Текст книги "Квендель. Книга 2. Время ветра, время волка"

Хорошее настроение, с которым он вскоре после восхода солнца вышел на луг из-под раскидистой липы, мгновенно испарилось. Теперь он казался себе грубым и беспечным, когда шагал по росистой траве, полный предвкушения волнующих откровений, под пение птиц. Внезапная болезнь всегда исполненной сил матери тяготила его, как мрачная тень, и Карлман желал только одного – чтобы она наконец поправилась. Но иногда, устав от бесконечного ожидания, он невольно стряхивал с себя эту тень, как щенок стряхивает воду с шерсти после купания в мутном ручье.

Тень беспокойства, омрачившая черты молодого квенделя, не укрылась от Гортензии.

– А теперь быстро домой, к матери, – сказала она куда мягче. – И не вздумай рассказывать ей об утренней прогулке в ошеломляющих подробностях. Она не обрадуется твоей вылазке, уж поверь.

Карлман торопливо кивнул и поспешно взбежал по ступенькам к широко распахнутой двери трактира.

Со стола у входа большой фонарь из цветного стекла приветливо согревал бледные сумерки. Владельцы заведения, Лорхель и Ламелла Зайтлинги, были заняты приемом именитых гостей, а во дворе тем временем все нарастала суета: кареты и коляски прибывали одна за другой.

– Смотрите, кто едет, Риттерлинги из Оррипарка! – воскликнула Гортензия, обращаясь к Биттерлингу и мельнику, стараясь заглушить нарастающий скрип колес и стук копыт множества пони. – Должно быть, их обогнали Хелмлинги, что неудивительно с такими быстрыми пони! А за ними следом на холм поднимается половина жителей Зеленого Лога. Вовремя, как всегда, если речь о светском приеме, – насмешливо добавила она и вдруг устало сказала: – Уилфрид, Звентибольд, давайте не будем здесь стоять. Я провожу вас в вашу комнату в дальнем уголке, подальше от шума и суеты. Рядышком мы устроили и Бульриха с Беддой. Старик Пфиффер уже ждет. Здесь скоро воцарится гул, как в пчелином улье, а пыль, поднятая путешественниками, в сумерках повиснет туманом. Клянусь Сумрачным лесом, я так устала от тумана. За добрых две недели мы не видели и проблеска голубого неба. С той страшной ночи все затянуто тучами.

Гортензия вздохнула и обратилась к одному из стоявших у входа слуг, который вместе с двумя другими ждал удобного случая, чтобы увести опустевшие кареты и коляски с переднего двора в конюшню:

– Энно, будь добр, присмотри заодно и за пони господина Биттерлинга.

Оставив позади бурлящий суетой двор, Гортензия, Уилфрид и Звентибольд вошли в просторный зал трактира «Старая липа». Здесь тоже кишмя кишели гости, приветствуя друг друга, а хозяева трактира подгоняли слуг, чтобы угодить всем. Те, кто приехал в Воронью деревню из более отдаленных уголков Холмогорья, предпочли подняться в приготовленные для них комнаты, чтобы передохнуть с дороги. Другие, жившие по соседству и встретившие на пороге старых друзей, устремились в главный зал, чтобы пропустить стаканчик-другой в хорошей компании.

Ламелла, хозяйка трактира, украсила столы и подоконники прелестными вазами и кувшинами с осенними букетами, а над каминами и легендарной барной стойкой развесила праздничные гирлянды из плюща и жимолости. Вряд ли случайный гость догадался бы, что предстоящая встреча устроена не только ради удовольствия.

Глава вторая
Страдания Кремплингов

 
Сна не шлет душе усталой
Долгой ночи тень;
Грезя, полусонный, вялый,
Я брожу весь день[5]5
  Перевод В. Коломийцева.


[Закрыть].
 

