Текст книги "Общая психопатология"

Мышление содержится во всех проявлениях психической деятельности, от акта восприятия до речи. Говорить о расстройстве способности к суждению можно только в том случае, если восприятие, ориентировка, память, движение и речевая деятельность сами по себе не нарушены или если мы в состоянии отличить расстройства, специфичные для всех этих типов способностей, от того, что порождено собственно ложным суждением.

Способность к суждению измеряется в отношении к объективной истине. Если суждение человека отклоняется от того, что, вообще говоря, принято считать истиной, и к тому же этот человек упорно отстаивает содержание своего суждения, несмотря на возникающие при этом трудности с адаптацией к окружающему миру, возникает вопрос: нельзя ли, помимо иных возможных обстоятельств, усматривать здесь действие болезненных факторов, непосредственно затрагивающих способность личности к суждению? Сложность состоит в том, что аналогичными признаками могут характеризоваться суждения исключительных, выдающихся творческих личностей, открывающих новые пути для развития человеческой мысли. Поэтому тот факт, что суждение противоречит общепринятым представлениям об истинном и ложном, сам по себе не может свидетельствовать в пользу наличия аномалии; мы обязаны попытаться рассмотреть и оценить ситуацию в каком-либо ином контексте, чтобы удостовериться, что расстройство способности к суждению действительно имеет место. Суждения, не соответствующие общепринятым, выступают в качестве источника объективных данных; до какого-то момента мы можем не обращать внимания на степень их истинности или ложности. Для нас важно прежде всего определить те признаки, на основании которых суждение должно рассматриваться как образец аномальной реализации соответствующей способности. Расстройства рассудка и мышления следует отличать от бредовых идей. Начнем с последних.

Бред – это одна из тех великих загадок, которые разрешимы только при условии четкого разграничения имеющихся в нашем распоряжении фактов. Если называть «бредом» любые некорректируемые ложные суждения, то возникает вопрос: кто же тогда не подвержен бредовым идеям? Ведь все мы способны иметь убеждения, а человеку вообще свойственно упорствовать в собственных ошибках. Точно так же нельзя называть «бредом» те иллюзорные представления, которые в изобилии встречаются у отдельных людей и целых народов: ведь тогда мы низведем до уровня болезни одно из фундаментальных свойств человека вообще. Вместо этого нам следует найти ответ на вопрос: что именно порождает некорректируемость и заставляет нас считать некоторые типы ложных суждений не чем иным, как бредом?

Бред как психопатологическое понятие можно рассматривать в четырех различных аспектах: в аспекте психологии проявления способностей, в аспекте феноменологии, в аспекте понимающей психологии (генетическом) и в аспекте осмысленной (значащей) целостности.

(а) В аспекте проявления психологических способностей о бреде можно говорить только тогда, когда ни рассудок, ни мгновенное, регистрируемое в каждый данный момент состояние сознания не нарушены. Мыслительный «аппарат», обеспечивающий возможность порождать суждения, находится в порядке, но в мышлении больного есть какой-то фактор, который придает ему непоколебимую убежденность в том, в чем другие люди – и даже душевнобольные – могут легко усмотреть ошибку. Поскольку мышление находится в порядке и даже изобретательно используется специально для того, чтобы служить бреду, мы не имеем оснований говорить о бреде как о расстройстве именно способности к мышлению. Анализ бреда с точки зрения проявления психологических способностей может быть первым шагом, но этот шаг не приводит ни к чему, кроме чисто негативного результата: бред – это вовсе не такое расстройство, которое относится к области внешнего проявления психических способностей; бред проистекает из какого-то более глубокого источника, лишь выявляющего себя через бредовое суждение, но не идентичного суждению как таковому.

