Текст книги "Квендель. Книга 2. Время ветра, время волка"

 
Мой час уже близок,
Он скоро придет.
Никто не узнает,
Никто не поймет.
Готовит мне небо
Туманный наряд —
Сомненья с забвеньем
В том платье пестрят.
 
 
Опустится сумерек
Тень на глаза,
И разум затмит
На мгновенье гроза.
 
 
Кто с бурей явился —
Уйдет тем же днем.
И всякая память
Поблекнет о нем.
 

Окна с треском распахнулись, шторы взметнулись с налетевшим порывом ветра. Он всколыхнул полог кровати, погасил свечи и с неумолимой силой пронесся по всей комнате к камину, мощным дыханием распалив огонь, будто кузнечными мехами в горне.

Громко вскрикнув, Карлман запрыгнул на постель, и Бульрих с удивительным самообладанием натянул на него одеяло, в которое укутался и сам. Квендели прижались друг к другу, как испуганные дети в темной спальне, когда ночью бушует гроза. В трубе загудело, и в камин высыпалась струйка пепла.

В то же мгновение холодные голубые глаза закрылись, отчего их владелец стал невидимым, будто растворившись во тьме. С его исчезновением воцарилась тишина, и последним, что мог разобрать чуткий слух квенделей, стало хлопанье больших крыльев, когда кто-то взмыл со старой липы и быстро полетел прочь. Но никто ничего не заме– тил.

Бульрих выглянул из-под одеяла и, прищурившись, бросил взгляд на окно. От бесконечно долгого сна в голове старого картографа воцарилась гулкая пустота. Однако чувствовал он себя неплохо, просто был немного растерян после внезапного пробуждения.

– Клянусь громовым грибом и волчьим боровиком! Какой неудачный день выбрали для заседания совета, ведь надвигается гроза и путешествовать по дорогам небезопасно. Хотя дождя вроде бы пока нет.

Бульрих осторожно сел.

Из-под смятого одеяла показалась взъерошенная голова Карлмана. Молодой квендель, прежде прятавшийся от вихря и шума из камина, теперь смущенно оглядывался. Комната была пустой, если не считать их двоих. Он попытался вспомнить, когда же проснулся дядя – должно быть, это случилось незадолго до того, как ворвался ветер. И то, что сейчас, перед вечерним собранием, Бульрих выглядел на удивление свежим, показалось чудом.

– Кажется, я по-настоящему проголодался, чего со мной уже давненько не случалось, – с недоумением проговорил Бульрих. – Раз уж я оказываю старику Пфифферу услугу, посещая важное собрание, то мне, пожалуй, стоит для начала подкрепиться.

Его прервал внезапно донесшийся со двора шум. Судя по всему, явились новые гости, они разговаривали и смеялись, направляясь к главному входу в трактир. Один голос звучал громче остальных, его обладатель отпускал шуточки о том, кто же сидит на дереве в темноте и машет рукой.

Сразу же с нескольких сторон раздалось: «У-у-у!», «А-а-а!», «Ой-ой-ой!». А потом последовал оглушительный хохот и насмешливые возгласы.

– Знаешь, дорогой кузен, твоя шутка – ровесница старой липы, – весело заметил кто-то молодой и дерзкий.

Карлман бросился к открытому окну. Он узнал этот голос после первого же «У-у-у!».

– Эппелин! – во все горло крикнул он и добавил, обернувшись к кровати: – Наконец-то квенделинцы приехали!

– О да, шумят как десяток филинов в палисаднике, – хмыкнул Бульрих.

– Карлман! – крикнул в ответ Эппелин Райцкер, срывая с головы кепи и восторженно им размахивая. – Что ты там делаешь? Наверняка дрыхнешь после обеда, чтобы опять засидеться допоздна. Спускайся немедленно, старая грибная шляпка, или я сам к тебе поднимусь!

– Никуда ты не пойдешь. И с места не сдвинешься, мухомор рыжий! – приказал низкий голос, отчего мгновенно воцарилась тишина. – Всех перебудил, если там кто и спал.

