Текст книги "Рассказы"

Разум победит

А потом закончились патроны. Пустая лента стеганула по пальцам, и по бронированной шкуре пулемета прошла рябь. Раздутый зоб его опал, а трехствольный хобот свернулся улиткой.

– Вот теперь жопа, – сказал Врочек и сунул палец в нос.

– Задница, – поправил Майор.

Он ничего никуда совать не стал, и даже сигару спрятал в нагрудный карман, где уже хранился партийный билет, фотография Майорши и старое письмо от любовницы, сбрызнутое духами «Генеральская жена».

– Врагу не сдае-е-е-с-ся… – затянул Колька, расколупывая дыру на тельняшке. Должно быть, он мечтал встать в полный рост и рвануть тельняху на груди, пугая пепелацев отчаянной храбростью. Они же, чуя этакую подлянку, держались в отдалении. Пули и те подлетать не осмеливались. Одна, особо наглая, с натертым до блеска телом, зависла над Колькиной головой. Пуля судорожно молотила крыльцами, пытаясь сохранить момент инерции, и посвистывала.

Подпевала.

– Свалить бы, – заметил Врочек, ударом кулака вбивая пулю в доски, и сам себе ответил: – Так ведь некуда… Разум победил.

И голова Врочека разлетелась красно-желтыми брызгами. Майор слизал одну, кисловатенькую, и охнул, оседая на мокрый асфальт.

Колька, перевернув тело ничком, освободил нож и ловким ударом вспорол подбрюшье пулемета

– Разум – победил, – сказал Колька, вытирая клинок о штанину.

Затем он достал из Майорова кармана сигару, прикурил и, усевшись на тело предателя, изготовился ждать.

Сердце мое.

Помни: жизнь – отрезок между бойком и целью. В метрах длиннее, в секундах короче.

Но я мыслю. И я существую.

За полгода до…

Равновесие было нарушено, когда в лаборатории создали новый вирус. Месяц спустя Великий Пепелац разомкнул веки и сказал:

– Разум.

Послушник, придремавший, как дремали многие до него и, вероятно, надеялись дремать многие после, не сразу понял, о чем речь.

– Разум, – повторил Великий Пепелац и сдул паутину с бороды. – Победит. Разум…

Послушник проворно вскочил и кинулся прочь, оглашая коридоры Храма криком:

– Разум победит! Разум победит!

К рассвету Великого Пепелаца, завернув в сотню листов золоченого папируса, усадили на танк особой, белой породы. Броню смазали кокосовым маслом, костяные наросты крепежных болтов вызолотили, а на башне раскатали красный ковер.

Танк косил лиловым глазом, всхрапывал, но вел себя соответствующе моменту.

– Разум победит! – Верховный жрец ударил плеткой по гусенице. – Разум победит!

Крик подхватили и выбросили за ворота, где уже собралась толпа. Танк неторопливо полз сквозь людское море, кроша кости и натирая скользким алым древние плиты мостовой. Послушники швыряли на кровь смесь песка и мела, а Свита – золотые монеты.

– Разум победит!

На зиккуратах открылись зеркала, отражая солнце. И яркая вспышка на долю мгновенья оглушила всех. Великий Пепелац смежил веки, прикрыв левым дыру.

Пуля уже вгрызалась в сочную мякоть мозга. Достигнув теменной кости, она издохла, но, двигаясь по инерции, проломила-таки окно во внешний мир, забрызгав ковровую шерсть божественной сутью Пепелаца.

– Разум… – Верховный жрец, первым почуявший неладное, успел отскочить, когда деревянное тело мертвого божества скатилось вниз.

– Победит! Победит! – ухнула толпа, надвигаясь на танк. Жадные руки тянулись к Великому Пепелацу, срывая папирус, кожу и мышцы.

Танк зажмурился: ему было страшно.

На другом плече мира курсант Николай Топоров отработанным жестом воздел пятерню к небесам. По знаку его развернулись полотнища штандартов, явив миру Лик Солнца.

– Пусть всегда будет Солнце! – ударили первые слова гимна.

