Текст книги "Зима мира"

Сегодня у нее был важный день. Фактически от него зависело, какой будет вся ее жизнь.

Она подошла к зеркалу. У нее, как у матери, были темные волосы и зеленые глаза Фицгербертов. Она была красивее, чем Мод, – у той было угловатое лицо, скорее яркое, чем красивое. Но между ними была большая разница. Мать очаровывала почти всех, кто с ней встречался. А вот Карла, напротив, флиртовать не умела. Она наблюдала, как это делают другие девятнадцатилетние девушки: наигранно улыбались, поправляли одежду, чтобы она туго обтягивала грудь, потряхивали кудрями, хлопали ресницами, – но ей было просто неловко. Мама, конечно, вела себя более искусно, так что мужчины вряд ли понимали, что подвергались обольщению, но все равно это была та же самая игра.

Однако сегодня Карла не хотела очаровывать. Напротив, ей нужно было казаться практичной, разумной и умелой. Она надела простое мышино-серое хлопковое платье, подол которого доходил до середины лодыжки, сунула ноги в неброские школьные босоножки без каблуков и заплела волосы в две косички, одобренные немецкой модой для девочек. Зеркало показало ей идеальную ученицу: консервативную, скучную, бесполую.

Она встала и оделась раньше всех в семье. Служанка Ада была уже на кухне, и Карла помогла ей накрыть на стол перед завтраком.

Потом появился ее брат. Эрик, девятнадцатилетний, с подстриженными черными усами, поддерживал нацистов, приводя этим в ярость всю остальную семью. Он учился в «Шарите», медицинском институте при берлинском университете, вместе с лучшим другом и товарищем по партии нацистов Германом Брауном. Фон Ульрихи, конечно, не могли себе позволить платить за его обучение, но Эрик добился права на стипендию.

Карла тоже обратилась за стипендией, чтобы учиться в этом же институте, и сегодня должно было состояться ее собеседование. Если оно пройдет успешно – она будет учиться и станет доктором. Если же нет…

Она не имела представления, чем еще она сможет заняться.

Приход нацистов к власти разрушил жизнь ее родителей. Ее отец был раньше депутатом в рейхстаге, но теперь, поскольку Социал-демократическая партия была запрещена – как и все остальные, кроме национал-социалистической, – он потерял работу. И другой работы, которую он мог выполнять, используя свой опыт политика и дипломата, – не было. Он с трудом зарабатывал на жизнь, переводя для посольства Великобритании, где у него еще оставалось несколько друзей, статьи из немецких газет. Мама была известной журналисткой левых, но теперь газетам не позволяли публиковать ее статьи.

От всего этого у Карлы сердце разрывалось. Она очень любила своих близких, в том числе и Аду. Она страдала от невостребованности отца, которого с детства помнила постоянно за работой, сильным политиком, сейчас он был просто повержен. Мама держалась мужественно, что было еще хуже. До войны – знаменитая английская суфражистка, теперь она получала жалкие несколько марок, давая уроки игры на фортепиано.

Но они говорили, что все могут пережить, только бы их дети жили счастливой, полной жизнью.

Для Карлы всегда было само собой разумеющимся, что она должна жить так, чтобы мир стал лучше. Как жили ее родители. Она не знала, пойти ли вслед за отцом в политику или, как мама, стать журналисткой – но сейчас ни о том, ни о другом не могло быть и речи.

Чем же еще она могла бы заниматься – при правительстве, выше всего ставящем жестокость и безжалостность? Ответ ей подсказал брат. Врачи делали мир лучше – независимо от того, какое правительство у власти. И она решила идти в медицинский институт. Она училась лучше всех девочек в классе, все экзамены сдала с блеском, особенно естественные науки. Она была более достойна стипендии, чем ее брат.

– В год, когда я поступал, вообще девочек не брали, – сказал Эрик. Он говорил раздраженно – Карла подумала, что ему, наверное, не нравится, что она идет по его пути. Родители гордились его достижениями, несмотря на его отвратительные политические взгляды. Может быть, он опасался, что она его затмит.