Приведем пример того, как разрабатывается бредовое мышление: в переживаниях больного шизофренией (рабочего, ставшего впоследствии полицейским) наблюдались типичные «сделанные» явления: он помимо своей воли двигал конечностями и слышал голоса. Он думал о гипнозе на расстоянии, о телепатии. Заподозрив одного человека, он сообщил об этом полиции. Для проверки своих подозрений он нанял частного детектива и в конечном счете убедился в их необоснованности. Он написал: «Так как никто не мог оказывать на меня влияние, так как я уверен, что не страдаю галлюцинациями, я должен спросить себя: кто бы это мог быть? Те способы, которыми мне причиняются все эти муки, а также скрытые смыслы, содержащиеся во всех этих разговорах и телодвижениях, указывают, что здесь действует какое-то злобное сверхъестественное существо. Оно постоянно воздействует на меня, оно причиняет мне страдания в надежде уничтожить меня окончательно. Принадлежат ли мои переживания к тому же разряду, что и переживания других душевнобольных, или они в своем роде уникальны? Я чувствую, что в интересах человечества я обязан объявить о своей убежденности: если они действительно того же разряда, что и у других душевнобольных, значит, врачи ошибаются, считая, что голоса, которые слышат больные, суть галлюцинации. Но независимо от того, исключителен ли мой случай в своем роде или нет, я на его основании заключаю: жизнь продолжается и после смерти» (Wildermuth).

(б) Рассматривая бред феноменологически, мы видим в нем нечто радикально чуждое здоровому человеку, нечто фундаментальное и первичное, предшествующее мышлению, хотя и выявляемое только в процессе мышления. Более того, эта первичная данность не ограничивается единичным переживанием, преодолевающим порог сознания просто на правах отдельного явления в ряду других явлений: ведь в таком случае больной мог бы отнестись к нему критически и «овладеть» им. Первичное событие обязательно должно быть связано с каким-то коренным изменением личности – иначе непреодолимый характер бреда и его принципиальная некорректируемость оставались бы совершенно непонятными.

(в) Исходя из генетически (психологически) понятного контекста, мы можем понять, как бредовая убежденность освобождает человека от чего-то непереносимого, облегчает для него тяготы реальной жизни и приносит своеобычное удовлетворение, возможно, служащее как раз тем основанием, благодаря которому он с таким упорством ее придерживается. Но если мы начнем рассматривать с этой же точки зрения формирование бреда и его содержание, мы утратим возможность диагностировать бред, поскольку неизбежно поймем его как обычную человеческую ошибку, а не как явление из области психопатологии. Люди, склонные к философствованию, всегда стремятся достичь такого состояния души, при котором возможно исправление любых заблуждений, состояния непредвзятой, широкой и восприимчивой симпатии к миру; они находятся в непрерывном, никогда не завершающемся движении к открытости разума, способной выдержать все действительное и истинное, а при невозможности дать однозначный ответ на вопросы, предъявляемые самой жизнью, – перенести испытание сомнением; они стараются неизменно сохранять готовность к общению ради того, чтобы избежать парализующего воздействия лишенных гибкости, фиксированных мнений. Но мы все еще очень далеки от этого идеального состояния; мы накрепко привязаны к нашим повседневным жизненным интересам и ко всему тому, что помогает нам выдержать тяготы нашего существования. Здесь кроется источник всех наших обычных заблуждений, преувеличенную форму выражения которых мы привыкли именовать «бредом» – притом что по существу это отнюдь не бред в строгом смысле.

(г) Бред выявляет себя как целое прежде всего в том, что он создает новый мир для своего носителя. Бред выражает себя через определенный стиль, он как бы указывает человеку способ его самораскрытия. Бред черпает свое содержание из того мира, который он формирует для больного, которым он пропитывает его; в своих наиболее разработанных формах бредовое содержание вырастает до масштабов духовного творения.

Независимо от принятой нами точки зрения, внешний аспект бреда состоит в следующем: мы имеем дело со случаем дефектного – по отношению к объективной истине – проявления психологической способности (в данном случае предполагается, что в нашем распоряжении есть критерий для оценки того, что есть объективная истина). Как дефектное проявление способностей, бред может рассматриваться в аспекте своего содержания: бредовые идеи могут либо иметь отношение к личности больного, либо обладать внеличностным, объективным значением. В первом случае они касаются только самого больного: это бред преследования, неполноценности, греха, обнищания и т. д. Во втором случае бредовые идеи представляют более универсальный интерес; это могут быть мнимые открытия, бред изобретательства, защита теоретических тезисов (таких, как тезис об идентичности Шекспира и Бэкона и т. д.), так называемые идеи фикс – достаточно объективные по своему содержанию, но полностью захватывающие личность. Больные ведут себя так, словно весь смысл их жизни заключается в бредовой идее. Внешне они в этом отношении не отличаются от выдающихся творческих личностей, которые также не щадят себя для достижения своих целей; разница состоит в крайней узости идеи и атмосфере рабской подчиненности. Связь между обоими типами бредового содержания устанавливается благодаря тому, что объективное содержание стремится стать в высшей степени личным делом; например, для сутяги защита справедливости отождествляется с защитой его собственных, сугубо личных прав.

