Текст книги "Квендель. Книга 2. Время ветра, время волка"

Глава пятая
Серая ведьма

 
Сидела совушка в дупле,
Рыдала совушка в дупле,
Как много места на земле,
для нас обоих на земле.
О чем кричит сова в дупле?
О смерти и о смерти.
 

Теодор Шторм. Сова

Спустя две недели, в один из прохладных и ветреных вечеров, Бульрих устроился дома в маленькой зеленой гостиной перед камином, в котором уютно потрескивал огонь. Придвинув ближе любимое кресло, старый квендель ощутил ногами тепло пламени; стало даже слишком жарко. Однако он с радостью терпел, потому что так снова чувствовал себя живым. Голод, жажда, удовольствие и даже боль – все что угодно лучше, чем бессмысленная дрема. Холод остался только внутри, хотя Бульриха больше не мучили кошмары и мрачные воспоминания. О последнем, однако, он особенно сожалел и часто ломал голову, пытаясь понять, что же скрывается в загадочной тьме, которая никак не рассеивалась в памяти. После совета в «Старой липе» старик Пфиффер посоветовал ему не напрягаться понапрасну, но Бульрих понимал, что Одилий все еще втайне надеется на прояснение его разума. Гортензия же еще более решительно выступала за то, чтобы ничего не предпринимать, только отдыхать, вкусно есть и крепко спать без сновидений. И вот теперь Бульрих держал в руках очередную кружку дымящегося пунша со специями, приготовленного по старому рецепту Самтфус-Кремплингов, – преданная соседка принесла вскоре после ужина небольшой чайник и подогрела на огне.

– На твоем месте я бы перестала размышлять. Бесполезно пытаться что-то выяснить, – сказала Гортензия, усаживаясь у камина рядом с Бульрихом, чтобы составить ему компанию за пуншем. – Именно это я пыталась сказать Одилию с самого начала. Но он не захотел меня слушать, а теперь Бедде становится все хуже и хуже. Я не хочу сказать, что в этом виноват Одилий, вовсе нет, но тот ужасный вечер на совете дался ей слишком тяжело.

Она смущенно прикрыла глаза и замолчала. В конце концов, Бульрих нуждался в отдыхе, а грустные разговоры не самое подходящее занятие перед сном. Поэтому Гортензия старательно избегала долгих бесед серьезного содержания и опекала соседа со сдержанностью экономки, которая знает, когда пора оставить больного в покое.

Бульриха это новое ненавязчивое поведение ничуть не удивило, хотя он обнаружил, что властный характер Гортензии приятно смягчился. Даже заметив, что она постоянно стремится убрать с глаз его трубку и кисет с табаком, старый картограф не стал обижаться и ничего не сказал по этому поводу. Откинувшись в кресле, полусмежив веки и делая вид, что подремывает, он запомнил укромное местечко, куда соседка спрятала трубку. Та, в свою очередь, не стала ничего говорить, когда на следующий день от него отчетливо пахнуло дымом, – словом, они прекрасно поладили.

Иногда по вечерам Бульрих ловил себя на мысли, что ждет, когда же появится Гортензия. Так было и сегодня, потому что в одиночестве становилось не по себе: тени в комнате по мере приближения сумерек все удлинялись, а из углов к креслу будто бы тянулись тонкие щупальца-пальцы. Это ощущение не покидало картографа после «исчезновения и возвращения к жизни», как он сам говорил. Такие мрачные впечатления и мысли внезапно настигали его в излюбленном уединении и угнетали неведомой доселе меланхолией.

Его бедная невестка, которая никогда не была склонна к опасным приключениям, получила жестокую рану и теперь неумолимо угасала. Когда Бульрих узнал об этом, на плечи ему легло тяжкое бремя угрызений совести. Наверняка в ту ночь все сложилось бы иначе и чудище не появилось бы в беседке, если бы картограф из Зеленого Лога, вопреки обычному своеволию, держался подальше от Сумрачного леса.