– Это старина Бозо! Он часто ворчит, но по-настоящему сердится редко, – пояснил Карлман с некоторой гордостью за то, что так хорошо знает главу семейства из Квенделина. – У него родственников что овец в стаде, вот время от времени ему и приходится повышать голос.

– И блеют они так же громко, – сказал Бульрих и покорно вздохнул. – Я, конечно, рад, что пришел в себя и мы воссоединились, но все же счастьем голод не утолишь. Однако я вижу, что молодые грибочки быстро растут и нет им дела до трухлявого пенька на мшистом ложе, верно?

– Ой, прости, – искренне раскаялся племянник и бросил последний тоскливый взгляд во двор. Эппелина уже не было, во дворе остались только внушительного вида Бозо и его супруга Валли, столь же величественная. Карлман собрался пойти на кухню, чтобы заказать что-нибудь для Бульриха, но снова отвлекся.

Рядом с Бозо появился незнакомец, возвышавшийся над старым главой клана на целую голову, и это при том, что Бозо считался рослым по меркам квенделей. Неизвестный гость выглядел тощим и очень старым, но ничуть не сутулился, хотя и опирался на посох. У него были длинные седые волосы и такая же длинная борода, какую не носил больше никто в Холмогорье.

– Какой высокий, – пробормотал Бульрих, который к этому времени с трудом поднялся с кровати и подошел к окну.

– И все же он квендель, – отметил племянник, с любопытством разглядывавший примечательного гостя. – Хоть и довольно странный с виду. На любом карнавале он сорвал бы аплодисменты, ему даже наряжаться не обязательно.

– Карлман Шаттенбарт, ты такой же нахал, как твой рыжий приятель, – отчитал его дядя, явно забавляясь. – Перед тобой не кто иной, как почтенный Себастьян Эйхен-Райцкер из Запрутья, смотритель моста над Холодной рекой. Искренне советую тебе с ним поладить, ибо он в состоянии преподать тебе такой урок, какого ты не ожидаешь. Возьмет и наложит заклятие молчания и покоя, как тебе?

Карлман не поверил и решился на последний вопрос:

– Если он Эйхен-Райцкер, выходит, это родственник квенделинцев? Они с Бозо совсем не похожи.

– Родственник по материнской линии, – пояснил Бульрих. – Но наружностью пошел в отцовскую родню, из клана Штормовое Перо, мой юный друг.

Глава четвертая
Совет в «Старой липе»

 
Ум надобен тем,
кто далеко забрел, —
дома все тебе ведомо;
насмешливо будут
глядеть на невежду,
средь мудрых сидящего[7]7
  Перевод А. И. Корсуна.


[Закрыть].
 

Старшая Эдда. Речи Высокого

Солнце, скрытое за тучами и туманом, уже давно село, и над трактиром «Старая липа» у Вороньей деревни, будто простерлись темные крылья, повисло напряженное затишье перед бурей. Квендели, собравшиеся под освященной временем мшистой крышей, готовились к важной встрече. Прибыли почти все, кого ждали издалека, были и такие, кто присоединился из чистого любопытства в надежде развеять скуку. Некоторые стояли у дверей в великолепный главный зал, где должно было состояться заседание совета, – очевидно, решили, что собрание уже началось. Их, прилегших вздремнуть с дороги, могла сбить с толку непроглядная темнота, которая сменила дневную пасмурность вскоре после чаепития, – гости, должно быть, изрядно удивились, когда, проснувшись, подумали, что уже поздний вечер и они всё пропустили.

– Клянусь святыми пустотелыми трюфелями, Энно, зима будет долгой и трудной, – сказал Йорк, опытный конюх, обращаясь к молодому квенделю, шагавшему рядом.

Он только недавно начал работать в конюшне при «Старой липе», а прежде трудился на ферме в Звездчатке. Конюхи накормили всех пони, а потом и то огромное чудище, напоминавшее лошадь, и теперь направлялись на кухню, где их наверняка ждал горячий суп. Оба очень устали, потому что, как и другие конюхи, с раннего утра встречали многочисленных гостей и распределяли их животных по конюшням, а повозки – по сараям.