– У меня все оценки лучше, чем у тебя: по биологии, химии, математике…

– Да ладно, ладно.

– А стипендию, в принципе, разрешается давать и женскому полу, я узнавала.

В конце их пикировки вошла мама, в сером муаровом халате, с поясом, завязанным на два оборота вокруг ее узкой талии.

– Они должны следовать собственным правилам, – сказала она. – Ведь это же Германия, в конце концов!

Мама говорила, что она любит страну, принявшую ее, и, возможно, так и было, но, когда к власти пришли нацисты, у нее в привычку вошло отпускать устало-насмешливые замечания.

Карла обмакнула хлеб в кофе с молоком.

– Мам, а как ты отнесешься, если Англия выступит против Германии?

– Мне будет больно и горько, как и в прошлый раз, – ответила она. – Мы с вашим отцом поженились перед самой войной, и каждый день из этих четырех с лишним лет я прожила в ужасе, что его могут убить.

– Но на чьей стороне ты будешь? – спросил с вызовом Эрик.

– Я – немка, – сказала она. – Я вышла замуж за вашего отца, чтобы разделить с ним и хорошее, и плохое. Конечно, мы никогда и представить себе не могли такого злобного и угнетающего режима, как власть нацистов. Никто не мог. – Эрик протестующе заворчал, она не обратила внимания. – Но клятва есть клятва, и, как бы там ни было, я люблю вашего отца.

– Мы еще не воюем, – сказала Карла.

– Пока еще нет, – сказала мама. – Если у поляков есть голова на плечах, они уступят и отдадут Гитлеру все, что он потребует.

– Должно быть, так и будет, – сказал Эрик. – Германия уже сильна. Мы можем брать что захотим, нравится это кому-то или нет.

– Боже, сохрани, – сказала мама, поднимая глаза к небу.

Снаружи прогудел автомобиль. Карла улыбнулась. Через минуту в кухню вошла ее подруга Фрида Франк. Она собиралась вместе с Карлой пойти на собеседование, просто чтобы морально поддержать ее. Она тоже была одета в строгом школьном стиле, хотя у нее, в отличие от Карлы, был полный шкаф красивых вещей.

Следом за ней вошел ее старший брат. Карла считала, что Вернер Франк просто чудесный. В отличие от множества других красивых парней, он был такой добрый, заботливый и забавный. Когда-то он был в числе крайних левых, но все это, похоже, осталось в прошлом, и сейчас он политикой не занимался. У него было много красивых и элегантных приятельниц, и если бы Карла умела флиртовать, то начала бы с него.

– Вернер, я бы предложила тебе кофе, – сказала мама, – но у нас эрзац, а у вас, я знаю, настоящий.

– Хотите, я стащу для вас немножко, фрау фон Ульрих? – сказал Вернер. – Я считаю, вы того стоите.

Мама чуть покраснела, и Карла поняла – с некоторым неодобрением, – что обаяние Вернера действовало даже на ее сорокавосьмилетнюю маму.

Вернер взглянул на свои золотые наручные часы.

– Мне пора, – сказал он. – У нас в воздушном министерстве в эти дни ритм жизни совершенно сумасшедший.

– Спасибо, что подвез, – сказала Фрида.

– Минуточку, – сказала Карла Фриде, – но если ты приехала на машине Вернера, то где же твой велосипед?

– Снаружи. Мы привязали его к машине сзади.

Обе девочки входили в клуб велосипедистов «Меркурий» и всюду ездили на велосипедах.

– Удачи на собеседовании, Карла! – сказал Вернер. – Всем до свидания!

Карла проглотила остаток бутерброда. Когда она совсем уже собиралась уходить, спустился отец. Когда Карла была девочкой, он был довольно полным, но сейчас он был худой. Он ласково поцеловал Карлу.

– Мы не слушали новости! – сказала мама. Она включила радио, стоявшее на полке.

Пока прибор нагревался, Карла и Фрида вышли из дома и новости не услышали.

