Текст книги "Порою блажь великая"

– Нет, не надо. Я и про это знаю. Гвозди.

– Гвозди? Плотницкие гвозди?

– Именно.

Дрэгер улыбнулся и покачал головой в веселом недоумении, подмигнул Тедди:

– Эти местные парни порой такие загадочные, а, Тедди?

– Да, сэр. – Сомневаюсь я, что кто-то из местных парней такая уж загадка для вас, мистер Дрэгер…

Следующий субботний вечер снова собрал рекордную толпу. Длинный зал пульсировал жидким сизым дымом и блюзами гитары Рода (Тедди пришлось накинуть дуэту по три с половиной сверху; хотя шквал скорби не потревожил продажи алкоголя, он начисто выкорчевал чаевые, обычно составлявшие львиную долю музыкантского дохода); мелодия текла меланхолично и вольно, как темное пиво. Едва ноябрьская тьма спустилась с туч, жители роями полетели на маняще мерцающий неон, как мотыльки в сумерках июля. Тедди в бесшумной спешке сновал от столиков к стойке – его пухловатая стремительность в действительности казалась антитезой движения, – опорожняя пепельницы, наполняя бокалы, с невиданным и невидимым искусством обсчитывая зазевавшихся клиентов, и сегодня он едва слышал привычные обвинения в том, будто наливает в бутылки из-под «Джека Дэниелса» пойло подешевле. Это обвинение выдвигалось с такой регулярностью – «Болт те в жопу, Тедди, что за помои ты нам теперь всучил?» – что порой он опасался, как бы не сорваться и не заорать на весь зал, сколь много истины в поклепах, которые сами идиоты считают исключительно шутейными.

– …в смысле, Тедди, я ни разу не в обиде, когда ты разбавляешь дорогое бухло дешевым, – ну, ты понимаешь. Я парень простой, угодить мне нетрудно, в послевкусиях-букетах не петрю… Но, мать твою, средство от потливости ног в моем бурбоне – это как-то слишком!

И все ржут, оценивают насыщенность красок на физиономии Тедди. Это уж стало ритуалом, исполняемым каждую ночь, а то и дважды за ночь. На самом деле к недавнему времени он настолько изнемог от обвинений в разбавлении виски дешевым одеколоном, что решил именно так и поступать. И не сказать чтоб кто-то заметил разницу: он знал, что среди них не найдется ни единого дегустатора с достаточно тонким вкусом, чтоб прочувствовать в жидкости хоть что-то помимо градуса; и точно так же он знал, что никто из них даже не подозревает о степени достоверности своих ернических претензий. И когда ему напоминали об этом, знание сути наполняло его как праведным гневом оклеветанного (Какое они право имеют выдвигать столь гнусные обвинения без доказательств!), так и презрением, единственно умерявшим ярость (Бараны, да знали б они…).

В последнее время, правда, ярость сделалась почти неподконтрольной: трепещут ресницы, он краснеет, испуганно мямлит: «Не может быть, сэр», а за этим заячьим обличьем дает торжественный обет: «Ни единой капли „Тен Хай“ для этих ослов! Только продукт переводить! Даже „Бурбон де Люкс“ не заслужили. Отныне и впредь их „Джек Дэниелс“ будет родом из стеклянных баллонов на рынке, и пусть себе ослепнут, к черту, все!» – а вслух все извиняется, конечно: «Простите великодушно, сэр! – и предлагает заменить выпивку за счет заведения: – Прошу вас, сэр, позвольте мне…»

Кретин непременно отмахивается от предложения: «Да забей, Тедди, забей. Ты так мило краснеешь, что и лосьон в радость, – а потом зачастую швыряет на стойку горсть монеток с выражением нервической щедрости. – Вот… ни в чем себе не отказывай!»

