Текст книги "История германского народа с древности и до Меровингов"

Только медленно росло это сознание в Германии. Немецкие купцы все еще называли себя людьми императора (homines imperatoris), а не немецкими ганзами (ганзейскими купцами), как это было потом – в то время, когда французские бюргерские милиционеры в горячих схватках во время сражения при Бувене (в 1214 г.) предъявили уже притязания на бюргерский характер французского национального сознания; немецкие бюргеры не занимали еще подобающего им места и тогда, когда итальянец Фома Аквинский, руководствуясь опытом своего отечества, впервые изложил основы теории национального государства. Хотя уже в половине тринадцатого столетия империя безнадежно распалась и лишь с трудом была вновь восстановлена позже, однако взоры городского сословия, призванного руководить нацией в Германии, обращены были на обманчивый блеск императорской короны. Велись споры с чужеземными мечтателями, романтиками и поэтами на тему, почему именно на долю немцев выпала честь императорской короны, и немецкая ученость в своем патриотическом рвении не уставала приводить убедительные доказательства в пользу такого преимущества: классическое происхождение народа от троянцев или тесное родство Карла Великого с византийским императорским домом и тому подобное. Все это не привело, однако, немцев к сознательному национальному чувству.

Между тем развились прочные основы для бюргерского национального сознания. Появилась Ганза, все более и более оживлявшаяся торговля соединила большие города юга и севера, а на востоке сталкивались всевозможные немецко-бюргерские интересы в заботах об устройстве торговых сношений между славянскими колониями и старой немецкой родиной. В духовной сфере впервые возникает среди бюргерского мистицизма свободное немецкое мышление, хотя еще только христианское, но уже не связанное авторитетом церкви; возникает немецкая народная литература, немецкий деловой язык, прекрасный по конструкции и сжатости, и первое немецко-бюргерское общество, хотя еще и расчлененное на товарищества. Национальный инстинкт был уже налицо; необходимы были только крупные события, чтобы пробудить его к сознанию.

И вот еще раз первый толчок дает империя. Сознание пробуждается в 1325 году в немецких городах, когда Людовик Баварский начал последнюю великую борьбу империи с папством. С радостным удивлением узнали бюргеры об ученых книгах доктринеров государственного права при дворе Людовика, о сочинении под названием «Defensor pacis», доказывающем независимость империи от папы и отстаивающем политические права свободных имперцев. Когда впоследствии Людовик в борьбе с упорным папой забыл до крайних пределов свое личное и императорское достоинство, так что курфюрсты из опасения за свои собственные права вступились наконец за императора, то бюргерские массы с энтузиазмом и единодушно рукоплескали этому поступку. Конечно, ничего прочного этим путем все-таки не было достигнуто. К чему могла повести защита империи, представлявшей только тень самой себя? Что пользы было нации радостно следовать за повелителем, когда он был только владетельным князем, и даже не самым крупным среди многих других? Таким путем никогда не могло выработаться сознание того, что национальное чувство может найти для себя удовлетворение лишь в единой государственной власти, простирающейся на всю нацию.

Но со второй половины четырнадцатого столетия такому сознанию отнюдь уже не удовлетворяла императорская власть. Последняя являлась атрибутом наполовину вне немецкого владычества, центральным пунктом которой была Богемия; такой она сделалась по желанию хитрого Карла IV Люксембургского. Атрибутом полунемецкой власти оставалась она и тогда, когда власть перешла из Люксембургского дома к дому Габсбургов. Нынешняя австро-венгерская монархия с положенным в ее основу вынужденным отрицанием национальных стремлений составляет последний остаток этого процесса развития.

Но с падением императорской власти остался еще универсализм церкви. Уже в 1250 году генерал ордена монахов-проповедников предостерегал от amor soli natalis: кто любит свою родину, тот еще не победил свою натуру и не подготовил себя к принятию милости Божией. Столетие же спустя все вновь образовавшиеся национальности Западной Европы стонали под ярмом церковного универсализма, одни французы составляли в этом отношении исключение и низвели папу в Авиньоне до положения французского национального примаса и дворцового епископа. В 1378 году возникает Великий раскол, и вместе с ним происходит разрыв между романскими и германскими симпатиями; немцы и англичане примкнули к папе Урбану VI, романцы – к французскому папе Клименту VII. Это послужило началом к той богатой последствиями эмансипации великих европейских наций от церковно-схематического универсализма, которая произошла во время заседаний Констанцского собора и в силу тех условий, которые имели место как во время Констанцкого, так и во время Базельского соборов.