Университетский госпиталь был в Митте, центральном районе Берлина, где жили фон Ульрихи, так что ехать девочкам пришлось недалеко. Карла начала нервничать. От автомобильных выхлопов ей стало нехорошо, и она пожалела, что позавтракала. Они доехали до клиники – нового здания, построенного в двадцатые годы, – и нашли кабинет профессора Байера, в чьи обязанности входило рекомендовать студентов для получения стипендии. Надменная секретарша сказала, что они пришли рано, и велела ждать.

Карла пожалела, что не надела шляпку и перчатки. Тогда бы она выглядела старше и… представительней, как человек, внушающий доверие больным людям. И с девочкой в шляпе секретарша, наверное, разговаривала бы повежливее.

Ждать пришлось долго, но, когда секретарша сказала, что профессор готов ее принять, Карла пожалела, что ожидание кончилось.

– Удачи! – шепнула Фрида.

Карла вошла.

Байер был худощавый человек за сорок, с маленькими седыми усиками. Он сидел за столом в коричневом льняном пиджаке поверх жилета от серого делового костюма. На стене висела фотография – он пожимает руку Гитлеру.

Здороваться с Карлой он не стал, а рявкнул:

– Что такое мнимое число?

От его резкости она оторопела, но вопрос, во всяком случае, был легкий.

– Квадратный корень из отрицательного действительного числа, например квадратный корень из минус одного, – дрожащим голосом сказала она. – Оно не может обладать действительным значением, но тем не менее может использоваться в вычислениях.

У него был несколько удивленный вид. Возможно, он ожидал, что она провалится с ходу.

– Правильно, – сказал он после секундного колебания.

Она огляделась. Для нее стула не было. Ей что, придется проходить собеседование стоя?

Он задал ей несколько вопросов по химии и биологии, и на все она ответила легко. Она стала понемногу успокаиваться. Потом он вдруг сказал:

– Вы падаете в обморок при виде крови?

– Нет.

– А! – торжествующе сказал он. – А откуда вам это известно?

– Я принимала роды, когда мне было одиннадцать лет, – сказала она. – Крови было много.

– Надо было послать за доктором!

– Я и послала! – сказала она возмущенно. – Но дети не ждут, когда появится доктор.

– Хм… – Байер поднялся. – Подождите здесь. – И вышел из комнаты.

Карла осталась стоять на месте. Ее подвергли суровому экзамену, но пока, ей казалось, все шло хорошо. Она привыкла к ситуации, когда вопросы сыплются один за другим, от мужчин и женщин всех возрастов: в доме ее родителей жаркие споры были частым делом, да и сама она спорила с братом и родителями, сколько себя помнила.

Байера не было несколько минут. Куда он ушел? Может быть, он решил пригласить коллегу взглянуть на беспрецедентно умную абитуриентку? Но это было бы слишком хорошо, чтобы на это надеяться.

У нее возникло искушение взять с полки какую-нибудь из стоящих там книг и почитать, но она побоялась, что он рассердится, и стояла смирно, ничего не делая.

Он вернулся минут через десять с пачкой сигарет. Но не мог же он ее оставить здесь, стоящей посреди комнаты, и просто отправиться в табачную лавку? Или это тоже была проверка? Она начала злиться.

Он закурил – неторопливо, словно ему нужно было собраться с мыслями. И, выдыхая дым, спросил:

– Как вы, женщина, будете лечить мужчину с инфекцией пениса?

Ей стало неловко, и она почувствовала, что краснеет. Она никогда не говорила о пенисе с мужчиной. Но она знала, что должна спокойно воспринимать такие вещи, если хочет быть врачом.

– Точно так же, как вы, мужчина, лечили бы вагинальную инфекцию, – сказала она. Он посмотрел на нее ошарашенно, и она испугалась, не позволила ли себе дерзость. Она торопливо продолжала: – Я бы внимательно осмотрела инфицированную область, постаралась определить возбудителя инфекции – и, наверное, лечила сульфонамидом, хотя должна признать, что в нашем школьном курсе биологии этого не было.

Он скептически спросил:

– А вы когда-нибудь видели голого человека?

– Да.

Он изобразил негодование:

– Но вы же единственная девочка в семье!