И все ржут. А Тедди неслышно шаркает прочь подошвами своих вечных тапочек, унося шестьдесят центов чаевых и слабую улыбку, кисеей висящую над полным ртом ненависти, скользит за стойку, забивается в уголок, оскорбленный и взбешенный, ждет, пока целительный неон не залижет душевную рану. Там был его приют и пристанище, единственно утешительное в его одиноком мире. И с недавних пор, хотя дела шли как нельзя славно, а вера в его превосходство над миром перепуганных дурней была несомненна, вдруг возросла его потребность в дозах этого шипучего бальзама. Бывали ночи, когда он, облитый пьяными поклепами очередного зубоскала, аж по полчаса и более утешался, стоя у окна, с улыбкой на устах, возложив одну руку на стойку, будто лаская свою раковину-домик, – полчаса, покуда неоновый массаж не изгладит ярость. В такие минуты он казался все тем же, все в той же манере привечал вновь прибывающих, теребил длинную цепочку ключа, нависавшую над передником, сообщал время, когда спрашивали… и даже если бы кому-то из клиентов доводилось наблюдать его вблизи, пока он купался во всех оттенках красного, лилового, пурпурного, трепещущих на его лице…

– Тедди, чертова ты каракатица, уже высунь нос из своей пещерки и плесни чистого, как слеза, джина из бутылки с надписью «Гилби» в мой стакашек? – …даже тогда цвет его лица легко объяснялся игрой неоновых сполохов – и ничем более.

Но в эту ночь, несмотря на чрезмерное число обидных пощечин, Тедди немного времени провел в лучах своей неонотерапии. Во-первых, он был слишком занят: обескураживающее известие о том, что Стэмперы переводят народ с лесопилки в леса, запустило алкогольный насос почти на ту же мощность, что и поединок Стэмпер – Ньютон недельной давности; и на этот раз Тедди не пригласил официантку из «Морского бриза» себе в подмогу. Поэтому сейчас он, шныряя взад-вперед, не мог позволить себе роскошь своих огненных ванн, даже если и подденет его кто из этих баранов. Это во-первых.

А во-вторых, он и не так нуждался нынче в своих ваннах, как обычно. Не только потому, что раны его, пусть отчасти, исцелял тот фимиам тревоги, что вздымался над столами, мешаясь с сигаретным дымом, – «Тедди, черт, поверь мне… тут что-то сильно не в порядке…» – «Да, сэр, мистер Ивенрайт» – «Просто потрава какая-то…» – поднимался к потолку и сизыми пластами нависал над залой… но и потому, что он сейчас уже смаковал восторг от сладкого предчувствия, воспрянувшего в нем с полуденным звонком от Джонатана Дрэгера. Тот сообщил, что звонит издалека, из Юджина, и попросил об одолжении:

– Я загляну нынче вечером. Не могли бы вы до моего прибытия удержать Флойда Ивенрайта в заведении, а равно – от глупостей. – И уж вовсе взыграло триумфально сердце Тедди, когда Дрэгер добавил: – Мы покажем этим дуболомам, чего можно добиться, имея малость мудрого терпения, а, Тед?

Весь остаток дня и весь вечер этот крохотный уголек доверия пламенел в груди Тедди. Мы, сказал Дрэгер, мы! Такое слово, да еще от такого человека, способно затмить весь неон Орегона!

Ивенрайт заявился после ужина, чуть раньше семи, и лицо его было краснее обычного, а дыхание оторочено сладковатым запахом бренди.

– Да, что-то не в порядке… – снова заявил он, страшно комкая свои черты.

– Что, мистер Ивенрайт?

– А? – Ивенрайт тупо заморгал.

– Вы сказали, будто что-то не в порядке…

– Черт, да, не в порядке. Со стаканом этим – про него толкую. А ты думал, о чем?

Тедди опустил ресницы и уставился на эту лапищу с ее колбасками-пальцами, ороговелыми ржавыми костяшками, придавившую изящный рисунок полированной стойки. Рядом с этим уродством его собственная кисть – неизбывно синеватая от постоянного мытья бокалов, плоть почти прозрачная, точно засоленное мясо, – казалась даже синее и мельче обычного. Он робко ждал, поникнув раболепно и виновато:

– А что с ним, сэр? Со стаканом?

– Ну, прямо щас он пустой – вот что с ним. Для начала мог бы и наполнить чем. Уже что-то.

Тедди достал бутылку и вновь наполнил стопку. Ивенрайт, взяв ее, направился к своему столику.

– С вас пятьдесят центов, мистер Ивенрайт.

– Пятьдесят центов?! В смысле, ты еще и деньги берешь за эту дрянь? Тедди, я не собирался пить, я просто хочу помыть голову, а шампуня нет.