Классифицируя многообразие бредового содержания, мы обнаруживаем в нем всю совокупность интересов, внушаемых человеку жизнью, все богатство нашего духа. Кажется, что все в нашем человеческом мире может быть повторно отлито в формы бреда; но, в отличие от бреда как явления собственно психопатологического, эти формы могут разнообразно переходить в «нормальность». Порождения бреда существуют параллельно творениям разума в качестве их своеобразной пародии. Поэтому психопатологам следует соблюдать осторожность, чтобы не поддаться соблазну механической идентификации любых некорректируемых ошибок и заблуждений с собственно бредом. Но при столкновении с настоящими бредовыми мирами мы нуждаемся в философском переосмыслении того, что мы считаем истиной; каждый отдельный случай служит поводом для уточнения нашей оценки действительности.

Словом «бред» повсеместно обозначаются совершенно различные явления. Но лишь придерживаясь чисто поверхностной, ложной точки зрения, можно называть одним и тем же словом такие абсолютно ничего общего друг с другом не имеющие явления, как «бредовые идеи» первобытных народов, «бред» слабоумных (больных прогрессивным параличом и т. д.) и параноиков. Первобытные народы живут относительно слабо дифференцированной психической жизнью. Мы характеризуем ее в связи с их верованиями, и мы убеждаемся, что они еще не умеют распознавать восприятия и фантастические представления как феномены, восходящие к различным источникам. Отличающиеся друг от друга логические процессы с их точки зрения, судя по всему, качественно тождественны: например, они делают свои заключения по аналогии, на основании чисто внешних критериев. Что касается больных прогрессивным параличом, то дезинтеграция их психической жизни осуществляется способом, характерным для органических, мозговых расстройств; она никоим образом не сопоставима с недифференцированным психическим состоянием первобытного человека. При паралитических изменениях любое представление обретает реальность, любая мысль – часто безотносительно к желанию или цели, не воздействуя на переживания и не оставляя никаких последствий, – кажется истинной, любое содержание мыслится как соответствующее действительности. Отсюда проистекает неограниченный бред величия, который постоянно претерпевает изменения и может даже обратиться в собственную противоположность. В случае с параноиками мы снова имеем дело с чем-то совершенно иным. Личность выказывает высокую степень психической дифференцированности, высокоразвитую критическую способность и способность мыслить, но все это никак не влияет на ее веру в истинность содержания собственных бредовых идей. Человек испытал определенные переживания, и для него они по меньшей мере столь же весомы, сколь и универсальный опыт. Он интегрирует пережитое в этот универсальный опыт и с полной серьезностью и глубокой убежденностью строит свою бредовую систему. Он непоколебимо придерживается этой системы, пренебрежительно отмахиваясь от любых противоречащих ей представлений. Он не лишен способности различать отдельные источники знания, но настаивает на своем собственном источнике – не важно, сверхъестественном или естественном.

Расстройство, затрагивающее проявление любой отдельно взятой способности, воздействует на состояние личности в целом. Даже если расстройство касается только одной из описанных нами способностей, его результаты могут быть катастрофическими – как бывает при расстройствах способности к запоминанию, при тяжелых афазиях, при расстройствах двигательного аппарата и т. д. Общее состояние личности подвергается изменению, но характер этого изменения полностью понятен в терминах отдельного, доступного наглядной демонстрации расстройства. И наоборот, любое проявление отдельно взятой способности может подвергаться качественным и смысловым изменениям в силу своей зависимости от всей совокупности способностей. Имея в виду данное обстоятельство, мы можем утверждать, что любое проявление той или иной отдельной способности служит симптомом некоторого целостного события, недоступного нашему непосредственному восприятию. Мы уже не просто регистрируем серии отдельных дефектных проявлений, но объединяем их в группы. Такое объединение осуществляется различными способами, в зависимости от того, в каком аспекте мы рассматриваем саму фундаментальную целостность. Мы можем мыслить ее как психофизическую основу реализации способностей в их совокупности, или как актуальный, преобладающий в данный момент способ психического бытия, или, наконец, как длящийся, устойчивый комплекс способностей личности, который мы обозначаем термином интеллект (Intelligenz). Все эти отличные друг от друга целостности выявляются только в состоянии ясного, не помраченного и не измененного сознания[123]123
  К. F. Scheid. Die Psychologie des erworbenen Schwachsinns (1919–1932). – Zbl. Neur., 67, 1.