Генрих Гейне. Книга песен

Пройдя под роскошным резным косяком, Карлман вышел из главного зала в коридор, свернул несколько раз и, наконец, поднялся по лестнице в дальнюю половину трактира, где царила тишина. Это была одна из самых старых построек, возведенная в те времена, когда Линденвирт, четвертый в роду Зайтлингов, впервые расширил главное здание трактира. В пристройке разместили четыре просторных комнаты, которые и сегодня предлагали гостям, ценящим уединение. Если верить одной из бесчисленных легенд, эти комнаты, прозванные «зелеными западными покоями», изначально предназначались для представителей Великого народа, когда люди не только проезжали через Холмогорье, но и нередко останавливались передохнуть.

Поскольку гостевых книг с тех лет не сохранилось, не было ни малейшей возможности определить, кто останавливался здесь поначалу. В более поздних записях встречались только определенно квендельские имена, однако слухи о том, что первые постояльцы трактира были прямыми потомками людей, собиравшихся под молодой еще липой задолго до постройки здания, были такими же древними, как и толстые подушки мха на крыше. Старые комнаты назывались «зелеными» из-за дубовой обшивки с растительным орнаментом, которая покрывала стены покоев и коридора высотой до человеческого плеча (а значит, на добрых четыре ладони выше макушки любого квенделя). Потолки были соответствующей высоты, и, кроме первой пристройки и главного зала, в «Липе» не было других таких больших комнат.

Говорили, что люди, которые останавливались в «Липе» при четвертом ее хозяине, прибывали в Холмогорье по Холодной реке, плыли до Запрутья, а потом, спускаясь вниз по течению, оставляли позади земли, населенные квенделями, и шли дальше, на запад. История не сохранила ни слова о том, кем они были и откуда пришли; осталось тайной и то, куда они направлялись. Нынешние обитатели Холмогорья, конечно, интересовались своим прошлым, но история других народов их мало волновала, и все, что связывало квенделей с чужаками, было забыто. Говорили, что путешественники привозили на продажу то, что было в ходу среди им подобных: кольчуги, мечи и копья, которые квендель едва ли мог поднять. Однако кроме того – и этим товарам обитатели холмов быстро нашли применение – они торговали драгоценными тканями и кожаными изделиями, доселе неизвестными растениями и целебными травами, а еще, и прежде всего, табаком. Прошло немного времени, и табак стали выращивать повсюду и употреблять по назначению, и едва ли нашелся бы хоть один житель Холмогорья, который не утверждал бы с полной уверенностью, что благородный дым – исконное изобретение квенделей.

Только в Запрутье, самой дальней точке на восточной границе Холмогорья, в трактире у моста можно было порой встретить человека. Однако, позволив себе лишь краткий отдых, он отправлялся в путь по какой-нибудь из старых дорог, которые вели на север, юг и восток от другого берега Холодной реки. И человек уходил вдаль, оставляя земли квенделей на произвол судьбы.

Направляясь в зеленые покои, Карлман не думал о делах далекой старины, хотя благодаря Одилию и знал о них больше, чем многие жители Вороньей деревни и окрестностей. С некоторых пор старик Пфиффер при случае отводил смышленого племянника Бульриха в сторонку и рассказывал ему истории, на которые Бедда и Гортензия ответили бы не одними лишь хмурыми взглядами. Молодой квендель был польщен. Обладая долей фамильного упрямства, он чувствовал себя в долгу перед дядей, который никогда не боялся «заглядывать за край шляпы» – так в Холмогорье называли оправданную жажду знаний. Однако, заметим, все хорошо в меру, и, конечно, никакой жаждой знаний нельзя было оправдать губительного любопытства, которое двигало Бульрихом и в конце концов привело его к несчастью.

Карлман дошел до лестницы, ведущей из коридора в пристройку, где располагались комнаты. Он подумал об огромном черном коне, который, как он заметил из окна по дороге, все еще нетерпеливо ждал во дворе – неизвестный хозяин о нем забыл, а слуги не спешили позаботиться. От мыслей о темной лошадке он легко перешел к куда более светлым образам, среди коих были серебряные локоны красавицы Гризельды, которые сияли, соперничая с гербом ее семьи. Карлман задумался, пытаясь угадать, в каких комнатах остановилась девушка с братьями и есть ли надежда увидеть ее на вечернем собрании.