Ветер тревожил ткань, и Солнце морщилось, точно брезгливо было видеть ему собравшихся людишек. Весело громыхал гимн, а Государственный хор скопцов выводил вечное:

– Пусть всегда буду…

– …йааа… – взвизгнула пуля и, сбив тюбетейку с головы Лидера, ударила в грудь курсанта.

Курсант упал, гимн захлебнулся, толпа задохнулась. Лидер же, вытащив пулю из складок ткани, поднес к преисполненным истинной доброты очам, и поинтересовался:

– И как это понимать?

– Пепелациды, – сказали Советники. А пуля ничего не сказала, но закатила глазки и издохла. Тельце ее Лидер возложил на трибуну и, придавив толстым пальчиком, заметил:

– Происшествие, однако… Разобраться.

Второй рукой Лидер махнул в сторону Топорова, который сумел подняться и теперь изучал дыру в мундире.

– Наградить.

Колька все трогал и трогал дырку в груди, которую уже успели прикрыть медалькой, но она все равно ощущалась через тонкую латунь. В дырку сквозило, и сквознячок этот полз по кривоватому Колькиному хребту, пробираясь сквозь поры кожи внутрь.

– Вранье это все, – нашептывал сквознячок. – Тебя даже не поцарапало.

Голос у него был сипловатый, как у матушки. Она вечно простужалась и ходила по дому, обмотав горло шарфом, а к переносице прикладывала вареные яйца. Непременно деревенские, в рыжей скорлупе. Однажды яйца не помогли, и матушка умерла.

И Колька едва не умер…

– …за проявленное мужество…

…лежал бы сейчас в прозекторской…

– …пролитую во имя страны и Лидера кровь…

…или в гробу…

– …награжден…

…форма парадная… берет… погоны… салют… В школе им бы гордились. Портрет в Красном углу повесили бы, пополнив скудноватенькую галерею местных героев. Да и какие там герои? Передовики производства. И один кандидат наук.

– Ура, товарищи!

Вот только Колька живой. И из дырочки под медалькой сквозило:

– Догадаются… обязательно догадаются… тебя даже не поцарапало.

– Ура! Ура! Ура!!!

Стрелка нашли сразу. В тенечке лежал, только ботинки неосторожно на солнышко высунул. Вот и нагрелись, слиплись пятками с текучим битумом. Пришлось отскребать. И мозги тоже, которые выплеснуло на крышу сероватой лужицей. На лужицу слетелись мухи, грозя причинить вещественным доказательствам невосполнимый урон.

Но в копошении мушином Майору виделся высший смысл, тогда как людская суета была суетой обыкновенною и скучной до невозможности. Майор жмурился, сопел и мучительно подбирал рифму к слову «роза». В голову лезла только «поза» и весьма себе конкретная, сбивавшая с романтического настроя. За позой маячили панталоны оттенка «страстная незабудка» и потраченные купоны. За них еще предстояло отчитаться перед супругой, женщиной строгих нравов и точных расчетов. И в данный момент жизни рассчитывала она на спальный гарнитур «Надежда», очередь на который уже подходила…

– Вот же сука-пепелац, – печально заметил старший пулицмейстер, отгоняя муху. – Вечно, как ЧП, так в мою смену…

Он протянул мятую сигаретку, которую Майор принял с опаской: прежде подобной щедрости за пулицмейстером не водилось.

– Теперь до вечера застряли…

– Точно.

И неприятный разговор отложится.

– Ты, если чего, не забывай. Заглядывай, – пулицмейстер скрутил фигу особым образом, и Майор качнул ресницами: мол, понято и принято.

Готов служить Отечеству!

Пулицмейстер же исчез, смешавшись с человечьим муравейником, которого лишь прибавляло. Сигаретка, чей фильтр самоотделился и сгинул в Майоровом рукаве, несколько скрасила ожидание. В лиловом дыму мерещились то розы за два-пятьдесят штука, то позы, то искореженное гневом лицо жены.

Лишь бы жаловаться не пошла… за аморалку точно премию снимут.

Уже дома, сбежав от скандала в туалет, Майор вытащил из фильтра капсулу и свиток. Инструкции не допускали иного толкования.

Винтовку Врон Чеков по прозвищу Врочек получил издыхающей. Говоря по правде, ей давно следовало бы преставиться, но СВД-шки – твари живучие. И эта, несмотря на переломанный хребет, продолжала дышать.