[Закрыть].

Когда отдельные способности выступают не как порождения того или иного изолированного аппарата, а как части целостного аппарата, управляющего проявлением способностей в их совокупности, последний тоже перестает быть независимой замкнутой единицей и превращается в инструмент, формируемый человеческим духом и, в свою очередь, воздействующий на дух и обеспечивающий его определенными возможностями. Любые проявления умственных способностей могут быть измерены относительно некоторой нормы – «сознания вообще» («Bewußtsein überhaupt»)[124]124
  См. мои лекции: К. Jaspers. Vernunft und Existenz (Groningen, 1935), S. 31 ff.


[Закрыть]. Тем самым они ограничиваются одной из областей наличного бытия человека, которая достаточно ясно очерчена, но не тождественна человеку как таковому, человеку в целом.

Возможности нашего познания слишком ограниченны, чтобы позволить нам проникнуть вглубь фундаментальных функций душевной жизни. Наше стремление побыстрее понять часто побуждает нас к выработке всеобъемлющих концепций, которые всякий раз оказываются несостоятельными. Так или иначе, мы постоянно задаемся вопросами и, судя по всему, умеем смутно различать некоторые единые и всеобъемлющие основания нашего биологического бытия. В данном случае нас занимают следующие материи: дефекты, мешающие полноценному осуществлению способностей при заболеваниях головного мозга; данные, выявляемые на основании анализа графиков, отражающих динамику осуществления способностей в процессе работы; индивидуальные вариации, имеющие место в рамках бесконечного разнообразия типов осуществления способностей. Во всех перечисленных случаях наше исследование неизменно направляется на обнаружение того, что, вероятно, лежит в основе всех этих многообразных проявлений и может мыслиться как некий витальный фундамент.

Исследования дефектных проявлений способностей, выступающих как следствия органических поражений мозга, показали, что даже в тех случаях, когда поражение локализовано на строго ограниченном участке мозга, расстройства могут затрагивать не одну отдельно взятую способность, а целый ряд способностей. Это обстоятельство заставляет нас предпринять поиск всеобъемлющей фундаментальной психофизической функции, проявлением которой служит не один, единичный тип реализации способностей, а – опосредованно – целый ряд дефектов, затрагивающих реализацию различных способностей. Было бы желательно выработать определенное представление о том, что объединяет все эти частные случаи реализации способностей, на чем именно зиждется это многообразие расстройств, что именно его пронизывает. Речь идет, с одной стороны, о некоем всеобъемлющем целом, поскольку мы обнаруживаем его проявления в самых различных феноменах; с другой стороны, это нечто элементарное, одна фундаментальная функция в ряду других столь же фундаментальных функций.

Но фундаментальные функции, в отличие от единичных дефектных проявлений способностей, не могут быть продемонстрированы непосредственно. Наш метод исследования состоит в том, чтобы попытаться проникнуть в контекст существующего расстройства, используя в первую очередь самоописания больных или сведения, систематически извлекаемые в ходе бесед с больными, а затем – прослеживая пути осуществления тех способностей, которые все еще остаются не затронутыми расстройством. Если известно, где и как больной испытывает свои затруднения, его расстройства обретают для нас качество наглядности – даже несмотря на то, что по объективным показателям дефекты, затрагивающие реализацию его способностей, могут до поры до времени не выявляться. Объективные наблюдения в сочетании с описаниями, сделанными самим больным, помогают нам познать прямые и окольные пути реализации его способностей и позволяют сопоставить их с нормой. Таким образом мы достигаем ядра расстройства. Затем мы сравниваем многообразные проявления способностей больного в надежде найти то общее, что их объединяет. Исследование, имеющее подобную направленность, приносит свои результаты[125]125
  W. Hochheimer. Analyse eines «Seelenblinden». – Psychol. Forsch., 16 (1932), 1; тот же случай в: Gelb und Goldstein. Psychologische Analyse hirnpathologische Fälle, 1 (Leipzig, 1920); Benary, Psychol. Forsch., 2 (1922), S. 209; Goldstein, Mschr. Psychiatr., 54 (1923).