Йорк бросил недовольный взгляд на вечно пасмурное небо. Похоже, звезд им и в эту ночь не увидать.

– Даже совы больше не ухают, – продолжил он, не дождавшись ответа. – Птицы давно понимают: что-то не так. Ты заметил, как тихо они ведут себя в этой мгле и как редко показываются? Даже куры не слезают с насеста и не разевают клювы. Если на следующий год весна будет поздней и такой же мрачной, как эта ранняя осень, нас ждут не лучшие дни. И чтобы понять это, мне не нужно никакое собрание. Достаточно держать глаза открытыми, а голову – ясной!

Младший конюх кивнул и что-то согласно пробормотал. Вмешиваться Энно ни во что не хотел, он, как и все в конюшне, знал, что Йорк злится оттого, что не заметил ничего подозрительного, чем мог бы поделиться на предстоящем совете. Нечего ему было рассказать ни о Волчьей ночи, которую он попросту проспал, ни о последующих днях и неделях, когда многие жители Холмогорья пережили необъяснимые события, что и намеревались обсудить всем миром.

Энно же собирался после ужина заглянуть в трактир. Он не хотел привлекать к себе внимания, но небо, которое вот уже несколько недель «провисало до колен», как говорили в Холмогорье, описывая сумрак при затуманенной луне, давило на него гораздо сильнее, чем он признавал. Впрочем, было еще кое-что. Вроде бы он что-то видел, но, поразмыслив, решил, что невероятное зрелище вполне могло ему и присниться.

Поэтому он промолчал, когда старый Одилий Пфиффер призвал высказаться всех, кто заметил что-то подозрительное или знает о таковом. Наступил вечер совета, и сама мысль о том, чтобы поведать об увиденном посреди толпы взволнованных квенделей, показалась Энно еще более неразумной. Сам того не желая, он чувствовал предстоящие изменения задолго до других конюхов – те только начинали подозревать, что погода ухудшится, что чей-то пони захворает или что вот-вот случится необычное, а он уже это знал. Поэтому некоторые в шутку советовали ему объединиться с мельником, который тоже умел предвидеть будущее. В эти дни Энно вовсе не хотелось смеяться, он думал о тягостной, беспросветной погоде и о том, что, возможно, видел.

Трактир перед Энно с Йорком сиял, словно очищенная от семян тыква, в которую поместили свечу, чтобы отгонять злых духов. Теплый свет лился во двор отовсюду, даже из самого маленького из окон – в эти мрачные дни он согревал души всех. Обычно, по традиции, сгущающейся темноте в деревнях радовались только свечных дел мастера, когда для квенделей наступало время постепенного прощания с летом. В трактире под липой у Вороньей деревни уже с полудня жарко пылали все лампы и свечи в подсвечниках; озаряли они и дворы, и конюшни, будто бросая вызов сумраку этих дней, высветляя все уголки старого здания.

Нигде, кроме как в знаменитом большом зале трактира, не могли собраться такие важные гости, ведь размерами и великолепной обстановкой он напоминал гостиную небольшого поместья. Этот зал всегда был главным в «Старой липе», поскольку у одной из длинных стен стоял легендарный каменный стол.

К нему вели две ступеньки, что объяснялось внушительной высотой столешницы, которая значительно превосходила рост обычного квенделя. В обшитой деревянными панелями стене напротив каменного стола размещались глубокие оконные ниши. По обеим сторонам от них располагались камины размером с дверь конюшни, с выложенными из кирпича очагами, возле которых приятно было посидеть холодными зимними днями.

На высоких стенах над каминными полками, уставленными медными кувшинами и фарфоровой посудой, сохранились фрески. Над левым камином был изображен великолепный охотничий отряд, скачущий через дикий лес с узловатыми деревьями. Считалось, что длинноногие всадники на мускулистых жеребцах принадлежат к Великому народу, и с этим изображением было связано множество преданий; по одной из легенд, охотники ехали именно через Сумрачный лес.