– Когда умирал мой дедушка, он был прикован к постели и у него было недержание. Я помогала маме содержать его в чистоте, сама она не справилась бы, он был слишком тяжел… – Она попыталась улыбнуться. – Профессор, женщинам все время приходится ухаживать за очень маленькими и очень старыми, больными и беспомощными. Мы к этому привыкаем. Только мужчины считают это занятие постыдным.

Он сердился все больше и больше, несмотря на то что она отвечала хорошо. В чем же дело? Можно было подумать, что ему было бы приятнее, если бы она оробела от его поведения и давала глупые ответы.

Он с глубокомысленным видом положил сигарету в стоявшую на столе пепельницу.

– Боюсь, что в качестве кандидатуры на стипендию вы не подходите, – сказал он.

Ее это потрясло. Где она ошиблась? Она ответила на все вопросы до единого!

– Почему не подхожу? – спросила она. – Мои ответы были безукоризненны.

– Вы неженственны. Вы свободно говорили о вагине и пенисе.

– Но это же вы начали говорить об этом! Я только ответила на ваш вопрос.

– Совершенно очевидно, что вы воспитывались в грубой обстановке, где видели наготу своих родственников мужского пола.

– А вы считаете, что переодевать старика должен мужчина? Хотела бы я посмотреть, как вы бы с этим справились!

– И хуже всего – ваша непочтительность и наглость.

– Ваши вопросы были вызывающими. Если бы я отвечала вам несмело, вы бы сказали, что во мне недостаточно твердости, чтобы быть врачом, скажете, не так?

Он лишился дара речи, и она поняла, что именно так и было бы.

– Я просто зря потеряла здесь время, – сказала она и направилась к двери.

– Выходите замуж, – сказал он. – Рожайте детей, вот что нужно фюреру. Это – ваше место в жизни. Исполняйте свой долг!

Она вышла и хлопнула дверью.

Фрида встревоженно подняла голову.

– Что случилось?

Карла, не отвечая, направилась к выходу. Она поймала взгляд секретарши – у той был довольный вид: очевидно, она понимала, что произошло.

– Сотри с лица свою ухмылку, иссохшая старая стерва! – сказала ей Карла и с удовольствием пронаблюдала, как на лице у той появилось выражение шока и ужаса.

Выйдя из клиники, она сказала Фриде:

– Он и не собирался давать мне рекомендацию на стипендию, потому что я – женщина! Мои знания не имеют значения. Вся моя подготовка была напрасна! – и она разрыдалась.

Фрида обняла ее.

Скоро ей стало легче.

– Не буду я растить детей для этого чертова фюрера, – пробормотала она.

– Что?

– Пойдем домой. Я расскажу тебе там.

Они сели на велосипеды.

Улицы выглядели как-то необычно, но Карла была слишком занята своим горем, чтобы интересоваться происходящим вокруг. Люди собирались вокруг громкоговорителей: иногда по радио передавали речи Гитлера из Кролль-оперы, здания, которое стали использовать вместо сгоревшего рейхстага. Видимо, сейчас тоже ожидали его выступления.

Когда они добрались до дома фон Ульрихов, мама и отец все еще были на кухне. Отец, сосредоточенно нахмурившись, сидел возле радио.

– Мне отказали, – сказала Карла. – Несмотря на собственные правила, они не хотят давать стипендию девчонке.

– Ой, Карла, мне так жаль! – сказала мама.

– А что по радио?

– А вы не слышали? – сказала мама. – Сегодня утром наши войска вошли в Польшу. Мы начали войну.

V

Сезон в Лондоне закончился, но из-за кризиса многие оставались в городе. Парламент, обычно не работающий в это время года, специально был созван. Но не было ни вечеринок, ни королевских приемов, ни балов. Как если бы на морской курорт приехать в феврале, думала Дейзи. Сегодня была суббота, и она собиралась на обед в дом своего тестя, графа Фицгерберта. Что могло быть скучнее!

Она сидела за туалетным столиком в вечернем платье цвета нильской воды с треугольным вырезом и плиссированной юбкой. В волосах у нее были шелковые цветы, а на шее – бриллианты, стоившие целое состояние.