[Закрыть]. Приведем широко известный случай «душевной слепоты»:

В возрасте 23 лет больной был ранен в затылок осколком мины. Он утратил способность распознавать формы и движение в пространстве (см. описание этого же случая в § 1 первого раздела настоящей главы). При более внимательном исследовании выяснилось, что даже после того, как уровень осуществления способностей улучшился, совокупность дефектов не могла быть понята в терминах одной только зрительной агнозии.

С больным можно было подолгу свободно разговаривать, не замечая ничего необычного. Но когда ему прочли письмо, собственноручно написанное им некоторое время тому назад и адресованное врачу, он его выслушал, но не узнал. Затем ему показали письмо, но он не узнавал собственного почерка, пока не дошел до подписи: «Так это же моя подпись!.. Подумать только, я ее не узнал». В течение долгой беседы поведение больного не выказывало ничего необычного; оно изменилось только после того, как перед ним возникла необходимость решить определенную задачу, в данном случае – узнать собственное письмо. Обнаруженный таким образом дефект озадачил больного; человек, чья речь до этого момента была вполне ровной и веселой, сделался молчаливым и напряженным.

Во время одного из исследований вокруг сидело множество слушателей. По прошествии часа больному был задан вопрос: «Видите ли вы здесь посторонних?» – на что он ответил: «Теперь – да!» Все внимание больного ограничивалось тем, на что оно было направлено в каждый данный момент; в окружающем мире для него не существовало двух элементов одновременно.

На вопрос «Как вам жилось зимой?» он отвечал: «Сейчас я не могу этого сказать; я могу говорить только о том, что происходит в данный момент». Прошлое и будущее были для него недоступны; он не мог их себе вообразить. Он вообще не мог ничего вообразить. «Можно называть вещи, но нельзя представлять их себе».

«Что такое лягушка?» – «Лягушка?.. Лягушка?.. Что такое лягушка… лягушка… лягушка: ква-ква, она прыгает!» – «Что такое цвет?» – «Лягушка… лягушка… древесная лягушка! Ах, цвет? Дерево – зеленое… древесная лягушка – зеленая. Да!» Больной неспособен вызвать перед своим внутренним взором какие бы то ни было образы, противостоящие образам, возникающим непроизвольно. Вместо этого внутреннего представления у него просто рано или поздно выговаривается ответ на поставленный вопрос.

«Расскажите нам что-нибудь». – «У меня не получается; нужно, чтобы кто-нибудь сказал: что вы знаете о том-то и том-то?» Когда, здороваясь, его спрашивают: «Что нового?» – он отвечает на вопрос вопросом: «Что, например?»; когда же его спрашивают: «Что происходило в последний раз?» – он отвечает: «Когда, где… о, происходило так много всякого, я уже не знаю». – «Можете ли вы вспомнить, что мы здесь делали?» – «Так много всякого. Например?» Это «например» служит его излюбленным стереотипным ответом. Попытки направить его внимание на неопределенные материи ни к чему не приводят; он способен осознавать только конкретное и не может отвечать на вопросы общего характера.

Реплика в разговоре о воровстве: «А у меня никто никогда ничего не крал». Исследователь рассказал о том, как у кого-то на вокзале украли часы. При слове «вокзал» больной вздрогнул и перебил говорящего: «Да, да, вокзал, украли на вокзале, точно! Это у меня украли. Мой самый большой чемодан». Он не контролирует содержание собственной памяти; он постоянно нуждается в стимулирующих словах. Если слово не попадает точно в цель, прошлый опыт остается недоступным. Больной сам не знает, что он знает, и не может распоряжаться тем, чем располагает.

Больной всецело зависит от того, что спонтанно «всплывает» в нем. Он способен справиться только с тем, что является ему помимо его воли. Он не может ничего вызвать в своем сознании по собственной воле; он также не умеет спонтанно направлять свое внимание на содержание собственной психической сферы. Вместо этого он нуждается в помощи со стороны выговариваемого слова и того, что его сопровождает. Импульс, исходящий от «Я», замещается словом, вызывающим импульс извне; таким же образом замещается акт припоминания.