Лорхель Зайтлинг, хозяин трактира, с особой любезностью отнесся к просьбе Одилия сдать комнату. Ведь все, что пережили соратники старого Пфиффера во время ночных поисков на опушке Сумрачного леса и в его глубине, уже к утру стало известно в Зеленом Логе, а спустя еще день слухи распространились и по окрестностям. Теперь же все в Холмогорье судачили о том, как это старина Бульрих решился забрести в самую чащу леса, как будто ему не хватило грибов на светлых пригорках! Забрел – и, разумеется, только для того, чтобы заблудиться! Многие из собравшихся сходились во мнении, что он, должно быть, сам вызвал цепочку зловещих событий, которые произошли не только возле Сумрачного леса, но и по всему Холмогорью. Ясно как день, что сильнее всего достается тем, кто поступает безрассудно. Бульриху, да и его спасителям, следовало бы подождать до утра, чтобы посоветоваться со старейшинами деревень, главами семей и другими уважаемыми квенделями, такими, например, как мельник Уилфрид.

Ужасное несчастье, постигшее семью Кремплингов из Звездчатки, отчетливо показало, что бывает, когда по неосторожности связываешься со всякими сомнительными личностями вроде отшельника Фенделя Эйхаза. В Волчью ночь с ними случилось самое страшное: они лишились не просто любимого родича, а ребенка, и оттого их страдание было еще тяжелее.

Пирмину и Фиделии, убитым горем, наверняка отвели бы одну из уединенных зеленых комнат, будь хоть малейший намек на то, что они намерены присутствовать на встрече. Однако о звездчатских Кремплингах ничего не было слышно с тех пор, как свернули поиски их пропавшего малыша Блоди. Это случилось вскоре после того, как едва не произошла еще одна беда: фермер Килиан Эрдштерн, добрый друг Пирмина и Фиделии, поскользнулся на узких мостках на болоте и так быстро погрузился в стремительно разверзшуюся жижу, что спасли несчастного лишь чудом.

Черные поганки и витые чернушки, кольцами высыпавшие повсюду на болотах, стали последним предупреждением для поисковой группы, без обиняков намекая квенделям повернуть назад и прекратить поиски тех, кого уже не найти. Так и случилось, к великому сожалению отважных друзей и соседей, которые вместе с Пирмином и Фиделией рискнули углубиться в Черные камыши так далеко, как смогли. Блоди, Фенделя Эйхаза и даже пропавшего пса наверняка постигла та же участь, от которой едва спасли фермера Эрдштерна: несчастные утонули в болоте и бесследно исчезли навсегда. Когда безутешный Кремплинг рассказал, как его сына похитила безымянная нежить, все решили, что от невыносимых страданий бедняга тронулся умом.

Так ничего и не добившись, жители Звездчатки вернулись в деревню, отказываясь идти путем предков, которые двести лет назад так и не вышли из Сумрачного леса, куда отправились в поисках Эстигена Трутовика. В замешательстве и смущении квендели с трудом находили силы смотреть в глаза безмерно опечаленным Пирмину и Фиделии, однако дальше бессмысленно рисковать не стали.

С тех пор потерявшую младшего сына мать часто видели на мосту, перекинутому через реку Сверлянку. Увидев с дороги одинокую темную фигуру на рассвете или в сумерках, многие пугались, не зная, что и думать. В те места редко кто забредал по доброй воле. Разве что Фендель Эйхаз, который, как ни странно, никогда не тревожился из-за близости своей землянки к негостеприимным окрестностям болота и леса и бродил там, вглядываясь в темноту с каменного моста, наблюдая за танцем призраков в Черных камышах – а приличные квендели таким не занимаются.

Отныне же несчастного отшельника не было видно ни на мосту, ни в деревенском трактире, где он частенько засиживался, угрюмо глядя в огонь, и требовал мохового вина и бузинной настойки. А когда закрывалась дверь за последним клиентом, как объяснил Дрого Шнеклинг, Фендель оплачивал хозяину еще час или два тишины и одиночества у очага.