– Потерпи, – сказал Врочек, перенеся винтовку на операционный стол. – Уже недолго.

СВД-шка прикрыла глаза. Легочные мешки ее почти слиплись, а подвздошник с горючими газами был опасно полон. Где-то под ним сидело гнездо с пулями.

– Имеется предположение, – влез сопровождающий спецушник, – что в ней имеются пули новой селекции. Имеется необходимость извлечь.

Врочек кивнул: извлечет.

Пробив кожу, он откачал газы, затем расширил разрез и сунул руку в горячую плоть. Пальцы сразу наткнулись на жесткий ком гнезда.

– Есть, – сказал Врочек. – Личинок пять будет. Странно…

Он высунул руку и вытер, оставляя на белой простыне желтоватые масляные разводы.

– …зачем столько? Выстрел один. А пуль…

Крюк легко перерезал опорную жилу и, впившись в ноздреватую поверхность, поволок гнездо.

– …шесть, – Врочек пересчитал крапины коконов.

– Не ваше дело, – спецушник, отлипнув от стены, оказался рядом.

– Не мое, – согласился Врочек, передавая цинковый лоток в белые мягкие руки. – Эт точно. А вы бы поторопились. Без матричного раствора они долго не протянут.

И спецушник ушел.

Врочек же, склонившись над СВДшкой, сказал шептом:

– Дело не мое, но… ты да я… мы-то знаем, что пули свистят.

Кожистое веко слегка дернулось, а острие мизерикордии вошло точно в теменную ямку, оборвав мучения. Сунув пальцы в рану, Врочек нащупал жировик капсулы. Задание, находившееся внутри, было предельно ясно.

Пандемия гриппа, накрывшего оружейные фермы, отвлекла людей от недавнего происшествия. Благо вакцину нашли вовремя и обороноспособность страны не пошатнулась.

Солнце мое.

Помни: воздух – твердь, сдирающая кожу. Огонь, им пробужденный, негасим.

И я смиряюсь.

Про войну Колька услышал по радио. Он булку доедал, молока еще с полстакана оставалось и масла кубик, сдвинутый на край ломтя. Колька предвкушал, как масло – сливочное, желтое – попадет на язык, крутанется по нёбу, обволакивая сытным жирком – а тут радио и про войну.

– …коварно напали на…

Колька поперхнулся, и масло слетело прямиком на брюки. Только никто не заметил и не стал пенять на внешний вид, герою не подобающий. Все тоже застыли и к радио повернулись, небось, думая, что ошиблась оно.

Ничего подобного.

– …вчера приблизительно в 20 часов помещение радиостанции в Глейвице было коварно захвачено пепелацами…

Масло Колька все-таки подобрал и сунул в рот, уже безо всякой радости. А рука сама на грудь легла, прикрыв дырочку, никем, кроме Кольки, не видимую.

– …проявив мужество…

И шепоток в голове:

– Живой, живой… не поцарапало…

– …в кровопролитном бою…

Голос диктора, нажористый, как мамкин борщ, потонул в грохоте сапог.

Армии столкнулись, как два барана. Стальные рога артиллерии высекли искры. Копыта бронетехники взрыхлили землю, и щедрой рукой упало в нее стальное семя перезревших пуль.

Люди шли за удобрение.

Сигнал тревоги, раздавшийся в пять-сорок, заставил Майора поморщиться, а на горизонте уже показались тени бомбовозов. Они шли неторопливо и чинно, как гувернантки, в окружении роя непоседливых истребителей.

Желтые трассеры разодрали небо. Эхо прокатило отголоски взрывов и скрылось в бункерах. Майор же застыл, глядя на кипение воздушного боя.

Дойдут? Не дойдут?

Вот крайний в стае нырнул и устремился к земле, отчаянно молотя крылами. Из распоротого пулеметной очередью брюха сыпались недозревшие икринки бомб. Они разрывались, не долетая до земли, и казалось, что бомбовоз разбрасывает огненно-желтые астры. Точно такие же украшали комплект белья, заботливо припрятанный супругой для спального гарнитура «Надежда».