Вследствие всего этого речь больного напоминает автоматически запущенную пластинку. В ней нет ничего, кроме слов; вместо сохраненных памятью представлений выступают элементы чисто словесной памяти.

Вопросы побуждают его действовать только тогда, когда он выговаривает их сам. Тогда слова либо развязывают процесс автоматического движения к цели, либо вводят больного в живую, конкретную ситуацию, благодаря которой в нем возникает нечто новое. Он способен действовать только при условии, что ему в этом помогают слова, возникновение которых не зависит от его воли.

Больного, однако, стимулируют не только слова, но и конкретно воспринимаемые вещи – например, магнит, который кладут перед ним. Он не способен говорить спонтанно; вся его речь состоит только из ответов на определенные вопросы, прямо связанные с теми или иными предметами, а также из реакций на предметы, которые кладутся непосредственно перед ним.

Больной знает о своем расстройстве и противится тому, чтобы стать его невольником; вместо этого он находит пути для замещения дефектных способностей. Он декламирует «Колокола» Шиллера; его спрашивают о смысле стихов, о том, представляет ли он себе их содержание. Он отвечает: «Но это как раз… я не думаю сам; когда я хочу что-то сказать, это просто само входит в мой мозг… это случается непроизвольно… слова приходят сами по себе… но когда спрашивают о смысле… это-то как раз и трудно». Смысл? «Нет, он улетучивается; сначала он понятен, а потом исчезает». Он рассказывает нам о своей зависимости от разнообразных «точек опоры»: «Удерживается слово или несколько слов, которые мне помогают…»

Несмотря на это исключительное в своем роде элементарное расстройство, он замечательно умен. Он формулирует весьма умело; точность и отчетливость его фраз вызывают удивление.

Мы привели здесь только часть данных. Суммируя их, мы можем прийти к общему фактору. Основа расстройства все еще неясна, но у исследователей складывается устойчивое впечатление, что это нечто единое. Они попытались определить фундаментальное расстройство, пользуясь понятиями, смысл которых неизбежно сужен по сравнению с их нынешним употреблением.

1. Больной не умеет «визуализировать». У него отсутствует нечто такое, что в равной степени необходимо как для распознавания нового, так и для восстановления в воображении предшествующих восприятий – нечто имеющее отношение как к структуре восприятия, так и к регенерации воспоминаний. Правда, по всем внешним признакам больной страдает зрительной агнозией, то есть расстройство касается сферы только одного чувства; в основе расстройства, однако, лежит какой-то фактор общего порядка. Больного спросили о том, может ли он представить себе какую-либо музыку; он ответил: «Нет, не могу. Например, опера: я снова в ней только тогда, когда музыка уже началась». Ситуация должна быть конкретной; только в этом случае больной в ней живет.

2. Больной не умеет осуществлять действия, предполагающие одновременный мысленный охват нескольких вещей; ему доступен только такой способ реализации способностей, при котором нужны последовательные действия – в частности, произнесение ряда слов или фраз. Характерно, что он терпит неудачу всякий раз, когда ему нужно взглянуть на ситуацию как на симультанное (одновременное) структурированное целое; с другой стороны, он достигает успешных, даже хороших результатов, когда единственное, что от него требуется, – это работать с материалом в определенной последовательности. Из этого мы можем заключить, что существует фундаментальная функция, которая обнаруживает себя только при наличии «симультанных гештальтов», то есть функция «симультанного мысленного охвата процессов в их целостности».

Поскольку способность к охвату целостной ситуации особенно важна для зрения, любое расстройство этой способности приобретает поистине драматическую очевидность. Объединяющий момент структурной организации зрения, однако, служит лишь одним из частных случаев единства симультанно структурированного пространства или даже «внепространственного» (то есть отвлеченного от пространственных категорий) аспекта нашей психической жизни. Такая унификация, независимо от того, в сфере какой из частных функций нашей психической жизни она проявляется, всегда характеризуется единым набором общих признаков; это побуждает нас считать ее фундаментальной функцией, реализующей себя в сферах восприятия, воображения и мышления. Имея в виду контекст в целом, мы не должны особо акцентировать роль того, что относится только к зрительной сфере.

