Текст книги "Благодать и стойкость. Путешествие сквозь жизнь и за ее пределы"

– По моему опыту работает и то и другое, надо просто действовать последовательно. – Я ненадолго задумался и продолжил: – Знаешь, а ведь ты сейчас безупречно описала то, что в японском буддизме называется «личная сила» и «сила другого». Все медитации делятся на эти два типа. «Личная сила» культивируется в дзен, випассане, джняна-йоге. В этом случае ты опираешься исключительно на собственные способности к сосредоточению и осознаванию, чтобы совершить прорыв за пределы своего эго и выйти к высшей самотождественности. При опоре на «силу другого» человеку нужно настроиться на энергию своего гуру или Бога либо просто войти в состояние полного смирения, полной сдачи.

– И ты думаешь, что то и другое приводят к одинаковому результату? – Трейя взглянула с недоверием.

– Да. Вспомни: даже Рамана Махарши[122]122
  Шри Рамана Махарши (1879–1950) – великий индийский учитель недвойственности. В 16 лет пережил экстатическое состояние собственной психодуховной смерти, а затем – спонтанное духовное пробуждение, полное и необратимое. Яркий представитель адвайта-веданты, считается одним из основоположников неоведантизма. Его основной метод – медитативное самоисследование вопроса «Кто я?». Прим. пер.


[Закрыть] (которого называют величайшим мудрецом современной Индии) сказал, что к просветлению ведут два пути: либо ты практикуешь самовопрошение «Кто я?» – и это самоисследование полностью размывает границы эго; либо же ты отдаешься гуру или Богу – и тогда ты позволяешь Богу сокрушить свое эго.

И в том и в другом случае эго отпускается[123]123
  В оригинале – ego is undone: букв. «эго отменяется»; имеется в виду, что прекращается искусственное делание эго. Прим. науч. ред.


[Закрыть] и начинает сиять истинное «Я». Для меня привычнее самоисследование «Кто я?» – это, кстати, еще и знаменитый дзенский коан. Но я уверен, что годятся оба пути.

Мы с Трейей перешли на кухню, чтобы заварить чай. Тема рака ни разу не всплыла.

Тук-тук.

– Кто здесь?

Тук-тук.

– Кто здесь?

Холод. Тишина. Три коридора и одна дверь.

Тук-тук.

– Кто здесь, я спрашиваю? Проклятие! Что за глупые шутки?

Слишком темно, чтобы можно было идти быстро и легко, поэтому я медленно, на ощупь добираюсь до двери и в ярости распахиваю ее.

– Мне интересно, почему и тот и другой путь приводят к результату, – сказала Трейя. – Они выглядят такими разными. В випассане надо прилагать очень много усилий, по крайней мере в начале, а если это «сила другого», то никаких усилий не требуется вовсе.

– Знаешь, я не гуру. Я могу объяснить это только со своей дилетантской точки зрения. Просто мне кажется, что у них есть кое-что общее, – точнее, это общее есть абсолютно у всех видов медитации: они подтачивают эго тем, что усиливают внутреннего Свидетеля, укрепляют твою естественную способность просто созерцать явления.

– Но чем этот Свидетель отличается от моего эго? Я бы сказала, что как раз у эго есть способность свидетельствовать и осознавать. – Трейя наморщила нос и сделала глоток чая.

– В том-то и суть. По-настоящему эго нельзя считать субъектом; эго – просто один из объектов. Иначе говоря, свое эго ты можешь осознавать, видеть. Даже если некоторые части эго бессознательны, все эти аспекты хотя бы теоретически могут стать осознаваемыми объектами. Иными словами, эго возможно увидеть, его можно познавать. А следовательно, оно само не есть Видящий, Познающий или Свидетель. Эго – просто набор ментальных объектов: идей, символов, образов, понятий, с которыми мы себя отождествили. Мы отождествляемся с ними, а потом используем эти объекты как то, посредством чего мы смотрим на мир и тем самым искажаем его.

Трейя немедленно стала развивать эту тему. Большинство высказанных идей уже были нам знакомы; мы просто размышляли о них вслух, проговаривали, чтобы закрепить свое понимание. А я, помимо прочего, старался избежать другой темы.

– Иными словами, – сказала она, – мы отождествляем себя с этими внутренними объектами, ментальными объектами, находящимися в наших головах, и из-за этого оказываемся отделенными от мира внешнего. Получается противопоставление «я» и другого, субъекта и объекта. Помнится, Кришнамурти[124]124
  Джидду Кришнамурти (1895–1986) – индийский философ, мистик и писатель. В начале XX в. Теософское общество видело в нем новое воплощение Мирового Учителя, но впоследствии он сам добровольно отказался от роли «мессии». Большую часть жизни проживал в Калифорнии и путешествовал с лекциями по всему миру, оставив после себя значительное литературное наследие. Прим. науч. ред.


[Закрыть] когда-то сказал: «В зазоре между субъектом и объектом лежат все страдания человечества»[125]125
  В оригинале: In the gap between the subject and the object lies the whole misery of mankind. Первоисточник цитаты из Кришнамурти, которую по памяти воспроизводит Трейя, установить не удалось. Возможно, это парафраз одного из его высказываний. Ср. Кришнамурти, «Единственная революция»: «Медитировать – значит трансцендировать время. ‹…› Опустошение ума от времени есть безмолвие истины; видение этого и есть действие. Так что нет разделения между видением и действием. В интервале между видением и действием рождаются конфликт, страдание (misery) и смятение. То же, что не имеет времени, извечно» (Krishnamurti J. The second Krishnamurti reader / Ed. by M. Lutyens. London: Arkana Books, 1991. P. 132). Прим. науч. ред.


[Закрыть].