Эти последствия отразились и на Германии; несмотря на то что нация была обманута своим собственным императором в самых существенных приобретениях движения, вызванного соборами. В половине пятнадцатого столетия для империи наступает новая эпоха. Пробуждается горячее рвение, направленное на преобразование устаревшего государственного здания, – при этом не столько имеется в виду всемирная империя, сколько та точка зрения, что пересоздание немецкого государства должно быть достигнуто на специфически немецких сословных основаниях.

Однако же и на этот раз ничего не было достигнуто, благодаря неблагоприятным внешним обстоятельствам, а также и потому, что древний универсализм церкви и империи далеко еще не был побежден. Выйти из затруднительного положения возможно было при посредстве последовательного развития индивидуализма, а такового индивидуализма не успели еще подготовить ни соборы в церковно-религиозной области, ни искусства и науки на свободной духовной почве: индивидуализм этот был принципиально достигнут и упрочен навсегда только благодаря Лютеру.

III

Значение Реформации не исчерпывается тем, что она средневековую католическую догматику заменила более чистою христианскою догматикою. Реформация отнюдь не одно лишь религиозное и церковно-историческое событие. Она знаменует вообще переход от Средних веков к Новому времени, переходя от духовного состояния народов, всецело скованного внешними силами, к более свободному существованию. Новое учение, правда, не проповедует еще Евангелия субъективизма, свободы личности от всяких положительных правил в сфере образования и жизни. Библия остается по-прежнему единственным руководителем в деле веры; «и толковать эту Библию не только предоставляется каждому по мере его разумения, а даже повелевается. Светская масса – народ – вызван к индивидуальному существованию, воспитание его должно было опираться на священнейшие предания всемирно-исторического прошлого.

Перед нами бесконечно громадный прогресс, какой мог возникнуть и осуществиться единственно только в области веры. Поскольку Лютер боролся и побеждал охватившие его сомнения, поскольку он достиг этим путем впервые свободы истинного христианина, постольку он являлся образцом для индивидуальных стремлений европейских культур в шестнадцатом столетии. Правда, он совершил этим лишь то, что уже созрело; но в том и состоит обыкновенно подвиг отдельных личностей, что они признают необходимым тот прогресс, который для других еще смутен, и осуществляют его путем упорной борьбы с существующими порядком вещей.

Лютер пробил брешь в стене средневекового духовного мира, за ним радостно последовали в новооткрытый мир индивидуализма более мелкие борцы, на этой плодородной почве начался расцвет гуманизма, возникла первая историко-филологическая наука в совершенно новой форме; приблизительно через пять поколений после Лютера впервые составилось ясное представление о средневековом мире как о своеобразном, уже отжившем веке. В области искусств произошел не меньший прогресс. Дюрер проявляет серьезное стремление к идеальным формам красоты в противовес реализму, грозившему сделаться безграничным и погрязшему в условных формах; стремление это выросло на той же умственной почве, на которой Лютеру удалось порвать церковные цепи. Но вполне создалась новая индивидуалистическая школа уже позже и прежде всего у голландцев – изображают ли они красоты родной страны, силятся ли они изобразить светлые и серьезные стороны народной жизни, или образно представляют священные события соответственно современным представлениям. Здесь, в политическом смысле уже не на немецкой почве, принцип протестантизма в плодотворной борьбе с мировой испанской силой проявил себя в чистейшем своем виде, и Рембрандт сделался величайшим живописцем нового протестантско-индивидуалистического мира.

Под влиянием Реформации развивается также экономическая и социальная жизнь, хотя она, подобно искусствам и наукам, и сдерживается еще пока в известных пределах: и в этом отношении далеко еще было от субъективизма того времени, которое наступило в конце прошлого столетия вместе с расцветом новейшей немецкой духовной жизни и французскими событиями. Процесс развития от шестнадцатого до восемнадцатого столетия отнюдь не разрушил общественную организацию умиравших Средних веков с ее тройственным подразделением социального мира на крестьян, бюргеров и дворян: он только расширил и преобразовал эту организацию, присоединив к ней профессии, действующие по преимуществу в духовной сфере. Экономическая жизнь не подвергалась также никаким коренным изменениям. Территории и государства довершали теперь лишь то, что начато было городами в позднейший период, Средних веков на немецкой почве; средства прежней политики городов увеличились и были применены к более широким формам политического существования, в основе же своей они не подверглись никаким изменениям.