Выдали… авансом выдали. А бельишко она все равно не распаковала, найдя новый повод.

Поведя плечами – сирена голосила все громче, все натужней – Майор сдвинулся с места. К условной точке он не шел – бежал неуклюжей несолидной рысцой, прижимая к боку тонюсенькую папку. Внутри были бумаги. Пять страниц, писаных от руки. В них – два месяца работы, которые не имели значения. Но бумаги еще казались кому-то важными настолько, чтобы послать связного.

Он вынырнул из арки и замер, вытаращив блеклые глаза.

– Вали отсюда, – сказал Майор, протягивая папку.

Связной выхватил ее и скрылся в подворотне. А Майор неторопливым шагом направился к площади. Огненные астры догорали в небе, посыпая город смесью пепла и желтой маслянистой крови.

Сирена откашлялась и завела:

– Пусть всегда будет солнце…

Эхо взрывов лупило по окнам. Стекла дребезжали, но держались. И Врочек тоже держался: одной рукой за стол, другой – за мизерикордию. Рука подрагивала, и клинок то опускался, то поднимался.

– Бей уже! – рявкнул помощник, которому страсть как хотелось бросить все и спрятаться в бронированной утробе бункера. – Бей!

И Врочек ударил. Неудачно. Клинок скользнул по лобовой броне и вошел в глазницу криво.

– Извини, – сказал Врочек, исправляясь. Со второго удара добивать – прежде с ним подобного не бывало. Но гранатомет, измученный допросами, был рад уйти.

Помощник тоже.

Ну и хрен на него. Сука. Все вокруг суки. Воюют, воюют, а Врочеку убирать…

Должно было получиться иначе.

Он вытер мизерикордию о халат и достал из кармана флягу.

– Соотечественники! – голосом Лидера произнесла радиоточка. – Наверное, это моя последняя возможность обратиться к вам: военно-воздушные силы Пепелац бомбят Столицу. Но в моих словах не горечь, а надежда. Я верю в судьбу нашей страны…

Здание содрогнулось, и стекла все-таки выстрелили, осыпав Врочека осколками. Они сияли, словно драгоценные камни.

Все должно было получиться иначе!

– Мы переживем этот мрачный и горький час. Знайте же, что не далек, близок тот день, когда вновь откроется широкая дорога…

– Вопрос, куда? – сказал Врочек, допивая остатки спирта.

– Да здравствует народ! – крикнули в ответ. – И пусть гибель наша не будет напрасной! Наш подвиг кровью будет записан в анналы истории…

– В анале, – поправил Врочек.

Мать же вашу! Иначе все быть должно! Иначе!

– На баррикады, друзья, на баррикады! Ни шагу назад.

Врочек кинул флягу в ящик с останками и поднялся. Шел он покачиваясь. Под ногами хрустело. Из распоротой щеки кровило, а снаружи, перекрывая грохот канонады, доносилось:

– Пусть всегда будет небо…

Колька видел, как летит снаряд, оставляя серый след на сером же небе. Вот распускаются костяные закрылки, выравнивая траекторию. Вот вздрагивает и раскалывается крыша, а после взлетает, подброшенная ударной волной. И стеклянная крошка дробью прошивает стены.

А Кольку опять не задело.

Здание, разорванное пополам, еще держалось, точно не желая верить в случившееся. А потом вдруг взяло и рассыпалось. И это было до того неправильно, что Колька оцепенел. Он так и стоял на площади, под ревущим репродуктором, прижимая к груди полученную папку и глядя на останки Штаба.

Где-то под ними находился бункер, попасть в который у Кольки не выйдет.

Опоздал.

Подвел.

А ему поверили… поручили… понадеялись… как на героя… не знали, что герой – не настоящий.

– Не стой! – крикнул кто-то, выдирая папку из Колькиных рук. – Пристрелят.

Пули и вправду свистели, разбиваясь с лету о камни мостовой.

– Двигай, двигай! – кричали Кольке в ухо. – На баррикады!

– Пусть всегда буду… йааа…

Мачту с динамиком все-таки сшибло.

– Ты кто? – спросил Колька, глядя на нежданного спасителя. Тот был невысок, сутуловат, грязен и явно нетрезв. – Кто ты такой?