– Жаль его было, – откровенно признался обычно скрытный владелец трактира и глубоко вздохнул. – Один он был одинешенек на свете, ну, я и пытался его утешить, как и подобает старому корчмарю. Без лишних слов, конечно: о добрых делах на перекрестках не кричат, – и только после закрытия. Елки-поганки, грустно мне без него, старого мухомора, он был мне по-своему дорог.

Посетители таверны, до которых долетали кое-какие слухи о странном соглашении между Шнеклингом и отшельником, несмело кивали и скрывались за пеленой молчания и табачного дыма из моховых трубок. К стыду своему, почти никто из почтенных обитателей деревни не мог припомнить ни малейшего доброго шага или жеста в адрес отшельника. Прискорбно, но ничего не попишешь.

Любые несчастья тяготили жителей Звездчатки, как бесконечно пасмурное небо, а согбенная фигура на мосту, закутанная в темную шаль, и подавно не давала покоя. Вскоре у каждого очага стали поговаривать, что по ночам на каменном мосту все ярче светит фонарь – это Кремплинг выходит с огнем в темноту, чтобы забрать Фиделию домой с ее бессмысленной вахты. Когда пропал Блоди, Фиделия три дня и три ночи пролежала в постели как мертвая, даже ходили слухи, будто это Серая Ведьма сжалилась и отвела мать к потерянному сыну. Возле фермы Кремплингов в те ночи часто кричала сова, подтверждая самые невероятные слухи.

Однако на четвертый день утром Фиделия внезапно вышла из спальни, молчаливая и бледная, как поганка, и чуть до смерти не напугала Аделу Эрдшибер – соседку, которая согласилась присмотреть за детьми в тяжелые времена, – а чуть позже без церемоний выгнала ее вон. После этого родители Блоди отказались принимать любых гостей, какими бы благими намерениями те ни руководствовались, и замкнулись в своем мире. Ворота, прежде всегда распахнутые, затворились, наглухо отрезая двор. Даже Флорин и Афра почти не появлялись за стенами дома и выходили за пределы фермы так редко, что можно было подумать, будто не один, а все дети Кремплингов исчезли с лица земли.

Чем тише становилось на их ферме, тем громче судачили в деревне. Квенделям не пристало так резко обрывать все связи с сородичами, даже во времена тяжкого горя. Ведь именно во дни испытаний ищут утешения и совета у родных, друзей и соседей и сближаются, а не отдаляются друг от друга. При всем уважении к неизбывной боли Кремплингов, избранный ими путь вскоре привел к тому, что в деревне установилось следующее мнение: родители Блоди по меньшей мере поступили весьма неразумно и плохо присматривали за младшим сыном. Неудивительно, что теперь им было что скрывать, даже если это затворничество продиктовано совестью; ходили разные слухи, которые Адела, горько уязвленная неблагодарностью за свое желание помочь, охотно подтверждала. На ферме Кремплингов она пробыла недолго, однако успела заметить на каминной полке в спальне Фиделии и Пирмина странный, криво скрученный корень, покоившийся на алой бархатной подушечке между двумя фонарями.

– Как-то раз я проходила мимо хозяйской спальни, несла постиранное белье, а дверь-то была чуть приоткрыта, – рассказала Адела по секрету сначала Гильдасу, своему мужу, а потом по меньшей мере шести уважаемым дамам Звездчатки. – И я увидела, как Фиделия самым жутким образом возилась с этой новоявленной святыней. Клянусь ведьминым грибом и сморчками, подумать только, на моих глазах бедняжка уколола иголкой указательный палец левой руки и капнула кровью на сухой корень на подушке. Тут подо мной скрипнула половица, и Фиделия повернулась ко мне. Рыжики-полосатики, видели бы вы ее! У меня мурашки по спине побежали! Бедняжка горела в лихорадке. Волосы спутаны, как колосья, разметанные грозой, глаза на восковом лице светятся, как угли. Кровь с пальца капает на белую ночную рубашку. Она смотрела на меня, не узнавая, а потом шагнула вперед и захлопнула дверь у меня перед носом. Теперь ни я, ни мой добрый Гильдас не верим, что эти Кремплинги закрылись, чтобы остаться наедине со своим горем! А еще вчера Дрого Шнеклинг в «Туманах Звездчатки» удивлялся, как это Пирмин и Фиделия связались с бродягой с реки! Ведь отшельник в ту ночь заглянул к ним на ужин, а потом вместе с отцом и сыном посреди ночи отправился на болото. Ох, кажется мне, что у них странные дела вершатся тайком от доверчивых соседей!