Фреска над правым камином изображала огромное дерево – несомненно, древнюю липу. На тщательно вырисованных ветвях висели щиты с неизвестными знаками отличия, возможно, гербами. Это походило на родословное древо, но все сведения о том, чей клан и когда заказал этот рисунок, были утеряны, как и гостевые книги, где записывались сведения о постояльцах в первые годы существования трактира. Поэтому Людгер Зайтлинг, прадед нынешнего хозяина, взял на себя смелость нанести на одну из нижних ветвей гербовый знак своей семьи. В конце концов, Зайтлинги по праву могли называть себя давними владельцами трактира неподалеку от Вороньей твердыни.

Над всем этим великолепием, на солидной высоте темнели резные балки, а потолок за долгие годы приобрел от табачного дыма и каминной копоти золотисто-медовый оттенок. Одним словом, главный зал «Старой липы», как и само заведение, был известной достопримечательностью Холмогорья и чрезвычайно популярным местом. Пожалуй, самым красивым в своем роде – соперничать с ним мог лишь банкетный зал трактира «Винный кубок» в Баумельбурге, сводчатый потолок которого поддерживали ветвистые кроны деревьев.

Зал постепенно заполнялся. Большинство квенделей явились в приподнятом настроении и в предвкушении многообещающего вечера. Лорхель Зайтлинг, стоявший во главе небольшой группы разносчиков в безупречных белых фартуках, опирался обеими руками на свежеотполированный барный стол и по-соколиному зорко следил за прибытием гостей.

Чуть больше часа назад его жена Ламелла и ее служанки добавили последние штрихи к убранству зала. Все блестело и сверкало, на столах стояли блюда с хрустящими пирогами, посыпанными ароматными травами, рулетами с фундуком, солеными орешками и другими аппетитными лакомствами, которые так замечательно сочетались с медовухой и настойкой. В полночь Лорхель и Ламелла собирались подать гостям роскошный ужин, как издавна было принято у квенделей по случаю праздников. К тому времени, как полагал трактирщик, все важные вопросы будут решены или собравшиеся настолько устанут слушать и спорить, что идея подкрепиться придется весьма кстати. Обсуждать этот вопрос Лорхель наотрез отказался.

«И неважно, царит ли за окном вечная тьма или кто-то спускается с ночных небес, – думал он, мрачно улыбаясь, – мы все равно не изменимся, останемся прежними! Уж здесь двух мнений быть не может, добрый мой упрямец Пфиффер».

Однако у него чесался большой палец левой руки – безошибочный признак того, что в этот вечер непременно нужно быть готовым к неприятным сюрпризам. Они с Ламеллой уже много лет входили в совет устроителей празднества в Баумельбурге, и, как и всем членам совета и, наверное, всем истинным уроженцам Холмогорья, масштабный карнавал-маскарад на исходе осени был невероятно мил их сердцу, и защищать его традиции они были готовы со всей страстью. Что бы ни побудило старого Пфиффера, живущего легендами давно минувших дней, созвать сегодняшнее собрание, совет устроителей должен строго следить за тем, чтобы никому не пришло в голову нарушить привычный ход легендарного празднества, до которого оставался еще целый месяц.

Из Баумельбурга, где по традиции проходил Праздник Масок, на важную встречу приехали два самых влиятельных сторонника карнавала: Лоренц Парасоль, первый глава совета устроителей празднества и по совместительству бургомистр старого поселения между Холодной рекой и Старым Трактом, и Резеда Биркенпорлинг, хозяйка знаменитого трактира «Винный кубок» в Баумельбурге, с которой, конечно же, не стоило спорить, если речь заходила об изменении праздничных традиций. Лоренц и Резеда уже уселись во главе длинного, вытянувшегося от одного камина до другого стола, все места за которым сегодня были заняты.