– Странность еще и в том, что эго на самом деле даже не реальный субъект, эго не настоящее «Я» с большой буквы, а просто набор сознательных или бессознательных объектов. И для того чтобы разрешить ситуацию такого ошибочного самоотождествления[126]126
  Здесь и в других местах текста идет обсуждение вопроса подлинной и неподлинной идентичности (identity), столь важного для психологии, социологии, философии и духовности. (См., например, обзор: Овчинникова Ю. Г., Селюгина П. Б. Личностная идентичность: от философских истоков к психологической сущности // Психология. Журнал Высшей школы экономики. Т. 9. № 1. 2012. С. 153–161.) Идентичность – то, с чем я себя отождествляю, с чем себя идентифицирую или что идентифицирую в качестве «себя». На русский язык термин identity часто переводят калькой «идентичность», или «самотождественность», или «тождественность», но в контексте, по крайней мере, трудов Уилбера это понятие удачно и просто переводится именно в терминах отождествления субъекта с чем-либо (и рефлексии, в том числе созерцательной, с чем именно отождествлено мое самосознание; благодаря этому удается различать-дифференцировать слои отождествлений, все более распознавая то, что Уилбер вслед за Аланом Уотсом называет «ситуацией ошибочного [само]отождествления», или «случаем ложной идентичности», – a case of mistaken identity). Прим. науч. ред.


[Закрыть], необходимо начать смотреть на все содержания и объекты ума, наблюдать за умом, как это делается в випассане и в дзен. Ты досконально осматриваешь ментально-эгоический[127]127
  Ментально-эгоический (mental-egoic) – относящийся к сфере самосознания, отождествленной с активностью ума (разума) и эго. Прим. науч. ред.


[Закрыть] мир, ты…

– То есть, – вклинилась Трейя, – ты смотришь с позиции Свидетеля, а не с позиции своего эго. Ты просто объективно и беспристрастно свидетельствуешь все ментальные объекты, мысли, ощущения, образы, эмоции и т. д., не отождествляясь с ними и не вынося о них оценочных суждений.

– Вот-вот. Ты делаешь это вплоть до момента, когда понимаешь: если ты можешь видеть все эти мысли и образы, значит, они не могут быть подлинным Видящим, истинным Свидетелем с большой буквы. И постепенно твое самоотождествление начинает сдвигаться от личностного эго, представляющего собой всего лишь очередной объект, к внеличностному Свидетелю, который и есть настоящий Субъект, истинная Самость с большой буквы.

– Правильно, – сказала Трейя. – А этот Свидетель, или большое «Я», составляет единое целое с Богом, с Духом. Получается, что, даже если я вначале и прилагаю личные усилия, стараясь свидетельствовать, или созерцать, свои ум и тело, в конце концов процесс приходит к тому, что моя самотождественность сдвигается вовне и становится единой со всепронизывающим пространством. А если я начну с полной отдачи себя Богу или вселенной, то я все равно приду к тому же самому. Все равно все закончится тем, что я стану этим высшим «Я», или более всеобъемлющим сознаванием. Ну что ж, несколько раз я там и оказывалась. Правда, по большей части я остаюсь обычной Терри!

– Ага. Думаю, именно поэтому святой Климент сказал: «Тот, кто познал Самого Себя, познал Бога»[128]128
  «Прекраснейшей и важнейшей из всех наук, несомненно, является самопознание. Потому что кто сам себя знает, тот дойдет до познания и Бога» (Климент Александрийский. Педагог / Пер. Н. Корсунского и И. Свиридова. М.: Учебно-информационный экуменический центр ап. Павла, 1996. С. 213). Климент Александрийский (ок. 150 – ок. 215) – христианский богослов и философ, один из Отцов Церкви; руководитель Александрийской богословской школы. Учитель Оригена. Находился под влиянием эллинистической философии, особенно Платона и стоиков; также был знаком с дохристианским иудейским эзотеризмом и гностицизмом. Прим. науч. ред.


[Закрыть]. В каждом из нас есть лишь один Свидетель – это единый Дух, смотрящий разными глазами, говорящий разными голосами и ходящий разными ногами. Но мистики говорят, что это один и тот же Свидетель, всегда один и тот же. Есть только один Бог, одно истинное «Я», один Свидетель – все это с заглавных букв.

– Хорошо. Значит, путем свидетельствования своего эго, созерцания всех проявлений своего тела и ума я перестаю отождествлять себя с этими объектами и вместо этого отождествляю себя с истинным «Я» – Свидетелем. Этот Свидетель и есть Дух, Брахман.

– С точки зрения «вечной философии» именно так.

Трейя стала заваривать новый чай.

– Ты описал это в «Трансформациях сознания»?

– Кое-что из этого. Но в основном я там сосредоточился на описании процесса развития Свидетеля, на стадиях ошибочного отождествления, через которые он проходит, прежде чем пробудиться к собственной истинной природе. Еще я сфокусировался на описании различных типов неврозов и патологий, которые могут происходить на каждой из этих стадий развития, как и типов терапии (способов лечения), наиболее подходящих для разных этапов.

Я гордился этой книгой, и на четыре последующих года ей было суждено стать последней мной написанной работой.

– Кажется, раньше ты мне про это не рассказывал.

– Сейчас попробую сделать выжимку. Ты знаешь, что такое Великая цепь бытия?[129]129
  Великая цепь бытия (the Great Chain of Being) – непрерывная линия наследования или восхождения форм бытия. Образ цепи здесь подразумевает цепочку, или последовательность, из звеньев. Речь о «[непрерывной] цепи, связывающей необозримое, а вернее ‹…› бесконечное число звеньев, расположенных в иерархическом порядке: от ничтожных существ ‹…› вплоть до самого высокого из возможных типов сотворенного» (Лавджой А. Великая цепь бытия: История идеи / Пер. с англ. В. Сафронова-Антомони. М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. С. 62). «Великая цепь бытия» (1936) – также основополагающий труд американского философа Артура Лавджоя (1873–1962), к которому отсылает и Уилбер в своих работах. Прим. науч. ред.