– Ох уж эти пустоголовые деревенские болтуны! – проворчал старик Пфиффер, услышав эти сплетни. – А хуже всех этот колючий слизняк, хозяин «Туманов Звездчатки». Вот уж кто умеет раздувать пожар, как ему заблагорассудится!

Одилий стоял в комнате Бедды и слушал, как Приска Эрдштерн – жена того квенделя, который чуть не утонул в болоте во время поисков Блоди, – пересказывала последние новости из Звездчатки. Эрдштерны с радостью привезли Бедде то, что могло ей пригодиться до возвращения домой.

– Нет, клянусь священными грибными кольцами, – печально покачала головой Приска, когда Карлман приоткрыл дверь в комнату, надеясь проскользнуть внутрь проворно, как мышь. – Нет, к сожалению, не могу рассказать вам ничего нового, почтенный Пфиффер. Незадолго до того, как мы отправились в Воронью деревню, мой Килиан снова заходил к Кремплингам, стучал в ворота. Дверь ему никто не открыл, как и ожидалось. Как представлю, что кто-то из моих малюток сгинул в Черных камышах, в этих жутких топях, где бродят призраки, так у меня темнеет в глазах! Подумать только, ведь после стольких несчастий не осталось даже могилки, чтобы поплакать над ней и засадить ее примулами и калужницами. Вместо этого – страшная черная яма в тумане, полная ила и грязи, и там-то похоронен твой ребенок! Ох, черные гнилушки, на их месте я бы тоже никого не пожелала видеть, а лучше снова и снова отправлялась бы на поиски Блоди. Пока не останется ни сил, ни надежды… – вздохнула Приска, с трудом подавив рыдания.

– А кто-нибудь в деревне верит, что мальчик еще жив и его можно найти? – раздался слабый голос от дальней стены.

Это заговорила Бедда, отдыхавшая на массивной кровати перед одним из высоких окон, под теплыми одеялами. Она приподнялась, опираясь на подушки, подложенные под спину, – хрупкая фигурка на широком ложе с роскошным вышитым балдахином, который защитил бы ее от света полуденного солнца, вздумай тот пробиться сквозь вечную пелену облаков.

Карлман, чьего появления Бедда пока не заметила, с тоской посмотрел на нее. Возвращаясь к матери или дяде, он всегда опасался, что их состояние ухудшилось с тех пор, как он ушел, даже если отлучался совсем ненадолго. Молодому квенделю было трудно смириться с тем, что его мать так медленно поправляется после ужасного нападения в саду Гортензии, несмотря на все лекарства, которыми потчевал ее старик Пфиффер.

В то самое утро, когда рухнула старая деревенская липа в Зеленом Логе и Бульриха вызволили, достав изнутри ствола, Одилий привез Бедду к себе домой. В ее родной Звездчатке никто не смог бы позаботиться о ней так, как он, и потому больную поместили в спальню на втором этаже его необычного дома в Зеленом Логе. Карлман поселился в соседней комнате.

Долгими вечерами, когда Бедда наконец погружалась в беспокойную дрему, а Карлман, измученный тревогой за мать, не мог уснуть до полуночи, Одилий звал молодого квенделя посидеть у камина и принимался рассказывать о событиях далекой старины. Понять, правда то или вымысел, Карлману было не по силам.

Старик Пфиффер был хорошим рассказчиком и без труда перемещался сквозь века и через неведомые края, чьи обитатели принадлежали к народам, о которых Карлман прежде знал лишь понаслышке. Под спокойный голос Одилия маленький мир Холмогорья начинал расширяться, становился древним, как серые камни, и многослойным, а вскоре рассказчик выходил за знакомые пределы, направляясь в земли, где, как он уверял затаившего дыхание слушателя, повсюду лежали забытые владения, когда-то известные и квенделям.