Тедди выглянул в зал: мужики за столиком Ивенрайта ржали, как всегда приветствуя комическую интермедию в своей серьезной, угрюмой, деловой дискуссии. Затем Ивенрайт сам хохотнул и припечатал к стойке стопку монет, будто клопа прихлопнул. Тедди бережно взял деньги и отнес их к кассе, смакуя деликатес нового страха, только что выуженного из сумбура чувств на лице Ивенрайта… Это одна из ваших особенностей, мистер Дрэгер, которая отличает вас и от меня, и от этих дуболомов… он снова и снова, с наслаждением истинного гурмана, ласкал языком это новое яство… Я могу лишь избегать страха; вы умеете его порождать.

Все столы равнялись на стол Ивенрайта, и потому все беседы текли параллельными руслами. Для начала – никто и подумать не мог, что Хэнк Стэмпер так наплюет на своих соседей: «Старый Генри – еще ладно, но Хэнк всегда был ничего себе парень». Далее: «А какого дьявола? От осинки не родятся апельсинки, да? Конечно, Хэнк не разливается соловьем, на манер своего папаши, про то, какую стальную шкуру нужно иметь, чтоб преуспеть в бизнесе, но он ведь – кровь от крови, плоть от плоти». И наконец: «По мне, все однозначно: Хэнк Стэмпер ясно дал понять, что на своем стоять будет, покуда его носом не ткнут в его ошибки».

В этом последнем маневре инициативу взял Ивенрайт.

– И я так скажу, – заорал он, вскочив на ноги и моментально захватив всеобщее внимание: глаза блестящие и красные, как леденцы жженого сахара, а нос закупорен так, что вот-вот взорвется, – скажу, что нгадо бы нгам отправиться туда тоупой и припереть мистера Хэнка Стэмпера к сте’ке! – Он утер нос рукавом и добавил: – Сию сегунду!

Всколыхнулся краткий шквал одобрения – «Да, к стенке… немедленно…» – но Тедди знал, что в баре слишком тепло, светло и уютно, а ночь за окном – слишком тоскливая, зябкая и сырая, чтоб этот порыв реализовался. Немало еще понадобится трепа и выпивки, прежде чем Ивенрайт умудрится вывести хоть какую-то толпу под дождь. Однако ж при таком развитии событий хотелось бы…

Дверь распахнулась, и будто продолжением незавершенного пожелания Тедди вошел Дрэгер. Едва ли замеченный кем-то, кроме Тедди: прочие внимали пламенным глазам и гнусавым речам Ивенрайта. Дрэгер снял шляпу, плащ, повесил их у двери и сел за пустой столик у масляного радиатора. Показал Тедди палец, беззвучно произнес: «Один» – и приступил к наблюдению затылка Ивенрайта, пышущего и распухающего призывом к действию.

– Слишком долго мы ходили вокруг да около, чтили заког, пытались быть добгыми… Что ж, спгошу я вас, они подобгу с нами обошлись? По правде? По закогу?

Снова крики и скрип стульев. Но Тедди, доставив виски и воду, глядел из-под опущенных ресниц на безмятежное, мудрое лицо Дрэгера и видел, что тот не больше его самого опасается сгинуть в волнах революции. Если уж тут кто и поднимет восстание, так точно не Флойд Ивенрайт. Тедди поставил емкости на стол; Дрэгер пригубил виски и улыбнулся бармену.

– Мой отец, – кричал Ивенрайт, – всегда говорил: никто рабочему человеку ничего не даст, пока своею собственной рукой не возьмет… Верго? Чертовски верго…

Прикончив свой виски, Дрэгер сидел, изучая игру света на гранях стопки, а Ивенрайт гремел над столами, проклиная и подначивая, багровый от разбавленной выпивки и иллюзорного могущества:

– Так что я говорю? Кто смирится, кто не распрямится? А? А? – (Большинство подхватили идею распрямиться, но все остались на своих местах.) – Я говорю! Я говорю! Вперед, на врага, и тогда… – Он сморгнул, отчаянно пытаясь сосредоточиться на мысли. – И тогда мы всем народом, всем миром…

– Поплывете через реку, как бобриный выводок? – Головы поворотились от Ивенрайта к Дрэгеру. – Выстроитесь на берегу и будете камни кидать? Флойд, судя по всему, ты где-то простыл.