[Закрыть]

– Конечно. Это разные уровни существования.

– Вот-вот. Согласно «вечной философии», реальность состоит из нескольких уровней, или измерений, – начиная с наименее реального и заканчивая наиболее реальным. Это и есть Великая цепь бытия. Она простирается от материи к телу, уму, душе и духу. Получается пять уровней-измерений. В некоторых традициях этих уровней семь: например, чакры. В других их всего три: тело, ум и дух, а в третьих их десятки. Как ты знаешь, в своих работах я использую около двадцати уровней.

Но возьмем вариант попроще: где есть материя, тело, ум, душа и дух. Суть в том, что когда человек растет и развивается, то Свидетель, или подлинное «Я» с большой буквы, сначала отождествляет себя с материальным «я», потом с телесным «я», потом с ментальным «я», потом с душевным «я» и наконец обращается – или, лучше сказать, пробуждается – к своей истинной природе как духу. Каждая следующая ступень вбирает в себя предыдущую и добавляет что-то новое, уникальное, чтобы образовать новое, большее единство, пока в конце концов человек не приходит к высшему единству – единству со Всецелым. И я пытаюсь показать в своей книге, что исследователи психологии развития – и на Востоке, и на Западе, от Будды и Плотина до Фрейда и Юнга – описывали разные аспекты одной и той же последовательности, одних и тех же стадий развития, то есть в общих чертах – все той же Великой цепи бытия.

– Иначе говоря, это подобно подключению всей современной психологии к «вечной философии»?

– Да, именно так. Таким путем мы получаем синтез. И самое интересное, это срабатывает! По-настоящему срабатывает, как мне кажется.

Мы засмеялись. Солнце как раз заходило за горизонт над берегом. Было видно, что Трейе по-настоящему легко и весело, на лице ее светилась улыбка. Как обычно, мы касались друг друга, между нами всегда была хотя бы одна точка физического контакта. К тому времени мы лежали на ковре под прямым углом друг к другу, и моя ступня едва касалась ее колена.

– Итак, – подытожила Трейя, – когда мы развиваемся, то ступенька за ступенькой проходим Великую цепь бытия.

– Более или менее так. Суть медитации просто в том, что она служит одним из способов продолжить свое развитие. Она позволяет продолжать расти и развиваться за пределы ума к уровням души и духа. И происходит это в общих чертах так же, как ты проходила первые три уровня: Свидетель в тебе разотождествляется с более низким уровнем, чтобы обрести большее и более всевключающее тождество со следующим, более высоким уровнем. И этот процесс будет продолжаться, пока Свидетель вновь не откроет для себя свою истинную природу – Дух как таковой.

– Понятно, – сказала Трейя. Было видно, что эта тема ей по душе. – Вот почему работает медитация осознавания. Когда я наблюдаю за работой своего ума или практикую чистое внимание по отношению ко всем ментальным событиям, то в конечном счете трансцендирую ум – выхожу за его пределы, перестаю отождествляться с ним – и перемещаюсь вверх по Великой цепи на уровни сначала души, а потом духа. Происходит эволюция – в широком значении этого слова, как у Тейяра де Шардена или Ауробиндо[130]130
  Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955) – французский палеонтолог, философ и теолог, в качестве религиозного мыслителя развивал концепцию «христианского эволюционизма». Один из создателей теории ноосферы. Шри Ауробиндо Гхош (1872–1950) – индийский общественный деятель, поэт и философ; в своих работах говорил о духовном развитии человека и вселенной как об эволюции Духа. Основоположник интегральной йоги. Стремился к синтезу индийской и западной мысли. Его идеи сильно повлияли на интегральную философию Уилбера. Прим. науч. ред.


[Закрыть].

– Да, я тоже так думаю. Тело сознает материю, ум осознает тело, душа осознает ум, а дух – душу. На каждом новом уровне происходит углубление и расширение сознавания, открывается все большая идентичность, пока наконец не остается ничего другого, кроме наивысшего тождества и универсального, вселенского сознавания – так называемого космического сознания. Это звучит сухо и абстрактно, но, как ты знаешь, реальный процесс, реальный мистический опыт сам по себе необычайно прост и очевиден.

На крыше и стенах играли лучи заходящего солнца.

– Хочешь поесть чего-нибудь? – спросил я. – Могу приготовить спагетти.

– Один последний вопрос. Ты говоришь, что соотносишь все эти стадии развития с различными типами неврозов и вообще эмоциональных нарушений. В институте нам говорят, что большинство современных психиатров разбивает все эти нарушения на три основные категории: психозы (например, шизофрения), пограничные нарушения (например, нарциссизм) и общие неврозы. Как это сюда вписывается? И вообще, ты согласен с такой классификацией?

– Ну да, я согласен с ней, согласен, что существуют три основных типа, но просто этой классификации недостаточно. Она охватывает только первые три из пяти уровней. Если на первом что-то происходит не так, то развивается психоз, если на втором – синдромы пограничных нарушений, на третьем – неврозы. Это в упрощенном виде.

– Понятно. Значит, эта схема охватывает лишь три основные, классически признаваемые категории. Но психиатрия игнорирует более высокие уровни развития, отрицает существование души и духа, и именно этот пробел ты хочешь заполнить в «Трансформациях сознания», не так ли?

Становилось темнее, при свете взошедшей полной луны в сумерках мерцали огни Мьюир-Бич.