– Врочек, – ответил Врочек, думая, на кой хрен ему было связываться с этим щенком: все равно до точки не доберется. Самому бы успеть.

А с другой стороны: зачем?

– Это… это секретные бумаги.

– Неужели?

Мальчишка дернулся к пистолету, такому же молоденькому и доходяжному.

– Сиди, – велел Врочек, раскрывая папку. – А то пристрелю.

Бумаги он просматривал по верхам, злясь на неразборчивый почерк писавшего. Паренек сопел, но не дергался, только затылок взглядом сверлил.

– Вот, значит, как… – Врочек закрыл папку и, не целясь, метнул в урну. Белые листы закружились на радость ленивым пулям.

– Но это же…

– Просто бумажки. Выпить хочешь?

Парнишка мотнул головой, не в силах отвести взгляд от погибающего отчета.

– Ну и правильно, что не хочешь, потому как нету. Вставай. Пошли.

– Куда?

– На баррикады.

К баррикаде Майор вышел первым и занял место у пулемета. Стрелял короткими очередями, не целясь, но просто давая знать о том, что точка существует. Врочек, протиснувшись между ящиками и мешками с песком, потеснил Майора.

– А… а это вы? – спросил Колька, присаживаясь в уголке. Он не очень представлял, что принято делать на баррикадах. Майор кивнул, дескать: совершенно точно он – это он.

– А… а он бумаги уничтожил.

– Стукач, – сплюнул Врочек и похлопал пулемет по холке. – Хрен с ними, с бумагами… поздно уже.

И Майор снова кивнул: дескать, хрен и совершенно точно – поздно. Тогда Колька просто сел и принялся ждать. Он не знал, чего именно ждет, и жалел об оставленной дома медали: надеть бы ее и, глядишь, унялся бы сквознячок в груди.

К обеду наступило затишье. Небо и то прояснилось, припрятав портянки пороховых туч. Но ветер все равно приносил запах гари.

– Значит, ты с той стороны? – Врочек лег возле пулемета, прикрываясь согнутым локтем от солнца. – Наших заражал?

– А ты – наших? Пепелац?

– Точно.

Повисла пауза, которая показалась Кольке целой вечностью. Даже облака успели перестроиться в два фланга. Наконец, Майор спросил:

– Чего по своим тогда?

А Врочек ответил:

– Да хрена с два там мои. Или твои. Чьи – не знаю. Ихние теперь. Курить будешь?

Майор покачал головой и вытащил сигару:

– Как-нибудь потом…

– А я сейчас, – в пачке Врочека сигарет осталось две, но Кольке он предлагать не стал.

– Вы нам. Мы вам. Логично, – Врочек выдыхал дым в сторону от пулемета. – Правда, одного не учли. Пули – свистят.

– В смысле? – Майор закрыл глаза. Смешалось все. Оружейные фермы. Капсулы. Вирусы. Розы. Позы. Спальный гарнитур «Надежда». И белье с желтыми астрами, похожими на взрывы недозревших бомб.

– Да без смысла. Свистят и все.

Колька прислушался: пули и вправду свистели. Но разве ж это новость? Вот то, что Майор с пепелацем беседы беседует – это новость. А пули… они всегда свистели.

– Думаешь, они? – Майор пнул жестянку, в которой еще оставалась парочка пулеметных лент.

– А хрен его знает. Сначала мы…

– Разум победит?

Врочек засмеялся, и Майор тоже засмеялся, а Колька снова не понял, чего смешного-то? И в дырочку сквозило, пусть и осталась она на старой форме, прикрытая латунной медалькой, которую дали незаслуженно.

– Разум… разум… – Врочек поднял стреляную оболочку. – Все понадеялись на разум. В теориях красивенько. Если пуля себя осознает, она не захочет умирать. Конец войне. Конец насилию. Благая цель.

Над головой стрижом мелькнул истребитель. Зацокотал по крышам стальной дождь, а рокот возвестил о приближении танков. Врочек вновь прилип к пулемету. Он стрелял прицельно, невесть зачем экономя патроны. Но они все равно закончились, как закончились и Колькины раздумья.

Теперь он знал ответ и удивлялся его простоте.

