Текст книги "История германского народа с древности и до Меровингов"

Книга вторая

Глава 1
Развитие процесса естественного расчленения народа

I

Проникнутый италийскими воззрениями римлянин, прибыв к Рейну или Дунаю, смотрел на немцев как на народ, только что вышедший из рук природы: своеобразный, чуждый всякой примеси, свободный от влияния чуждой культуры. Утомившись культурно-пресыщенным образом жизни на юге, мечтая, подобно всякому высокообразованному народу, припасть к груди неподдельной природы, древние с сентиментальной тоской взирали на народ, по-видимому, новейшего происхождения, которому улыбалось будущее; пропитанные достойными уважения предрассудками и любовью к родной старине, они полагали, что в культуре этого народа они вновь находят черты своей собственной идиллической старины, своего золотого века. Повествования греков и римлян обусловлены подобным именно настроением. Тацит, пророк германской будущности, отнюдь не единственный повествователь, описания которого настроены на этот лад; он является лишь дирижером хора многих менее значительных голосов, созвучных с его голосом.

Мы знаем, что уже самая предпосылка этого ндиллически-сентиментального представления – мнение о юности германских народностей – ложна. Целое тысячелетие, если не больше, германцы жили в коренных землях своего отечества, на песчаной почве Померании и Бранденбурга, между болотными странами Средней Эльбы и Вислы, и неизмеримые времена отделяют сражения римлян на Рейне и Дунае от тех эпох расселении народов, в течение которых из одного первобытного народа произошли народы, населяющие значительную часть Европы.

Такие эпохи приходится измерять веками. Полагают, что в настоящее время возможно установить шесть периодов доисторической бронзовой эпохи германцев: а сколько еще эпох изменчивого существования и шатких культурных влияний должно было предшествовать веку этого металла?

Германцы не были дикарями, вторгшимися в пределы южной культуры без традиций и учений длинного прошлого: они были носителями достойной уважения варварской культуры; в жизненном направлении последней они именно почерпали средства, чтобы помолодить Orbis Terrarum римлян, а в заключение и земной шар в нашем смысле этого слова.

Но и в идиллическом понимании этой мнимо первоначальной культуры римляне были несправедливы как к себе, так и к истории; к себе – потому что, благодаря неправильному методу рассуждения, они лишили себя самого существенного орудия сопротивления немецкому натиску, ясного взгляда на положение противника; к истории – потому что ради наиболее рельефного примера естественного народа они сочинили ту басню о чистоте нравов и государственном блаженстве первоначальных культур, политические результаты которой проявились еще в прошлом столетии и которую уничтожили лишь этнологические исследования Новейшего времени.

Дикость и варварство отнюдь не создают золотых веков. Идиллия патриархального режима, как ее рисует Ветхий Завет, – эпическое благосостояние народного царства, как его изображает гомеровское предание, – то и другое в этом преображенном виде не было действительностью. Кто погрузится в раннюю эпоху жизни народов, тот не усмотрит там всех обыденных понятий нашей культуры о праве и нравах, о морали и вере, и он поймет слова Шекспира, что само по себе ничто не бывает ни добрым, ни злым: лишь размышление делает его таковым.

Неограниченный эгоизм – с одной стороны, а с другой стороны – порабощение всякого личного воззрения на жизнь, даже и самой личности путем крепкого соединения ее с родом: такова отличительная черта ранней эпохи. Еще у германцев Цезаря, как у эллинов Гомера, грабеж отнюдь не считается постыдным; быть великим грабителем значило получить право на почетный титул у современников и на прославление певцами в будущем. Автолика (Autolykos[29]29
  Autolikos, Автолик – герой греческой мифологии. Представляет прототип вора. Сын и двойник Гермеса (Меркурия), он рисуется Гомером (который, впрочем, не упоминает о его происхождении) как самый выдающийся по хитрости и ловкости вор. – Пер.


[Закрыть]), деда Одиссея, благородного мужа, «Одиссея» прославляет именно за то, что он отличался перед всеми смертными своей бесконечной воровской способностью: этим даром наделил его Гермес, умилостивленный особенной жертвой.