Ивенрайт проигнорировал этот голос – он хотел его проигнорировать, как весь вечер предвкушал. Он поднял свой пустой стакан и уставился в него, будто этот кристальный рот изрекал некие умные, душевные слова.

– Подумай головой, Флойд, – продолжал Дрэгер. – Нельзя подстрекать людей к набегу на этот дом в духе дурацких ковбойских фильмов, даже если б это было законно, ибо прежде всего…

– Опять законность! – выкрикнул Ивенрайт в стакан. – Да при каких делах тут закон?

– …ибо, – продолжал Дрэгер, – прежде всего, мы не сможем переправиться через реку толпой. Если, конечно, ты не рассчитываешь, что мистер Стэмпер перевезет нас по двое или по трое. Что ж, я мало знаком с этим человеком, – он осиял зал улыбкой, – но после того, что слышал о нем, не вызовусь парламентером с просьбой переправить народных мстителей в достаточном для возмездия числе. Конечно, может, Флойд преуспеет больше. Я слышал, он поболе моего искушен в подобных делах.

Собравшиеся неуверенно засмеялись, озадаченные спокойным тактом этого человека. Они ждали, наблюдая его оптические эксперименты со стопкой за одиноким столиком. Но Дрэгер молчал, и внимание толпы вернулось к Ивенрайту, который так и стоял, стиснув пустой стакан. Ивенрайт чувствовал, как внимание опаляет его спину: блин! Ведь так хорошо все было, пока этот козел не нарисовался, – замечательно все шло. Но Дрэгер каким-то образом снова выставил его в дураках, и хрен разберешь, каким образом. Ивенрайт немного поломал голову над этой загадкой, а потом спустил досаду на Тедди, потребовав стакан бесплатно на том основании, что если б бухло, которое он усосал за вечер, было натуральным бухлом, то надрался бы по уши, – так какого черта? Тедди наполнил его стакан без комментариев. Ивенрайт осушил его залпом, даже не поморщившись, и задумчиво поиграл губами. «Моча голубиная», – сертифицировал он и сплюнул в сторону плевательницы. Снова прокатилась рябь смеха, по-прежнему неуверенного. Люди переводили глаза со своего местного председателя на президента и обратно в ожидании следующего хода. Дрэгеру, казалось, и дела не было до тишины, воцарившейся с его появлением; он смотрел на свет через стопку, что вертел меж пальцев, глаза – терпеливостью под стать улыбке. Ивенрайт навалился на барную стойку. Он знал, что его очередь. Дрэгер свой ход сделал. Потер шею и наконец нарушил тишину, швырнув стакан в панель радиатора в углу бара, и опять выкрикнул: «Моча голубиная!»

– Это не виски, это чистая, стопятидесятипроцентная голубиная моча! – Снова засмеялись, и тогда он повернулся к Дрэгеру, вновь обретя уверенность. Его слегка кренило, глаза горели. – О’кей, Джонатан Бэйли Дрэгер! Если вы такой до хера умный, так скажите нам, что делать. Это ж вы нас подбивали на стачку, в первую голову. Разве нет? И если вы такой умный – так вытаскивайте нас из этой заварухи. А я – тупой древогрыз. В смысле, нам, дуракам, за «думать» не башляют. И если вы такой умный…

Дрэгер опустил стопку на салфетку, лежавшую поверх пластика стола; звук вышел приглушенный, но все равно явственный, далекий и очень близкий разом, словно щелчок по лбу под водой.

– Только сядь, пожалуйста, и расслабься, Флойд…

– Ну нет. Не надо мне тут тыкать-флойдать, Джонатан Бэйли Дрэгер. Закон? Если по закону тереть, то вы знаете и я знаю, что мы тут по закону разотрем. Зубы до десен – вот что. И конечно, что я тут орал брать Стэмперов приступом – это тупость… ну а не тупость, что вы втянули нас в эту сраную забастовку, когда нахер она никому не упала?

– Флойд, а не ты ли в августе кричал, что вы тут, ребята, с голоду пухнете?

– В августе вы сказали, что до забастовки дело не дойдет!

– Что, боишься не сдюжить, Флойд? Боишься пропустить пару платежных чеков?

Дрэгер говорил так тихо, что было сложно понять, из него ли вовсе исходит этот голос. Рев же Ивенрайта нарастал, силясь прободеть тишину, что Дрэгер навесил над залой.