Чувство вины тяготило его, ведь то, что произошло с ним, казалось, лишь оцарапало душу, а не изранило ее. Но даже если время сгладит шрамы, все равно нужно было выяснить, что именно ему довелось пережить. Пытливый ум квенделя, который, несмотря на провалы в памяти, постепенно начинал мыслить как обычно, подсказывал ему, что так будет правильно. Кроме того, Бульрих был обязан все вспомнить ради Бедды и верных отважных друзей. Бульрих безошибочно чувствовал, что все угрозы, недавно нависшие над Холмогорьем и его обитателями, были лишь предвестниками чего-то гораздо большего. В этом он был согласен со стариком Пфиффером, хотя и не мог точно определить, что за опасность назревала.

После возвращения из Вороньей деревни ему удалось немного поговорить об этом с Карлманом. Тот теперь знал поразительно много о тайнах прошлого: это Одилий постепенно раскрывал их юному квенделю, укрепляя его любопытство к таким далеким вещам, которое пробуждал еще дядя. За последние несколько дней Бульрих видел племянника лишь однажды утром, когда Гортензия принесла свежий хлеб к завтраку, а Карлман – корзину с дровами. Вид у него был такой несчастный, что Бульрих без лишних вопросов понял: Бедде стало хуже. Карлман вскоре ушел, отвечая односложно и держась очень отстраненно. Ему явно не хотелось надолго оставлять мать в одиночестве.

– Пора бы мне наконец навестить Бедду. Я давно набрался сил, чтобы сделать это, – сказал Бульрих Гортензии вечером. – Бедда и Карлман – мои ближайшие родственники; завтра я к ним заеду. Ох, бледные поганки, надеюсь, никого не напугаю своим видом, – добавил он.

Гортензия поняла намек. С тех пор как Фиделия Кремплинг ворвалась в «Старую липу», словно кошмар, вырвавшийся из Черных камышей, квендели с опаской заговорили о пугающем появлении старого картографа из расколотой липы и о зловещем смысле произошедшего. В Звездчатке после наступления сумерек никто не решался переходить мост через реку Лисичку, не говоря уже о дороге, ведущей вдоль Черных камышей в соседнюю деревню, откуда была видна опушка Сумрачного леса.

Гортензия вкратце рассказала об этом Бульриху, но, поскольку обсуждать появление в тумане потерянного сына Фиделии и его зловещего спутника тоже было нехорошо, она не стала углубляться в эту тему и чуть позже ушла, надеясь, что после еще одного бокала Бульрих мирно уснет.

В последнее время ветер переменился: теперь он дул с востока и гремел ставнями со стороны сада – играл осеннюю мелодию. С тех пор как Гортензия ушла, Бульрих так и сидел, накинув на колени шерстяной плед и зажав в уголке рта трубку, и мечтательно смотрел в камин, словно там, в отблесках пламени, мог мелькнуть случайный образ – подожди еще немного и увидишь. Поздними вечерами картограф обычно находил покой в тишине и уюте своего дома, предаваясь праздным размышлениям, пытаясь нащупать ту самую нужную нить в паутине воспоминаний.

Снаружи зашумели деревья, и в камине оживился огонь. Задумавшийся Бульрих поднял голову. Его взгляд упал на эркер напротив кресла. Все еще ослепленный ярким пламенем, он ждал, пока мерцание перед глазами померкнет, когда вдруг понял: снаружи, в черноте за стеклами, что-то виднеется. Странно. На улице должно было быть совсем темно, потому что с неба, как всегда в последнее время, не лился свет ни луны, ни звезд. И все же там, где за стеной сада начинался Колокольчиковый лес, квендель разглядел серебристую дымку – должно быть, туман, поднявшийся с сырых лугов, теперь подгонялся ветром, который рвал белую пелену на лоскуты и незаметно подталкивал их все ближе к дому. Бульрих вздрогнул и откинулся на подушки. Он вдруг испугался, почувствовав себя хилым неженкой, что кутается в теплые одеяла и попивает варево Гортензии.