Жизнь в такое раннее время столь же небезопасна, как и собственность. Регин (Reginn) желает смерти брата своего Фафнира (Fäfnir), он подстрекает к этому Сигурда (Sigurd), светлого героя; ровно ничем не оскорбленный, Сигурд коварно убивает Фафнира: при наших понятиях здесь налицо имеются все признаки убийства; несмотря на то, весь народ прославляет героя под почетным прозванием убийцы Фафнира[30]30
  Регин и Фафнир – легендарные герои немецкой истории; оба брата владели большим золотым кладом, перешедшим к ним от трех богов: Одина, Гёнира (Хёнира) и Локи. Под влиянием ненасытной жадности Фафнир убивает своего отца и завещает Регину свою долю наследства. Подстрекаемый последним, Сигурд убивает Фафнира, который, умирая, предостерегает Сигурда, что над золотом, за которое его убивают, тяготеет проклятие богов. Сигурд в мифологии известен еще под именем Зигфрида. – Пер.


[Закрыть]. Этот самый Сигурд замышляет также убийство Регина, брата Фафнира; тем не менее мудрый Гринир[31]31
  По древней Эдде Гринир является дядей Сигурда, которому он предсказывает всю будущую его судьбу. – Пер.


[Закрыть], предвидящий убийство, пророчествует ему: «Жизнь твоя будет беспорочна».

Но если отдельная личность пользовалась в первобытные времена свободой насилия, в сравнении с которой меровингские деяния каких-нибудь Брунгильды и Фрейдегунды являются доказательствами нравственного прогресса, то, с другой стороны, эта же самая отдельная личность ограничена была в любви и ненависти, в страданиях и поступках своим положением в нисходящем ряде поколений. Индивидуум превратился в ничто при естественном родовом союзе; индивидуум был не личность, а только один номер в числе соплеменников. Если один из соплеменников уничтожал чужую жизнь или собственность, то по правовым воззрениям большей части низших культур, все прочие соплеменники подлежат такой же ответственности, как и виновный: убийство, воровство могло быть наказано в лице какого-либо другого соплеменника в такой же мере, как и в лице самого преступника. Основной принцип, что всякий может быть наказан исключительно за его собственную вину, составляет лишь приобретение высшей культуры; германцы не знали этого принципа; он оставался чуждым эллинам до поздних времен, а по иудейскому сакральному праву Иегова наказывает до четвертого и пятого колена.

Итак, первоначальная культура нигде не была образцом патриархальной чистоты; люди были жестоки и предавались влечениям чувственных инстинктов; только в родовом союзе они находили защиту и воспитание, но воспитание скорпионами и защиту, которой приносились в жертву личные склонности и личные особенности.

При всем том в этих естественных союзах была та главнейшая основа, на которой зиждилось дальнейшее развитие; лишь позже, когда хозяйственные приобретения в общем превышают обычные ежедневные потребности, начинают оказывать свое воспитательное значение экономические и социальные интересы, независимость от жгучего вопроса о пропитании доставляет досуг, делающий возможными духовное творчество и нравственное совершенствование.

Но какого рода был первоначальный естественный союз? Как расчленялся род, в чем состояла сущность нисходящего рода внутри отдельных поколений?

Древнейшие источники немецкой истории не дают нам возможности воссоздать картину первоначального строения германского рода. В каких бы общих и кратких положениях мы ни старались нарисовать картину родовых отношений, всюду мы увидим спутанные отношения, попытки к уравнению различных, даже противоположных, основных направлений и противоречия в отдельных из них, объясняющиеся тем, что вымирающие учреждения еще не исчезли, а вновь возникающие уже появились: читая памятники, мы чувствуем, что переносимся в эпоху развития отдаленнейшей старины.