– Нет, я не боюсь пропустить пару чеков! Чай, не впервой. Как и у всех. Мы уже бастовали раньше – и сдюжили. Мы бастовали еще до «вобов», которые бы прикрыли спину. Сдюжим и на этот раз, правда, ребята? – Он оглядел мужиков, кивая. Те кивали вместе с ним, глядя на Дрэгера. – Вы чертовски правы. Мы не боимся потерпеть или потерять пару чеков, но не побоимся и осадить назад, когда впереди ничего не светит!

– Флойд, если ты…

– И по закону, если уж ты так печешься, нам ничего не светит. Нас просто поимели. – Выговорившись перед Дрэгером, он снова повернулся к мужикам, утирая нос. – Давно хотел это выложить: неправильно время для стачки выбрали. И все мы это понимали… Черт, середина зимы, в забастовочном фонде – шаром покати… но Дрэгер прикинул, что если он это дельце обстряпает – ему зачтется, будет у себя там полным королем говна и пара… вот и нас втравил…

– Флойд…

– Дрэгер, если ты такой, нахер, умный…

– Флойд.

Щелк. Вновь – то же легкое, сдержанное прикосновение стекла к столу, тихое, как отдельный тик часиков. Головы снова поворотились к Дрэгеру. Теперь вижу; теперь понимаю… За своей стойкой Тедди восхищается силой и точностью этого человека… Вы умеете ждать. Вот вы заговорили… и посмотрите, как эти идиоты потянулись к вам, не шевельнувшись, потащились, сами неподвижные, на ваш голос, – как железные опилки тащит к себе магнит…

– Флойд… а директор лесопилки Стэмперов, Орланд Стэмпер, он, часом, не твой ближайший сосед?

…Потянулись без колебаний; и не важно, что вы говорите. Потому что вы сами по себе сила – и в этом все дело. Слова тут ни при чем. Вот и брат Уокер, целитель-проповедник, тоже обращается порой в силу. Но не такую, потому что вы знаете больше, чем брат Уокер и его Бог, вместе взятые…

– А у вас, Ситкинс, и у вашего брата, как я слышал, дети учатся в том же классе, что и дети Стэмперов? Да, припоминаю, что-то такое слышал. И их дети – просто дети, такие же как ваши, верно?

…И вы знаете, что приводит людей в движение, – стылая сила мрака. И вам не нужны все эти барабаны, гитары и органы, чтоб пустить идиотов в пляс. Вы знаете, что Бог брата Уокера – всего лишь соломенный божок, чучело, которым отмахиваются от истинно Всемогущего…

– А жены Стэмперов, разве они не просто женщины? Озабоченные, ровно как всякие другие женщины, убранством дома в глазах гостей? Новой прической? – и, ребята, вы вообще видали эти их фасоны? – как любые другие женщины, эти жены Стэмперов?

…Соломенный самодельный божок, не сильнее прочих самодельных божков, вроде Что Подумает Олух-Сосед или Нужно Многое Успеть… и все они – лишь частички могущества той грозной Силы, что породила их; осколки Страха изначального.

– Ребята… Флойд… Есть одна-две простые истины, которые следует иметь в виду: имя – всего лишь звук, и они хотят от жизни того же, что и вы, того же, ради чего вы, ребята, сплотились в профсоюз и сражаетесь. Того же, чего желаете сейчас… потому что это естественно.

…Естественно для зверушек сбиваться в стаи, защиты ради. Вам не нужны барабаны и гитары. Нет. Все, что нужно, – люди вокруг с их естественным страхом, как и магниту, чтоб быть силой, нужны железные опилки.

– И я делаю ставку на человечность, а не на всякие зверства…

…Правый – неправый, добрый ли, злой – он просто притягивает. И уже через секунду идиоты даже не слушают, только тянутся. Им не нужно думать. Лишь естественный страх и тяга к единению. Как капельки ртути собираются в шарик все крупнее, пока не останется один, ни забот, ни тревог, ибо ты – комочек большего кома, что, нарастая, катится по земле в океан ртути…

– И вот чем я занимался последние четыре дня там, в Юджине, – ко всеобщему благу, без насилия, без кровопролития… Я выбил фонды из казны профсоюза…

…И вы все это знаете, мистер Дрэгер. Это и делает вас особенным. И вам достает мужества использовать свое знание. Я лишь благоговею перед истинным Всемогуществом; вы его используете. Вы прекрасны…

– К чему вы клоните, Дрэгер? – спросил Ивенрайт, вновь почувствовав внезапную усталость.