Ее муж, Малыш, одевался в своей гардеробной. Она была рада, что он дома. Он часто проводил ночи где-то еще. Хоть они и жили в том же доме на Мэйфэр, но иногда не видели друг друга по нескольку дней. Но сегодня вечером он был дома.

У нее в руке было письмо от матери, из Буффало. Ольга почувствовала, что у Дейзи нет счастья в браке. Должно быть, поняла из писем Дейзи домой, по каким-то намекам. У матери была хорошая интуиция. «Я хочу только, чтобы ты была счастлива, – писала она. – Так что послушай меня и не сдавайся слишком скоро. Ты станешь когда-нибудь графиней Фицгерберт, а твой сын, если родится сын, будет графом. Ты можешь пожалеть, что бросила все это лишь потому, что муж уделял тебе недостаточно внимания».

Возможно, она была права. Почти три года к Дейзи обращались «миледи», и каждый раз она чувствовала удовольствие, как от сигаретной затяжки.

Но Малыш, похоже, думал, что брак не внесет особых изменений в его жизнь. Он проводил вечера с приятелями, ездил по всей стране на лошадиные бега и редко сообщал жене о своих планах. Дейзи было неловко, когда, явившись на вечеринку, она с удивлением обнаруживала там своего мужа. Но если она хотела узнать, куда он собирается, ей приходилось спрашивать его камердинера, а это было так унизительно.

Может быть, он постепенно повзрослеет и начнет вести себя как подобает мужу – или останется таким навсегда?

Он заглянул в комнату.

– Идем, Дейзи, мы опаздываем.

Она положила мамино письмо в ящик стола, заперла его и вышла. Малыш ждал в холле. Он был в смокинге. Фиц наконец подчинился моде и разрешил являться на домашние обеды в неформальных коротких смокингах.

До дома Фица можно было дойти пешком, но шел дождь, и Малыш велел подать машину. Это был «Бентли» «Эрлайн салун», кремового цвета, с шинами из белой резины. Малыш разделял страсть своего отца к красивым машинам.

Малыш сел за руль. Дейзи надеялась, что он даст ей повести машину назад. Ей нравилось водить машину, к тому же после обеда он вел машину не очень осторожно, особенно по мокрой дороге.

Лондон готовился к войне. Над городом, на высоте двух тысяч футов, парили аэростаты заграждения, предназначенные мешать бомбардировщикам. На случай их неудачи вокруг наиболее важных зданий разложили штабеля мешков с песком. Камни бордюров через один выкрасили в белый цвет – для водителей во время светомаскировки, начавшейся со вчерашнего дня. Белые полосы были на больших деревьях, на уличных памятниках и других препятствиях, которые могли вызвать аварию.

Малыша и Дейзи встретила графиня Би. В свои пятьдесят с лишним она была довольно толстой, но все еще одевалась как девочка. Сегодня вечером на ней было розовое платье, расшитое бусинами и блестками. Она никогда не упоминала ту историю, которую рассказал на свадьбе отец Дейзи, но прекратила намекать на низкое происхождение Дейзи и теперь обращалась к Дейзи всегда если не тепло, то хотя бы вежливо. Дейзи вела себя доброжелательно, но настороженно, относилась к Би как к слегка поехавшей тетушке.

Младший брат Малыша Энди тоже был там. У них с Мэй было двое детей, и Мэй выглядела так – что не ускользнуло от заинтересованного взгляда Дейзи, – словно ожидала третьего.

Малыш, разумеется, хотел сына, чтобы тот унаследовал титул и состояние Фицгербертов, но пока что Дейзи не удавалось забеременеть. Это был больной вопрос, и очевидная плодовитость Энди и Мэй еще более усугубляла его. У Дейзи могло быть больше возможностей, если бы Малыш почаще ночевал дома.

Она пришла в восторг, увидев там свою подругу Еву Мюррей – но без мужа, Джимми Мюррея: теперь капитан, он был со своим подразделением и не смог вырваться, так как большинство соединений ночевало в казармах и офицеры должны были оставаться с ними. Ева теперь входила в семью, ведь Джимми был братом Мэй, следовательно, и она приходилась родственницей. Поэтому Малышу пришлось преодолеть свои предубеждения против евреев и держаться с Евой вежливо.