Удастся ли при всем том исследовать главные ступени этого развития? Остатков находится довольно много; но эти остатки оставались бы для нас неразрешимыми загадками, если бы сравнительная этнография не руководила нами в этом мраке. И последняя, конечно, вряд ли почерпает свое знание из источников, которые получили бы свое начало в истории жизни какого бы то ни было культурного народа сравнительно раньше, чем в истории германцев: в этом и состоит особенная счастливая доля нашего национального развития, что народы древности наблюдали за этим развитием в продолжение целого века, в течение которого ни наш народ, ни какой-либо другой одинакового с ним уровня культуры еще не созрели настолько, чтобы у них могли сохраниться самостоятельные и прочные предания об их судьбах. Потому-то основные положения и аналогии, доставляемые современной этнографией историческому исследованию, не столько принадлежат в области прошедшего, сколько к области настоящего; этнография прежде всего наблюдает ныне еще живущие естественные народы, она стремится найти основы и нормы для их развития. При всем том этнология, ограничиваясь даже исключительно этой наукой, была бы верной руководительницей истории. Ибо чем дальше мы отодвигаемся назад в ходе развития народов, тем больше национальная своеобразность стушевывается перед всеобщечеловеческим: приобретения высокой культуры, произведения национальных стремлений при бесконечно различных условиях и не менее различных национальных судьбах отступают перед всеобщей начальной основой.

Поэтому возможно под эгидой сравнительной этнографии проследить первоначальный процесс созидания нашего народа по прочным останкам более раннего времени. Подобная попытка становится обязательной, коль скоро успехи этнографии делают ее выполнимой. Как научный ум полагает, что для него торс статуи останется непонятым, пока он не попытается все строение еще сохранившегося остатка выяснить по анатомически создаваемому представлению о целом, так для возможного понимания государственного строя в германскую первобытную эпоху историческое исследование должно разъяснить строение и дальнейшее его развитие из сил прошедшего, которое хотя по источникам известно нам лишь в своих остатках, но этнологически вполне может быть уяснено нами.

Подобное восстановление древнейшего естественного хода развития нашего народа отнюдь не требует того, чтобы отказаться от его особенностей. Как только из этнологической науки извлечены самые всеобщие, почти равномерно у всех народов повторяющиеся очертания развития, картина эта дополняется множеством легендарных традиций и полувымерших обычаев из исторической германской эпохи; затем рельефы картины определяются и ее окраска становится живее благодаря аналогичным преданиям других индоевропейских народов, начиная с Ганга до Британских островов и до ледяной Исландии, – преданиям, в которых слышится одинаковое прошлое, сохранившееся в исторические времена нередко дольше, чем у германцев.

Если мы перенесемся к первым начаткам народа, развитие которого совершалось само по себе, без первоначального соединения различных элементов[32]32
  Тас. Germ. С. 2.


[Закрыть], то мы не в состоянии будем вообразить себе зародышем всех позднейших образований что-либо иное, кроме первой пары родителей. Оно существовало особняком; это было начало первобытной семьи (Urfamilie); они образовали со своими детьми первый нисходящий ряд поколений; и лишь в этом нисходящем ряду лежала гарантия позднейшей национальной будущности. Для достижения последней не оставалось ничего другого, как половые сношения детей между собой; насколько всякая половая связь между родителями и потомками искони признавалась кровосмешением, настолько же первоначально были обычными половые связи между братьями и сестрами; эти связи у самых различных индоевропейских народов – иранцев, эллинов, кельтов – продолжаются еще долго и в исторические времена. Но как можно даже вообразить себе, что могли существовать моногамические половые связи между братьями и сестрами при общем хозяйстве начальной семьи? Царила половая общность, не ограниченная никакими различиями; все братьи и сестры находились между собою в супружеских отношениях, а все их дети были взаимно братьями и сестрами; не существовало наших понятий о целомудрии, супружеской верности: понятия эти появились лишь значительно позже как результаты долгого воспитания и развития более высоких нравственных воззрений.

Но если каждое поколение составляло нераздельную массу братьев и сестер, как бы одно семейство, которое еще долгое время могло жить в одной хозяйственной организации, то организация подобной семьи должна была значительно отличаться от обычной для нас организации семьи. Женщины и мужчины были ее однородными членами, не разделенными какой бы то ни было моногамической связью на группы; основанием к взаимному расчленению послужили ближе всего лишь оборонительная деятельность мужчин и нужда в защите со стороны женщин. Вооруженный копьем мужчина оборонял своей рукой женских членов своего рода. Защищающая сила мужчины, его способность к войне была самой первоначальной, да и позже еще одной из влиятельнейших основ человеческого порядка. Но защита мужчин была немыслима без общего предводительства, право на которое давали лишь опыт и старшинство: старейший из всех мужских членов одного и того же поколения являлся прирожденным защитником всех, а если в живых были еще мужчины более раннего поколения, то защита племени вверялась мудрости старейшего из них. Таким образом защита старейшего члена племени установлена была прежде всего над всеми женщинами племени, а затем и над мужчинами в качестве неограниченной власти на войне и совещательного и посредствующего влияния в мирное время.