Карлман проникался к старику Пфифферу все большим уважением, насыщаясь знаниями, первые капли которых он успел впитать во время поисков Бульриха.

К тому же Одилий преданно ухаживал за дядей Карлмана, поддерживая незаменимую Гортензию, которая первое время почти не отходила от несчастного соседа. Бульрих, казалось, оставался во власти кошмара, который не отпускал его, да и все квендели не могли отделаться от ужасов той ночи.

Бульриха и Бедды словно коснулось нечто, не убившее их, но лишившее жизненных сил. Бедда жаловалась на боль и холод, у нее немела рука там, где остались следы когтей. Но гораздо хуже была слабость, которая появлялась после малейших усилий и на долгие часы приковывала ее к постели.

Бульрих же настолько переменился, что все, прежде знавшие его, искренне встревожились. Несмотря на то что старый картограф всегда относился к своим общительным друзьям и соседям с дружелюбной сдержанностью и предпочитал держаться особняком, после возвращения из Сумрачного леса и других неведомых обиталищ тьмы он будто бы полностью отгородился от мира и его обитателей.

После того как пропавшего путешественника спасли из пещер под липой, Одилий Пфиффер без устали отпаивал его снадобьями и нашептывал таинственные заклятия, и только спустя три дня Бульрих наконец очнулся от глубокого обморока, но почти ничего не вспомнил. Он лишь кивком подтвердил, что действительно отправился в Сумрачный лес. С тех пор он оставался замкнутым и отвечал односложно, изредка благодаря за еду и заботу странным равнодушным голосом, и целыми днями лишь тупо смотрел перед собой.

– Должно быть, он пережил что-то ужасное, – пыталась объяснить это состояние Гортензия. – Настолько ужасное, что его бедный, полный тревог разум не позволяет памяти вернуться.

Одилий с сомнением принял это утверждение, однако мысли о возможной потере памяти его угнетали, хоть старик не подавал виду и старательно ухаживал за Бульрихом, не донимая его вопросами. Время шло, но бедняга не стал более разговорчивым, а из того немногого, чем он сумел поделиться, составить картину произошедшего было невозможно. Бульрих лишь время от времени произносил бессвязные слова и повторял: «Глаза! Глаза во тьме!» Это было мучительно и страшно. Всех, кто его слышал в такие мгновения, неизменно охватывал ледяной озноб.

– Клянусь черными мухоморами той ночи, – вздохнул Биттерлинг, – можно не сомневаться, что Бульрих встретил кого-то в этом злополучном лесу и встреча прошла не в дружеской обстановке. Если бы он столкнулся с волком, то вряд ли бы выжил. Но что еще за «глаза во тьме» сверкали в ту ночь и так напугали беднягу? Вряд ли то была обычная сова, а если не волк, то, возможно, один из тех зловещих странников, которые застряли в темноте. Откуда нам знать, что за жуткие глаза у тех созданий?! Нам повезло, мы были слишком далеко, чтобы разглядеть.

Бывали дни, когда Карлману и Звентибольду, которые ухаживали за Бульрихом вместе со стариком Пфиффером и Гортензией, даже казалось, что Шаттенбарт их не узнает, несмотря на постоянные визиты. В такие вечера картограф, бледный и отстраненный, сидел в любимом кресле у камина и думал лишь об одном: как бы согреться у огня.

Печально преображенная беседка в саду Гортензии огорчала не только хозяйку. Всякий раз, когда Карлман сворачивал на боковую тропинку и шел вдоль ограды сада, его взгляд падал на коричневатые гибкие ветви, некогда столь драгоценные, и в нем поднимался страх: что, если его мать и дядю ждет та же участь? Что, если им суждено увянуть навсегда, как розам, от прикосновения безымянного зла, что сулит неминуемую смерть?