Рядом с Резедой в строгом, как у вдовы, одеянии сидела Гризельда Винтер-Хелмлинг, чьи серебристые волосы мерцали нежным лунным светом. Тут же присутствовал ее отец, Левин, и четверо братьев. Напротив Хелмлингов расположились Гизил Моттифорд, его егерь Лаурих Сток и другие жители Краппа, а также их ближайшие соседи, обитающие по другую сторону живой изгороди, – Риттерлинги из Оррипарка, довольно скромной усадьбы, которую заметно потрепало время. За отдельными столами слева и справа от главного сидели представители, которые должны были выступать от имени своих деревень и областей; были среди них и те, кто сам пережил нечто страшное, их докладов ждали с особым нетерпением.

«О да, – подумал Лорхель Зайтлинг, на краткий миг ощутив спокойную уверенность в себе, – с такой плеядой уважаемых квенделей мы прекрасно выстоим против любых спорщиков-паразитов, которым вздумается испортить нам предстоящее празднество! Жаль только, что Биттерлинг, до недавнего времени добросовестный и увлеченный член совета, переметнулся на другую сторону. Вот ведь гнилая поганка… Как это неприятно, настоящая потеря в наших рядах».

Те, кому предстояло возглавить совет, еще не явились. Для них был накрыт особый стол, поставленный поперек зала. Чтобы лучше видеть происходящее, некоторые гости заблаговременно заняли места в оконных нишах и на ступеньках каминов. Оставалось неясным, для кого предназначалось массивное дубовое кресло, которое четверо слуг с громкими стонами притащили из зеленых западных покоев и поставили рядом со столом. Гости коротали время в ожидании, пытаясь угадать, кто будет сидеть на этом месте, как вдруг у входа в трактир раздался громкий крик:

– Эй, барсучонок! Встань в очередь, елки-поганки, раз уж тебе посчастливилось быть здесь!

Не внимая строгому окрику, Эппелин Райцкер рыжим огоньком проскользнул в двери. Вслед за ним вошла делегация из Квенделина с Бозо и Валли во главе, которые размеренным шагом как ни в чем не бывало направились в противоположный конец зала, где уже сидел один из их соратников. Ничуть не смутившись, Эппелин завертел головой, пытаясь убедиться, что ничего не упустил, а возможно, надеясь отыскать в суматохе Карлмана.

Даже не взглянув на большое дубовое кресло, дед Эппелина сел за стол, поставленный поперек, и вскоре все места рядом с ним заняли рыжеволосые и веснушчатые квендели – отпрыски одной семьи. Из младшего поколения присутствовал только Эппелин, и по выражению его лица было видно, что он прекрасно осознает, какой чести удосто– ился.

Внушительная фигура Бозо снова поднялась, глава клана устремил пристальный взгляд на компанию по другую сторону длинного стола, где гости, в свою очередь, не выказывая нетерпения, ждали, когда же старый Райцкер выскажется. С дружелюбной улыбкой он поднял руку, но все, кто рассчитывал услышать заготовленную речь или хотя бы приветствие, получили другие слова, которые, впрочем, были очень в духе Бозо Райцкера.

– Эй, вы, там! – раздался его баритон, и Бозо обернулся к поджидавшим у длинного стола подавальщикам. – Что стоите как приклеенные в своих белых фартуках? Из Квенделина путь неблизкий. По дороге вилась пыль, а рядом, дразня свежестью, весело журчала Холодная река. Мы давно хотим пить и решительно настроены утолить жажду, прежде чем делиться с вами, любопытные опята, поистине невероятными новостями! Так что, дорогой мой Зайтлинг, неси медовуху и все кубки, что найдешь, уж будь добр!

В большом зале мгновенно поднялась суматоха: хозяин, застигнутый требованием Бозо врасплох, немедленно бросился угощать гостей, хоть и нахмурился, обиженный столь непочтительным окриком. Слуги, словно проворные белые мышки, принялись сновать между столами, скамьями и стульями, нагруженные подносами с кружками пива, пунша и медовухи. Разносили и кувшины с освежающей водой, настоянной на бузине.

За столом, поставленным поперек зала, оставалось еще несколько свободных мест.

– Тс-с-с!

