие годы хранения крест несколько окислился, а с перекладины грязным бельем свисала паутина. Книга, лежавшая на мраморной колонне-постаменте, пребывала в состоянии куда более плачевном. Прогрызенные насквозь страницы пожелтели, а чернила, напротив, выцвели.

Оставшиеся складывались в текст, смысл которого был не понятен Шипе-Тотеку.

– Богу судить мир, – прочел он и погладил кошачью шкуру. – Богу судить мир. Я бог.

Йося кивнул. Примостившись в уголке храма, он грыз мизинец и думал. Думать было сложнее, паче того осколок зуба крепко мешал мыслительному процессу.

– Праведного нет ни одного. Все совратились с пути. До одного не годны.

Рыжая шкура Ублюдка легла на алтарь и лежала смирно, только хвост дергался, когда к шерсти прикасались обсидиановые когти Шипе-Тотека.

Мерно стучали сердца, и, подхватив ритм их, заскрипели старые часы. Шестерни, изъеденные артритом ржавчины, начали движение, натягивая пружины. Сдвинулись кружевные стрелки, оставляя на черном циферблате светлое пятно.

– Ты должен судить, – наконец, решился Йоська. – Гонцо.

– Почему?

– Потому что ты бог, а он – ублюдок конченный.

Шипе-Тотек, подумав, кивнул: повод казался убедительным.

– Только он не придет, – осторожно заметил Йоська, подвигаясь ближе к богу. – Он трус. И в тебя не верит.

В вере Шипе-Тотек не нуждался, как не нуждался в еде, воде или пророках. Но раз уж Йоська был рядом, то Шипе-Тотек спросил:

– Он согрешил?

– Согрешил, – ответил Йося, трогая правой рукой ребра, а левой – щеку. – Сказано, что воздастся каждому: око за око, зуб за зуб.

Подобные слова в книге имелись, поэтому Шипе-Тотек встал, посадил шкуру на плечо и двинулся к выходу. Он и без подсказки Йоси знал, где искать грешника.

Йося-Удод появился в трактире, когда Гонцо допивал четвертую кружку. Кружки были большими, брага – перебродившей, а Йося – мутным. Костлявая же фигура за Йоськиным плечом, напротив, была видна даже чересчур хорошо.

Глянув на Шипе-Тотека, Гонцо вспомнил про ободранного Ублюдка и Аннетку. Блеванул в кружку, благо, браги в ней почти не осталось.

– Ты согрешил! – сказал Йоська, присаживаясь рядышком.

– И чё? – Гонцо отодвинул кружку и вытер губы ладонью. Ладонь попахивала лавандой, как Аннеткины волосы, и этот запах вызвал очередной приступ рвоты.

И хвоста лисьего жалко стало. Ну и что с того, что все ей подарки носят? А Гонцо бы без подарка пришел. На кой хрен этой шлюхе подарки?

Иначе делать надо.

– Око за око, – Йоська не собирался отставать.

– Зуб за зуб, – скрипуче произнес бог. И на плечо Гонцо легла рука. Тяжелая. Холодная. Да просто-таки ледяная. Когти пробили куртку, кожу и мышцы. Больно не было.

Вторая рука раскрыла рот Гонцо. Что-то хрустнуло, треснуло, и рука убралась.

– Я не хочу!

Йоськин визг стих, и Гонцо увидел, как новый бог ковыряется во рту Удода.

– Теперь хорошо.

Вяло подумалось, что лучше лишиться зуба, чем шкуры. Но Шипе-Тотек не думал останавливаться. Сложив пальцы щепотью, он вогнал их в Йоськину глазницу, повернул и вытянул, обрывая тонкий стебелек глазного нерва. Белое яблоко плюхнулось на тарелку, а вскоре к нему добавилось и второе.

– Око за око, – повторил бог, меняя глазные яблоки местами.

Удовлетворенный содеянным, он заботливо снял пылинки, налипшие на роговицу, и поинтересовался:

– Еще грешен?

– Н-нет, – Йоська и Гонцо ответили одновременно.

А Йоська, бухнувшись на колени, еще и добавил:

– Тебе отдаю! Тебе! Ты одним приношением навсегда сделаешь священными освящаемых!

И Шипе-Тотек крепко задумался.

Всю ночь он читал книгу, связывая прорехи в страницах новыми словами.

На следующий день к храму потянулись люди. Сонные и растерянные, переступив порог, они оживали. Шипе-Тотек сидел на алтаре. В правой руке он держал крест, а в левой – книгу. У ног Бога ковром лежала рыжая кошачья шкура, и люди, подходя к ней, останавливались.

– Грешен? – спрашивал Шипе-Тотек.

И человек соглашался:

– Грешен.

А Йося бросал на шкуру камень. Ночью Гонцо собрал несколько корзин камней, но Йося все равно опасался, что на всех не хватит.

Отдав грехи, люди исчезали в боковом проходе. Оттуда уже доносился веселый перестук молотков. У Йоси он вызывал счастливую улыбку, и Гонцо тоже улыбался, и остальные, кому уже случилось испытать освобождение.

Аннетка пришла к храму в полдень. Ублюдок увязался следом. Он путался под ногами и жалобно мяукал, требуя взять на руки, но в руках Аннетка несла корзинку с подарками. Ей почему-то было стыдно, что подарки эти чужие. А еще, что Аннетка отдает не все – нож из белой кости она спрятала под юбку.