3. Больной способен осуществлять только то, что он может представить себе на основании собственных движений. Отсюда – постоянные, беспрерывные движения, которые он делает в то время, когда слушает, вникает, мыслит; отсюда же – говорение, становящееся для него средством решения задачи. Все это – своего рода «реорганизация» совокупного осуществления способностей. Он добивается успеха, когда стоящая перед ним цель может быть достигнута посредством говорения или движения; но когда это оказывается невозможно, он терпит полную неудачу. То, что объективно кажется осуществлением той или иной конкретной способности, в действительности представляет собой реализацию совершенно иной функции: сам путь, ведущий к такой реализации, является иным. Здоровым людям свойственно многообразие путей, ведущих к осуществлению той или иной способности; у больных же это многообразие оказывается значительно более ограниченным. В таких условиях у нашего больного есть только одно средство – движение. Высокий уровень его интеллекта проявляется в умении находить «замещающие» действия. В связи со всем описанным создается впечатление, что нашему познанию доступна некая фундаментальная функция, обращающая на себя внимание только при контактах с больными людьми: тесная связь всей психической жизни с комплексом двигательных способностей человека, с движением как таковым и с представлениями, относящимися к движению (Рибо [Ribot], Клейст); здесь можно провести сравнение с центральной ролью движения в миропонимании многих философов, в частности Аристотеля, а из поздних – А. Тренделенбурга (Trendelenburg).

4. Неспособность визуализировать, неспособность удерживать симультанные гештальты и привязанность к постоянно осуществляемому движению – все эти три формулировки указывают на одну и ту же фундаментальную функцию. В случае повреждения данной функции возникает расстройство общего характера, которое можно назвать «сведением к конкретности». Больным недоступно внутреннее понимание того, что относится к области возможного, абстрактного, мыслимого; они не могут использовать эти общие понятия с целью применения своих способностей для достижения той или иной цели. Поэтому они избирают для осуществления своих способностей окольные пути: они устанавливают связь с чем-то конкретным – вещами, реальными ситуациями, произносимыми словами и формулами. Они стремятся избегать таких жизненных ситуаций, с которыми не могут справиться; они предпочитают вести себя по возможности автоматически и, при наличии высокоразвитых умственных способностей, выказывают вполне приемлемую меру адаптации, даже несмотря на столь глубокий дефект.

В описанных выше случаях так называемой агнозии мы встретились с расстройством одной из фундаментальных функций. Конечно, расстройствам подвержены и многие другие фундаментальные функции. Приведем примеры:

1. У больных с афазией центральное расстройство – это расстройство речи. В описанном случае душевной слепоты речь оказывается последним действенным средством осуществления способностей.

2. Возможны дефекты, затрагивающие тот витальный уровень, на котором инстинктивная регуляция голода, жажды, насыщения и всех иных соматических ритмов находится в неразрывной связи с процессами, протекающими в нашем сознании. В. Шайд (W. Scheid) замечает в связи с описанным им случаем синдрома Корсакова: «Витальная регуляция этого рода, очевидно, играет важную роль в том, что касается ориентации человека во времени, поскольку она членит день»[126]126
  Ср.: Bürger-Prinz und Kaila, Z. Neur., 24 (1930), 553.


[Закрыть].

3. Еще одну группу составляют расстройства, касающиеся способности человека к волевому импульсу (см. ниже, главку «г» раздела 4 главы 9)[127]127
  Ср.: A. Hauptmann. Der Mangel an Antrieb. – Arch. Psychiatr. (D), 66 (1922).


[Закрыть].

4. Персеверация[128]128
  Heilbronner, Mschr. Psychiatr., 17, 429 ff.; 18, 293 ff.; Brodmann, J. Psychiatr., 3, 25; Roenan, Z. Neur., 162, 51.