Ева обожала Джимми так же сильно, как три года назад, когда только выходила за него замуж. Они тоже родили двоих детей за три года. Но сегодня вечером Ева выглядела взволнованной, и Дейзи понимала почему.

– Как твои родители? – спросила она.

– Им не удается выехать из Германии, – расстроенно ответила Ева. – Правительство не дает им визу на выезд.

– А Фиц не может помочь?

– Он пытался.

– Что они сделали, чтобы заслужить это?

– Дело не в них самих. В таком же положении находятся тысячи германских евреев. Очень немногие получают визы.

– Мне так жаль!

Дейзи было не просто жаль. Она сгорала от стыда, вспоминая, как они с Малышом вначале поддерживали фашистов. Она сомневалась все больше, видя, как жестокость фашизма и дома, и за рубежом становится все более и более явной, и в конце концов она испытала облегчение, когда Фиц заявил, что ему за них неловко, и стал просить выйти из партии Мосли. И Дейзи теперь чувствовала себя круглой дурой, что вообще решила в нее вступить.

У Малыша не было такой готовности к раскаянию. Он продолжал верить, что белые европейцы высшего класса составляют высшую расу, избранную Богом, чтобы править миром. Но он больше не считал это практической политической философией. Английская демократия часто его возмущала, но он не выступал за ее отмену.

Обедать сели рано.

– В половине восьмого Невилл в палате общин делает заявление, – сказал Фиц, имея в виду Невилла Чемберлена, премьер-министра. – Я хочу послушать, сяду на галерее пэров. Но, возможно, придется вас оставить еще до десерта.

– И как ты думаешь, папа, чем это кончится?

– По правде сказать, не знаю, – с легким раздражением ответил Фиц. – Конечно, всем нам хотелось бы избежать войны, но нам важно не показаться нерешительными.

Дейзи удивилась. Фиц считал необходимой лояльность и редко критиковал своих коллег по правительству, даже так косвенно.

Княжна Би сказала:

– Если начнется война, я уеду в Ти-Гуин и буду жить там.

Фиц покачал головой.

– Если начнется война, правительство обратится к владельцам больших загородных домов с просьбой предоставить их на время войны в распоряжение армии. И как член парламента, я должен буду подать пример. Мне придется отдать Ти-Гуин «Валлийским стрелкам» под учебный лагерь, а может быть, и под госпиталь.

– Но это же мой загородный дом! – возмущенно вскричала Би.

– Ну, может быть, мы оставим небольшую часть дома для личного пользования.

– Я не желаю жить в небольшой части, я – княжна!

– Может быть, так будет тоже вполне уютно. Мы могли бы использовать кладовку как кухню, а комнату для завтрака как обеденный зал. И три-четыре небольшие спальни…

– Уютно! – с отвращением фыркнула Би, словно перед ней поставили на стол скверно приготовленное блюдо, но больше ничего не сказала.

– А мы с Малышом, наверное, запишемся к «Валлийским стрелкам».

Мэй приглушенно ахнула.

– Я пойду в Воздушные войска, – сказал Малыш.

– Но тебе нельзя! – потрясенно воскликнул Фиц. – Виконт Эйбрауэнский всегда был в «Валлийских стрелках»!

– Но у них же нет самолетов! Новая война будет войной самолетов. Королевским воздушным силам отчаянно понадобятся летчики. А я летаю уже много лет.

Фиц хотел возразить, но вошел дворецкий и объявил:

– Милорд, машина подана.

Фиц взглянул на стоящие на камине часы.

– Какая досада, мне пора ехать. Спасибо, Граут… – Он посмотрел на Малыша. – Не принимай окончательного решения, пока мы не поговорим. Это неправильно.

– Хорошо, папа.

Фиц посмотрел на Би.

– Прости меня, дорогая, что ухожу с середины обеда.

– Конечно, – сказала она.

Фиц встал из-за стола и направился к двери. Дейзи заметила, что он прихрамывает – печальное напоминание о событиях прошлой войны.