При всем том всякий, кто станет обозревать в целом это сравнительно близкое к нам прошедшее, охватывающее три последних столетия, лежащих, так сказать, в преддверии нашего века, без всякого сомнения поймет, что за возникновением реформаторского индивидуализма должна была возникнуть и новая форма национального сознания.

Форма эта создана была уже первыми представителями новой эпохи. Известна страстная любовь Лютера и других реформаторов к родине; выражение и форму этой любви к родине придали гуманисты. Последние принялись с воодушевлением за изображение великих подвигов нашего народа в отдаленном прошлом. Если до сих пор наиболее ярко очерченным образом. немецкой истории являлся церковно-благочестивый Карл Великий, то теперь выдвигается Арминий, почти неизвестный в Средние века герой отдаленного германского прошлого. Гуманизму же принадлежит новый, более правильный, исторический взгляд на Средние века. Под грудой церковно-канонизированных преданий Ульрих фон Гуттен открывает трогательную надгробную песнь об императоре Генрихе IV, дошедшую до нас в форме краткой биографии; с злорадством обнародовал ее Гуттен как истинный памятник времен борьбы императора с папой. За этим памятником последовали и другие достоверные исторические источники, обнародованные другими: так достигнуто было (хотя и не вполне еще установлено) первое историческое понимание первоначального бытия своего народа, послужившее фундаментом для создания нового народного сознания, для богатой воспоминаниями национальной гордости, естественным последствием которых должно было быть стремление к восстановлению политического значения народа.

С какими, однако, трудностями пришлось иметь дело этому течению даже в момент его полной силы! В последний раз сверкнул обманчивый блеск римской императорской короны в связи с испанско-габсбургским домом и его всемирной политикой; воскресли вновь мечты средневековых императоров, бывшие тогда близкими к осуществлению. Но когда Карл V не обнаружил никакой склонности быть римским императором немецкой нации, тогда роковым образом разразился религиозный раскол, и противореформационное движение принесло народу тяжкие и продолжительные страдания. Все то, что уцелело от стремления к национальному единству среди суровых толчков истории шестнадцатого столетия, погибло в бедственный период семнадцатого столетия – в Тридцатилетнюю войну.

Нация вышла из бесконечной борьбы без государственного идеала, без силы какого бы то ни было политического убеждения, и только национальное сознание более ранних времен действовало объединяюще и успокоительно на культурную и духовную жизнь. Пятнадцатое и шестнадцатое столетия завещали будущим векам богатейший запас национальных приобретений: народное искусство, создавшее распространенные и блестящие художественные произведения, изобретение книгопечатания, произведшее переворот в духовной жизни, начатки литературы, проникшей во все слои народа и создание великолепного литературного языка, – все это требовало новой разработки и дальнейшего развития. Предыдущее столетие преимущественно и посвящено было этим стремлениям. Тогда за нашим народом и упрочилась репутация нации поэтов и мыслителей; возрождение классической старины, явившееся в силу научного изучения, придало национальным произведениям – по крайней мере, в литературной области – космополитическую окраску. Казалось, что нация как будто удовлетворилась сознанием духовного единства и что идеал единого государства дремлет в глубоких тайниках немецкой души.

IV

Но так только казалось. Уже то национальное возбуждение, которое вызвано было победами Фридриха Великого над русскими и французами, а еще более события периода Sturm und Drang[9]9
  Название это произошло от появившейся во 2-й половине ХVIII века драме Клингера «Sturm und Drang». В истории немецкой литературы им обозначается период с начала 70-х до конца 80-х годов XVIII века, период борьбы против устарелых литературных форм и устарелого содержания. – Пер.


[Закрыть] доказали противное. Когда французская революция разрушила внешние сословные подразделения Средних веков не для одной только Франции, когда во время войн за освобождение научились ценить содействие свободных союзников – народов, тогда судьба нации решена была в определенном направлении. Поэзия, созданная войнами за освобождение и молодой Германией, с одной стороны, наука историческая и наука права и народного хозяйства, с другой стороны, – все указывало на определенную будущность для нации. Мы, современники, были свидетелями того, как сначала будущность эта рисовалась еще в виде мечты, затем – как она осуществлялась в действительности и как, наконец, застилавшая ее завеса была разорвана громом сражений трех великих войн.

Все эти исторические условия и события сделали нас гражданами, членами одного национального целого, каким не была наша родина в течение всех предшествовавших нам веков.