– Именно так. Душа – в том смысле, в котором я использую это понятие, – что-то вроде временного пристанища на полпути между личностным эго-разумом и внеличностным или надличностным (трансперсональным) Духом. Душа – это Свидетель, сияющий только в тебе и ни в ком больше. В этом смысле душа – вместилище Свидетеля. Когда ты добираешься до уровня души, то становишься Свидетелем, подлинным «Я». А когда поднимаешься еще выше, сам Свидетель растворяется во всем том, что им свидетельствовалось, – иными словами, ты обретаешь единство со всеми явлениями, тобой сознаваемыми. Ты уже не наблюдаешь за облаками – ты и есть облака. Это уровень Духа[131]131
  Здесь Уилбер дает нарочито упрощенную схему, чтобы облегчить понимание. Если говорить технически точнее, он вслед за традициями выделяет последовательность духовного развития: грубое (доэгоическое и эго-разум) – тонкое (душа) – причинное (высшее «Я») – Свидетель (турийя, истинное «Я») – недвойственное Единство (турийятита, таковость). Последние три части последовательности часто относятся к общему уровню Духа (особенно категории свидетельствования и недвойственного Единства). Прим. науч. ред.


[Закрыть].

– Значит… – Трейя помедлила. – Для души это одновременно и хорошие, и плохие новости.

– Видишь ли, душа, или Свидетель, внутри тебя – это наивысший указатель, ведущий к Духу, и одновременно последний барьер на пути к нему. Если можно так выразиться, только с позиции Свидетеля можно прыгнуть прямо в сферу Духа. Но в результате сам Свидетель должен раствориться, умереть. Даже собственную душу надо принести в жертву, отпустить, чтобы воссияла твоя предельная тождественность с Духом. В конце концов, душа – это последняя напряженность, или самосжатие, в сознавании, тончайший узелок, который сковывает универсальный Дух, последняя и самая тонкая форма чувства обособленного «я», и этот последний узелок должен быть развязан. Скажем так: это последняя смерть. Сначала мы умираем для материального «я», материальной самости (перестаем отождествляться с ней); потом мы умираем для исключительной отождествленности с телесным «я»; затем – с ментальным «я» и наконец – с душой. Последнее в дзен называется Великой Смертью. Из наших умерших «я» мы складываем ступеньки лестницы восхождения. Каждая смерть на более низком уровне означает возрождение на уровне более высоком, пока мы не придем к окончательному возрождению, освобождению, просветлению.

– Подожди. Почему именно душа становится последним препятствием? Если она служит домом для Свидетеля, то почему это препятствие? Ведь Свидетель не отождествляется с какими-либо отдельными объектами, он лишь беспристрастно сознает все объекты?

– В том-то и дело. Действительно, Свидетель не отождествлен с эго или каким-либо другим ментальным объектом; он просто беспристрастно свидетельствует все объекты. Но именно в этом-то и суть: Свидетель все еще отделен от всех объектов, сознаваемых им. Иными словами, здесь все еще присутствует тончайшая форма дуализма субъекта / объекта. Свидетель – это огромный шаг вперед, необходимая и важная ступень в медитации, но не завершающая. Когда же наконец Свидетель-душа демонтируется, тогда он растворяется во всем том, что свидетельствовал. И тогда двойственность субъекта / объекта исчезает, остается только чистое недвойственное сознавание. Один известный мастер дзен, достигнув просветления, сказал: «Когда я услышал, как звенит колокол, то не было ни меня, ни колокола, был лишь звон». Все продолжает возникать и проявляться из мгновения в мгновение, но нет никого, кто был бы разлучен или отчужден от этого. То, откуда ты смотришь, есть то, на что ты смотришь. Нет разделенности или раздробленности между субъектом и объектом, есть лишь непрекращающийся поток переживания, безупречно чистый, ясный, сияющий, открытый. Я есть все возникающее. Можно вспомнить прекрасное высказывание Догэна: «Постигать Путь – значит постигать самого себя. Постигать самого себя – значит забывать самого себя. Забыть самого себя – значит стать единым целым со всеми мириадами вещей (и быть просветляемым всеми мириадами вещей)»[132]132
  «Гэндзё-коан». Русский перевод (в чуть измененной форме) приводится по изданию: Догэн. Сёбо-гэндзо: Драгоценная зеница истинного закона / Перев. и коммент. И. Е. Гарри // Буддийская философия в средневековой Японии. М.: Янус-К, 1998. С. 272, 284. В оригинале автор перефразирует Догэна: «Постигать мистицизм – значит постигать самого себя…» В английском переводе, на который опирается Уилбер, знаменитое изречение Догэна начинается словами: to study Buddhism («изучить буддизм»). Имеется в виду, разумеется, изучение Буддадхармы – буддийского пути, или учения. В одном интервью Уилбер отмечает, что он заменяет «буддизм» на «мистицизм», чтобы обозначить универсальную, общечеловеческую практику духовного преображения самосознания, встречающуюся в той или иной форме в большинстве культур и традиций (Wilber K. Paradigm Wars // Collected Works. Vol. 4. Boston: Shambhala, 1999. P. 194). Слово «Путь» в русском переводе передает этот смысл. Прим. науч. ред.


[Закрыть].

– Я его помню, оно – одно из моих любимых. Мистики иногда называют это предельное состояние Единое «Я» или Единый Ум, но вся суть в том, что «я», или Самость, на этом этапе уже едино со всем, так что в этом смысле оно более и не может называться «я» или «самость».

– Именно так. Реальное «я» и есть реальный мир, без всякого разделения между ними, поэтому иногда мистики говорят: нет ни «я», ни мира. Но они имеют в виду только одно: не существует обособленного «я», не существует обособленного мира. Экхарт называет это соединением без замешательства[133]133
  Fusion without confusion. Уилбер здесь вновь цитирует Кумарасвами, излагающего учение Экхарта. В русском переводе книги «Время и вечность»: «совмещение без смешения» (Кумарасвами А. К. Время и вечность / Пер. с англ. и предисл. А. А. Артамонова. СПб.: Русский Мiръ, 2017. С. 183). Также можно было бы перевести как «соединение без путаницы». Этот принцип известен и как описание взглядов самого Кумарасвами на мистицизм. Прим. науч. ред.