[Закрыть], наблюдаемая при органических поражениях, афазиях, слабоумии, вероятно, указывает еще на одну фундаментальную функцию. Данное явление заключается в том, что констелляции идей как бы «въедаются» в сознание, сохраняясь нетронутыми аномально долго. Особенно хорошо это бывает видно в случаях неадекватных реакций на поставленные задачи. Например, когда в сознание больного «въелось» какое-либо слово, он постоянно отвечает этим словом на любые вопросы; или, скажем, слово «лебедь» может быть правильным ответом на вопрос, заданный по поводу соответствующего изображения, но оно же произносится в ответ на все остальные вопросы; или больной только в первый раз называет время верно, тогда как все последующие разы ошибается, теряясь в не относящихся к делу деталях (притом что его способность узнавать время сохраняется). «Лейтмотивы» подобного рода подолгу доминируют во всех реакциях больного. Во многих случаях персеверация выступает как вторичное явление, замещающее в условиях дефектной психической жизни нормальное осуществление способностей. Хайльброннер (Heilbronner) показал, что персеверация возрастает по мере усложнения тех заданий, которые ставятся перед больным. В других случаях мы можем понять персеверацию в терминах преобладающих интересов, эмоциональных комплексов и т. д. Впрочем, известно множество таких случаев, когда персеверация, судя по всему, представляет собой самостоятельное явление: определенное содержание прямо-таки преследует человека и овладевает им до такой степени, что наводит на мысль о спонтанном возбуждении (например, в состоянии усталости).

5. Разрушительное поражение способности к мышлению, с которым мы сталкиваемся в случаях хореи Хантингтона[129]129
  Hochheimer. Zur Psychologie der Choreatikers. – J. Psychiatr. 47 (1936), 49. Критику медицинской психологии хореи см. в: Literatur. Fschr. Neur. 8 (1936), 455.


[Закрыть], указывает еще на одну фундаментальную функцию. Двигательный аппарат у больных хореей может сам по себе функционировать вполне нормально; но при этом они не способны придерживаться собственных осознанных или неосознанных намерений и последовательно продвигаться к цели. Их движения лишены целеустремленности, возникают спонтанно, без видимой мотивировки; точно так же и их мысли постоянно отклоняются от курса, прерываются посторонними мыслями, путаются. «Это просто-напросто улетучилось!»; «Я думаю о чем-то совершенно другом, что не имеет со всем этим ничего общего»; «Я знал, что это было что-то иное, но я его упустил»; «Мой язык так часто меня подводит… Я говорю так много чепухи, не так ли? Кажется, я говорю вещи, совершенно не относящиеся к делу»; «Я опять выпрыгнул». Короче говоря, любые проявления, требующие контролируемого двигательного поведения, – например соматические движения, речь, мышление и т. п., – нарушаются вследствие вмешательства непроизвольных импульсов, вступающих с ними в отношения интерференции. Импульсы никогда не достигают цели, они постоянно прерываются и возобновляются, а многие обрываются в самом начале. При этом больные хореей поначалу не выказывают никакого снижения уровня умственных способностей, никаких расстройств мышления; слабоумие наступает лишь на заключительной стадии процесса. Утрачивается способность к управлению: больные не находят того, что ищут, они не могут фиксироваться на том, о чем думают и чего хотят.

6. Цукер[130]130
  Konrad Zucker. Funktionsanalyse in der Schizophrenie. – Arch. Psychiatr. (D), 110 (1939), 465.


[Закрыть] применил метод функционального анализа к больным шизофренией: он предлагал тесты на осуществление способностей и связывал их с описаниями, сделанными самими больными. Таким образом он исследовал формы, которые принимали их представления (он предлагал им представить себе отдельные предметы или целые истории; он сопоставлял два различных переживания – спонтанную галлюцинацию и представление со сходным содержанием; он наблюдал связи между, с одной стороны, галлюцинациями и, с другой стороны, произвольным восстановлением их содержания в воображении и т. д.). Он обнаружил, что вызываемые в воображении представления бедны, продуцируются с трудом, возникают медленно, не всегда ясны, недолговечны. По его мнению, здесь можно усмотреть различные степени развития функционального расстройства, ведущего, с одной стороны, к переживанию «изъятия мыслей» и далее, к обрыву мыслей и, с другой стороны, к говорению невпопад и инкогерентности (бессвязности).

Во всех этих исследованиях предполагается различение феноменологии, анализа психологических способностей и выявления фундаментальных функций. Взаимосвязь перечисленных трех областей состоит в том, что первые две проистекают из третьей, то есть из фундаментальной функции, которая может быть распознана как таковая только на основании феноменологического анализа переживаний и регистрации того, как проявляются способности. В свою очередь, анализ переживаний проливает свет на проявления способностей.