– В бою не сдается… – затянул он, подбадривая сам себя. Ладонь легла на теплую рукоять.

Все правильно.

Никто не думает о смерти. Наоборот: они жить хотят. И живут. Только иначе чем люди. Но кто виноват в таком?

Ответ был перед Колькой.

И когда голова Врочека разлетелась серо-желто-алыми брызгами, Колька пожалел пулю: ее существование было очень коротким.

Небо мое.

Помни: наша встреча – предопределена. Ждать недолго. Колыбель моя созрела.

Ты готово?

Докурив до половины – сигара оказалась на редкость крепкой – Колька снял пистолет с предохранителя и приставил к подбородку:

– Разум победит, – сказал он и нажал на спусковой крючок.

Колька еще услышал сухой скрежет бойка и эхо взрыва, толкнувшего пулю в ствол. За этим эхом пряталось другое, недоговоренное:

– …разум…

Тварцы

Лялька сотварила дракона из молока. У нее это легко выходит: глянет по-хитрому, с прищуром, сморкнется с левой ноздри и нате. Выползает.

– Жирное, – заметила Лялька, придирчиво разглядывая чешую. – Вишь, сливкой отливает. Не как у Бязеньки, но лучше Рыжухиного.

Дракон, выбравшись на край ведра, фыркал, вылизывался, плюхал крыльями – молочная пенка на тонких косточках – да ловил покатым глазом свое отражение. А рассыпаться не думал. До вечеру, небось, протянет. А может и дальше.

– Не лезь! – Лялька хлопнула по протянутой руке. – Укусит.

Не укуса она боится – дракон-то беззубый, и панцирь у него мягонький, сливочно-масляный – а того, что измажет Марьяш белую чешую, помнет, а то и вовсе рас-сотварит.

С него, каженного, станется.

Крылья пламени распростерлись над городом. Загудел обожженный воздух, зашипели облака, откатываясь на край небосвода, огрызнулись молнией.

– Быть!

Качнулись зябким светом крыши, вот-вот полыхнут от жара, не дожидаясь настоящей атаки.

– Быть!!

Вывернулись жгутом облака, вытянулись. И вот уже наливается грозовой чернотой шея, пробиваются кости-молнии сквозь полотно крыльев, прорастает громом рык.

– Быть!!!

Воют небеса…

Драконы в деревне жили всегда. Прятались в молоке и травяных настоях, в мехах с зерном и легкой, пышной мукою. Вили гнезда в осклизлом мельничном колесе и глиняных домнах дядь-Иваровой кузни. Носились по полям, распугивая воем птичьи стаи, и шумно, с фырканьем, купались в реке, выплескивая на берег рыбу.

Драконы нравились людям. А люди нравились драконам.

Люди, но не Марьяш.

– Ты просто глядеть не умеешь, – Лялька оседлала ветку старой липы и теперь, глядя на свое отражение в воде, корчила рожи, пугая и пугаясь. – Ты впрямку все, а надо сбоку.

Скосила глаза на нос, показывая. Марьяш повторил, хоть и знал – бесполезно. И на нос косил, и вбок, и заклеивал листом лопуха, в котором загодя дырку проколупвал. Ничегошеньки!

Мертвым оставалось молоко. Не шевелилась мука. Не отзывался огонь в печи и даже земля, жирная, мамкой со старого погосту принесенная, оставалась просто землею.

– А… а хочешь, на вот, – сняв дракона с плеча, Лялька кинула его Марьяшу на колени. И эта ее доброта комом в горле застряла. Жалеют ущербненького? А ему жалости не надо!

– Не надо!

Марьяш спихнул слабо вякающего дракона на ветку и скатился вниз, в мутную, отяжелелую водорослями воду.

– Дурень! – крикнула сверху Лялька. – В одеже! Мамка заругает!

А пускай.

Зеленое крыло прогнулось под весом корабля, захрустели кости, затрещала плоть, выступила кровью белая пена. Но дракон лишь заурчал и перекатил судно на хребет.

– Быть!

Море ложилось под киль, благодарно целовало подпорки-весла, а когда дотягивалось, то и бедра золоченой нимфы, уснувшей на носу.

– Быть!!