Конец обеда прошел уныло. Все гадали, объявит ли премьер-министр войну.

Когда дамы, оставляя мужчин, поднялись из-за стола, Мэй попросила Энди взять ее под руку. Он извинился перед двумя остающимися мужчинами, сказав:

– Моя жена в деликатном положении… – Это был обычный эвфемизм, когда говорили о беременности.

Малыш сказал:

– Хотел бы я, чтобы моя жена обрела эту деликатность столь же быстро.

Это был удар по больному месту, и Дейзи почувствовала, что густо покраснела. Она сдержала готовую сорваться колкость, но потом спросила себя: а почему она должна молчать?

– А знаешь, Малыш, как говорят футболисты? – громко сказала она. – Чтобы забить, надо бить.

Пришла очередь Малыша краснеть.

– Как ты смеешь! – воскликнул он возмущенно.

Энди засмеялся.

– Сам напросился, братец!

– Прекратите, оба! – сказала Би. – Я надеюсь, мои сыновья подождут, пока дамы окажутся достаточно далеко, прежде чем начинать столь отвратительные разговоры! – И она величественно удалилась.

Дейзи тоже вышла, но, дойдя до лестницы, она покинула остальных женщин и поднялась наверх, все еще злясь и стремясь побыть в одиночестве. Как мог Малыш сказать такое? Неужели он действительно считал, что это она виновата в том, что никак не забеременеет? Ведь вполне могло оказаться, что проблема в нем! А может быть, он это знал и пытался обвинить ее, боясь, что его посчитают бесплодным… Наверное, в этом-то и было дело, но все равно это не повод для прилюдных оскорблений!

Она пошла в комнату, где он жил раньше. Поженившись, они еще три месяца жили здесь, пока ремонтировали их дом. Они занимали комнату Малыша и еще одну, рядом, хотя в те дни они всегда спали вместе.

Она вошла и повернула выключатель. К своему удивлению, она обнаружила, что Малыш, по-видимому, не перебрался отсюда окончательно. На раковине лежала его бритва, на прикроватном столике – журнал «Флайт». Она выдвинула ящик столика и нашла коробку таблеток для печени «Леонард», которые он принимал каждое утро перед завтраком. Может быть, он спал здесь, когда был слишком пьян, чтобы предстать перед женой?

Нижний ящик был заперт, но она знала, что он хранит ключ в вазе на камине. Никаких комплексов, что она сует нос не в свое дело, у нее не было: по ее мнению, у мужа не должно быть секретов от жены. Она открыла ящик.

Первое, что она увидела, – книжку с фотографиями обнаженных женщин. Обычно на рисунках и фото женщины позировали, прикрывая интимные места, но эти девицы – как раз наоборот: они раздвигали ноги, придерживали ягодицы, даже выставляли вход внутрь на всеобщее обозрение. Если бы кто-нибудь застал Дейзи, она бы сделала вид, что шокирована, но на самом деле ей было интересно. Она внимательно просмотрела всю книжку, сравнивая этих женщин с собой: размер и формы их груди, количество растительности, их органы. Как удивительно разнообразны, оказывается, женские тела!

Некоторые девчонки занимались самостимуляцией или делали вид, а на некоторых фотографиях они были по двое, занимаясь этим друг с другом. На самом деле Дейзи не удивляло, что мужчинам нравятся такие вещи.

Она почувствовала себя так, словно шпионила. И вспомнила тот раз, когда пришла к нему в комнату в Ти-Гуине, еще до того, как они поженились. Тогда она отчаянно пыталась узнать о нем побольше, вызнать что-то тайное о человеке, которого любила, чтобы найти способ завладеть им. А что она делает теперь? Шпионит за мужем – который, по-видимому, больше ее не любит – и пытается понять, в чем она ошиблась.

Под книжкой был коричневый бумажный пакет. Внутри лежало несколько маленьких квадратных бумажных конвертиков с красной надписью на лицевой стороне. Она прочитала:

«Прентиф» зарегистрированная торговая марка

Сервиспак

Внимание!