Зато на долю женщин выпала забота о продолжении рода. Так как отцы рожденных детей могли оставаться неизвестными, то нисходящий род поколений связывался с женщиной как матерью. Женщины являлись единственными представительницами естественных связей: этому обстоятельству женщины обязаны тем, что их высоко ценили и что они занимали самое выдающееся положение рядом с мужчинами; необыкновенно велики были и правовые следствия этого факта. По матери назывались дети, с нею они были соединены самой тесной связью; около матери группировались первые интересы возникавших тогда семейных отношений; только на матерях зиждились продолжение и целость племени. Этот же факт обусловливал всегда на этой ступени развития повторяющееся явление – воспрещение половых сношений для всех женщин вне их племени, ибо одно лишь сохранение всех женщин внутри племени обеспечивало целость и безопасность естественного нисходящего ряда.

Вышеописанное состояние рисует нам картину той самой первоначальной культуры, какую можно предположить почти у всех, если не у всех народов земного шара, происшедших не путем смешения, с уверенностью же можно предположить ее у индоевропейских народов. Смешение полов, защитительная власть старейшего в племени над женщинами, связанная с властью на войне и естественным значением в мирное время относительно мужчин, наконец нисходящий ряд поколений и строение племени по материнскому праву (Muterrecht) – таковы отличительные черты этой древнейшей организации.

Но могла ли подобная организация рассчитывать на продолжительное существование? Вызванная к жизни самыми естественными требованиями производства и правильного продолжения генераций, организация эта этими же требованиями и была уничтожена в течение последующих поколений. В первом ряде поколений половая связь между братьями и сестрами была необходимостью, естественным последствием которой было смешение полов. Но совсем иное дело было, когда в дальнейших рядах постоянно все более возрастало число женщин одного и того же поколения, бывших, по нашим понятиям о родстве, уже в третьем поколении, как дети различных матерей, только племянницами, в четвертом поколении – внучками, в пятом – правнучками, хотя они еще друг друга называли сестрами: не в природе ли вещей было уничтожить обычай общности полов между кровными братьями и сестрами – обычай, созданный когда-то железной необходимостью? И разве уже одна невозможность соединять столь многочисленные поколения данного племени в одной хозяйственной общине не влекла за собою раздробления на племенные группы? Если же из племени отделялись группы, как особые экономические домохозяйства все еще коммунистического характера, то в основе таковых могло лишь лежать тоже материнское право. Дочери некогда одной матери – иногда, может быть, и многих матерей – составляли теперь сообща общее семейное хозяйство, единую групповую семью. Тогда уже после ряда немногих поколений выработалось воззрение, что сыновьям одной и той же матери – стало быть, единоутробным братьям вышеназванных дочерей – не приличествует больше участвовать в половой общности именно этой групповой семьи: они должны были примкнуть к другой групповой семье. Этим путем устранена была всякая половая связь между кровными братьями и сестрами: запрещением браков между братьями и сестрами впервые и ограничивается существовавшее раньше смешение полов. За этим ограничением последовали скоро и другие. Под страхом наказания запрещено было половое общение между племянниками и племянницами, нередко даже внуками и внучками и даже правнуками. Само собой разумеется, что отдельным групповым семьям тем больше приходилось считаться как с самым фактом естественного родства, так и с сознанием этого факта, чем дальше развивались эти запрещения, тем строже они проводились в жизнь. Дело дошло до того, что сотни групповых семей внутри одного и того же племени в течение определенного поколения оставались рядом друг возле друга, не имея даже возможности доказать свое родство, хотя между ними и сохранилось, по крайней мере в форме легенд, верное представление об общности их происхождения.