Слева мелькнули клыки рифов и белый откос берега, сплошь усыпанного катышками мидий. Справа вода почернела, а впереди морская зелень слилась с небесной синевой.

– Быть!!!

Хлопнули паруса, принимая первую волну ветра.

Хряснул топор об колоду, высекая мелкую щепу. Куриная голова на травку скатилось, а тело, зазевавшимся Марьяшем выпущенное, побежало по двору, спотыкаясь и брызгая кровью.

– Держи! Держи! От окаянный! – кричала мамка.

Марьяш кинулся было за курой и замер. На травинке повисла, переливаясь нарядным алым, капелька крови. Почему именно эта? Марьяш не знал, просто вдруг понял, что сейчас… вот-вот сейчас… да, именно сейчас произойдет нечто.

Капля вспучилась, растягиваясь до пузыря, который треснул и развалился парой бурых стрекозиных крыл, между которыми покачивалась на ниточке-шее пушинка-голова.

– Ой, – сказал Марьяш, падая на колени и протягивая дракону палец. И зажмурился от счастья: получилось!

– Кровь, значит? Любопытно, весьма любопытно.

Брюхастый дед сунул в глаз синее стеклышко и поманил пальцем:

– Подойди, мальчик. Не бойся.

– Я и не боюсь, – соврал Марьяш, бочком шагнув к деду. Сердце колотилось, суровый отцов взгляд жег спину, а в ушах еще стояли материны причитания: не хотела пускать.

Дед же оглядел Марьяша с макушки до босых пяток, вынул потемневшее стеклышко и протянул.

– Уровень не ниже третьего. Но специфика доминирующей субстанции внушает… некоторые сомнения. Однако я, пожалуй, возьмусь. Три монеты.

– Пять, – жестко сказал отец. – Или мы уходим.

Сошлись на четырех, половина медью.

Земля вздыбилась, плюнула каменной крошкой, кинулась желтой непереваренной костью и замерла.

– Быть!

Ширились края рваной раны. Ворочалась земляная тварь, подкидывая горсть за горстью уже не серую мешаную с камнями труху, но жидковатую глину. Хлопали усталые крылья, вторили им дробный перестук лопат по ту сторону вала.

– Быть!!

Мелькают когти, пасти, хвосты. Дерут землю, тянут линию-дугу вокруг города новорожденного, имя которому…

– Быть!!!

Со звоном лопаются глубинные жилы, выблевывая в ров рыжую муть воды.

На третий год случилась война. Кто был виноват? Кто был прав? Марьяш не знал. Он стоял на городской стене вместе с остальными недоучками да глядел, как работают мастера.

Кипело небо. Пылала река. Стонала земля, одну за другой выпуская тварей, и одну за другой их проглатывая. Дымом тянуло, паленой плотью, а после вдруг улеглось все. Только колокол на ратуше зашелся звоном.

Спасайтесь люди! Спасайте людей.

– Бегите!

С дальних холмов к стенам городским метнулась трещина, крысой нырнула под камни и вынырнула с другой стороны, пробежала по улицам, плодясь на ходу. Закачались дома, заскулили рядом и учитель, вспотевший кровью, закричал:

– Беги!

Марьяш побежал. Ступени-переходы-улица-трещина. Люди. Прижаться, пропуская стражника в броне-панцире. Нырнуть под телегу. Выскочить, хватанув губами горький дым. Снова побежать. Куда?

На поле. На темное поле, вспаханное огненной сохой, засеянное солью да водой, пережеванное собою же и заполненное копошащимися суетливыми людьми. Обессилев, стороны сошлись в рукопашной.

Пляшет меч. Пишет кровью по небу, кидает багряные горсти.

Смотри Марьяш.

Крутится в руках белобородого гиганта топор. Отворяет фонтаны кровяные.

Смотри Марьяш.

Пики, копья, дротики и стрелы…

Для тебя Марьяш! Для тебя! Не стой!

Взлетели руки над головой, раскрылись губы, выталкивая слово:

– Быть!