Но в храм ее не пустили.

В воротах встал Гонцо и новый глаз его, выпуклый и красный, уставился на Аннетку сквозь трещину меж веками.

– Тебе нельзя, – сказал Гонцо. И мясник подтвердил, что Аннетке в храм нельзя. И староста тоже. И прочие, кто только находился перед храмом.

– Почему? – осмелилась спросить она. А Ублюдок выгнул спину и зашипел.

– Потому, что раскаявшиеся будут спасены. И освящённые – священны. Если ты будешь священна, то я не смогу придти к тебе.

И прочие кивнули, соглашаясь с Гонцо.

– Тогда передай ему, ладно? – Аннетка протянула корзинку, и Гонцо, заглянув внутрь, кивнул.

Правда, передавать не стал – зачем богу золотые монеты и лисий хвост? – но спрятал в углу храма, там, где стояли лишние доски. Гонцо не собирался красть вещи. Он отнесет их Аннетке. Завтра. А сегодня следовало закончить одно крайне важное дело.

Крест поставили на заднем дворе, и свежевыбеленный храм тускло светился в темноте. Черные стены домов были слепы, а черные тени людей – неподвижны.

– Да приступаем с искренним сердцем, с полною верою, омыв тела водой чистою… – громко читал Йоська, вытаскивая из памяти позабытые слова.

А Гонцо разбрызгивал ледяную воду. Он очень старался, чтобы досталось всем. И сам вымок до нитки, чему и радовался премного.

Шипе-Тотек сидел у креста. Книга в его руках размокала и расползалась грязными лохмотьями. Но дочитать он успел. Новое знание смущало.

– И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли его. Он же говорил: радуйтесь!

Повесив ведро на крюк, Гонцо подошел к Шипе-Тотеку и снял плащ…

– Распявшие его делили одежды его, – Йося-Удод завернулся в плащ и нежно провел ладонью по старым шкурам. От прикосновения те трескались и сухим пеплом падали на землю.

Гвозди с хрустом пробили запястья Шипе-Тотека и увязли в сочной древесине. На всякий случай Гонцо обернул руки веревкой: уж больно тонким и ненадежным выглядело божественное тело. Только сердца в банках стучали в прежнем ровном ритме, да все никак не мог подстроиться под них старый механизм часов.

Поднимали крест всем миром. А подняв, свалили к подножью принесенные камни. Люди очень радовались освобождению. Шипе-Тотек ждал.

Его ожидание затянулось на три долгих дня, и часы, устав гнаться за временем, замерли. Теперь во дворе храма всегда была без одной минуты полночь.

А потом людям надоело сторожить бога.

– Я принесла тебе подарки, – сказала Аннетка, глядя снизу вверх.

И Ублюдок, прижавшись к ее ноге, выгнулся дугой. Рыжая шкура его, изрядно измазанная, тоже выгнулась.

– Я приносила их раньше, но мне сказали, что к тебе нельзя. И Гонцо обещал передать, а не передал. Они снова все принесли мне.

Бог молчал.

Он был огромен и в то же время ничтожно мал на этом кресте. Дерево сочилось соком, от которого прорастали камни. И Аннетка, прикоснувшись к ростку – тонкий-тонкий стебелек с лиловым шаром цветка – улыбнулась.

Бог был настоящим.

– До тебя приходили другие. И уходили. И снова приходили. Все читали книгу.

– Книги больше нет, – ответил Шипе-Тотек, и голос его был тих.

– Но ты же помнишь, что в ней?

– Помню.

Аннетка осторожно отодвинула цветок и взобралась на каменную кучу.

Бог висел высоко. Крест стоял прочно. А люди могли вернуться во двор. Вряд ли они бы обрадовались, увидев, что делает Аннетка.

Нож из белой-белой кости вошел в древесину. Лезвие скользило, как струна по ладони. Стонало волокно, хрустели кости креста, старалась Аннетка. Бог смотрел на нее и улыбался.

Он знал, что время пришло. И когда крест покосился, закрыл глаза. Падать было неприятно.

Лезвие истончилось до прозрачности. Будто бы не нож в Аннеткиной руке, но льдинка: подуй и растает. Аннетке было жаль ножа, но еще жальче – Бога, которого бросили, как бросали всех прочих. Она развязала узлы, вытащила гвозди и помогла Шипе-Тотеку сесть.

– Боги приходят и уходят. А люди не меняются. Почему? – спросила она.

– Боги – это боги. Люди – это люди, – ответил Шипе-Тотек и посмотрел на часы. Стрелки сдвинулись, обрезая последнюю нить существования мира.

– Пусть так. Но зачем тогда?

Поймав шкуру, Шипе-Тотек кинул ее на Ублюдка, и все стало как прежде. Сейчас бог уйдет и люди забудут, что он был здесь.

– Я не хочу, чтобы не менялось, – Аннетка протянула нож. – Вот. Мне больше нечего дать тебе.

Колокол не запел – застонал, и голос его содрал свежую побелку со стен храма.

– Я не помню, откуда взялся этот нож. Может, он всегда был.

– Может, – Шипе-Тотек когтем приподнял подбородок и заглянул в глаза.

Он смотрел бесконечно долго, вытягивая каждую минуту Аннеткиной жизни. Она же, решившись, прижалась губами к его губам. Шипе-Тотек больше не вонял тухлой рыбой.

– Ты же уйдешь? – шепотом спросила она.