– Быть может, нам и правда не стоит пока отказываться от поисков малыша, – сказала Бедда, не дожидаясь ответа на свой вопрос о Блоди и жизни в Звездчатке. Она села поудобнее, и все в комнате заметили, как дрогнуло от этого усилия ее правое плечо. – Вспомните, вы нашли Бульриха, когда уже и не ожидали увидеть, там, где и представить себе не могли. Он был совсем беспомощным и умер бы там, под землей, если бы его не обнаружили. Хульда рассказала мне, что Пирмин, когда еще выходил с фермы, все твердил о каком-то жутком существе, с которым ушел Блоди. Фендель Эйхаз и Пирмин видели, как мальчик уходит, так уверял его отец со слезами на глазах и говорил, что отчаянно пытался догнать сына, но, как ни старался, не смог. Его будто приковало к месту злыми чарами, пока Блоди уходил с неведомым спутником, исчезая вдали.

– Да, знаешь, дорогая Бедда, поначалу мы никак не могли взять в толк, о чем он говорит, ведь Пирмин Кремплинг утверждал, что видел чужой край, куда этот изверг увел его бедного мальчика, – сказала Приска, поворачиваясь к старому Пфифферу. – Сумрачный лес лежит сразу за Черными камышами, и это очень дурное место. Говорят, что из ужасного болота поднимаются отвратительные испарения и дурманящий запах гнили, которые туманят рассудок. Мой Килиан пять раз ходил на поиски малыша Блоди, пока сам чуть не сгинул. Они зашли далеко, так он рассказывал, пожалуй, слишком далеко. Но не нашли ничего, кроме тумана, а когда мгла над водой рассеивалась, вдали темнела лишь неумолимая черная стена леса. Никаких следов неизвестного края или бесплодных пустошей, которые видел Пирмин Кремплинг, по его словам, не было.

– Но мы видели эту пустошь! – воскликнул Карлман и выскочил из тени возле двери.

Приска вздрогнула от неожиданности. Комната была большой, и оказалось, что появление Карлмана заметили только старик Пфиффер и его кот Райцкер, который развалился на подоконнике. Молодой квендель подошел к кровати и склонился над матерью.

– Мальчик мой, наконец-то ты вернулся! – Бедда обняла его, и ее бледное лицо осветилось улыбкой радости. – Где ты был? Я и не слышала, как ты встал утром. Проснулся с первыми петухами, наверное? Должно быть, за этими стенами творится что-то очень интересное, раз ты с тех пор ни разу не поднялся к нам.

– Да, так и есть, – смущенно пробормотал Карлман и подумал, не рассказать ли все-таки маме об утренней прогулке – ведь он терпеть не мог обманывать. Потом вспомнил о Приске Эрдштерн, которой необходимо было ответить. Да, он просто обязан был сказать ей правду.

– Послушай, пожалуйста, мама, – начал он, – дело в том, что я верю каждому слову мистера Кремплинга, потому что все мы, кто ходил в Сумрачный лес на поиски дяди Бульриха, видели пустошь своими глазами. Земля там безлюдная и пустая, но не заброшенная…

– Ты прав, – согласилась Бедда с сыном. – Я тоже чуть не попала туда, потому что чудище, которое напало на меня, пришло оттуда. Из пустоши, сомнений нет. Я видела вереск у своих ног, хотя вроде бы стояла на каменном полу, в беседке Гортензии. Потом он вцепился в меня и потащил к себе, клянусь лесными духами! В то мгновение за свинцовым туманом я вдруг увидела высокий горный хребет, грозный и черный. Я бы даже злейшему врагу не пожелала оказаться в этом месте, не то что бедному беззащитному ребенку.

Она с тихим стоном опустилась на подушки.

Глаза Приски округлились. Она и не предполагала, что кто-то мог не только поверить в безумную болтовню Пирмина, но и подтвердить существование бесплодной пустоши.

– Клянусь всеми холмами, – прошептала она, искренне содрогаясь, и оглянулась на старика Пфиффера, который отошел к окну и стоял там, поглаживая кота. Приска заметила, что Одилий задумчиво смотрит на нее, и смутилась еще сильнее. – Пирмин говорил так бессвязно, как же можно было ему верить? – пробормотала она. – Мой Килиан сказал, что бедняга будто бы отведал мухомора. В то ужасное утро вся Звездчатка отправилась на берега Сверлянки… Нас позвала девочка, Афра, она прибежала на деревенскую площадь и стала кричать, умоляя о помощи. Бедняжка до безумия испугалась за младшего брата.