Племя, являющееся перед нами подразделенным таким образом на групповые семьи, может служить образцом той формы общественной жизни первобытных народов, которая известна под названием родового строя; остатки подобного строя, много впоследствии измененные, а в конце наполовину исчезнувшие, сохранились еще в исторически известном нам устройстве эллинов и италийцев; а последовательные дальнейшие из него образования послужили еще в Средние века фундаментом для государственного устройства кельтских народов.

В то же доисторическое время, когда чистый тип этого родового строя присущ был почти всем индоевропейским народам, он, вероятно, был такого рода: первоначальный род преобразовался в племя, а в тех случаях, когда матери многих групповых семей были образовательным племенным элементом, он разветвлялся на племена.

Во главе каждого племени стоял старейший, соответствовавший защитнику первоначального рода во время оно, поскольку вообще еще существовала во главе единичная личная власть для войны и мира. Само племя распалось на роды, на групповые семьи по материнскому праву, основанные на ряде поколений всех женщин одной и той же семьи без исключения. Правда, при этом (сначала внутри самой групповой семьи, а позже, когда последняя все более и более подразделялась на новые меньшие группы, то и внутри этих групп) царило смешение полов, то связи между кровными братьями и сестрами, племянниками и племянницами, а при некоторых обстоятельствах – и между более дальними степенями соответствующих поколений были воспрещены.

Во главе родов отдельных групповых семей внутри племени стоял иногда старейший их член, как некогда во главе первоначального рода. Старейший этот был защитником женщин, предводителем мужских сородичей на войне и советником и главой – в мирное время. Кроме этих полномочий, на него возлагались и дальнейшие задачи. Род не был уже больше одиноким, предоставленным самому себе, он сделался частью большого целого – племени. Для него было всего естественнее проводить свои интересы внутри племени через своего прирожденного представителя – родового старшину. Таким образом создалось для всех родов данного племени общее представительство в племенном совете старейшин – в коллегии, которая совещалась и приводила в исполнение свои решения под председательством самого старшего в племени, бывшего в то же время старейшиной какого-нибудь рода этого племени.

Организация эта была чревата очень важными следствиями. Старейший первоначального рода был только естественным главой союза, основанного на сознательно-общем происхождении, и ничем больше. Почти то же самое можно сказать о родовом старшине групповой семьи: сам по себе, как отдельный орган, он представлял только родовые интересы своей группы – он был лишь племенным старшиной в меньшем масштабе. Но когда родовые старшины соединились в союз, задача которого состояла в том, чтобы найти организацию для интересов семейного права и чтобы регулировать правовые отношения всего племени, в этом последнем появилась общественная власть – возникло государство.

С возникновением же общественной власти судьба смешения полов, а вместе с тем (по крайней мере у германцев) и материнского права, была решена.

Государство немедленно приложило все свои усилия к тому, чтобы водворить мир в более обширном районе. Пусть результаты в этой своеобразнейшей области общественного воздействия еще в течение долгого времени оставались скудными – все же это был такой шаг вперед, который в хозяйственной сфере должен был привести к не менее великим переворотам, чем те, к каким привело усмирение германцев оружием римлян или проведение в жизнь всеобщих узаконений о мире в государстве, издаваемых сначала князьями, а потом, в конце Средних веков, – императорами. Как развитие замечательно деятельной торговли в пятнадцатом и шестнадцатом столетиях обязано было своим существованием этим последним событиям, а окончательный переход к земледельческой оседлости в первые столетия после Рождества Христова – первому, так, вероятно, и появление во время оно общественной власти обусловило прежде всего решительное вступление в самый ранний период кочевого состояния, а вместе с тем и образование частной собственности, способность к развитию этого института.

Правда, приручать домашних животных научились, наверное, уже раньше (приручение быка составляет одно из самых ранних великих дел индоевропейских групп, если они не переняли от семитов употребления вола в качестве домашнего животного); но одно дело – вести с собою некоторых прирученных животных; а другое дело – заниматься разведением животных в больших размерах и пасти тысячи голов. Возможно также, что с более раннего времени существовала и частная собственность, но что значило скудное владение несколькими орудиями труда в сравнении с огромными богатствами, состоящими из громадных стад животных? Государственный мир сделал возможным переход от скудной собственности к богатству, состоящему из скота, одежды и орудий; в нем впервые нашла для себя верную гарантию значительная частная движимая собственность.