Быть сотваренному! Быть живому! Кровью от крови, плотью из плоти. Слышите? Слышите. Отзываетесь. Голоса ваши клокочут под сердцем, дерут на части. А и не жалко, забирайте. Все забирайте, только…

Марьяш остановился, рискуя рассыпать тварение: он не знал, что приказать. Жечь? Рушить? Топить? Душить? Кого? Врага? А кто здесь враг? Нет, так нельзя. Но как можно? Как?

– Быть!!

Кому быть? Им, несуществующим? Ему, еще пока живому? Городу? Людям? Драконам? Трепещет в руке заклятье, рвется. Ну же Марьяш, ты знаешь, чего им дать.

– Быть!!!

Быть. Существовать. На миг, на десять, на сколько выпадет. Рваться ввысь. На волю. Разрешено. Проламывая кокон плоти, проглатывая стон того, кем только что являлся.

Воздух уже гудит, взбитый тысячами крыл. Зовет.

Иду.

Лялька сидела, склонившись над корытом, в котором копошились драконы. Прищурившись, разглядывала, а разглядев нужное, хватала поперек спины да совала в один из десятка кувшинов.

Ловко ей работалось. Привычно.

– Что стоишь? – спросила, не оглядываясь. – Заходи. Надолго?

– Нет.

Марьяш зашел во двор, но к корыту приближаться не стал. Да и вовсе старался не глядеть на драконов. Им в корыте тесно, им бы на волю…

…крыльями да по воздуху, когтями по плоти, выбираясь, отряхиваясь, разевая пасти первым вдохом. Ввысь, вверх, стаей, роем, прочь от поля…

– Денег привез, что ль? – Лялька зажала в кулаке пищащую тварь, раздумывая, куда ее сунуть. Оттенок панциря был уже не насыщенного, сливочного цвета, но и не жидко-молочного. Ме́шанок. Наконец, решившись, ловко свернула шею и кинула в надтреснутый кувшин. Для себя, значит, молочко.

– Денег.

…платили хорошо. Кто за дело, кто за имя. Имя менялось.

Марьяш-Кровяный тварец.

Марьяш-Отворяющий жилы.

Марьяш-Молчун.

И наконец, последнее, нынешнее: Марьяш-Миротворец. Это стоило особенно дорого.

Когда в корыте осталось с пяток блекло-водяных тварей, Лялька поднялась.

– А эти куда?

Зря спросил, да слова не поймаешь.

– Так свиням. Там молока чуть самое. Кому надо?

– Тебе их не жалко? Живые ведь.

– И люди живые, – усмехнулась Лялька, глядя прямо. А глаза-то от частых прищуров косят и морщинок море. – Как есть живые, только вот поговаривают, что Марьяш-кровяник людей не жалеет.

– Они сами себя не жалеют! Я просто… люди однажды решили, что если они сотваряют, то право имеют. Любое. Принуждать. Уродовать. Убивать. Не творения видят, а тварей! Твари и есть. Знаешь почему?

Молчит, смотрит как некогда – с жалостью. Вот-вот предложит дракона на поиграть. И закипает в груди старая злоба, нырнуть бы.

…в море гранатово-алое, чтоб об камень и вдребезги, чтоб раз и навсегда избавиться и от совести, и от разума, выпуская сидящего внутри. Пусть как у них, у тех, кто умер первыми на поле под городом, или вторыми, тоже на поле, но под другим городом, или третьими, или сотыми – много в мире полей и городов – пусть треснут ребра скорлупой ореха. Пусть расползется кожа и, отхаркиваясь жилами, выберется из кокона телесного багрянокрылый змей.

– Творить – себя отдавать. И жалко, и страшно, и как потом убьешь? Потому не отдаем, но берем чужое. Изначальное. Научились. Пользуемся. И рады. Я жалею людей, я даю им свободу. Изначальную…

Замолчал, кляня длинный язык. Никому ведь, кроме учителя, не рассказывал, да и тот, услышав, посоветовал молчать. Что, мол, от этих изысканий поменяется? Ничего. И молчал Марьяш, пока не прорвало горечью. И снова замолчит на годы. Вот только скажет последнее:

– Не тварцы мы. Твари. Как есть твари.

Хмыкнула Лялька, подняла кувшин и, взболтнув – внутри хлюпнуло мертвое – предложила:

– На вот лучше молочка. Холодненькое.