Пирмина, Фиделию и другого их сына, Флорина, мы нашли у реки на лугу, рядом с землянкой Фенделя. Я прибежала не первой, но тоже слышала, как Фиделия отчаянно звала своего пропавшего мальчика и умоляла всех идти с ней на болото, прямо в ту же минуту. Когда никто не сдвинулся с места и она вознамерилась уйти сама, Пирмин крепко обнял ее, а потом зарыдал, между всхлипами выкрикивая что-то о пустоши за болотом, куда ушел Блоди с другим мальчиком. Никто не понимал, о чем он. Все решили, что Блоди мог уйти только с чокнутым отшельником, кто же еще бродит по болотам? И это несчастье, горе и для Блоди, и для его родителей, потому что они позволили этому случиться, – добавила она почти вызывающе после короткого колебания, словно не желая скрывать того, что думали об этой истории в Звездчатке.

Старик Пфиффер отошел от окна и вернулся на середину комнаты.

– Вполне очевидно, что самым сильным нашим врагом станет невежество, если мы немедленно не примем меры, – произнес он. На его лице читались гнев и тревога. – Именно поэтому и было созвано общее собрание. Все должны узнать, что скрывается за лесом и болотом. Приска, ты не поверила Пирмину, и я ничуть не удивлен. Слишком невероятно звучат его слова для тех, кто не знает о границах, скрытых туманом, которые истончаются в дни приближающейся тьмы. Будем надеяться, что к нам прислушаются.

Приска кивнула и указала на сверток, который принесла для Бедды. Вид у дамы Эрдштерн был растерянный и не особенно счастливый – похоже, ее мучила какая-то мысль.

– Мне пора возвращаться к Килиану и остальным, – нерешительно начала Приска. – Елки-поганки, поверьте, не все в Звездчатке приняли за истину злые сплетни, даже если никто и не сказал слова против, а это, к сожалению, тоже правда – такие уж мы есть. Фенделя Эйхаза и так все сторонились, а теперь, похоже, шарахаются и от Кремплингов, словно отшельник передал им это проклятие. Я ведь так ждала этого собрания, но теперь мне страшно – тени, нависшие над нашей деревней, напомнили о себе.

С этими словами Приска вышла, оставив после себя мертвую тишину.

– Боюсь, дальше будет только хуже, дорогие мои добрые квендели, – печально произнес старик Пфиффер, словно разговаривая сам с собой. Он перевел взгляд с Бедды на Карлмана, который так и стоял у большой кровати. – Дай матери отдохнуть, время еще есть.

Бедда слабо улыбнулась, но бледность, разлившаяся по ее лицу, недвусмысленно сообщала об усталости. Она через силу погрозила пальцем.

– Вы уж разбудите меня вовремя, если я не проснусь сама, и, пожалуйста, попросите Гортензию зайти – она поможет мне собраться. Не хочу предстать перед большим собранием замарашкой, хоть мне и кажется, что вы бы не стали возражать, мой дорогой Одилий.

Не дожидаясь, что скажет в ответ старик Пфиффер, она обессиленно опустилась на подушки и закрыла глаза. О сыне, стоявшем рядом, она, казалось, забыла.

Карлман осторожно сжал руку матери и понял, что она заснула. В последнее время Бедда часто проваливалась в сон, будто падая в обморок, – таким внезапным и глубоким он казался, и это пугало. Карлман тихонько отступил от кровати.

– Я загляну к Бульриху, – объявил он, стараясь говорить уверенно, чтобы Одилий не заметил его тревоги.

– Конечно, мой мальчик, – сочувственно согласился тот, поскольку от его внимания не ускользнуло печальное выражение лица молодого квенделя. – Позволь мне тебя предупредить: я недавно навещал твоего дядю. Бедолага он, и не поймешь, спит или бодрствует сегодня. В любом случае ты его не потревожишь. Однако, если ему не станет лучше, сегодня нам придется обойтись без него.