Как при этих переходах должны были измениться отношения между мужчиной и женщиной вследствие одного уже возникновения государства! Государство доставляло почву и содержание лишь для проявления мужеских сил. Чем больше возрастали общественные права, тем больше удалялась женщина под домашний кров; у домашнего очага она даже в материальном отношении теряла свое почетное место. До сих пор женщина была представительницей всех родовых интересов, связующим звеном всех родственных союзов, а вместе с тем и передающей всякую собственность в наследственном роде поколений. Теперь же при увеличении богатства интерес домашнего хозяйства выступил рядом с природным значением родовых союзов, и этот интерес охранялся мужчиной, смелым пастухом полудикого стадного скота, защитником пастбищ и животных против притязаний чужих родов.

Эти перемены были столь громадными, что казалось, что царившему до сих пор преимуществу женщины в естественной организации рода грозила серьезная опасность. Преимущество это окончательно исчезло благодаря дальнейшим следствиям хозяйственных перемен и развитию государства.

Мыслимо ли было при быстром возрастании частной собственности в движимом имуществе старое коммунистическое хозяйство целых его родов или их отдельных частей? Скудное движимое имущество первобытного времени, хотя и в форме частной собственности, не подрывало руководящую основу общего хозяйства: что же должно было произойти теперь, когда масса частной собственности, а еще более основанные на ней притязания на власть и культуру подавляли всякую мысль об общем хозяйстве? Распадение общности хозяйства влекло за собой и прекращение полового общения. Если в особенных случаях и сохранялись еще полигамические отношения, то в общем переход к единобрачию был неизбежен.

Стало быть, не нравственные мотивы перехода влекли за собой этот громадный шаг вперед.

Возникновение единобрачия представляет событие по существу своему экономического характера, а уже потом – правового и государственного: это доказывается уже тем фактом, что всюду, где возможно более точно проследить этот переход, замечается почти бесконечное количество промежуточных ступеней между полигамическими отношениями и действительным единобрачием. Это соответствует постепенности влияния хозяйственных переворотов; если бы переход этот вызван был преимущественно нравственным мотивом, то он был бы более быстрым, вероятно, поразительно быстрым.

С другой стороны понятно, что в период развития единобрачия должны были произойти все крупные перемены в моральных, воззрениях, в правах, а часто – даже и в религиозных представлениях.

Внезапная перемена совершается под знаменем выступающей, на сцену власти мужчины; в новом супружеском союзе главой семейства является мужчина, а не женщина. Женщина не является уже больше виновницей всякого прогресса, всякой любви, госпожой дома; муж не составляет уже только элемента для продолжения поколения при помощи жены – отца, в большинстве случаев неизвестного детям, любовника, часто пренебрегаемого матерью. Теперь он в доме хозяин; супруга и дети теперь уже в зависимости от его собственности и от его защитительной власти, заменяющей прежнюю защитительную власть старейшего родственника мужского пола, большею частью брата супруги.

Таким образом, появляются начатки современной семьи по отцовскому праву (Vaterrecht). Теперь пред нами уже семья в качестве единичного отдельного домохозяйства, вследствие чего ей принадлежат и рабы домохозяйства, как несвободные пастухи в более ранние времена, так и несвободные крестьяне в более позднее время. Рабы эти являются в такой же мере членами семьи, как и дети, и с детьми обращаются не иначе, чем с рабами: теми и другими распоряжается отец, как господин, так же, как он повелевает супругой в качестве господина. Нужно ли еще прибавлять, что вся частная собственность находится в руках отца, что по его воле, собственность эта переходит по наследству в круг лица, родственных ему по крови, вместо прежнего круга лиц, родственных по крови жене? Моногамия, частная собственность, отцовская власть – таковы отличительные признаки нового супружеского союза, имеющего впереди себя неизмеримое будущее.