Сначала никто не обратил внимания на шипение уважаемого квенделя в мшисто-зеленом жилете, приехавшего из деревни возле Жабьего Моста. Поверх голов членов семьи и других соседей по столу он указывал на камин под фреской, рядом с которым в стене, освещенной мерцающим в камине пламенем, распахнулась узкая дверь, которую раньше никто не замечал. Через нее в зал вошел гость, какого редко встречали в западных краях страны, – не кто иной, как Себастьян Эйхен-Райцкер, смотритель моста из Запрутья в излучине великой реки, закутанный в светло-серый, будто туман, плащ, что придавало его облику загадочности. Опирался он на трость с серебряным набалдашником и, входя, склонил голову под низким сводом. По залу пробежал тихий ропот, молнией метнувшись от первых, кто заметил Себастьяна, до сидевших в самых дальних рядах. Смотритель моста держался вдали от обычной жизни квенделей, слыл противоречивой фигурой и мало заботился о хорошей репутации.

Разнесся слух, что именно своенравный господин Эйхен-Райцкер прибыл на черном как ночь коне. «Настоящая людская лошадь», – шептались гости, и неудивительно, ведь такие диковинки водились, пожалуй, только на окраинах Холмогорья, где хватало всякого сомнительного сброда. Да и в самом хранителе моста угадывалось нечто общее с Великим народом, казалось, их что-то связывало и по сей день. Хотя на самом деле он жил в уединении, в хорошо укрепленной башне, прилепившейся к стенам старого моста на другом берегу Холодной реки, словно древесный гриб.

Себастьян на мгновение остановился и пристально осмотрел собравшихся, которые откровенно на него таращились, при этом все, кого касался его взгляд, мгновенно умолкали. Хранитель моста решился всего лишь на неопределенный кивок, но это крайне скромное приветствие не встретило даже улыбок. Он развернулся под множеством сверлящих спину взглядов и уселся в массивное дубовое кресло, естественным образом подходившее ему по росту.

Тем временем Одилий, Биттерлинг и Гортензия, следуя за Беддой, приблизились к проему, через который только что вошел в главный зал Себастьян. Между кухонным крылом и задней стенкой камина тянулся короткий коридор, который вел к узкой двери, – такой путь избавлял всех четверых от необходимости пробираться сквозь толпу. Стоило оказаться у светлого прямоугольника проема, как на них обрушился гул голосов и другой производимый гостями шум. Над головами сизым туманом стелилось огромное табачное облако. Яркие всполохи свечей мерцали на оконных стеклах, отгоняя темноту, и на многих лицах, уже разгоревшихся от праздничного веселья. Бедда, оказавшись между стариком Пфиффером и Гортензией, отступила и с ужасом вгляделась в суматоху, от которой отделяли считаные шаги. Ее с новой силой охватила тревога.

– Охохонюшки, – бледнея, выдохнула она. – Я этого не вынесу.

– Успокойся, – проговорила Гортензия, крепко подхватив ее под руку, и не без горечи бросила сердитый взгляд на старика Пфиффера за спиной Бедды. – Дорогая подруга, я клянусь, что эта дверь останется приоткрытой, и, если тебе станет слишком жарко в этом бурлящем ведьмином котле, мы просто исчезнем так же тихо, как пришли. Сбежим через этот ход, как хитрые лисы, которые ныряют в тайную нору.

Гортензия благоразумно не стала выбирать сравнение с кроликом, потому что не хотела показаться Одилию трусихой.

– А где Карлман? – слабым голосом спросила Бедда. – Как бы мне хотелось видеть его рядом. Мой мальчик где-то в толпе?

– Он недавно пронесся мимо меня с нагруженным подносом, – откликнулся Биттерлинг. – Несмотря ни на что, у моего бедного кузена, похоже, хороший аппетит, или же твой сын надеется таким образом разбудить его к сегодняшнему вечеру.

Незадолго до того, как они направились вниз, старик Пфиффер осторожно приоткрыл дверь в комнату Бульриха и увидел, что тот покоится на кровати, погруженный в глубокую дрему. Во всяком случае, он не шевелился.

– Я пошлю за ним позже, если понадобится, – объяснил Одилий и осторожно закрыл дверь.