[Закрыть].

Я знал эту область, в некоторых случаях довольно хорошо, но при этом все, что я мог теперь чувствовать, было лишь соединением с замешательством, – если подумать, прекрасное определение человека, находящегося на грани срыва.

Я встал и включил свет.

– Солнышко, давай же наконец поедим.

Трейя молчала, и то, о чем мы молчали, повисло в воздухе. Она отвернулась, потом повернулась снова и прямо посмотрела на меня.

– Я решила, что ни я, ни кто-то другой больше не заставят меня думать, что я в этом виновата или должна стыдиться, – проговорила она наконец.

– Я знаю, милая, я знаю…

Я сел и обнял ее. Трейя тихо заплакала. Потом она перестала плакать, и мы сидели вдвоем в тишине, не говоря ни слова. Я встал и приготовил спагетти, и мы поужинали, сидя на крыльце и наблюдая за тем, как лунный свет играет на маленькой пряди океана, уголок которого был виден в просвете между деревьями.

Глава 7. «Моя жизнь внезапно пошла под откос»

Из дневников Трейи

Четвертак со звоном падает внутрь телефона-автомата. У меня только что кончились занятия по профессиональной этике; сейчас понедельник, середина солнечного дня в начале декабря. Сосредоточенно набирая номер доктора Ричардса, стараюсь ничем не загружать свой ум, но за этой пустотой я чувствую безмолвное: «О господи, умоляю, только не это». Вокруг меня люди, они заполняют коридоры школы, одни вышли с занятий, которые только что закончились, другие собираются на занятия, начинающиеся в 17:45. Телефон висит в самом многолюдном месте, я отворачиваюсь и пытаюсь отгородиться от мира, пока вслушиваюсь в телефонные гудки.

– Здравствуйте. Это кабинет доктора Ричардса.

– Здравствуйте. Это Терри Киллам Уилбер. Могу я поговорить с доктором Ричардсом?

Я едва не произношу «с Питером». Никак не могу понять, как мне обращаться: «доктор Ричардс» – чересчур официально, а «Питер» – слишком фамильярно для нашего делового общения.

– Добрый день, Терри. Это доктор Ричардс. Мы только что получили результаты теста. Мне очень жаль, но это рак. Не знаю пока, как относиться к этому: слишком уж необычный рецидив, особенно если учесть, что место, где появились уплотнения, находится именно в той области, которая подверглась облучению. Но волноваться не надо: я бы сказал, что это всего лишь местный рецидив. С ним можно справиться. Когда вы могли бы к нам зайти?

Проклятие. Я так и знала. Эти чертовы маленькие пупырышки, которые так похожи на комариные укусы, разве что не красные и не чешутся. Они были слишком странными и появились в слишком подозрительном месте, чтобы быть чем-то, кроме рака, и я это знала, как ни старались меня разубедить. Всего лишь пять маленьких бугорков под кожей, чуть ниже шрама от трубки, через которую делали дренаж той области частичной мастэктомии. Трубки, через которую вытянули массу полупрозрачной жидкости; трубки, которую не вытаскивали еще неделю после того, как я год назад выписалась из больницы; трубки, от которой мне было так больно, когда доктор Ричардс ее вытаскивал. Ох, я до сих пор это помню. Может, на том ее конце оставалось несколько раковых клеток и она занесла их под кожу. Значит, снова рак. Второй раунд. Ну почему облучение не убило эти клетки?

Я назначила встречу с доктором Ричардсом на следующий день. Выйдя из здания на солнечный свет, прошла квартал до своей машины и поехала на консультацию, которая должна была состояться через несколько минут. Помню, что, остановившись перед светофором, я обратила внимание на продуктовый магазин, находящийся по соседству, и заманчивый набор фруктов на лотках, выставленных снаружи, а в голове у меня крутился рефрен: «Рецидив. Рецидив. У меня рецидив». У меня было странное чувство, словно я наблюдаю за собой откуда-то сверху: как я еду по городу в своей компактной красной машине. У меня появилось чувство, что я в одно мгновение стала другим человеком. Я уже больше не была женщиной, у которой был рак (с акцентом на прошедшем времени), я теперь женщина, у которой рецидив, и этот факт переносит меня в совершенно другую группу, в другую статистическую графу. И мое будущее – и будущее Кена – тоже станет другим. Моя жизнь пошла под откос – внезапно, без предупреждения. У меня рецидив. Я все еще больна раком. Ничто не закончилось.

Я паркую машину на холме, аккуратно поворачиваю колеса в сторону бордюра и ставлю автомобиль на тормоз. Это симпатичный маленький район, укрывшийся между основными улицами. Мне нравятся деревья, странно изгибающиеся возле окрашенных в пастельные тона домов с маленькими садиками при входе. Джил, моя клиентка, снимает квартиру в одном из них. Там есть что-то особенно притягательное. Подъезд выкрашен в приятный розовато-оранжевый цвет, изогнутые ворота с железной решеткой ведут в маленький дворик, где расставлены горшки с цветами. Я не могу определенно сказать, что именно делает дом таким красивым, но меня он всегда поражает.

Джил открывает дверь. Я чувствую себя прекрасно и очень рада, что решила не отменять консультацию. Оказывается, что это удивительно легко: на час отодвинуть собственные тревоги на задний план. И приятно. Сессия проходит хорошо; кажется, что недавнее известие вовсе меня не затронуло. Я размышляю: расскажу ли я когда-нибудь Джил, как прямо перед одной из сессий узнала, что по-прежнему больна раком.