Не оставляйте конверт или содержимое

В публичных местах, поскольку это может

Привести к неприятным последствиям

Производство Великобритания

Латексный каучук

Для любого климата

Это ничего не объясняло. Нигде не было сказано, что именно находилось в этих конвертиках. Поэтому она вскрыла один.

Внутри лежал кусок резины. Она развернула его. Он был в форме трубки, закрытой с одного конца. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое.

Она никогда их не видела, но слышала, как в разговорах люди упоминали такие вещи. Американцы называли их «троянцами», англичане – «резиновыми Джонни». Правильное название было «кондом», а нужны они были для предохранения от беременности.

Зачем ее мужу целый пакет? Ответ мог быть только один. Чтобы использовать их с другой женщиной.

Ей хотелось плакать. Она давала ему все, чего он хотел. Она никогда не говорила, что устала и ей не хочется заниматься любовью, даже когда так бывало, и не отказывалась, что бы он ни предлагал в постели. Если бы он попросил, она могла бы даже позировать, как те женщины с фотографий.

Что она делала не так?

Она решила спросить его.

Горе уступило место гневу. Она встала. Сейчас она выйдет с этими пакетиками в обеденный зал и спросит его. С какой стати ей щадить его чувства?

И тут он вошел.

– Я увидел свет из холла, – сказал он. – Что ты здесь делаешь? – Он увидел выдвинутые ящики прикроватного столика и воскликнул: – Как ты смеешь за мной шпионить!

– Я подозревала, что ты мне неверен, – сказала она и показала ему презерватив. – Я оказалась права.

– Чертова проныра!

– Чертов изменщик!

– Мне следует проучить тебя, как делали викторианские мужья! – сказал он, поднимая руку.

Она схватила с камина тяжелый подсвечник.

– Попробуй! Я огрею тебя, как женщина двадцатого века!

– Это просто нелепо… – он тяжело опустился на стул у двери. У него был вид побежденного.

От его несчастного вида ярость у Дейзи прошла. Теперь ей было просто горько. Она села на кровать. Но любопытство не исчезло.

– Кто она?

– Неважно, – сказал он, качнув головой.

– Я хочу знать!

Он неловко пожал плечами.

– Какое это имеет значение?

– Очень большое. – Она поняла, что в конце концов все из него вытянет.

Он избегал ее взгляда.

– Ты ее не знаешь и никогда не узнаешь.

– Проститутка?

– Нет! – воскликнул он, уязвленный этим предположением.

– Ты ей платишь? – продолжила она наступление.

– Нет. Да. – Она поняла, что он стыдится своего желания скрыть это. – Ну, содержание… Это не одно и то же.

– Почему ты ей платишь, если она не проститутка?

– Чтобы им не приходилось встречаться с другими.

– Им? У тебя что, несколько любовниц?

– Нет же! Всего две. Они живут в Олдгейте. Мать и дочь.

– Что? Не может такого быть.

– Ну… однажды у Джоани… французы в таких случаях говорят «у нее цветы»…

– Американки называют это «беда».

– Вот Перл и предложила…

– Себя вместо нее? Более мерзкой сделки нельзя себе представить! Так ты ложишься в постель и с той и с другой?

– Да.

Она вспомнила книжку с фотографиями, и ей пришло в голову ужасное предположение. Она была просто вынуждена спросить:

– Но не одновременно?

– Иногда…

– Какая отвратительная гадость!

– О своем здоровье не беспокойся, – сказал он, указывая на презерватив в ее руке. – Эти штуки защищают от инфекции.

– Твоя заботливость меня просто ошеломляет.

– Послушай, ты же знаешь, что это делают большинство мужчин. Во всяком случае, большинство мужчин нашего класса.

– Ничего подобного, – сказала она, но вспомнила о своем отце, у которого кроме жены была постоянная любовница – и при этом ему еще потребовался роман с Глэдис Энджелус.

– А мой отец не был верным мужем, – сказал Малыш. – У него полно незаконных детей.

– Я тебе не верю. Мне кажется, он любит твою мать.

– Ну, один-то внебрачный ребенок точно есть.