Какое было дело прежним германцам до их отдаленных отношений к легендарным естественным связям их народа! Немец жил не жизнью нации, а жизнью мелкой народности, к которой он принадлежал, да и для той его жизнь и смерть не имели особенной цены. Прежде всего он был членом своего рода; в мирные времена все заботы, все счастье его существования заключались в родовых отношениях! Какие тесные узы сковывали его самосознание он находил защиту и удовлетворение в естественной связи с членами своего рода; все же народные и национальные отношения, переходившие за пределы рода, исчезали для него во мраке символического предания.

Иначе уже направлена была мысль немца эпохи племенных различий, времени переселения народов. Более высокое представление о государстве, представление о племенном государстве, внушило ему более честолюбивые склонности и более широкий кругозор. Однако же под сильным давлением этих племенных отношений он забывал о целом, заглохло даже смутное национальное предание прошлого.

Соединение всех сохранившихся немецких племен в одну обширную всемирную империю Каролингов вызвало новое пробуждение объединенного национального сознания. Когда же всемирная империя распалась, немецкие племена увлечены были какими-то смутными порывами к государственному существованию, и тогда ясно определились особенности национального типа.

Но могло ли прочно удержаться национальное государство во времена императоров саксонской и Салической династий? Разве оно могло противопоставить местному обособлению племен решительное национальное объединение? За династией Штауфенов остается та большая заслуга, что при ней разрешена была задача, выраженная в этом вопросе. В мирное, очень прогрессивное время Оттонов и Салической династии национальная работа неизбежно привела к дальнейшему делению и подразделению; рядом с прежним сословием земледельцев явились сословия бюргеров и рыцарей. Среди постоянных видоизменений в сословном организме, которыми отмечен рубеж одиннадцатого и двенадцатого веков, победу одержали в конце концов эти новые сословия: они восторжествовали над старыми племенными подразделениями и явились прочным социальным ферментом для нации как целого.

Это-то событие обеспечило прочное и способное к развитию существование единой немецкой нации, будущего национального государства. Ибо теперь только впервые было достигнуто всеобъемлющее прочное объединение немецких масс, становившееся постоянно все теснее. Но далеко еще было до того, чтобы предоставить отдельных индивидуумов преимущественному попечению государства, чтобы подчинить их высшим государственным интересам. Новые сословия соединились в особые корпорации с особыми правами и исключительными жизненными целями; отдельные личности прежде всего и примыкали к этим корпорациям, сословное сознание поглощало всякое национальное чувство.

Таким образом, национальное сознание, постепенно прокладывая себе путь, выступало на свет Божий, как бы по побуждению и в сопровождении сословного сознания. Развитие его было условным – оно обусловливалось тем сословием, какое в данное время являлось социально-руководящим, вначале рыцарским, а затем городским.

Все это дало толчок свободному умственному развитию личности, побудив последнюю порвать тесные сословные узы, окунуться в глубокое море идей и пуститься в смелое плавание. Настал век Реформации. Вооруженная компасом Евангелия, нация принялась искать для себя новую веру, а в последней – точку опоры для нового умственного и общественного существования. Когда замкнутый средневековый строй был расшатан, отдельным личностям пришлось более чем когда-либо обратить свой взор на единое национальное государство как на надежнейшую для себя защиту.

Национальное государство оставалось, однако, прекрасной мечтой во время гуманистов, и средневековый социальный строй в существенных чертах своих пережил еще конец восемнадцатого столетия. Наступило затишье в процессе общественного развития, оно значительно задержало внешний прогресс нации сравнительно с ее более счастливыми соперницами, но это не помешало увеличению умственного наследия нации.

Это наследие блестяще отразилось в умственных течениях конца предыдущего столетия, с ним мы вступили в новую эпоху субъективизма, в период буржуазного государства и свободного выбора профессий, свободы передвижения и свободной мысли. На этой стадии нашего национального развития порваны были почти все социальные узы прежнего времени, и мы бурно перешли к новой социальной группировке, вызванной новыми условиями; этот новый порядок мог упрочиться и дальше развиваться под защитой одного лишь национального государства. Отдельная личность является теперь совершению свободной; она сбросила с себя все корпоративно-сословные помочи, даже почти все естественные узы семьи и рода; в ее распоряжении ничем не стесняемый выбор духовной группировки, прочно опирающейся на национальную почву общности языка, однородности чувств и образа мыслей. Столь богатая жизнь в ее полном расцвете может существовать лишь при покровительстве национального государства, которое одно только может управлять ее развитием и сдерживать ее порывы. Таким образом, современное национальное сознание немцев, в силу внутреннего развития, стало политической силой и привело к созданию национального государства, и благоприятная судьба дли достижения этой цели даровала нации, помимо смутного давления масс, вождей со здравыми взглядами и царственной энергией.