Рецидив, рецидив. У меня рецидив. В маленькой красной машине я еду домой, сворачиваю на 19-ю улицу, проезжаю через тоннель, мимо зданий казарм с навесными лестницами. Сейчас ранний вечер, пограничное время, которое я так люблю, мое любимое время для бега, когда воздух становится мягким, а освещение меняется каждую секунду, вдоль горизонта протянулась красная полоска, а над сгущением этого мягкого света – еще одна полоска аквамарина, переходящая в иссиня-черный цвет наступающей ночи. В домах зажигаются огни, играющие на фоне опускающихся на Сан-Франциско сумерек.

Рецидив. У меня рецидив. Это рефреном звучит в моей голове, пока я веду машину, это пожирает надвигающуюся ночь и изменчивый свет. Рецидив. Рецидив. Это слово становится мантрой, пока я еду, наполовину загипнотизированная тем, как оно все время крутится у меня в голове. Рецидив. Рецидив. Я и верю, и не верю. Возможно, постоянное повторение убедит меня, заставит принять то, что я не хочу принимать. Одновременно это повторение – защита: я не хочу задумываться о том, что значит это слово. Рецидив. До сих пор это было чем-то, о чем я читала в медицинских журналах, слышала от врачей. До сих пор это было тем, что меня не касалось. А теперь это случилось со мной. Теперь это будет определять мою жизнь. Теперь мне придется иметь с ним дело.

Проклятые маленькие бугорки. Я обнаружила их в среду. Накануне Дня благодарения. Почти через год после нашей свадьбы. Мы праздновали День благодарения с моей сестрой Кэти, которая прилетела из Лос-Анджелеса. В пятницу в восемь утра Кен отвез меня в отделение скорой помощи, и Кэти тоже поехала, чтобы поддержать меня. Я лежала в подготовительном отделении и ждала – наедине со своими мыслями и страхами. Пришел доктор Ричардс – все-таки это прекрасно, когда врач тебе нравится и ты доверяешь ему, – и через несколько минут процедура была закончена. Вскоре я уже шла по Юнион-стрит с Кеном и Кэти, и мы вместе делали покупки к Рождеству; у меня в боку появилось несколько новых стежков, и еще я получила указания позвонить в понедельник, чтобы узнать результаты. Мы с головой погрузились в окружающую предрождественскую атмосферу. Это был один из самых насыщенных дней в году, ведь надо было так много всего купить. Вокруг царило оживление, предвкушение праздника, а я думала о том, что у меня болит бок.

«Вот теперь я получила ответ на свой вопрос», – думала я, ведя машину по изгибам трассы № 1; она сама напоминала медитацию – эта извилистая дорога, спускающаяся к побережью Тихого океана. Уже почти наступила ночь. На горизонте – сумеречный свет; передо мной – волнующийся Тихий океан, с обеих сторон обрамленный холмами; слева, в россыпи огней, – мой дом, где от меня ждет новостей муж, уже распростерший руки, чтобы меня обнять.

Так началось то, что я назвала вторым раундом. Я долго представляла себе нависший надо мной меч, жуткую угрозу рецидива, и вот наконец этот меч упал. Мы с Кеном утешали друг друга. Я плакала. Мы позвонили моим родителям. Позвонили родителям Кена. Позвонили доктору Ричардсу. Позвонили доктору Кантрилу. Позвонили в клинику Андерсона. Все соглашались, что это очень странный случай рецидива: развившийся внутри облученной области. Да-да, именно там, это подтвердил доктор Кантрил. Похоже, по их статистике, таких рецидивов еще не бывало, а я разрушила ее. Никто не мог понять, почему так получилось. Мы стали звонить специалистам в других уголках страны. Все соглашались: очень необычный случай. Его вероятность составляет, кажется, 5 %. Я представила себе, как эксперт по статистике на том конце провода, протянутого через все страну, озадаченно чешет в затылке. Странный случай, неясно, как его интерпретировать. Может быть, это локальный рецидив, с которым можно справиться хирургическим способом? Или признак рассеянного (метастатического) заболевания, которое требует химиотерапии? Странный случай. Никто с подобным не сталкивался.

Никто не мог объяснить, как это случилось. «А могло быть, – спросила я доктора Ричардса, пока Кен напряженно смотрел на меня, – что несколько раковых клеток остались на конце дренажной трубки и, когда ее вытаскивали, они оказались под кожей?» – «Да, – ответил он, – наверняка именно это и случилось: там остались одна-две клетки». – «Нет, не одна-две, – напомнила я ему, – их было минимум пять, а может и больше, потому что несколько было убито облучением». Я поняла: он чувствует себя виноватым в том, что случилось.

Даже когда все остальные говорили, что случай очень странный, они повторяли, что абсолютно не сомневаются ни в докторе Ричардсе, ни в докторе Кантриле. И я была согласна. Я тоже в них не сомневалась. Как бы там ни было, мы обречены на то, что иногда такое происходит. Так уж вышло, что я оказалась тем человеком, который лежал на конкретном операционном столе в конкретный день, когда в ходе операции произошло то, что случается крайне редко.

Мы с Кеном сидим на приеме у доктора Ричардса. Передо мной следующие варианты.

1. Делать мастэктомию. (Может быть, с нее надо было начать? Может, если бы я ее сделала, ничего подобного не случилось бы)

2. Сделать вторичный надрез в той области, где была опухоль и в которой появились бугорки, – а если будут обнаружены другие раковые клетки, то подвергнуть этот участок облучению. Здесь есть своя опасность, ведь меня облучали совсем недавно. Невозможно предсказать, как ткань отреагирует на повторное облучение.