– Возможно, не все, что нам понадобится, – продолжал Дрэгер, будто не слыша Ивенрайта, – однако ж, уверен, местные бизнесмены со своими невеликими капиталами, но острым инвесторским чутьем дополнят сумму до нужной…

– Для чего гужгой, Дрэгер?

Дрэгер грустно улыбнулся Флойду:

– Ты подпростыл малость, Флойд, верно? Экая жалость. Особенно притом, что нам предстоит еще одна лодочная прогулочка через реку и беседа с мистером Стэмпером.

– Да иди ж ты! Я его знаю. Если он неделю назад нас послал, то сейчас тем более вряд ли пере… – Ивенрайт подозрительно прищурился. – Кстати, я спрашивал: для чего деньги?

– Мы купим «Лесопилку Стэмпера», Флойд. До последней досточки-косточки, винтика-шпунтика.

– Он не продаст, – в некотором отчаянии возразил Флойд. – Хэнк Стэмпер? Ни за что…

– Думаю, продаст. Я говорил с ним по телефону. И назвал цифру, которую только полный дурак пропустит мимо ушей…

– Он согласился? Хэнк Стэмпер?

– Не безоговорочно, но не вижу причин для отказа. Лучшего предложения ему никто не сделает. – Дрэгер повернулся к остальным, пожал плечами. – Цена кусается, ребята, но он взял нас за глотку, как Флойд говорит. И все равно мы не прогадаем: бизнес отойдет к местным, на паях с профсоюзом. Инвесторы получат дивиденды. А «Тихоокеанский лес» останется с носом…

Тедди сквозь туман своих дум вслушивался в этот приглушенный далекий голос и влюблялся через свою баррикаду радуг.

Ивенрайт облокотился на стойку, ошеломленный до полного протрезвления. Он больше не слушал ни взволнованные расспросы, ни оптимистические планы Дрэгера. В какой-то момент перспектива новой речной прогулки почти вытряхнула его из ступора, но, когда он поднял голову, чтобы возразить, слова уперлись во всеобщий чрезвычайный энтузиазм и застряли в горле. Когда же Дрэгер направился к Мамаше Олсон, Флойд нацепил штормовку и покорно последовал.

На улице он потряс головой и повторил:

– Хэнк Стэмпер… ни за что не продаст.

– Без разницы, – радостно заявил Дрэгер. – Мы и предлагать не станем.

– А куда мы тогда идем?

– Просто гуляем, Флойд. Для моциона. Я просто подумал, что ребята скорее поверят, будто мы сделали предложение, если мы направимся к пристани…

– Поверят? О чем ты? Хэнк-то Стэмпер не поверит, будто мы были у него дома, если…

– Но он будет единственным неверующим, Флойд. – Дрэгер захихикал, довольный собой. – Кстати, ты играешь в криббидж? Милая игра для двоих. Пошли: у меня в номере есть доска… Как раз освоишь правила за то время, что мы якобы катаемся на лодочке.

И лишь один Тедди со своего поста у окна видит, как они вдвоем, не доходя до пристани, сворачивают и ныряют в боковую дверь отеля. Ты сила, сила. Он медленно кивает, когда в одном из верхних окошек отеля загорается свет. Будто бы мистер Дрэгер нарочно раскрыл перед ним свою хитрость; Ты знаешь, что я всегда стою у окна… вот подлинное доверие! «Мы», сказал ты мне… «мы» – и его маленькое пухлое тельце распирает едва не до взрыва: изначальное восхищение разрастается до любви и далее – до благоговения, до преклонения.