– Насколько я могу судить, Бульрих, по крайней мере, не мучается от боли, он просто дремлет. – Гортензия не сдержала тревоги.

– И ко всему прочему он за себя не отвечает, – ответил старик Пфиффер серьезно и терпеливо. – Наша храбрая Бедда сможет сама ответить на вопросы. Как бы бессердечно это ни звучало, она живое доказательство и свидетельница того, что надвигается большая опасность. Я бы не стал выставлять ее на всеобщее обозрение, не будь у меня на то весомых причин, ты же знаешь. К тому же, полагаю, мы сталкивались с испытаниями похуже, чем зал, переполненный взволнованными квенделями.

С этими словами он крепко взял Бедду за руку и отчасти повел, отчасти потащил через проем навстречу свету и шуму. Гортензии ничего не оставалось, кроме как последовать за ними, если она хотела и дальше поддерживать подругу. Биттерлинг спешил за ней по пятам.

В зале их встретили звон бокалов, скрип отодвигающихся стульев, приветственные крики и громкий смех – собравшиеся явно были в приподнятом настроении.

«Наверное, я провела слишком много времени в полутьме покоев с больными», – смиренно думала Гортензия, пока они шаг за шагом приближались к столу, накрытому в противоположном конце зала, где их ожидали Бозо и Себастьян Эйхен-Райцкер.

– Побаиваюсь я этого долговязого, – шепнула Бедда Гортензии, – хоть и благодарна ему и его колдовским травам за то, что они помогают мне держаться на ногах.

За час до выхода на собрание смотритель моста вдруг появился у постели Бедды вместе с Одилием, едва она проснулась. Бедняжка испугалась, увидев диковинного незнакомца – седовласого водяного духа с великой реки. Он подмешал ей в чай зеленоватый порошок, горький и странный на вкус, а старик Пфиффер и Гортензия наперебой принялись уговаривать Бедду допить все до конца.

Всему Холмогорью было известно, что к одинокой заставе у моста в Запрутье примыкает полоса заливных земель шириной в полотенце, вытянувшаяся на сорок-пятьдесят шагов вдоль бурно текущей Холодной реки до оборонительной башни, соединенной с каменной стеной. На этих землях располагался таинственный волшебный сад Себастьяна, где тот выращивал необычные растения и лекарственные травы. Поговаривали, что летом, перегнувшись через парапет сверху, можно рассмотреть переплетение трав всех оттенков зеленого. Садовые лилии с широкими листьями и тонкие резные папоротники создавали тень, из которой тут и там сияли нежные цветы горца перечного, молочая и кровохлебки.

Если старик Пфиффер слыл знающим целителем, из чьих рук жители целой округи годами принимали лекарственные травы, то Эйхен-Райцкер, по слухам, обладал чуть ли не волшебной силой. По ночам жители Запрутья часто видели с моста его тень в одиноком освещенном окне башни: смотритель помешивал в загадочных сосудах и котлах эликсиры и снадобья, которые готовил из трав, выросших в волшебном саду.

«Сейчас те травы касаются и моей кожи», – подумала Бедда.

Она осторожно дотронулась до ложбинки под левым плечом, где ткань платья немного топорщилась. Там скрывался плоский мешочек с травами, который пришила Гортензия, повинуясь указаниям Себастьяна. Травы источали нежный аромат, напоминающий тимьянный, как сказала тогда Гортензия, сморщив нос. И теперь маленькая подушечка прижималась к уродливому красному пятну, которое осталось у Бедды после прикосновения когтистой лапы из тумана. Спина выглядела еще хуже, там темнели едва поблекшие следы, оставленные четырьмя страшными пальцами.

Снадобье Себастьяна принесло облегчение и прогнало онемение в плече, от которого по руке и всему телу распространялся потусторонний холод, будто медленно превращавший Бедду в лед. Ее сердце забилось быстрее, и она едва не лишилась чувств. Должно быть, так сказывалось благотворное действие трав.

Бедда уже знала, что будет дальше. Хранитель моста покинул дубовый трон и бережно, словно раненую птицу, поднял ее и усадил на свое место. Затем он встал рядом, будто страж, а старик Пфиффер, Гортензия и Биттерлинг присоединились к Бозо за столом.