3. Сделать срез участка, из которого выходила дренажная трубка, и, поскольку нельзя с уверенностью сказать, что в груди не осталось других раковых клеток, подвергнуть ее облучению. Здесь та же опасность из-за полученного прежде облучения. Кроме того, поскольку оставшиеся в груди раковые клетки не были убиты радиацией, есть вероятность, что они невосприимчивы к ней.

Мне все предельно ясно. Невозможно выяснить, остались ли раковые клетки на пути следования дренажной трубки или в грудной ткани, и если да, то они могут оказаться невосприимчивыми к радиации; кроме того, дополнительная доза облучения может повредить грудную ткань. Единственный вариант – мастэктомия. Меня слишком пугала рискованная перспектива оставить в теле клетки, зараженные раком 4-й степени.

Мы с Трейей по-прежнему старательно изучали (и практиковали) методы альтернативной и холистической медицины, которые я вкратце объясню позже. Но проблема состояла в агрессивности рака 4-й степени, который обнаружили у Трейи. Не было вообще никаких убедительных доказательств, что какая-либо альтернативная методика выдаст при лечении что-то большее, чем случайная, непредсказуемая ремиссия – в пределах результатов, выходящих за границы элементарной случайности.

Полагаю, если бы у Трейи был рак хотя бы 3-й степени – не говоря уже о 1-й или 2-й, – она активнее пользовалась бы альтернативными методами и обошла бы стороной некоторые (но ни в коем случае не все) методы классической медицины, изобретенные «белым человеком». Но агрессивность рака вновь и вновь приводила ее к тем единственным методикам, которые могли сравниться с ним по агрессивности. «Вам не подошла “железная дева”? Не беспокойтесь, милая леди. У нас всегда найдется что-нибудь особенное для вас. Просто посидите и подождите».

Из дневников Трейи

Мы с Кеном заходим в госпиталь. Сегодня 6 декабря 1984 года. Операция назначена на 7 декабря («День Пёрл-Харбора»[134]134
  В этот день (7 декабря 1941 г.) на американскую базу ВМС Пёрл-Харбор в Тихом океане напали японские войска, полностью разгромив ее, что стало самым серьезным поражением США во Второй мировой войне и послужило поводом для вступления США в войну. Прим. пер.


[Закрыть], – пробормотал Кен, ни к кому не обращаясь), после первой операции прошел ровно год и один день. Все в этой больнице мне знакомо. Я очень хорошо помню, как пять с половиной недель приходила сюда каждый день на облучение. Потом – раз в месяц на обследование. Всего несколько дней назад – чтобы мне удалили бугорки.

Вспоминаю, как год назад здесь потеряли мою одежду; через два месяца ее нашли и вернули. Я восприняла это событие как дурное предзнаменование. На этот раз на мне была одежда, которую я собиралась оставить здесь, так же как и свою болезнь. Все, что я буду носить в этой больнице, останется в ней, вплоть до обуви, нижнего белья и сережек. Впрочем, через несколько дней старое нижнее белье мне уже не понадобится, по крайней мере лифчики. Доктор Ричардс удалит мне правую грудь, и одновременно доктор Харви уменьшит левую. Наконец-то для этого настал подходящий момент. Я даже вообразить не могу, как я жила бы с одной грудью четвертого размера: представить себе только, какой протез мне понадобился бы, какой кривобокой я бы себя чувствовала. Даже с двумя грудями четвертого размера жить не так-то просто, что уж говорить об одной.

Когда я наконец спросила у Кена, как он отнесется к тому, что у меня не станет одной груди, он держался безупречно, хотя для него это было непросто. «Солнышко, ну конечно, мне будет не хватать твоей груди. Но это не имеет значения. Я ведь влюблен в тебя, а не в какую-то часть твоего тела. Так что это, черт возьми, ничего не меняет». Он сказал это настолько искренне, что я тут же почувствовала себя легче.

Мама и папа на время операции прилетели из Техаса, как и в прошлый раз. Я говорила им, что в этом нет необходимости, но в глубине души обрадовалась, что они будут рядом. С родителями я каждый раз чувствую себя спокойнее, у меня тут же появляется вера, что дела пойдут хорошо. Как я рада, что у меня большая семья. Мне всегда страшно приятно быть с ними. И я рада, что смогла дать Кену новых родственников, которых и он тоже, очевидно, полюбил.

Мы с Кеном заходим в нашу палату. Она такая же, как и все остальные: кровать с регулируемой спинкой, телевизор у одной стены и аппарат для измерения давления у другой; сбоку – шкаф (тот самый, где я собираюсь оставить свою одежду); ванная комната с белыми стенами, окно, через которое видны внутренний дворик и палаты на другой стороне здания. Как и в прошлый раз, Кен приносит раскладушку: он будет здесь со мной.

Мы с Кеном садимся и нежно беремся за руки. Ему уже ясно, о чем я думаю, что меня мучит. Буду ли я по-прежнему привлекательной для него, когда окажусь изувеченной, испорченной? Кривобокой. Кену приходится выдержать идеальную грань между тем, чтобы пожалеть меня и приободрить. Все та же двойная сцепка[135]135
  В оригинале – «двойная сцепка» (double bind) или «двойное послание»: посылание на разных уровнях коммуникации противоречащих друг другу указаний (например, на уровне слов – «я тебя люблю», на уровне мимики – эмоция отвращения). Концепция двойного послания разработана междисциплинарным исследователем Грегори Бейтсоном (1904–1980). Прим. науч. ред.