Когда моего отца списали на берег в сорок пятом, мы переехали из укромного городка в Калифорнии, где была его база, в «Обиталище Старого Джарнаггана» в долине Уилламетт – двухэтажный деревенский дом в тридцати милях от Юджина, где отец устроился на работу, в пятнадцати милях от Кобурга, где я поступил в третий класс, и в добром парсеке от хайвея, где водились ближайшие гуманоиды. Электричество проникло не дальше кухни и гостиной, для освещения же остального дома требовались «колеман», никелированный ручной насос и очищенный бензин – система слишком сложная и опасная для третьеклашки, который отныне был признан достаточно взрослым, чтобы спать в темноте, с Божьей помощью. А в моей спальне на втором этаже и впрямь было мрачно. Дьявольски мрачно. Непроглядно черна деревенская ночь в каморке с одним окошком, в проливной дождь, когда хоть открой глаза, хоть закрой – никакой разницы. Света просто нет. Но, подобно воде, эта густая тьма обладает чудовищной проводимостью звуков из неведомых источников. И, пролежав с вытаращенными глазами три или четыре часа в первую ночь в новой кровати, я заслышал один из таких звуков: что-то тяжкое, твердое и страшное громыхало и топало в неистовстве от стены к стене коридора, упорно приближаясь. Моя голова взметнулась над подушкой. Я уставился в направлении двери, заполняя черную пустоту свихнувшимися крабами-гигантами и пьяными роботами по мере того, как звук неумолимо подбирался к двери… в дверь… в мою комнату… (Вспомнил свои тогдашние чувства несколькими годами позже, когда открыл мир Эдгара Аллана По: «В точку: так-то оно и бывает».) Я застыл, задрав голову. Я не кричал; я будто вовсе лишился голоса, как бывает порой, когда пытаешься докричаться до яви из темницы сна. И пока я лежал, через окошко вдруг прорезался странный, мигающий свет – краткие, мгновенные вспышки, разделенные равными интервалами темноты. Дождь прекратился, и тучи приподнялись, допустив до моего окна прерывистое мерцание маяка на полевом аэродроме (я раскрыл источник этого загадочного света лишь недели спустя); и стробоскопическим зрением, дарованным этими периодическими сполохами, я сумел прозреть мрак над тайной: маленькая крыска стащила большой грецкий орех из кладовки и искала, во что бы твердое его упереть, чтоб разгрызть упрямую скорлупу. Орех выскальзывал изо рта, и крыса, настигнув добычу, снова подкатывала ее к стене, которая, словно динамик, разносила скрежет крысиных зубов. Объединившись, они вдвоем проделали путь из кладовки, через весь первый этаж, по лестнице и до самой моей комнаты. Всего лишь крыса, явил мне свет, всего лишь глупая полевая крыса. Я перевел дух и уронил голову на подушку: всего лишь крыса грызет орех. Вот и все. Вот и все… Но что за свет мигает неуемно, будто призрак или кто еще все кружит, кружит, в дом стремясь забраться, в поисках дыры?.. Что за кошмарный свет такой?

Тот же ноябрьский дождь, что выгнал мышей из их нор и примял взморник, притащил с собою такие внушительные стаи перелетных гусей, что на побережье сроду не видали. Ночами за колыбельным воем ветра и шумом дождя звучали их звонкие, вольные, громкие, заливистые голоса. Гонимые бурей, они упорно стремились к югу, прочь от ручья Доусона; днем кормились на овсяной стерне, ночью летели на юг; и великий крик их ночных перелетов горним благовестом прорезался сквозь ветер и тучи, ниспадал на маленькие грязные городишки на побережье под их крылами.

Когда же обитатели этих городишек просыпались, разбуженные гусиным криком над крышами, – слышали в нем только: «Мороз на пороге, мороз на пороге» – недобрым, глумливым заклинанием, снова и снова: «Мороз на пороге, мороз на пороге…»

Уиллард Эгглстон, лысый и очконосный зять Главного по Недвижимости Хотвайра, однажды тихой ночью особенно внимательно прислушивается к звукам, доносящимся через круглую дырочку в билетном окошке с улицы, влажно блестящей отсветом козырька, и напоминает себе и пустынной улице: «У гусей наверняка тоже есть свои секреты. Они поют в ночи о своих тайнах, и никто не слушает, только я».

Когда же Ли довелось послушать песнь гусиной стаи, пролетающей над фургоном, где он обосновался, на пеньковатом краю порубки, в ожидании, пока Хэнк с Джо Беном и Энди не сожгут отходы, этот звук сподвигает его на замечание в послании, которое он пишет Питерсу в старой бухгалтерской книге, обнаруженной под сиденьем:

В движение, Питерс, нас приводят неустанные напоминания о позднем часе. Природа сигналит нам на все лады, что лучше делать ноги, покуда можно, ибо лето никогда, дети мои, никогда не бывает вечным. Вот только что надо мной пролетела стая гусей, и они взывали ко мне: «Иди на юг! Следуй за солнцем! Замешкаешься – будет поздно». И от одного их крика меня бросает в дрожь.