Откуда-то из толпы вынырнула Хульда и встала по другую сторону большого дубового кресла. Она потянулась к руке Бедды и крепко ее сжала.

– Держись! – сказала Хульда. – Я с тобой.

Бедда одарила подругу едва заметной напряженной улыбкой. Она сидела на двух толстых подушках у всех на виду и оттого смущалась, стесняясь своего слишком широкого платья, которое висело мешком на исхудавшем теле.

Многие недоумевали, в чем тут дело, и в то же время были потрясены, увидев Бедду, некогда столь оживленную, в заметном упадке сил. Более того, почти никто не заметил, что не хватает гостя, которого ждали с таким нетерпением.

– Святые пустотелые трюфели! – высказался Венцель Рехерлинг, толстый и громкоголосый пекарь из Зеленого Лога, выглядывая из оконной ниши поверх голов соседей. – Прежде всего, мы хотели бы знать, что пережил наш дорогой Бульрих Шаттенбарт в Сумрачном лесу. Если он вообще что-то пережил, а не просто с самого начала застрял под корнями нашей старой деревенской липы. Может, из-за него она и упала, кто там разберет, елки-поганки? У самого скрытного из всех Шаттенбартов с той ночи не все ладно с головой, это все заметили, когда поутру нас вытряхнули из постелей и…

– Да угомонись же ты, наконец, болтун! – возмущенно огрызнулся Квирин Портулак, сосед Гортензии через улицу, и любопытный гость послушался и умолк.

Тем временем поднялся старик Пфиффер. В мгновение ока все притихли как мыши – то ли из-за его серьезного вида, то ли из-за присутствия столь редко покидавшего свою башню хранителя моста, маячившего на заднем плане, а может, просто из любопытства. Одилий заговорил, и его чистый голос разнесся по всему залу, от одной стены с камином до другой:

– Дорогие друзья с ближних и дальних холмов, добро пожаловать! Я благодарю за то, что вас собралось так много, точно опят после летнего дождя. И мне бы очень хотелось, чтобы повод для этого необычного собрания был счастливым. Однако это не так, и я подозреваю, что большинство из вас это уже поняли. Ведь даже погода в Холмогорье больше не радует, о солнце мы и не вспоминаем. Вот по этой самой причине я и собрал вас со всех концов нашего Холмогорья – чтобы поговорить о Волчьей ночи. Я и мои спутники не единственные, кто пережил в ту ночь зловещие и устрашающие события. Теперь мы хотим услышать, что произошло в других местах. Вряд ли кто-то вспомнит, когда в последний раз собирался большой совет, особенно в таком важном месте, под защитной сенью великой липы. Над нами нависли мрачные тени, подобные тем, что недавно явились в Холмогорье. И дальше будет только хуже: судьба всех квенделей находится под угрозой после событий той ночи, изменившей все.

Он многозначительно помолчал, давая собравшимся время, чтобы осознать серьезность случившегося. Все напряженно притихли.

– Не только у каминов этого почтенного старого заведения, – продолжил старик Пфиффер, говоря чуть нараспев, будто читая заклинание, – не только в большом зале под липой зимними вечерами рассказывают старинные легенды, что наполняют слушателей приятной дрожью и одновременно дарят спокойный сон. Считается, что в этих байках нет ни слова правды, а все необычные места и зловещие существа, о которых идет речь, – бредни выживших из ума стариков. Не верят в легенды даже в селениях, которые располагаются в опасной близости от того самого леса, чьей мрачной или даже, не побоюсь сказать, сумрачной сени мы благоразумно избегаем уже на протяжении веков, защищаясь от нее высокими изгородями и держась на расстоянии. Наш добрый народ нашел, казалось бы, безопасный дом среди милых зеленых холмов. Но в самом их сердце лежит Сумрачный лес.

При упоминании зловещего места некоторые опустили головы, словно сгорбившись под тяжестью вестей, которые, без сомнения, вот-вот должны были прозвучать.