[Закрыть]: я хочу, чтобы он посочувствовал мне, ведь я потеряю грудь, – однако, если он это сделает, получится, что он сильно расстроен из-за этой груди и без нее я ему не нужна! Он уже столько меня утешал, а теперь старается подкрепить свои слова шутками: «Солнышко, мне действительно на это наплевать. У меня на это есть такая теория: каждому мужчине на всю жизнь отмерено лишь определенное, измеряемое в сантиметрах, количество женских грудей, которые он может пощупать. Да я за один год с твоей грудью четвертого размера исчерпал свою квоту». Напряжение так велико, что мы оба начинаем истерически смеяться. Кен еще минут пятнадцать продолжает в том же духе, меняя тон от возвышенного к грубоватому: «И вообще я из тех мужчин, которым больше нравятся задницы. Пока не придумали способ делать задэктомию, можно считать, что все в порядке». У нас по щекам катятся слезы. Но с раком иначе не бывает: смеешься так весело, что начинаешь плакать; плачешь так горько, что начинаешь смеяться.

Я выкладываю свои вещи, складываю одежду, которую собираюсь оставить здесь, и вместо нее облачаюсь в белый халат, надеясь, что одновременно с этим делаю шаг навстречу здоровью и прочь от рака. Я уже почти готова совершить какой-нибудь ритуал, произнести заклинание или осенить комнату крестным знамением – что угодно, лишь бы помогло. Но вместо этого я совершаю свой внутренний ритуал, читая молитвы про себя.

Мне измеряют давление, задают вопросы и получают ответы. Заходит анестезиолог: он пришел поздороваться и объяснить суть предстоящей процедуры. Я понимаю, что все будет как в прошлый раз, а поскольку тогда все прошло нормально, волноваться не о чем. Приходит доктор Ричардс. Операция простая: это частичная мастэктомия (в отличие от радикальной или модифицированной радикальной, когда удаляют еще и большую часть пролегающей под грудью мышечной ткани). С технической точки зрения операция, которую мне делали год назад, была гораздо сложнее и требовала более долгого восстановительного периода, поскольку тогда мне удаляли лимфатические узлы.

– Я звонила в клинику Андерсона, – говорю доктору Ричардсу, – и обсуждала с ними этот рецидив: похоже, они все сошлись на том, что это очень необычный случай рецидива, но случайно что-то подобное может произойти.

– Да, – отвечает доктор Ричардс, – и я уверен: они вне себя от счастья, что это произошло не с ними.

Я оценила его честность, ведь он продемонстрировал, насколько виноватым он себя чувствует. Вспоминаю, что надо взвеситься. Всю жизнь хотела узнать, сколько весит моя грудь, – и вот подвернулась странная возможность это выяснить.

Приходит доктор Харви. До сих пор у нас не было случая обсудить, что он собирается сделать со второй грудью. Он приносит фотографии. Я просматриваю их, пытаясь найти форму, которая бы меня устроила. Мне хочется, чтобы ему не пришлось перемещать сосок наверх: я знаю, что это снизит его чувствительность. Оказывается, в моем случае это почти возможно: грудь у меня почти не обвисает, протоки молочных желез не будут задеты. Если я когда-нибудь смогу родить ребенка, моя грудь по-прежнему будет функционировать. Я уже поняла, как будет происходить операция, где сделают надрезы, что из меня вырежут, как зашьют так, чтобы сделать грудь меньше. Доктор Харви измеряет грудь и ставит на ней пометки. Он меряет и отмечает окружность соска, намечает участок, на который сосок будет сдвинут, места, где будут сделаны надрезы, и участки кожи, которые вырежут.

Когда он уходит, появляются мои родители. Я показываю им отметки и объясняю предстоящую операцию. Говорю я очень уверенным тоном, но в то же время понимаю, что отец, скорее всего, видит мою грудь первый раз в жизни. И в последний: ни он, ни кто-либо другой больше не увидит мои груди такими!

Приходит Кен, забирается ко мне в кровать, мы обнимаемся. Он лежит со мной, а мимо нас время от времени проходит кто-нибудь из медицинского персонала. Но ни доктора, ни медсестры не протестуют. «Тебе в этих больницах сошло бы с рук что угодно, даже убийство, ты это понимаешь?» – говорю я. Кен делает страшную гримасу. «Да. Это потому, что я крутой зверюга-мачо», – рычит он. «Нет, это потому, что ты лучезарно улыбаешься всем, кто заходит, а еще потому, что ты всех медсестер засыпал цветами», – отвечаю я. Мы смеемся, но мне очень грустно. Грустно из-за груди, которой скоро не станет.

Наступает раннее утро. Я лежу в полусне. В этот раз я боюсь гораздо меньше. Во мне больше спокойствия – без сомнения, благодаря медитации. Да и рак за последний год стал неотъемлемым фактом моей жизни, моим постоянным спутником. Но все-таки я чувствую, каких усилий мне стоит все это преодолевать: сдерживать свои сомнения, вопросы, страхи, мысли о будущем. Я сознательно надела на себя шоры и смотрю только прямо перед собой. Я не гляжу ни вправо, ни влево – на те пути, по которым я не пошла. Все исследования проведены, и решение принято. Теперь не время задавать вопросы. Пора пройти путь, который лежит прямо передо мной. Для этого мне пришлось отключить часть своего сознания. Я отключила того, кто внутри меня сомневается и задает вопросы. Только спокойствие и уверенность в себе. Кен держит меня за руку, мама и папа ждут вместе с нами. Снова, как и год назад, операция откладывается. Я думаю о хирургах, которые сосредоточенно заняты своим делом: и здесь, в госпитале, и в других уголках страны и всего мира. Думаю о врачах, медсестрах, обслуживающем персонале, инструментах, оборудовании, хитроумных машинах, которые выстроились в шеренгу, чтобы сразиться с недугом. Препараты начинают оказывать воздействие. Меня везут в операционное отделение.

Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы Трейя видела, как я плачу. Не то чтобы я стыдился своих слез, просто в тот момент мне почему-то хотелось, чтобы никто на свете не видел, что я плачу. Может, я боялся, что если заплачу, то сломаюсь. Может, я боялся показаться слабым как раз в тот момент, когда всем надо, чтобы я был сильным.