Хэнку же слышатся в гусином крике иные мысли, сонмы мыслей, что будят сонмы сонных чувств, – зависть и гнев, обожание и горечь, – и ему до одури хочется вознестись к их песне, расправить крылья, улететь! Множество чувств и мыслей, что льются и сливаются и вновь дробятся на внезапные октавы, подобно звуку, что их породил…

Городишки же, слушая гусиное «Мороз на пороге», в ту первую неделю исполнялись негодования: какая назойливость! Все городишки слушали гусей, и все негодовали в те первые тусклые дни ноября. Поскольку сознание неотвратимости зимы никогда не греет душу (а эта зима в Ваконде будет небось даже позлее прошлой) и эти первые ноябрьские ночи всегда маятны, ибо за ними маячат сотни подобных грядущих (ага, но на сей раз нам придется особенно туго: без работы, без денег, на черный день ничего не припасли… здесь, в Ваконде)… кто ж полюбит глашатаев этаких напастей?

А зима уж точно была не за горами. И по всему побережью в ту первую неделю ноября, пока шумные гуси уносили крылья, гонимые севером, запад гнал через морской горизонт еще более темные и зловещие стаи туч. Тучи рыскали по небу и волнами обрушивались на горные кряжи, разбивались вдребезги, и вода неслась вспять, к морю… тучи разбивались в водяные брызги, или же – будто хищные лапы рвались из глубин, терзая землю серыми когтями. Будто лапы некой твари, заточенной в тверди и вознамерившейся процарапать путь наверх или низвергнуть твердь в серое море. Лапы тянулись к Свернишейке и Костоломке, к пику Мэри, Тилламуку и к Нагамишу, скребли по всем западным склонам на побережье, и слепые когти вспарывали бока гор кровоточащими шрамиками. Те извивались, изливались в борозды покрупнее, а те – в канавы, пересыхавшие по лету, канавы – в овражки, заполоненные чертополохом и буйволовой травой, а далее – истекали в Лосиный ручей и ручей Лорэйн, ручей Дикаря, и Тай-ручей, и Десятимильный ручей; шустрые, шумные ручьи, щерящиеся на карте зубьями пилы. Все эти ручьи вгрызались в Нагалем, и Сайлетз, и Алзею, и Смита, и Лонгтома, и Сьюслоу, и Ампкву, и Ваконда-Аугу, и все эти реки текли в океан, бурые и ровные, в кружевных клочьях желтой пены, налипшей на шкуру, бежали к морю, точно взбесившиеся звери.

«Мороз на пороге», – возвещали гуси, перелетая от реки к реке над маленькими городишками, – «Мороз на пороге». Зима – точь-в-точь такая же, как год назад (но в прошлом году мы винили красных с их ядерными испытаниями, что всю погоду испоганили), и точь-в-точь такая же, как в позапрошлом году (но в ту зиму, припомните, были ураганы во Флориде, которые на нас и надули больше дождя, чем положено), и точь-в-точь такая же зима, как тысячу лет назад, задолго до рождения этих прибрежных городишек. (Но в ту пору зимы были как зимы, а города как города… а в нонешнем году здесь, в Ваконде, уж поверьте, совсем другое дело!)

В барах и боулингах жители маленьких городишек, глядя на ливень и слушая гусей, пихали табак под обветренные губы, чистили уши спичками и обменивались суровыми, многозначительными кивками. «Многовато дождя. Послушайте, как разоряются эти гады – они-то знают, им наверху видно. Это все гребаные спутники, что правительство запускает, – вот в чем дело. Вроде того, как на праздники из пушки палят по облакам, чтоб дождем опростались. Так-то. Это козлы из Пентагона бросили нам такую подлянку!»

Гуси-то, наверное, ровно столь же гнусно предвещали зиму и в прошлом году, и тысячу лет назад, но маленькие городишки находили утешение, помогавшее пережить досадную неизбежность, в той мысли, что погода – результат чьих-то происков. Чуть легчало на душе, когда можно потыкать пальцем в козла отпущения: красные, спутники, ураганы далеко на юге…