Еще и теперь над семьей – этой по строению своему важнейшей в миллионах экземплярах существующей клеточкой социального организма – господствуют первобытные формы той ранней эпохи. И что такое средневековое государство, как не здание, составленное из тех элементов, которые в зародышевом состоянии дремлют в первобытной семье по отцовскому праву: а именно – грозной несвободы, несвободы министериального домохозяйства, патриархального господства? И что иное представляет из себя общественная организация той же эпохи, как не перенесение несвободного разделения труда первобытной семьи в область национального творчества? Семья первобытного времени является образцом в микрокосме средневекового мира.

Бесконечная пропасть разделяет прошлое и будущее всякого народа в период развития этой семьи. Моральные воззрения, религиозное чувство, право и нравы – все одинаково поглощается в этой катастрофе, из которой выступает новый мир обязанностей и прав, привычек и стремлений, нередко даже мифов и богов. Всюду, куда мы ни посмотрим, мы видим, что вместе с материнским правом исчезает религия мрачных естественных божеств. Символ скрытно рождающих недр земли теряет свою силу и его эмблемы – болотные растения и животные, водяные твари и змеи, лебеди и болотные птицы – исчезают из религиозной символики, включительно до аиста, до сих пор столь дорогого для нашей детской веры. Их заменяют светлая символика, культ сияющей природы, вера в могущество светлых богов. Было высказано мнение, что, может быть, при этом ниспровержении всех воззрений асы[33]33
  Асами назывались скандинавские мужские языческие божества, достигшие своей власти лишь после борьбы и заключения мира с ванами. – Пер.


[Закрыть] некогда и совершили свое вторжение в мир германских богов.

И на земле, как на небе, ниспровергаются старые власти. Правда, еще остаток воспоминания о более раннем значении матерей сохраняется в беспорочной святости женского колена, в признании за женским сердцем особых даров предсказывания и предвидения; в общем же, однако, руководительство миром переходит к мужчине. Национальная энергия развивается живее, плотские сношения одухотворяются, индивидуальные проявления силы приводят людей к самым вершинам спекулятивного мышления: очищается путь для мужского прогресса. Народы, живущие по отцовскому праву, делали и продолжают делать всемирную историю.

II

Вышеприведенные нами факты отнюдь не принадлежат к числу прочно установленных фактов в обыкновенном смысле исторически достоверных. Речь идет о переворотах и переменах, лежащих за пределами всякой писаной истории. Некоторые сопоставления из богатого запаса индоевропейских языков дают основание предположить, что, еще прежде чем народ разветвился на отдельные нации, стала оспариваться мысль о материнском праве в некоторых ее проявлениях, имеются кое-какие указания на то, что в то раннее время, которое лежит далеко за пределами всех исторических преданий, когда германцы запада, востока и севера еще переживали эпоху общей культуры, семейный строй был приблизительно такой же, с каким нас знакомят известия Цезаря и Тацита, а также наши древнейшие народные законы: строй семьи по резко выраженному отцовскому праву.

Поэтому изображенное выше естественное развитие из первоначального рода, племени и племен, как и изображение организации этих племен в родовых учреждениях, должно быть понимаемо лишь так: к немецким судьбам применяются такие же ступени развития, которые, как это старается доказать этнография, в существенных чертах повторяются однородно в процессе развития большинства наций.

Потому понятно само собою, что кое-какие частности развития могли произойти иначе, чем мы выше изобразили. При собирании отличительных черт речь может идти не о не подлежащей спору достоверности, а лишь о вопросе, вполне ли отсутствуют подобные черты, или же можно себе представить более понятную и более живую схему культурных переходов, благодаря особенностям жизни индоевропейских и германских народов. От этого, конечно, сущность исторического развития не изменяется, она твердо установлена, благодаря тысяче аналогий, даже в нашем национальном развитии, поскольку мы знакомы с ним, мы находим ее отзвук в сотнях различных останков. Если мы рассчитаем, какие огромные периоды отделяют первые века нашей правдоподобной истории от начального источника нашего национального бытия, то мы должны будем удивляться тому упорству, с каким сохранялись и дошли до нашего сведения древние обычаи, конечно, в форме часто непонятных воспоминаний из того первобытного времени.